Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 6"

«Отторженная возвратих»: Разделы Польши и концепция собирания русских земель136136
  Благодарю Е.В. Анисимова, Л.Е. Горизонтова, И.Н. Данилевского, А.Л. Зорина, К.А. Кочегарова, Е.Б. Смилянскую и Б.Н. Флорю за ценные советы и помощь в написании этой статьи.


[Закрыть]

А.Б. Каменский

«Как странна наша участь. Русский силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских».

Князь П.А. Вяземский

В 1793 г. после второго раздела Польши в России была отлита медаль в память об этом событии. На ее лицевой стороне изображена императрица Екатерина II, а на реверсе – двуглавый орел, держащий в каждой лапе по карте присоединенных территорий. На одной из них – дата первого раздела (1772), на другой – второго (1793). Орла венчает надпись: «Отторженная возвратих». Эта медаль является материальным воплощением политического дискурса, в рамках которого было дано идеологическое обоснование разделов Польши: Россия вернула себе некогда отторгнутые («исконные») земли. Однако как и когда сложился этот дискурс? На какого рода исторических представлениях и знаниях он основывался? Был ли он частью традиции или имел «рукотворное» происхождение? Наконец, какую роль он сыграл в судьбе Польши и российской внешней политике XVIII в.?

Понятие «исконные русские земли» вызывает ассоциацию с другим устойчивым понятием – «собирание земель», являющимся одним из ключевых в традиционной схеме русской истории. В исторической литературе оно соседствует со словосочетанием «объединение русских земель вокруг Москвы» и используется преимущественно для обозначения политических процессов XIV–XVI вв., от Ивана Калиты до Ивана Грозного. Уже присоединение при Грозном Поволжья и Сибири выходит за рамки этого понятия и нередко интерпретируется как собирание земель Золотой Орды и начало создания империи. Существует точка зрения, что «собирание земель» в действительности представляло собой присоединение территорий Орды, преемником которой и стало Московское княжество. То есть в рамках традиционной историографической схемы понятие «собирание русских земель» имеет вполне определенные хронологические ограничения.

Встречается, однако, и более широкое его использование – в связи с разделами Польши. Так, Н.М. Карамзин в «Историческом похвальном слове Екатерине Второй» писал, что «монархиня взяла в Польше только древнее наше достояние» (28, с. 290). В записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» он выразился еще более резко, явно метя в одного из «молодых друзей» императора Александра I кн. Адама Чарторыйского: «Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое» (29, с. 394). Правда, эти сочинения Карамзина носили не научный, а, скорее, публицистический характер. Первым по-настоящему серьезным исследованием истории разделов Польши явилась книга С.М. Соловьева «История падения Польши», опубликованная в год польского восстания (1863).

Во введении к ней историк отмечал: «Заветная цель собирателей русской земли, Московских государей, государей всея Руси, казалось, была достигнута. После небывалых успехов русского оружия, после взятия Вильны (1655 г. – А.К.) царь Алексей Михайлович имел право думать, что Малороссия и Белоруссия, Волынь, Подолия и Литва останутся навсегда за ним. Но великое дело только что начиналось, и для его окончания нужно было еще без малого полтораста лет» (58, с. 406–407). После же заключения договора о вечном мире с Польшей 1686 г., по его мнению, «почти на сто лет приостановлено было собирание русской земли». Характеризуя разделы Польши, Соловьев поначалу забывает о «собирании», делая акцент на защите православного населения как основной цели российской политики и возвращается к нему лишь в связи со вторым разделом. Говоря об оказавшемся под угрозой единстве России, историк, по существу, имел в виду единство духовное, а не географическое. Тем самым воспроизводил (возможно, неосознанно) представление древнерусских книжников о русской земле как этноконфессиональной общности. При этом фиксировал казавшиеся ему очевидными изменения в мотивации российской политики. «Первый раздел Польши, предложенный Пруссиею, представлялся в Петербурге преимущественно разделом Польши и потому на него неохотно согласились, но когда в Варшаве вздумали восстановить дело Витовта, то вопрос получил для России уже настоящее значение: дело пошло уже не о разделе Польши, а о соединении русских земель. Польша стала грозить разделением России, и Россия должна была поспешить политическим соединением предупредить разделение церковное» (58, с. 561)137137
  Комментируя эти строки Соловьева, некто Е. Былов в 1874 г. на страницах «Русского архива» восклицал: «Смотреть равнодушно на такую попытку значило навсегда отказаться от возвращения Русских земель – могла ли это сделать Русская императрица? Не заслужила ли бы она осуждение потомства, не довершив, упустив благоприятные обстоятельства объединения Русских земель? …западные историки не обращают никакого внимания на дело важнейшее, на права России на западно-русские области, на естественное стремление воссоединить веками разделенный единоверный и единокровный народ» (Рескрипты Императрицы Екатерины Второй князю Потемкину. С предисловием Е.А. Былова // Русский архив. – М., 1874. – № 8. – С. 239).


[Закрыть].

В своем мнении Соловьев был не одинок. Ему вторили сперва Н.И. Костомаров (33), затем М.О. Коялович (34). В столетнюю годовщину второго раздела появилась небольшая работа А.П. Липранди, общественного деятеля правомонархического толка, с характерным названием: «“Отторженная возвратихˮ. Падение Польши и воссоединение Западно-Русского края» (37). Однако уже в дореволюционной историографии высказывались и иные точки зрения – например, о том, что участие России в разделах Польши было вызвано сугубо прагматическими соображениями, а защита православных была лишь предлогом. Отмечалось, что радикального улучшения положения польских православных в России опасались, поскольку это могло привести к усилению бегства в Польшу русских крестьян (см.: 30). Еще Карамзин связывал разделы Польши с присущим всем государям стремлением к расширению своих владений, утверждая при этом, что внешнеполитическая экспансия Петра I и Екатерины II имела целью исключительно обеспечение безопасности России. Действительно, вряд ли кто-либо из монархов не подписался бы под словами Фридриха II Прусского: «Если вам нравится чужая провинция и вы имеете достаточно сил, занимайте ее немедленно. Как только вы это совершите, всегда найдется достаточно юристов, которые докажут, что вы имеете все права на занятую территорию» (цит. по: 5, с. 330)138138
  В приведенной цитате характерна декларируемая откровенная прагматичность мотивов внешней политики, но c признанием необходимости ее юридического обоснования на официальном уровне.


[Закрыть].

Особенно примечательна трактовка разделов Польши В.О. Ключевским. Он полагал, что сосредоточенность российской власти на диссидентском вопросе была ошибкой, поскольку национальная задача внешней политики состояла как раз в воссоединении Западной Руси с Россией. «В продолжение шести-семи лет сумятицы после смерти короля Августа III, – писал историк, – в русской политике незаметно мысли о воссоединении Западной Руси: она затерта вопросами о гарантии, диссидентах, конфедерациях… Предстояло воссоединить Западную Русь; вместо того разделили Польшу. Очевидно, это различные по существу акты – первого требовал жизненный интерес русского народа; второй был делом международного насилия». Очевидно, что, в отличие от Соловьева, Ключевский не связывал защиту православных с идеей собирания русских земель, а оба раздела считал одинаково ошибочными, поскольку сохранение государственности Польши, «освобожденной от ослаблявшей ее Западной Руси», полагал более выгодным России, чем ее уничтожение (31, т. 5, с. 52, 54–55).

Заметим: Соловьев, Ключевский и другие их коллеги по историческому цеху, жившие и работавшие во второй половине XIX – начале ХХ в., когда основные принципы международного права уже составляли обязательную часть знаний всякого образованного человека, не рассматривали Польшу в качестве субъекта международного права. Они полагали присоединение к Российской империи земель, за много веков до этого находившихся под властью Рюриковичей, совершенно законным и естественным.

Книга Соловьева имела исключительное значение для последующей историографии разделов Польши. По замечанию П.В. Стегния, «в 60-е годы XIX века под влиянием авторитета С.М. Соловьева… сформировалась ставшая базовой и перешедшая затем в советские учебники истории “национальная” концепция, согласно которой Россия, участвуя в разделах Польши, только возвращала в свой состав украинские и белорусские земли, не присоединив ни пяди территории коренной Польши (вопрос о Литве и Курляндии трактовался как имевший для них положительные последствия в связи с тем, что “Россия была более экономически развита, чем Речь Посполитая”)» (59, с. 5). В постсоветское время под эту концепцию неоднократно пытались подвести теоретическую основу. О.И. Елисеева, к примеру, в своей «общей характеристике проектов Потемкина» декларирует: «Русская экспансия проводилась по земле, а не по морю… колонисты не видели ясной границы… и воспринимали вновь присоединенные земли как продолжение единой родины… культурно-религиозная особенность русской экспансии состояла в том, что все православные единоверцы воспринимались как некая единая духовная общность, породненная свыше… Огромная православная империя и ее подданные ощущали право на помощь единоверцам и постепенное включение их в состав единого государства» (15, с. 10)139139
  Эти рассуждения были дословно повторены автором и в более поздней работе (см.: 16, с. 750–751).


[Закрыть].

Предположим, что Соловьев все же верно уловил изменения в идеологическом обосновании российской политики, произошедшие в период между первым и вторым разделами Польши (а в пользу этого говорит хотя бы приведенная выше надпись на медали 1793 г.). Тогда возникает вопрос: почему оно случилось и как отразилось в публичном пространстве? Если восточные земли Речи Посполитой русская политическая элита этого времени воспринимала как свои территории, то как менялось ее историческое сознание, формировались знания по отечественной истории?140140
  П.В. Стегний во вводной части своей книги отмечает: «Национальная мотивация участия России в разделах появляется, что мы и намерены показать, только в период второго и третьего разделов Польши» (59, с. 20). Однако это обещание остается невыполненным.


[Закрыть] В поисках ответов на эти вопросы необходимо в первую очередь обратиться к самому дискурсу «собирания земель» и вкратце проследить его историю.

О Московском царстве и «возвращенных землях»

А.Л. Хорошкевич, автор капитальной монографии о русской внешней политике эпохи Ивана Грозного, выделяет два основных направления в историографии Ливонской войны. Первое она называет «панегирическим», а второе – «разоблачительным». Историков, принадлежащих к первому направлению, «объединяет идея не только целесообразности, но и прогрессивности всех внешнеполитических акций (а это по преимуществу войны) времени Ивана Грозного. Сторонники второго направления «во всех тех войнах, которые вела Россия при Иване Грозном, видят лишь агрессию и проявление тирании Грозного, стремившегося стать покорителем “вселенной”» (69, с. 35–37). Данная характеристика может быть применена к историографии внешней политики дореволюционной России в целом. Это сфера острого идейного противостояния тех, кто рассматривает процесс расширения Московского княжества, а затем и Российской империи в контексте естественной колонизации, обусловленной в первую очередь экономическими факторами, стремлением утвердиться на международной арене и обеспечить безопасность страны, и тех, кто характеризует этот процесс исключительно как проявление агрессии и экспансии.

За небольшими исключениями первое направление представлено преимущественно российскими историками, а второе – зарубежными. Историческая наука, как известно, участвует в формировании массовых представлений о прошлом и одновременно является их отражением. В массовом же сознании россиян своя политика всегда виделась в основном оборонительной и безусловно «справедливой»141141
  Едва ли не единственное исключение – это обусловленные вполне понятными причинами оценки советской историографией Первой мировой войны.


[Закрыть]. Не случайно в нашей общественной мысли, воспринимавшей территориальное расширение России и ее военные победы как нечто «по умолчанию» позитивное, дискуссии по этой теме практически отсутствуют (исключение составляют откровенные оппозиционеры А.И. Герцен и М.А. Бакунин). По тем же причинам оказались мало изучены идеологические основания внешней политики России, идеи и представления, которыми руководствовались ее творцы.

В полной мере это относится и к истории зарождения и формирования концепции «собирания русских земель». Она не стала предметом специального исследования и воспринимается как исторический факт, не вызывающий сомнения. В трудах по политической истории России XIV–XVI вв. о ней упоминается лишь вскользь, как о чем-то само собой разумеющемся. Так, к примеру, А.А. Зимин писал об Иване III: «В 1485 г. он стал государем “всея Руси”, провозгласив тем самым задачу объединения всех русских земель под своей эгидой» (20, с. 95). Ю.Г. Алексеев, автор монографии об Иване III, отмечает, что его герой «видел себя законным, наследственным государем всей Русской земли, и именно этим в первую очередь объясняется его политика в побежденном Новгороде» (1, с. 109). Комментируя переданные летом 1490 г. послу польского короля Станиславу Петряшковичу слова великого князя («А нам от короля великие кривды делаются: наши городы и волости и земли наши король за собою держит»), Алексеев пишет, что это было «первое официальное заявление Русского государства о непризнании захвата русских земель Литвой и Польшей, первый шаг в выработке перспективной политической программы борьбы за эти земли» (1, с. 179)142142
  Данное высказывание отражает характерное для советской историографии исключение Великого княжества Литовского и русского из истории России.


[Закрыть].

По его мнению, «Иван Васильевич продолжал настойчиво и последовательно проводить в жизнь свою концепцию русской государственности – официальную политическую доктрину объединенной Русской земли. Эта концепция имела реальный исторический характер и не была связана ни с какими мифическими теориями, распространявшимися в последующее столетие, – вроде родства русских князей с императором Августом и т.п. Не имела ничего общего его доктрина Русского государства и с теорией “Москвы – Третьего Рима”, зарождавшейся именно в это время в церковных кругах… Официальная доктрина носила чисто светский характер и имела историческое, а не баснословное обоснование» (1, с. 189). «Развивающееся сознание исторического единства и суверенности Русской земли, все более ясное и четкое, – заключает Ю.Г. Алексеев, – проходит красной нитью через всю самостоятельную политическую жизнь Ивана Васильевича и принципиально отличает его от всех предшественников» (1, с. 227).

Пожалуй, наиболее развернутую характеристику концепции «собирания русских земель» предлагают авторы новейшего «Исторического курса “Новая имперская история Северной Евразии”». «В политическом воображении Московского княжества, возникшего уже в условиях вассальной зависимости от Золотой Орды, бывшие роуськие земли не воспринимались как актуальная часть общего политического и культурного пространства. Смоленск или Киев не были настолько же “своими”, как Вологда… По мере того как на протяжении XV в. происходила окончательная эрозия ордынской легитимности, в Москве получало все большее распространение переоткрытие и даже “переизобретениеˮ доордынского прошлого как времени легендарного единства русских земель… Это был естественный процесс конструирования собственной легитимности, не от хана Узбека… и даже не от Бату, а от “домашней” традиции государственности… Идея исторического и культурного (языкового и религиозного) единства государства была революционной в Европе середины XV в. Она подрывала фундамент политической легитимности, стоящей на вассальных отношениях князей и королей… Если внутри Великого княжества Московского предпочитали разделять риторику (формализованные в словах идеи) и реальную политическую практику.., то возникающая в результате эмансипации от сюзеренитета Орды внешняя политика оказалась пропитана новыми идеями, и этот идеологический подход был чреват далеко идущими последствиями» (23, с. 371–373).

Под «далеко идущими последствиями» авторы подразумевают прежде всего борьбу Москвы с Великим княжеством Литовским, продолжавшуюся последнюю четверть XV и практически весь XVI в. Вместе с тем они отмечают, что «одновременно Иван III развернул экспансию в отношении территорий, никогда не входивших в состав Роуськой земли» (23, с. 377). Так, «Волжская Булгария никогда не была частью Роуськой земли, и потому фактическое подчинение созданного на ее территории Казанского ханства не могло оправдываться восстановлением наследия Владимира Мономаха… В результате идеал “царской” власти московского великого князя испытывал зачастую противоречивое влияние трех сценариев: наследия доордынской “Киевской Руси”, Византийской империи и Золотой Орды. Кроме того, важную роль играли прагматические соображения политической практики (будь то вопрос о престолонаследии и взаимоотношения с удельными княжествами или соседними государствами), которые также помогали сглаживать конфликты между различными идеологическими сценариями… Иван III сосредоточился на “собирании земель”… ему удалось нащупать политическую программу, которая вызывала поддержку подданных и подкупала колеблющихся в соседних княжествах» (23, с. 378–379).

Далее авторы нового «исторического курса» развивают свою мысль о революционности для XV в. зародившейся в Московском княжестве новой идеологической концепции, отмечая, что лишь «неразвитость литературно-публицистической сферы… ритуализированность языкового аппарата и отсутствие навыков размышлений на социально-политические темы помешало Москве в полной мере воспользоваться» этим открытием. По мнению авторов, сравниться с этим явлением могла лишь Реконкиста на Пиренейском полуострове, завершившаяся также к концу XV в. Страны же Западной Европы этого времени «не знали концепции единства религии, культуры и государственности в неких исторических границах», и лишь в XIX в. «политические границы, совпадающие с культурной (религиозно-языковой) общностью и исторической территорией, создают особый тип общества», определяемый как «народ» (23, с. 380–381)143143
  Примечательно, что авторы двух вышедших недавно под эгидой Института российской истории РАН коллективных монографий, в которых много внимания уделено опровержению разного рода утверждений об особенно агрессивном и экспансионистском характере российской внешней политики XVI–XVIII вв., обходят молчанием вопрос о ее идеологическом обосновании и концепции «собирания земель». Не упоминается о ней и в разделах, посвященных идеологии, где подробно рассматриваются концепция «Москва – Третий Рим», полемика Ивана Грозного с А. Курбским и т.д. (см.: 48; 49).


[Закрыть].

Авторы, таким образом, солидарны с Ю.Г. Алексеевым в том, что формирование концепции «собирания земель» происходит в последней четверти XV в. и связано с деятельностью Ивана III. В подтверждение они приводят ряд цитат из исторических источников, интерпретируя их, однако, слишком прямолинейно. Очевидно, что речь идет о чрезвычайно сложной и нестабильной комбинации различных идеологем, нашедших отражение как в письменных текстах, так и в разного рода символических изображениях. Здесь важно подчеркнуть, что концепция собирания земель возникла в связи с необходимостью обоснования политического суверенитета и самостоятельной внешней политики, а творцы понимали ее прежде всего в династическом смысле: великий князь московский объявлял о своих претензиях на земли, некогда находившиеся во владении Рюриковичей. При этом политические и прагматические претензии на земли предков соединялись с восприятием Русской земли как духовной общности, объединенной православием, и подкреплялись сознанием миссии единственного защитника «правильной» веры.

Уже в XV в. временные рамки концепции собирания русских земель распространились на предшествующее время. Так, в «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» говорится: «Внук же бысть православнаго князя Ивана Даниловича, събрателя Руской земли (курсив мой. – А.К.), корене святого и богом насаженаго саду, отрасль благоплодна и цвѣт пркрасный царя Володимера, новаго Костянтина, крестившаго землю Рускую, сродник же бысть новою чюдотворцю Бориса и Глѣба»144144
  Новейшие датировки этого памятника варьируются от середины XV до XVI в. (см.: 52).


[Закрыть] (53, с. 208). Позднее от Ивана Калиты, через Ивана III миссия собирателя русских земель протягивается к Василию III, названному в Первом послании Ивана Грозного Андрею Курбскому «приобретателем исконных прародительских земель» (43, с. 122)145145
  Эта формулировка повторялась и в дипломатических документах (см.: 69, с. 185).


[Закрыть].

Показательно, что Грозный, называя в качестве своих предков Владимира Святого и Владимира Мономаха, в генеалогическом экскурсе добавляет к ним Александра Невского, Дмитрия Донского, Ивана III и Василия III, тем самым обосновывает свое право на самодержавие. Замена «Русской земли» на «исконную прародительскую» здесь, по-видимому, не случайна. Комментаторы Первого послания Грозного отмечают, что перечисление предков царя дается вместо обычного для дипломатических грамот того времени перечисления земельных владений (43, с. 380). Если понятие «Русская земля» подразумевало исключительно единство православных, то отсылка к прародительским землям (реальным или мифическим) позволяла включить в дискурс «собирания земель» и завоевания на Востоке. Так, после взятия в 1552 г. Казани Иван Грозный произнес: «Отечество наше взыскашеся прародителей наших, царство к нам возвращашеся; един есми государь великий царь над Русью и над Казанью учинишася»146146
  Разрядная книга 1475–1605. – М.: Наука, 1978. – Т. 1, Ч. 3. – С. 439. Правда, в приветственных речах, которыми обменялись царь и митрополит Макарий по возвращении Грозного в Москву, эта тема полностью отсутствовала и была заменена историей о победе христианства над магометанством (см.: 45, с. 224–227).


[Закрыть]. Еще раньше, в созданном в начале XVI в. «Сказании о князьях владимирских» к исконным отчинам московских князей причислялись земли Ливонии, а позднее к отчинам Владимира Святого (Тьмутаракань, отторженная от Руси Ордой) была присоединена Астрахань – следующая цель Москвы в ее экспансии на Восток.

Если концепция собирания русских земель как внешнеполитическая доктрина действительно сложилась в противостоянии Московского княжества с Литвой, то произошло это не сразу. Так, в «Задонщине» – главном памятнике Куликовского цикла, самый ранний список которого относится к концу XV в. (52, с. 345–346), союзниками Дмитрия Донского выступают два литовских князя, два Гедеминовича, идущие вместе с ним сражаться за «землю за Рускую и за вѣру крестьяньскую» (17, с. 100). Сын Донского Василий Дмитриевич, как известно, был женат на дочери великого князя литовского Витовта, а дочь Ивана III Елена была женой великого князя литовского Александра Казимировича, ставшего позднее польским королем. Очевидно, что в то время Литва еще рассматривалась как политический партнер, соперник, но не заклятый враг.

«После неудач Стародубской войны 30‐х гг., – отмечает А.Л. Хорошкевич, – боярские правительства не осмеливались проводить активную внешнюю политику “собирания земли”. Эта традиция возобновилась лишь в конце 40-х гг.» (69, с. 69). С этого времени радикально изменилась и пропагандистская риторика. В 1564 г. митрополит Афанасий писал митрополиту Матфею: «Ныне безбожная Литва, богомерзкие латыни, злейшие иконоборцы, многие люди пришли на государеву новобогодарованную исконивечную вотчину (курсив мой. – А.К.) к граду Полоцку» (69, с. 61). Слово «вотчины» использовал в 1549 г. сам Грозный, когда он отказывался заключить вечный мир с Литвой: «Если теперь заключить мир вечный, то вперед уже через крестное целование своих вотчин искать нельзя» (69, с. 72).

В 1558 г. началась Ливонская война. Ее идеологическое обоснование А.Л. Хорошкевич связывает со «Сказанием о князьях владимирских», в котором русский царь выступает потомком императора Августа, претендующего на всю «вселенную», и легендарного Пруса – владельца Пруссии. Это позволяло причислить к царским «отчинам» и Прибалтику. Исследовательница соглашается с принятым в историографии мнением о том, что объективной причиной войны могли быть торговые интересы, но считает, что «для государя России середины XVI в. мог быть более весомым “субъективный” фактор – стремление обладать “всею вселенною”, гипертрофированное желание утвердить себя в качестве истинного и законного преемника и наследника Пруса» (69, с. 202–204)147147
  Вряд ли справедливо утверждение А.Л. Хорошкевич о том, что в условиях Ливонской войны произошел «крутой поворот во внешней политике Грозного» и он отказался от «традиционной с конца XV в. политики “собирания русских земель”» (69, с. 214). Скорее, понятие «русские земли» получило географическое расширение.


[Закрыть]. Здесь же появляется и мотив защиты истинной веры, но очевидно, что для Ивана Грозного, который в 1555 г. не откликнулся на просьбу о защите литовских православных, он был далеко не главным.

Для обоснования легитимности власти московских князей и их территориальных притязаний идеологи XV–XVI вв. использовали технологии, обычные для средневековой Европы. В России при этом попытались реанимировать прерванную на несколько веков историческую память о доордынском единстве Русской земли, основанном на православии. Заметим, что именно в то время понятие «Русская земля» постепенно обретало конкретные территориальные очертания, превращаясь из духовного образа в материальный объект. Для нас не столь важно, в какой степени идея основанного на православии духовного и политического единства «Древней Руси» соответствовала историческим реалиям IX–XIII вв. (очевидно, что в значительной мере оно было мифологизировано), а также сохранялась ли память об этом кем‐то еще, кроме немногочисленных книжников и озабоченных своей легитимностью великих князей. Важно, что она стала основой мотивации реальной политики.

Впрочем, магического воздействия на всех без исключения эта идея еще не оказывала: А.Л. Хорошкевич постоянно упоминает о стремлении боярского окружения царя во главе с А.Ф. Адашевым сохранять мир с Великим княжеством Литовским. Но «одержимый манией величия, полностью поверив в свое происхождение от Августа кесаря, Иван IV стремился как можно скорее заполучить его наследие – “всю вселенную”» (69, с. 258). На состоявшихся после отставки Адашева русско-литовских переговорах московские послы вновь требовали возвращения «старинных вотчин» – Киева, Волыни, Подолья, Витебска, Смоленска, а о Ливонии было сказано, что «Ливонская земля прародителем нашим подлежит данью, как и Русская земля почала быть» (69, с. 260). Подобное идеологическое оформление территориальной экспансии Московской Руси в XV–XVI вв. А.И. Филюшкин называет «вотчинным дискурсом», связанным с восприятием страны как владения великого князя. И добавляет: «Поскольку господствовало представление, что Москва не присоединяет новые земли, а возвращает свои исконные, требовалось объяснение, почему же она их в свое время лишилась. Аргументация была избрана крайне простая, зато эффективная: эти земли – “изменники”» (67, с. 389).

Неудачи в Ливонской войне, смерть Ивана Грозного и Смута на несколько десятилетий отодвинули задачу «собирания русских земель» на второй план. Она вновь оказалась в политической повестке дня лишь в середине XVII в., когда события внутри самой Речи Посполитой создали благоприятные возможности для реализации мечты русских государей. По словам И.Л. Андреева, новейшего биографа Тишайшего царя, «для Алексея Михайловича мысль о православных землях в составе Речи Посполитой как о землях, принадлежащих ему по праву и по достоянию “предков наших”, великих князей Владимирских, была усвоена с детства: то было наследие и завет прежних правителей» (2, с. 233)148148
  Стоит, правда, заметить, что в посвященном образованию и воспитанию царя Алексея Михайловича разделе книги Андреева (2, с. 34–44) об их «патриотической» составляющей не упоминается. Не ясно, получил ли царевич какие-либо сведения по истории страны, которой ему предстояло править. Подобное умолчание весьма характерно: современному историку это представляется само собой разумеющимся.


[Закрыть]. Когда в апреле 1655 г. русское войско выступило в поход, его провожали нарочито торжественно: «Вся церемония была обставлена чрезвычайно пышно, подчеркивая смысл происходящего – войска отправлялись защищать православную веру и оскорбленную “государеву честь”, возвращать похищенные злым временем и иноверческой силой “дедины и отчины” московских царей. Война, таким образом, в устах ее инициаторов трижды обосновывалась как справедливая – конфессионально, политически и исторически. В свое время именно так поступали византийские императоры, объявлявшие войну “варварам”: ведь и они вели борьбу за восстановление своих попранных прав – границ Византии в рамках старых границ Римской империи!» (2, с. 264)149149
  Использованное И.Л. Андреевым сравнение весьма точно. Действительно, борьба Византии и Священной Римской империи за политическое наследие Рима сходно с борьбой Великого княжества Московского и Великого княжества Литовского за наследие Древней Руси. С той лишь разницей, что в первом случае речь шла о реально существовавшем в прошлом целостном политическом образовании, во втором – о конгломерате политических образований, претендовать на которые можно было лишь опираясь на аргументы династического характера.


[Закрыть]. В это время дискурс собирания земель, подкрепленный исторической аргументацией, оформляется в текстах Посольского приказа, а также появляется в среде украинского духовенства.

Однако сперва Андрусовское перемирие 1667 г., а затем и вечный мир с Речью Посполитой 1686 г. временно сняли идею «собирания земель» с повестки дня. Как и в XVI в., в русской политической элите того времени были влиятельные сторонники союза с Польшей, – в частности, крупнейший дипломат А.Л. Ордин-Нащокин. В сущности, тогда шла борьба двух концепций русской внешней политики. Сторонники первой (назовем ее прагматической, так как она основана на общегосударственном интересе) главную угрозу безопасности страны видели в Крымском ханстве и Османской империи, а естественным союзником в противостоянии с ними считали Речь Посполитую. Сторонники другой – романтической, базировавшейся на династических интересах, были в большей степени увлечены идеями защиты православных и возращения старинных вотчин. Правда, союз с Речью Посполитой был делом нелегким, поскольку в отношениях двух стран накопилось немало противоречий и взаимных обид. Да и имелся опыт союзнических отношений с Крымом.

Так или иначе, к концу XVII в. чаша весов склонилась в пользу первой концепции. С присоединением левобережной Украины изменилось геополитическое положение Московской Руси, что обрекало ее на военное столкновение с Турцией. К тому же и процесс «воссоединения», как показал опыт Ливонии в XVI (68, с. 94–111) и Украины в XVII вв., был далеко не таким простым, как казалось из Московского Кремля. По тонкому замечанию И.Л. Андреева, «было бы опрометчиво упрощать и сводить все дело к некоему неодолимому взаимному притяжению народов. Воспоминание об общем историческом прошлом и этническая близость вовсе не были самодостаточными, чтобы обеспечить объединение. В основе таких решений лежит своеобразный “консенсус” интересов как всей нации в целом, так и ее ведущих социальных групп и властных элит. Достигался же он долго и мучительно» (2, c. 220).

Отметим, что завоевания XVI–XVII вв. (даже те, с которыми потом пришлось расставаться) сразу же находили отражение в царском титуле. Так, Иван IV стал именоваться «Государем Ливонския земли», «Царем Сибирским» и «Великим князем Смоленским и Полоцким»150150
  Полное собрание законов Российской империи (ПСЗРИ). – СПб.: Типограф. Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии,  1830. – Т. 1, № 134.


[Закрыть]. В июле 1654 г. в царский титул добавили города Полоцк и Мстиславль. С сентября 1655 г. государя стали именовать «Великим князем Литовским, Белыя России, Волынским и Подольским», а затем – «Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцем»151151
  ПСЗРИ. – Т. 1, № 164, 167.


[Закрыть]. Со времен Ивана Грозного в царский титул включалась формулировка «повелитель Северные страны», что означало претензию на самую северную оконечность Скандинавского полуострова – Норботтен. И тогда, и позже это приводило к затруднениям во взаимоотношениях со Швецией (69, с. 185–186). То есть статус царской вотчины территории придавал сам факт ее оккупации – пусть даже на очень короткое время.

В XVI, XVII, да и в XVIII вв. титул русского царя служил одним из средств легитимации его власти. В последующее время он играл важную идеологическую роль. А.Д. Нечволодов, автор известных «Сказаний о русской земле», писал в 1912 г.: «Царский титул русского Государя заключает в себе сокращенно всю историю Русской земли и задачи ее верховных властителей, смысл деятельности которых может быть кратко выражен словами: “умиротворение или собирание земель и народов”, продолжающееся и не оконченное и поныне, так как нет еще до сих пор ни полного собирания, ни полного умиротворения» (40, с. 205).

От Руси – к России: Империя в XVIII в. и «отторгнутые» территории

На рубеже XVII–XVIII вв. Россия вступает в новую эпоху, претендуя на полноправное участие в мировой политике. Но членство в международном клубе предполагало необходимость следовать определенным правилам.

«В научной литературе по истории дипломатии XVIII столетие нередко именуется “веком договоров” или “веком альянсов”. Действительно, именно тогда впервые утвердилась единая для всей Европы система международных отношений, построенная на более или менее развитой правовой основе. И если на западе Европы основы такой системы были заложены еще Вестфальским миром 1648 г., то в течение XVIII в. ее действие постепенно распространилось и на восточную часть» (71, с. 514). «После 1648 года формализованные отношения между нововременными суверенными государствами пришли на смену перекрестным отношениям между разнородными феодальными акторами, иерархические претензии которых венчались Империей и Церковью… Международные отношения были институционализированы благодаря постоянно действующим посольствам, координирующим международные дела посредством периодических дипломатических контактов, управляемых кодифицированными и обязательными для исполнения дипломатическими протоколами… Универсальные концепции Империи и папские стремления к нравственному верховенству в контексте res publica christiana уступили место балансу сил как естественному регулятору конкурентных международных отношений в многополярной анархической среде» (63, с. 24–25).