Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 6"

Этот блестящий замысел споткнулся на втором шаге. Причиной стал ошибочный прогноз относительно характера грядущего европейского конфликта. В Кремле исходили из опыта сугубо позиционной Первой мировой войны, которая велась ее участниками главным образом на истощение сил противника и в конце которой стороны оставались приблизительно на тех же позициях, что занимали в ее начале. Кампания вермахта 1940 г. оказалась принципиально иной благодаря появлению таких новых высокоманевренных средств ведения войны, как боевая авиация и бронетанковые войска. То, чего кайзеровской армии не удалось достичь за четыре года непрерывных боев, положив миллионы солдат и разорив до нитки страну, вермахт добился за полтора месяца ценой самой малой крови.

В результате бывшая стержнем всего кремлевского замысла ставка оказалась битой. Вместо истощения ресурсов Германия значительно нарастила их объем, заполучив в качестве военной добычи людской, промышленный, финансовый и военный потенциалы сразу нескольких развитых европейских стран. Вместо ожидавшегося Москвой социального взрыва на почве трудностей и лишений военного времени триумф германского оружия поднял авторитет Гитлера в народе и армии на небывалую высоту и сцементировал внутреннее единство немецкого государства.

В том то и была «беда» пакта, что положенный в его основу политический расчет оказался в корне неверным, а предпринятые, исходя из него, практические мероприятия 1939–1940 гг. – абсолютно контрпродуктивными. Стремление официальной историографии скрыть неудобную правду о геополитической стороне этого провалившегося проекта и одновременно представить успешными его промежуточные результаты, делают эту миссию в принципе невыполнимой.

Действительно, если взять ту же знаменитую «отсрочку», то совершенно очевидно, что нападать на СССР в 1939 г. у Германии не было ни малейшего намерения, ни малейшей возможности. Для начала достаточно указать на отсутствие общей границы между двумя странами. (Согласно известному историческому анекдоту Наполеону, в подобных случаях никаких дополнительных доказательств уже не требовалось.) Немецкое нападение на СССР через польскую территорию означало бы для Германии войну одновременно на двух фронтах – западном и восточном, сразу против трех великих держав и Польши. Вероятность осознанного выбора Германией этого самоубийственного пути никем в Европе, включая самого Гитлера, даже не рассматривалась. Не предполагало германской агрессии и соотношение сил: 147 дивизий у СССР и только 53 – у Германии; 21  тыс. танков у СССР и только 3,4 тыс. – у Германии; 11 тыс. самолетов у СССР и только 4,3 тыс. – у Германии и т.д. В 1939 г. советско-германской войны не было даже в проекте в виде штабной игры Объединенного верховного командования вермахта. По оценке одного из его руководителей генерала В. Варлимонта, германская армия никогда не была так плохо подготовлена к войне, как в 1939 г., в результате дефицита вооружений и отсутствия необходимых резервов личного состава (11, с. 55).

Другая сторона вопроса об отсрочке: кто лучше сумел воспользоваться ею для наращивания своего военно-экономического потенциала – СССР или Германия? Тема требует тщательного изучения, но для начала достаточно напомнить, что в качестве военной добычи Германии достались трудовые ресурсы, финансово-промышленные активы и вооружение армий 11 развитых европейских государств.

Рассуждения о судьбоносном значении пакта как документа вообще теряют смысл, поскольку на 23 августа 1939 г. между СССР и Германией уже действовал Договор о ненападении и нейтралитете. Как указывалось выше, договор был подписан в Берлине в 1926 г. и в апреле 1933 г. по договоренности между советским правительством и правительством А. Гитлера продлен на неопределенный срок с правом денонсации при условии предупреждения за один год. Объем и характер взаимных обязательств сторон по обоим договорам – 1926 и 1939 гг. – были практически идентичны. Кроме того, вплоть до 22 июня 1941 г. сохраняла силу советско-германская Конвенция о согласительной процедуре, обязывавшая стороны прибегать исключительно к ненасильственным способам урегулирования спорных вопросов между ними.

Таким образом, необходимые бумажные гарантии ненападения от Гитлера у Сталина имелись и до визита Риббентропа. Поэтому первоначально новое советско-германское сближение предполагалось оформить путем простого подтверждения (в чем, впрочем, не было никакой юридической необходимости) договора 1926 г. (13, с. 38, 55, 60). На деле для Сталина пакт-39 был не более чем пустым конвертом, в который Гитлер должен был положить взятку в виде согласия на территориально-политические уступки Кремлю в Восточной Европе, чтобы заручиться благожелательным по отношению к Берлину нейтралитетом в войне Германии против Польши и ее западных союзников. Как свидетельствовал на Нюрнбергском процессе Риббентроп, по приезде в Москву ему с порога было заявлено без обиняков, что если размер «взятки» окажется недостаточным, он может сразу вылетать назад в Берлин (7, с. 137).

Вместо «спасения отечества» от мифической германской угрозы подписание злосчастного пакта, точнее, вновь расцветшее на его рапалльском фундаменте сотрудничество Берлина и Москвы, в действительности имело для СССР смертельно опасный побочный эффект. Теснейшая координация действий двух стран на международной арене, а также поставки стратегического сырья из СССР вкупе с предоставленной возможностью транзита германских экспортно-импортных грузов через территорию нашей страны в обход установленной союзниками системы экономической блокады рейха, дали Лондону и Парижу основания рассматривать Советский Союз как невоюющего союзника Германии. Дважды на протяжении зимы – весны 1940 г. отношения СССР с упомянутыми державами приближались к критической черте, чреватой возникновением вооруженного конфликта. Первый раз речь шла о планах посылки в январе-феврале 1940 г. 100-тысячного англо-французского экспедиционного корпуса на помощь Финляндии в ее войне против СССР с одновременной оккупацией Мурманска и бомбардировкой мурманской железной дороги; только отказ Швеции и Норвегии пропустить иностранные войска через свои территории сорвал эти планы. Следующий пик обострения отношений пришелся на май 1940 г., когда германские войска стояли на границе с Францией в полной готовности к нападению.

В этих условиях поставки из СССР в Германию стратегического сырья, в особенности нефти, рассматривались западной коалицией как прямое содействие германской агрессии. В ответ была разработана операция по нанесению бомбовых ударов по бакинским и грозненским нефтепромыслам, а также железнодорожной сети в районе советско-германской границы. Начало операции было запланировано на 15 мая, однако пятью днями раньше Германия напала на Францию, и союзникам стало не до бомбардировок. Вместе с тем ясно, что, случись любая из этих двух операция, и вступление СССР в войну на стороне сил Зла было бы неизбежным.

Столь же нелепой, как «теория отсрочки», выглядит попытка объяснить заключение пакта-39 стремлением отодвинуть государственную границу дальше на запад в целях увеличения глубины стратегической обороны на пару сотен километров. Ни военная доктрина СССР, ни уставы Красной армии, ни стратегические директивы Генштаба РККА 1939–1941 гг. вообще не рассматривали стратегическое отступление в качестве возможного вида боевых действий.

На практике выдвижение советских войск на неосвоенные в инженерном отношении и политически негостеприимные присоединенные территории соседних государств повлекло за собой снижение их боеготовности. Обычным делом было отсутствие в новых местах дислокации частей РККА казарм, бань, медпунктов, стрельбищ, танкодромов и т.д., что серьезно затрудняло организацию боевой учебы и отдыха личного состава. Кроме того, красноармейская масса не отождествляла оборону новых рубежей и территорий с защитой Родины и после начала войны под германским ударом быстро покатилась назад, создавая обстановку всеобщей паники и неразберихи. В результате вермахт прошел присоединенную территорию Белоруссии и вышел на старую границу на третий из 1418 дней Великой Отечественной войны. Для оккупации Литвы и Латвии понадобилась неделя. О каких «слагаемых Победы» можно говорить?! При этом как-то забывается, что с согласия Москвы немцы продвинулись в Польше на восток на 400 км.

Теперь обратимся к ситуации на Балтике. Бесполезной в войне с Германией оказалась советская военно-морская база на финском полуострове Ханко, с которой так и не было произведено ни одного залпа по вооруженным силам противника. Фактически превратились в ловушки для базировавшихся там кораблей Балтийского флота порты Эстонии. Не стала особым препятствием для вермахта и территория трех прибалтийских стран.

Чем сомнительнее с точки зрения укрепления обороноспособности выглядят советские приобретения 1939–1940 гг. в Польше, Румынии и на Балтике, тем чудовищней представляется заплаченная за них цена. За Бессарабию и Буковину заплатили полномасштабным участием Румынии в войне против СССР, в которой в 1941–1944 гг. приняло участие порядка миллиона ее солдат. Платой за плацдарм на Ханко, спор вокруг которого в конечном счете привел к срыву переговоров с Хельсинки, были две кровопролитные войны с Финляндией (1939–1940 и 1941–1944 гг.) и замыкание блокадного кольца вокруг Ленинграда с севера. В целом из 2 тыс. км Восточного фронта летом 1941 г. 1200 км удерживались Финляндией и Румынией, последней при незначительном венгерском участии. Это позволило вермахту сконцентрировать свои силы на центральном московском направлении и добиться здесь феноменальных побед. Без содействия румынской армии был бы также невозможен успех крупнейшей в мировой истории операции по окружению войск противника – так называемого Киевского котла, в котором оказались до 700 тыс. красноармейцев. Советизация Прибалтики, ставшая конечной точкой в развитии ситуации в этом регионе на базе принципов пакта-39, означала уничтожение трех союзных СССР государств с сильными антигерманскими настроениями и армиями военного времени суммарной численностью порядка 400 тыс. человек. Вместо этого в ответ на советизацию Кремль получил «лесных братьев» и участие 200 тыс. граждан прибалтийских стран в вооруженных формированиях Германии. Наконец, ликвидация польского государства означала исчезновение буфера, отделявшего агрессора (Германию) от его жертвы (СССР), причем по инициативе самой жертвы, и сделала возможной знаменитую «внезапность» нападения на Советский Союз.

Некоторые историки, прежде всего «от политики», приписывают пакту заслугу срыва одновременного с немецким японского вторжения в СССР. Конечно, примирение Берлина с Москвой нанесло тяжелый удар по военно-политическому сотрудничеству Германии и Японии в рамках «антикоминтерновского пакта». Однако к 22 июня 1941 г. Токио уже мог утешиться заключенным 27 сентября 1940 г. Берлинским пактом о тройственном союзе между Германией, Италией и Японией. И если второй дальневосточный фронт так и не был открыт, то это, скорее, стало следствием разгрома японских войск на Халхин-Голе в ходе операции, запланированной задолго и начатой за несколько дней до подписания советско-германского договора.

Итак, никаких следов реального укрепления обороноспособности СССР перед лицом будущей германской агрессии не обнаруживается. Результат оказался прямо противоположным. В таком случае остается предположить одно из двух: либо Кремль был захвачен группой клинических идиотов, либо нам предлагают рассматривать договор Молотова–Риббентропа совершенно не в том международном контексте, на который он был рассчитан, а подгоняя его задним числом под ситуацию 22 июня 1941 г.

Напротив, все начинает выглядеть предельно логичным, достаточно предположить, что пакт-39 был скроен не под оборону СССР от германского нападения, а под устранение этой угрозы методом превентивной войны против Германии под знаменем мировой пролетарской революции. Тогда военно-политические мероприятия СССР 1939–1940 гг., в ином контексте представляющиеся контрпродуктивными, обретают смысл. Так, ликвидация польского буфера из величайшей геополитической ошибки превращается в виртуозно выполненную операцию по устранению главного препятствия на пути Красной армии в Европу, причем чужими – германскими – руками. В 1920 г. это препятствие оказалось непреодолимым для РККА, спешившей на помощь восставшему немецкому пролетариату; теперь же Германия бралась сама разрубить «польский узел», причем ценой официального вступления в войну с западной коалицией!

Становится понятным и значение переноса границ, а вернее, выдвижения советских войск на запад на 150–250 км. Во-первых, в масштабах Восточной и Центральной Европы эти километры являлись значительной частью пути на Бухарест, Будапешт, Краков и далее – на Вену и Берлин. Во-вторых, в тылу советских войск, т.е. уже преодоленными, оказывались приграничные укрепления Польши и Румынии, например, тогда еще польская Брестская крепость. Этим создавались особо благоприятные условия для быстрого развертывания советского стратегического наступления на запад. Наконец, с бессарабских и буковинских позиций было легко контролировать румынские нефтепромыслы, прекращение поставок с которых обездвиживало германскую армию по истечении буквально нескольких недель.

Итак, временная «дружба» с Германией обещала целый ряд заманчивых перспектив как общеевропейского, так и регионального значения. Со своей стороны, Берлин с убедительностью библейского змия соблазнял Москву сделать выбор именно в пользу советско-германского сближения. В роли змия выступил старый знакомец большевистского руководства, дипломат – специалист по восточноевропейским делам Ю. Шнурре. Вот как он представил баланс pro и contra в связи с обеими возможными внешнеполитическими ориентациями СССР – прогерманской и просоюзнической, в беседе с советским поверенным в делах в Берлине Г. Астаховым 27 июля 1939 г.: «Что может Англия предложить России? Самое большое – участие в европейской войне, вражду с Германией, но ни одной устраивающей Россию цели. С другой стороны, что можем предложить мы? Нейтралитет и невовлечение в возможный европейский конфликт и, если Москва пожелает, германо-русское понимание относительно взаимных интересов, благодаря которому, как и в былые времена (благословенные времена польских разделов. – А.Д.), обе страны получат выгоду» (13, с. 40).

В Москве, конечно, понимали, что шнурровский анализ ситуации верен, но только применительно к первой стадии европейского конфликта – войне на западном фронте. После ее окончания – независимо от того, кто окажется победителем, – для СССР складывалась чрезвычайно опасная ситуация. Если это будет Германия, то тогда Кремль лишится всех потенциальных союзников и будет противостоять не только победоносной державе, поставившей под свой контроль ресурсы всего континента, но и ее сателлитам из числа обиженных Москвой соседей. Если одержит верх англо-французская коалиция, она припомнит СССР его фактически союзнические отношения с Берлином и авторитетно потребует, как минимум, восстановить в Восточной Европе статус-кво, существовавший там до советско-германского сговора.

Выдвинутое Шнурре предложение являлось дипломатической реинкарнацией разработанного еще в 1895 г. начальником Германского генерального штаба так называемого «плана Шлиффена». Его цель состояла в избавлении Германии от проклятия войны на два фронта после того, как был создан русско-французский военно-политический союз. Такая возможность возникала в связи с тем, что на проведение всеобщей мобилизации России требовалось 105–120 дней, тогда как Германии – всего 15. Полученную фору в 90–105 дней та рассчитывала использовать для скорейшего сокрушения Франции и последующей переброски войск на восточный фронт против еще не до конца отмобилизованной русской армии. На время войны с Францией германский Генеральный штаб был готов полностью оголить свой восточный фланг ради усиления западной группировки войск и отвести свои армии за Вислу, сдав – временно! – русским всю Восточную Пруссию с Кенигсбергом, а также прочие территории. Сделанное Шнурре предложение являлось, по существу, дипломатическим близнецом этого плана. Прежней оставалась цель: избежать войны на два фронта и бить своих противников поодиночке. Прежним оставалось средство: лишить Францию русского союзника на время войны с Германией. Прежней оставалась и цена, которую Берлин был готов заплатить за осуществление этих планов: временный – только временный – уход Германии из Восточной Европы и сдача ее русским.

Почему же было принято германское предложение? Ответ прост: в Москве не собирались ждать окончания войны на западе, а намеревались, как указывалось выше, выступить как самостоятельная третья сила и, имея союзником измученные войной народные массы Европы, превратить ее в войну общеевропейскую, гражданскую. В 1925 г. Сталин заявил, что если начнется межимпериалистическая война, «то нам не придется сидеть сложа руки – нам придется выступить, но выступить последними. И мы выступим для того, чтобы бросить решающую гирю на чашу весов, гирю, которая могла бы перевесить» (16, с.14). Эту мысль он повторил через 14 лет, на заседании Политбюро ЦК ВКП (б) 19 августа 1939 г. Вне плана нанесения советского превентивного удара по Европе фактическое согласие Кремля на сделанное немцами предложение пришлось бы квалифицировать как величайшую глупость или величайшее предательство.

Вот во имя чего подписывался августовский договор. На этом фоне рассуждать о пресловутой «отсрочке» или километрах перенесенных границ столь же нелепо, как спорить о том, удобно или нет забивать гвозди микроскопом (что, в принципе, возможно), забывая о его истинном предназначении. Масштаб сталинского замысла на предстоявшую войну был таков, что изучать его надо по глобусу, а не по карте в лейтенантском планшете.

Пакт и обеспечение внутренней безопасности режима

Советско-германский договор о ненападении обычно ассоциируется у нас с поисками оптимального варианта поведения СССР в контексте международных отношений того времени. Однако военные перспективы 1939 г. многократно усложнили также задачу обеспечения внутренней безопасности режима. Средств для ее решения методами внутренней политики, адекватных военному времени, в сталинском арсенале не было. Пришлось искать выход из положения на путях политики внешней, и пакт-39 должен был стать таким выходом. Что мы имеем в виду?

Как нам представляется, за шахматной доской, где разыгрывался эндшпиль межвоенной истории Европы, с точки зрения Сталина, помимо трех всем известных игроков (англо-французская коалиция, Германия и СССР) присутствовал еще один, причем именно он представлял для Кремля наибольшую потенциальную угрозу. Мы говорим об остающейся в тылу режима многомиллионной антибольшевистской России. Неспособная после десятилетий террора на самостоятельное выступление, она была готова открыть второй фронт – фронт гражданской войны против коммунистической деспотии при первых же залпах большой войны на западных рубежах СССР. Эта реальность предельно жестко ставила перед советской внешней политикой как ее сверхзадачу – исключить безусловно и полностью из всех возможных сценариев развития событий в Европе вариант иностранного вооруженного вторжения на территорию СССР. По свидетельству внука Молотова В. Никонова, «он (Молотов. – А.Д.) говорил, что шла подготовка к войне, а над страной еще довлел кошмар гражданской войны, когда внешняя интервенция сопровождалась военным расколом в обществе. Руководители страны боялись повторить этот сценарий» (1).

Действительно, политически взрывчатого материала в стране накопилось предостаточно, и Сталин отдавал себе в этом отчет. А за границей сконцентрировалась огромная эмиграция, включавшая нескольких бывших премьер-министров страны и главнокомандующих вооруженными силами России, способная возглавить новую антибольшевистскую войну. «Прорваться к Ленинграду, – делился Сталин своими опасениями на большом совещании с воинскими начальниками в ЦК ВКП (б) 17 апреля 1940 г., – занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское – это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти» (6, с. 272).

Мысль о том, что крестьянство, т.е. 80% населения страны, если и не восстанет против большевистской власти, то, как минимум, не станет защищать ее в случае нападения извне, была для партийной номенклатуры общим местом и нашла свое отражение во многих документах партии. Так, в 1927 г. пленум ЦК ВКП (б) признал: «Нерабочие элементы, которые составляют большинство нашей армии – крестьяне, не будут добровольно драться за социализм» (9, с. 103). Вот так, прямо и понятно: крестьянская Красная армия не будет добровольно драться «за социализм», т.е. за режим сталинской диктатуры. Обитатели Кремля прекрасно помнили, что в 1917 г. отказ армии воевать с внешним врагом за победу правящих классов свалил два режима – царский и временный – и стал прологом к Гражданской войне в России.

Если такими были настроения деревни даже в благословенном для нее по советским меркам 1927 г., то в ответ на кампанию 1928–1932 гг. по насильственному изъятию хлеба и колхозному закрепощению крестьян их протест принял форму активных антиправительственных выступлений. По данным ОГПУ, в 1928 г. таковых было 1027, в 1929 г. – 9093, а в 1930 г. – уже 13 754, в которых только в январе–апреле приняли участие порядка 1,8 млн человек. 176 из этих выступлений характеризовались как «ярко выраженные повстанческие». Отряды повстанцев действовали в Воронежской, Орловской, Брянской областях, на Ставрополье, Киевщине, Кубани и Дону, в горном Дагестане и многих областях Казахстана и Средней Азии, в Сибири, Якутии и на Дальнем Востоке. Только в 1930 г. органы ОГПУ привлекли по делам об участии в антиправительственных выступлениях 179 620 человек, 20 тыс. из которых были расстреляны (8, с. 890).

Напуганный размахом этих выступлений, в начале марта 1930 г. Сталин дает коллективизаторскому шабашу «задний ход» публикацией статьи «Головокружение от успехов», приоткрывавшей возможность выхода крестьян из ненавистных колхозов. Объясняя необходимость этого шага, в секретном циркулярном письме в начале апреля 1930 г. ЦК ВКП (б) сообщал: «Если бы не были незамедлительно приняты меры.., мы бы имели теперь волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших “низовыхˮ работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение». Продолжение ошибочной политики, говорилось в письме, ведет к превращению антиколхозных выступлений в антисоветские, а широкое применение армии в борьбе с крестьянским протестом может сказаться на ее лояльности властям (17, с. 365–370).

И действительно, в 1932 г. особыми отделами ОГПУ в частях Красной армии было зафиксировано свыше 300 тыс. антисоветских высказываний, в 1933 г. – почти 350 тыс., из которых 4 тыс. носили характер угроз повстанческой деятельности. В 1932 г. эти угрозы реализуются, например, в ходе очередного восстания на Кубани, к которому присоединяются и красноармейцы. Но роптали отнюдь не только «нижние чины»: в 1933 г. в антисоветских высказываниях были уличены свыше 100 тыс. командиров и воинских начальников (8, с. 896).

Да, войну 1928–1933 гг. крестьянство, оставленное без политического руководства и плохо вооруженное, проиграло, потеряв на ней несколько миллионов человек. Теперь его надежды на избавление от ужасов коммунистической деспотии возлагались – и об этом ОГПУ регулярно информировало Сталина в своих обзорах о настроениях среди населения – на помощь извне, главным образом со стороны Англии, Франции, Польши и даже Папы Римского, а на Дальнем Востоке – Японии и США. Советская пропаганда сама способствовала распространению этих настроений, напирая на классовый характер будущих войн империализма с СССР, т.е. за свержение коммунистической власти, против чего миллионы Макарычей и Федорычей, собственно говоря, ничего не имели.

Немногим лучше было положение рабочих. Еще не достигнув в 1928 г. в целом показателей 1913 г., их жизненный уровень начал вновь резко падать. Это стало результатом массового применения неквалифицированного и подневольного труда, повышения норм выработки, закрепления рабочих за фабриками, внедрения системы штрафов и принудительных госзаймов, а также возвращения карточной системы распределения из-за хронического товарного голода, вызванного физическим сокращением производства товаров народного потребления в годы первых пятилеток.

Конечно, в результате политической работы и сравнительной доступности социальных лифтов в стране постепенно формировалась собственно советская политическая нация. По подсчетам Л.Д. Троцкого, перед войной она, однако, составляла лишь порядка 8–10% населения страны (18, с. 565) и потому не могла кардинально изменить в целом антагонистический характер отношений общества и власти. При этом постоянное ужесточение курса партии в сфере политики, экономики, социальных и религиозных отношений плодило активных противников режима из числа еще вчера аполитичных слоев населения. В самом деле, ведь основывался на чем-то вывод Сталина об обострении классовой борьбы в период развернутого построения социализма в СССР.

В правительственной Москве предвидели опасность двух типов интервенции. Главную угрозу представляло широкомасштабное германское вторжение, способное потрясти основы советского режима и дать мощный толчок развитию антикоммунистического движения внутри страны. Противостоять этой угрозе методами внешней политики в Кремле рассчитывали, развернув германскую агрессию на запад (данная задача решалась подписанием пакта-39) и оставаясь возможно дольше нужными Берлину в политическом и экономическом отношениях, что стало главным содержанием международной деятельности Кремля в 1939–1941 гг. Как признавал Молотов в одной из бесед лета 1940 г., «сегодня мы поддерживаем Германию, однако ровно настолько, чтобы удержать ее от принятия предложений о мире» на Западном фронте с целью максимально истощить ее силы (цит. по: 5, с.40). Окончательно снять опасность немецкого вторжения в СССР должен был удар Красной армии, время и условия которого определялись бы самим Кремлем.

Нейтрализация германской угрозы указанным выше способом имела, однако, тот недостаток, что на первом этапе его реализации давала Лондону и Парижу основания рассматривать СССР как фактического союзника Германии, т.е. воспроизводилась ситуация весны 1918 г. – кануна антантовской интервенции в Советскую Россию. Поэтому наряду с широкоформатной германской интервенцией в Москве рассматривали возможность осуществления ее точечной модификации силами англо-французской коалиции по примеру 1918–1919 гг., т.е. путем высадки экспедиционных сил все в тех же Мурманске и Архангельске – на севере и Одессе и Новороссийске – на юге. (Что эти опасения советского руководства не были беспочвенными свидетельствуют упомянутые выше планы мурманского десанта и бомбардировок Баку и Грозного 1940 г.) И чем больше СССР логикой событий втягивался в орбиту германской внешней политики, тем вероятнее было такое вмешательство.

Контрмерами советского правительства в отношении возможной англо-французской интервенции на севере стали попытки установления контроля над акваторией Кольского полуострова. В целях решения этой задачи, а заодно и окончательного снятия «проблемы Ленинграда», СССР был даже готов пойти на новый виток военной конфронтации с Финляндией. Вот почему для Москвы оказалась как нельзя более кстати оккупация вермахтом в апреле 1940 г. Дании и Норвегии, окончательно отрезавшая Финляндию от западных союзников и затруднившая им доступ на русский север. Посол Шуленбург доносил в Берлин, что эти события «должны были принести советскому правительству большое облегчение – снять огромное бремя тревоги» (13, с. 196). О том же свидетельствовал искренне теплый тон статей в советской прессе и сталинских поздравлений Гитлеру по поводу этих побед германского оружия263263
  См., например: Известия. – М., 1940. – 11 апр.


[Закрыть].

Что касается южного пути вероятной англо-французской интервенции, то здесь центральное место занимал вопрос о статусе черноморских проливов, которые Сталин и Молотов называли «воротами для нападения Англии на СССР». В ходе берлинских переговоров 1940 г. нарком потребовал пересмотра конвенции в Монтрё (о порядке прохода военных судов через Босфор и Дарданеллы) в пользу Советского Союза и, чтобы закрыть «ворота» навсегда, создания в районе проливов советской военно-морской базы, а также установления протектората над Болгарией (13, с. 287–289).

Надо, однако, иметь в виду, что самостоятельно угроза англо– французской интервенции не существовала и возникала только как реакция на образование оси Москва – Берлин. Следовательно, задабривать Лондон и Париж установлением «особых отношений» до заключения договора с Германией не было никакой необходимости. Выходило, что единственным объектом советской политики умиротворения летом 1939 г. мог быть только Берлин. Таким образом, взятая во всей полноте действительность решительно сдвигала проблематику советского выбора между двумя европейскими центрами силы в сторону учета в первую очередь его внутриполитических последствий для СССР.

Здесь следует отметить, что ужас Кремля перед крестьянской Вандеей руководил вообще всеми его решениями и действиями в сфере военной и политической подготовки к будущей войне. Прежде всего, должно упомянуть о советской военной доктрине, квинтэссенцией которой стал лозунг «бить врага на его собственной территории». После похмелья 1941–1945 гг. было принято считать эту доктрину продуктом предвоенных шапкозакидательских настроений «стратегов» уровня Ворошилова и Буденного. Теперь же мы видим, что на деле это было честным переложением на язык ротного «Боевого листка» самой сокровенной военно-политической тайны режима.

В наступательном характере доктрины отразился также обретенный в годы Гражданской войны опыт руководства крестьянской по составу армией в условиях по-разному складывавшегося положения на фронтах. Было установлено, что сформированные из насильно мобилизованных крестьян воинские части при отступлении быстро выходили из подчинения командованию, проявляли склонность к массовой сдаче в плен и дезертирству, а то и к избиению комиссарствующих. С другой стороны, те же самые части в условиях наступления были легко управляемыми и вполне стойкими в бою. Как свидетельствовал один английский дипломат, посетивший в 1920 г. лагеря советских военнопленных из наступавшей на Варшаву армии Тухачевского, на 9/10 это были забитые, не понимавшие, куда и зачем их гонят, крестьяне. Однако ж, вот, едва не проложили себе путь в Европу.