Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 6"

Пакт Молотова – Риббентропа: Запланированный экспромт

А.Г. Донгаров

В сборнике мифов и легенд, оставленных по себе советской властью, совершенно особое место занимает история заключения 23 августа 1939 г. Договора о ненападении с фашистской Германией. По версии хранителей советских исторических мифологем оно стало полнейшим экспромтом, результатом дипломатического сальто-мортале, трудным с моральной точки зрения, но не имеющим альтернативы, а потому единственно верным, спасительным для страны решением.

Предшествовавшие подписанию пакта события выстраиваются ими в следующую цепочку. После прихода к власти в Германии Гитлера с его идеями реванша на западе и завоевания «жизненного пространства» на востоке континента правительство СССР, стремясь к сохранению общеевропейского мира, предложило всем заинтересованным государствам, прежде всего Великобритании и Франции, создать систему коллективной безопасности. В рамках этой программы весной 1935 г. был заключен советско-французский договор о взаимопомощи. Он, однако, остался политическим жестом, поскольку взятые сторонами друг перед другом военные обязательства не были никак конкретизированы.

Вскоре в Париже и Лондоне вообще сочли более уместной политику умиротворения Германии за счет согласия на ее притязания к соседям на востоке и в центре Европы. В результате этого курса, апофеозом которого стала дипломатическая капитуляция Франции и Великобритании перед Гитлером на Мюнхенской конференции в сентябре 1938 г., к рейху были присоединены Австрия и Судетская область Чехословакии. Оказалось, однако, что эти уступки не могли удовлетворить германские аппетиты, и весной 1939 г. Гитлер захватил всю Чехию и отторгнул от Литвы город Мемель с областью (г. Клайпеда и Клайпедский край).

Вызывающий характер действий Берлина продемонстрировал крах «политики умиротворения» и необходимость возврата к идее коллективной безопасности. По дипломатическим каналам Лондон и Париж сигнализировали в Москву о готовности начать трехсторонние военно-политические переговоры. 17 апреля 1939 г. правительство СССР выступило с ответным предложением заключить тройственный договор о военной взаимопомощи и совместном гарантировании безопасности ближайших западных соседей Советского Союза: Румынии, Польши, трех Балтийских стран и Финляндии.

Вскоре после начала англо-франко-советских переговоров выяснилось, однако, что в Париже и особенно в Лондоне видели в них, скорее, средство давления на Германию, надеясь сдержать ее агрессивные намерения на западе континента одними разговорами о возможности коалиции с СССР, не идя на ее фактическое создание. Со своей стороны, уверяют нас, советское правительство искренно стремилось к достижению тройственного соглашения, и только выявившаяся к 20-м числам августа 1939 г. полная бесперспективность дальнейших переговоров с англо-французской дипломатией заставила его принять германское предложение о заключении знаменитого Договора о ненападении.

Утверждается, наконец, что благодаря подписанному с Берлином соглашению удалось отсрочить фашистское нашествие на СССР на полтора года, которые были использованы для подготовки к отражению агрессии. Указывается и на увеличение глубины стратегической обороны на 150–250 км в результате воссоединения с СССР захваченных ранее Польшей западнобелорусских и западноукраинских земель, возврата Бессарабии, отторгнутой Румынией от России в годы гражданской войны, а также присоединения к Советскому Союзу румынской Буковины. И, конечно, «добровольное вхождение» в СССР трех прибалтийских государств, позволившее создать в этом регионе новый рубеж обороны. (50 лет связь этих территориально-политических приобретений с пактом-39 отрицалась и была признана только в 1989 г.) Наконец, утверждается также, что подписанный договор расстроил германо-японское сотрудничество на базе Антикоминтерновского пакта, направленного против СССР, и тем самым уберег нас от открытия второго – дальневосточного фронта в 1941 г.

Существует, однако, и иной взгляд на описываемые события.

А был ли экспромт?

Если заключение пакта и выглядело как экспромт, то исключительно на фоне продолжавшихся с середины июня 1939 г. трехсторонних англо-франко-советских переговоров. Однако в более глубокой ретроспективе экспромтом и кульбитом являлись сами эти переговоры, а соглашение с Берлином было возвращением в центральную, хорошо наезженную за 20 лет колею советской внешней политики, известную под названием «использование межимпериалистических противоречий в интересах советской власти».

Начиналась колея первым же документом этой власти – знаменитым Декретом о мире. Провозглашенный Лениным нейтралитет Советской России в продолжавшейся мировой войне стал фундаментом для его виртуозной политики лавирования между Антантой и германским блоком с целью не быть раздавленным этими жерновами. Ввиду очевидной успешности данной стратегии она была положена советским руководством в основу его международной деятельности на годы вперед.

Вместе с тем у формального советского нейтралитета 1917–1918 гг. был сильный прогерманский привкус: на долю Берлина приходились дивиденды, поскольку Россия вышла из войны с Германией, а на долю Парижа и Лондона, по той же причине, – исключительно издержки от «срединного» курса Москвы. В 1920–1921 гг. в Кремле принимается решение уже о стратегическом партнерстве с Германией – до следующей мировой войны. Курс на советско-германскую солидарность в борьбе с версальскими триумфаторами был оформлен договором, подписанным сторонами в итальянском городке Рапалло 16 апреля 1922 г.

Это соглашение создавало в Европе совершенно новую геополитическую реальность. Союз дореволюционной России с Антантой имел целью сохранение существовавшего миропорядка путем пресечения германских попыток взорвать его ради передела в свою пользу. Теперь же советская Россия предлагала Берлину полную поддержку в достижении этой цели. Конечно, потому что и сама стремилась к переделу мира, – но только под лозунгом мировой пролетарской революции, постепенно трансформировавшимся в суперидею строительства всемирной красной империи.

Для реализации поставленной цели нужна была сильная Германия; поэтому ее восстановление из послевоенных руин становится одной из важнейших задач советской внешней политики 20-х – начала 30-х годов. Самый показательный пример – военное сотрудничество между двумя странами. Начало ему было положено тайным советско-германским соглашением февраля 1921 г. о «восстановлении немецкой военной промышленности» на территории СССР, в развитие которого 11 августа 1922 г. было заключено Временное соглашение о сотрудничестве между Красной армией и рейхсвером. В результате Германия получила возможность – в обход ограничений, наложенных на нее Парижским мирным договором, – производить на принадлежавших ей концессионных предприятиях и приобретать в СССР авиабомбы, самолеты, химическое оружие, подводные лодки, танки и т.д., а также готовить в учебных заведениях РККА и собственных военных училищах в Липецке, Казани и Вольске высшие командные кадры армии, танковые экипажи, летчиков ВВС и специалистов по ведению химической войны. В 1926 г. в рамках этого соглашения осваивалась треть годового бюджета рейхсвера, порядка 150 млн золотых марок (8, с. 788). По общему мнению специалистов, советская помощь двинула дело возрождения немецкой армии вперед на десять лет. Таким образом, «меч Зигфрида», оказавшийся в конечном счете в руках Гитлера, ковался в сталинской кузнице.

За собственную безопасность в Кремле не опасались, справедливо полагая, что оставшаяся в берлинской повестке дня задача передела мира могла быть решена только за счет прав и владений Великобритании и Франции. Москва считала, кроме того, что обладает таким безотказным инструментом сохранения «дружбы» с Германией, как совместная борьба с польским государством вплоть до его нового раздела.

В национал-социалистическом Берлине также прекрасно сознавали непреходящее значение рапалльской политики, иными словами, координации внешнеполитических усилий с СССР, на весь период борьбы против Версаля. Буквально «на следующий день» после прихода к власти, в апреле 1933 г., Гитлер согласился с советским предложением о бессрочном продлении действия Договора 1926 г. о ненападении и нейтралитете, ведущего свое политическое и юридическое родство от рапалльского соглашения 1922 г. Следует отметить, что ранее правительство Веймарской республики отвергло эту инициативу; так что в некотором смысле Гитлер оставался последним в Берлине сторонником рапалльской стратегии Кремля.

Однако прежде им была полностью отыграна прямо противоположная – антибольшевистская, антикоминтерновская карта. Под обещание двинуться на восток и оставить западную коалицию в покое фюрер выторговал у нее все, что только было политически возможно: отмену ограничений на вооружения для Германии, ремилитаризацию Рейнской области, аншлюс Австрии, захват Чехословакии и Клайпедского края Литвы. Только тогда он достал из рукава свой кремлевский козырь и пустил его в дипломатическую игру.

Впрочем, и период между апрелем 1933 и августом 1939 гг. нельзя назвать «мертвым сезоном» в советско-германских отношениях. Ухаживающей, – но все безрезультатно! – стороной была Москва. Тогда Кремль, раздраженный неуступчивостью фюрера, затеял в целях шантажа Германии большую дипломатическую контригру под названием «создание системы коллективной безопасности в Европе», которая в 1935 г. увенчалась подписанием Договора о взаимопомощи с Францией. Настало время забеспокоиться Берлину. 20 марта 1935 г. Гитлер идет на подписание соглашения «Об общих условиях поставок из Германии в СССР», в развитие которого 9 апреля заключается межправительственное экономическое соглашение, предусматривавшее, в частности, предоставление германского кредита в размере 200 млн марок на финансирование торговли с СССР в течение пяти ближайших лет261261
  22, Ser.C. Vol.111. Doc. N 546. P.1028–1030; Vol.1V. Doc. N 20. P.28–29; Doc. N 21. P.29–38.


[Закрыть]. Именно с этим было связано согласие, данное Гитлером в 1936 г., на контакты рейхсминистра Г. Геринга и директора Имперского банка Я. Шахта с советским торговым представителем в Германии Д. Канделаки. Другим «кивком» Берлина в сторону Москвы стало приглашение советского посла в Германии Я. Сурица на беседу с Г. Герингом в середине декабря 1936 г. Помимо обсуждения торгово-экономических вопросов в ходе беседы Геринг высказался за возвращение к идеям Бисмарка о непреходящем значении для европейской политики русско-германского партнерства262262
  Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф.17. Оп. 162. Д.20. Л.130.


[Закрыть]. В январе 1937 г. Сталин предпринял попытку через Канделаки обналичить выданный Герингом политический вексель, но контакты были прерваны по распоряжению фюрера, правда, с намеком на возможное их продолжение в будущем.

Ввиду этой неудачи в Москве решили пойти ва-банк и поставить на кон «польский вопрос». В советской печати на протяжении 1938 г. появился ряд статей руководителей НКИД – сначала заместителя наркома Потемкина, а затем и Литвинова, в которых Польше «предсказывалась», в наказание за ее нехорошее поведение, возможность четвертого раздела. Начиная с осени 1938 г. польская тема постоянно поднималась руководителями НКИД в беседах с европейскими дипломатами.

Ответ пришел далеко не сразу. В Берлине правильно рассчитали, что пожали еще не все плоды англо-французской политики умиротворения – и в сентябре сорвали Мюнхенский приз! После этого триумфа рассчитывать на новые уступки стратегического порядка от Парижа и Лондона уже не приходилось. Как позднее признавал Гитлер, именно тогда он понял, что наступил момент переориентировать свою внешнюю политику на Москву (11, с. 27). Первой ласточкой новой «весны» в советско-германских отношениях стало достигнутое в октябре 1938 г. соглашение о взаимном прекращении нападок по радио и в печати на руководящих деятелей обеих стран. Затем последовало заключение в декабре 1938 г. советско-германского торгового соглашения.

Драматически зримо новая политика Берлина в отношении СССР была продемонстрирована 12 января 1939 г. на новогоднем правительственном приеме для дипломатического корпуса: Гитлер необычайно долго (целых 7 минут!) и любезно беседовал с советским послом А. Мерекаловым, которого до того демонстративно игнорировал. Ответной любезностью советского вождя стала его речь на ХVIII съезде ВКП (б) в марте 1939 г., в которой он фактически назвал Великобританию и Францию поджигателями войны, а в адрес Берлина не проронил ни одного критического словца.

1939 год вообще можно назвать «годом СССР в Германии». С января полностью прекращается критика в адрес советского режима в немецких средствах массовой информации и выступлениях официальных деятелей Третьего рейха. В начале мая германское правительство удовлетворяет просьбу Москвы о признании действующими заключенных ею ранее, до поглощения Чехии Германией, контрактов с чешскими заводами «Шкода» на поставку в СССР продукции явно оборонного назначения (13, с. 31). В июне, принимая во внимание советскую озабоченность положением в Прибалтике, Германия по собственной инициативе идет на подписание договоров о ненападении с Латвией и Эстонией. Германский посол в Москве Вальтер фон Шуленбург назвал этот шаг «первым политическим взносом» Германии в дело улучшения отношений с СССР (13, с. 35). В апреле на уровне посольств начались, а в июле-августе были максимально ускорены переговоры по всему комплексу отношений между двумя странами. Далее мы приведем их хронологию.

С учетом сказанного повторим: дипломатическим сальто-мортале, т.е. драматическим отступлением от генеральной линии внешней политики СССР, выглядит как раз не заключение пакта Молотова-Риббентропа, а, наоборот, недолгое участие Москвы в переговорах о создании системы коллективной безопасности в Европе в 1935 и 1939 гг.

Действительно, Сталин считал стратегический союз СССР с западными партнерами ложным шагом, уводящим в сторону от решения истинных – партийных – задач его режима на международной арене, заключавшихся в экспорте революции как по старым каналам Коминтерна, так и все в большей мере методами военно-политического «принуждения к социализму», т.е. с помощью силы. В условиях европейского мира последнее было совершенно невозможно. Поэтому у Сталина не могло быть ни малейшего желания становиться соавтором второго, улучшенного за счет советского участия издания Версаля, на сей раз под названием «система коллективной безопасности в Европе». В беседе с британским послом в Советском Союзе С. Криппсом летом 1940 г. Сталин прямо заявил, что «СССР не является сторонником восстановления прежнего европейского равновесия», потому что оно направлено против советских интересов (13, с. 223).

Кремль терпел деятельность Литвинова по созданию системы коллективной безопасности только постольку, поскольку она могла заставить Гитлера вернуться к политике Рапалло из опасения, что эта система сдерживания Германии действительно будет создана в результате переговоров наркома в Париже и Лондоне. Однако как только обозначилась перспектива нормализации советско-германских отношений, энтузиазм наркома по поводу коллективной безопасности стал неуместен, как и он сам: Литвинова обвинили в англо– и франкофильстве и непроведении партийной линии во внешней политике. Учли в Москве и то обстоятельство, что для берлинского режима нарком-еврей был наихудшим выбором на роль партнера по предстоявшим деликатным переговорам. В результате в мае 1939 г. Литвинов был отправлен в отставку.

Четыре месяца изучения всего комплекса советско-германских отношений по дипломатическим каналам завершились 11 августа 1939 г. принятием Политбюро решения «вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов». Дорога ко «второму Рапалло», как часто называют договор 1939 г., была открыта.

Следует иметь в виду, что «Рапалло» – это меньше всего лист бумаги с напечатанным на нем в 1922 г. текстом. Куда важнее сущностная сторона вопроса. Суть же заключалась в том, что в силу объективных условий каждая из сторон рапалльского процесса – советская и германская – могла реализовать свою внешнеполитическую программу, рассчитанную на весь версальский период европейской истории, только и исключительно в связке с другой стороной, заменить которую было некем. Германский посол в СССР в 1922–1928 гг. Ульрих фон Брокфорд-Ранцау называл это «общностью судеб». И в Берлине, и в Москве прекрасно осознавали эту взаимную обреченность на сотрудничество друг с другом в решающий момент перехода из версальского миропорядка в какой-то иной в результате новой европейской войны и социальной революции. В августе 1939 г. Европа стояла на пороге этих перемен, и «возвращение в Рапалло» стало неизбежным.

Запрограммированный провал

Как отмечалось выше, идея англо-франко-советских переговоров родилась в середине апреля 1939 г. Это был период наименьшей определенности в отношениях между тремя европейскими центрами силы. Поэтому как западные союзники, так и СССР сочли разумным «подстелить соломки», т.е. заручиться взаимной поддержкой на тот случай, если договориться с Германией им так и не удастся. Условия оказания такой взаимопомощи и предстояло согласовать в ходе трехсторонних встреч.

Парадоксальность ситуации, однако, заключалась в том, что, вступая в эти переговоры, и англо-французская коалиция, и СССР мечтали об их срыве в результате достижения собственной сепаратной договоренности с Германией: столь тяжелым, на грани неприемлемого, был для них успешный с формальной точки зрения исход переговоров. Для Москвы военно-политическое окружение Третьего рейха означало бы одно из двух: либо полный отказ от планов завоевания Европы, если окруженная Германия откажется от войны; либо ополовинивание этих успехов по образцу 1945 г., если все же Берлин решится на войну и проиграет ее объединенной коалиции союзников с участием СССР. После колоссальных жертв, которые страна понесла в годы коллективизации и индустриализации ради подготовки к большой войне за единоличное господство на континенте, столь невнятный итог неизбежно ставил бы под сомнение правильность всего внутри– и внешнеполитического курса сталинского руководства.

Однако имелся еще один – и куда более весомый! – аргумент против вхождения в союз с англо-французской коалицией. Дело в том, что в силу внутриполитических причин, о которых будет сказано ниже, единственным сценарием предстоявшей войны, который устраивал Кремль, был тот, который исключал вероятность даже кратковременного вступления иностранных войск на советскую территорию. Военный союз с Великобританией и Францией не мог гарантированно решить этой задачи по определению, а потому не имел в глазах кремлевского руководства никакого смысла.

В те же дни в западных столицах мучительно решали вопрос о том, что им обойдется дороже: немецкая болезнь или московское лекарство. Было ясно, что за советскую помощь в войне с Германией придется заплатить согласием на установление контроля Кремля над Восточной и большей частью Центральной Европы. Даже если бы войны удалось избежать путем принуждения Германии к миру, то и в таком случае эта часть Европы попадала под сильнейшее влияние Москвы. Дело в том, что в качестве непременного условия своего участия в трехстороннем соглашении СССР выдвинул требование о признании за ним права вводить войска на территории соседних восточноевропейских стран всякий раз, когда, по его мнению, для них возникнет угроза прямой и даже так называемой косвенной агрессии со стороны Германии. Последний термин трактовался столь расширительно (включал и чрезмерную экономическую зависимость, и усиление влияния прогерманских элементов внутри этих стран, и пр.), что ставил их в сильнейшую зависимость от суверенной воли Кремля.

Вот почему, вступая в переговоры, каждая из сторон поспешила дать понять Берлину, что именно ее участие в них – это всего лишь подготовка «запасного аэродрома» и что она предпочла бы договориться обо всем с самой Германией. Впрочем, по-настоящему свободным в выборе образа дальнейших действий был только СССР, не имевший никаких обязательств перед остальными участниками комбинации, тогда как гарантии безопасности, данные Великобританией и Францией Польше, заметно сужали для них возможности маневра.

Уже отмечалось, что советская внешнеполитическая пропаганда обвиняла западных партнеров в грехе «закулисных» контактов с Берлином, предпринимаемых в надежде достичь с ним модус вивенди без участия СССР. Однако о параллельных, и куда более интенсивных, советско-германских переговорах умалчивалось. Приведем хронологию наиболее значимых из них:

– 17 апреля: беседа полпреда Мерекалова со статс-секретарем МИД Германии Вайцзеккером о возможности кардинального улучшения отношений между двумя странами; беседа состоялась, вероятно, не случайно, в тот самый день, когда в Москве заявили о согласии вступить в переговоры с Великобританией и Францией (13, с. 28–29);

– 5 мая: беседа заведующего восточноевропейской референтурой политико-экономического отдела МИД Германии Ю. Шнурре с временным поверенным в делах СССР в Германии Г. Астаховым о положительном решении относительно выполнения советских заказов заводами «Шкоды»; Астахов зондирует перспективы советско-германских отношений (13, с. 31);

– 17 мая: беседа Шнурре с Астаховым об удовлетворении советской просьбы о сохранении Торгпредства СССР в Чехословакии и о продолжении действия заключенных ранее с Чехословакией торговых соглашений; обсуждение общих перспектив советско-германских отношений; Астахов ссылается на Рапалльский договор и ставит под сомнение успех трехсторонних переговоров (выступать самостоятельно со столь важными политическими заявлениями Астахову было явно не по чину, т.е. это было сделано по прямому указанию из Москвы в качестве аванса Берлину) (13, с. 31–33);

– 28 мая: беседа Шуленбурга с Молотовым; Шуленбург: «Молотов почти что призывал нас к политическому диалогу. Наше предложение о проведении только экономических переговоров не удовлетворило его» (13, с. 34);

– 22 июля: возобновление переговоров о торговле и кредите;

– ночь с 26 на 27 июля: беседа Шнурре с Астаховым относительно скорейшего достижения стратегического советско-германского согласия (13, с. 38–43);

– 2 августа: беседа Риббентропа с Астаховым о судьбе Польши и Балтики в контексте советско-германского сближения (13, с. 44–46);

– 13 августа: беседа Астахова со Шнурре; Астахов подтверждает заинтересованность СССР в обсуждении поднятых немцами вопросов (13, с. 46–47);

– 14 августа: послание Риббентропа Молотову с предложением о широкоформатных переговорах в ходе его предполагаемого визита в Москву; Молотов предлагает заключить пакт о ненападении или подтвердить договор о нейтралитете 1926 г. «с одновременным подписанием специального протокола», фиксирующим условия советско-германского территориально-политического размежевания в Восточной Европе (13, с. 47–56);

– 16 августа: послание Риббентропа Молотову о согласии имперского правительства на советские предложения, в частности о пакте; Молотов заявляет Шуленбургу о готовности Москвы заключить торгово-экономическое и политическое соглашения с Германией; выражается принципиальное согласие на визит Риббентропа (13, с. 57–61);

– 19 августа: состоялись две беседы Шуленбурга с Молотовым о заключении пакта и сроках визита Риббентропа в Москву (13, с. 64–66);

– 19 августа: подписано торгово-кредитное соглашение между СССР и Германией;

– 21 августа: послание Гитлера Сталину с согласием на советский проект пакта и просьбой ускорить приезд Риббентропа в Москву (13, с.70–71);

– 21 августа: ответ Сталина Гитлеру с согласием на приезд Риббентропа 23 августа (13, с. 72–74).

Как видим, «закулисная» активность советской дипломатии по интенсивности и содержательности была исключительной.

В упрек западным партнерам ставился также неспешный приезд в СССР на пассажирском пароходе их военных делегаций и недостаточно высокий официальный уровень представительства. Опять-таки эти претензии вполне справедливы. Следует, однако, иметь в виду, что еще прежде того из Москвы в Берлин были посланы два куда более мощных сигнала о ее истинном отношении к предстоящим переговорам с Лондоном и Парижем. Мы говорим, во-первых, об отказе наркома обороны К.Е. Ворошилова от приглашения посетить большие учения французской армии весной 1939 г. Накануне войны в отношении будущего союзника так не поступают.

Однако куда более значимым жестом стала отставка европейски признанного архитектора системы коллективной безопасности М.М. Литвинова с поста наркома буквально накануне начала переговоров о создании этой самой системы. Москва демонстративно давала Берлину понять, что рассматривает как более предпочтительный вариант советско-германского сближения. Там, конечно, это так и расценили. «Отставка Литвинова явилась решающим шагом, – докладывал Гитлер высшим военным чинам рейха на совещании 22 августа 1939 г. – После этого я моментально понял, что в Москве отношение к западным державам изменилось». Для Лондона и Парижа отставка наркома также стала знаковым событием. В этих условиях неоправданно высокий уровень представительства западной коалиции мог создать впечатление о ее слабости и особой зависимости от «милостей Кремля».

Еще одним обстоятельством, в значительной мере предопределившим неуспех московских переговоров, была весьма низкая оценка Лондоном и Парижем военной «союзоспособности» СССР. Иными словами: способен ли был СССР оказать союзникам эффективную и своевременную военную помощь и стоила ли она тех территориально-политических уступок, которыми придется за нее заплатить? Следует признать, что в формате столкновения армий, а не народов и государств, в 1939 г. РККА действительно оказалась бы незавидным союзником, что вскоре и подтвердила война с Финляндией.

Если исходные позиции обеих сторон на переговорах были почти идентичными, то при рассмотрении их в динамике обнаруживаются прямо противоположные тенденции: заинтересованность Москвы в успехе трехсторонних переговоров, если изначально она вообще имелась, постоянно падает, а Великобритании и, особенно, Франции – только растет. Причина ясна: советской дипломатии удалось, а англо-французской – нет, нащупать почву для сепаратной договоренности с Берлином.

К концу июля Лондон и Париж фактически ставят крест на дальнейших попытках прийти к согласию с Германией ввиду непреодолимых противоречий между сторонами. Исчезает опасность сепаратной сделки между ними. Из этого факта в Москве могли сделать только два практических вывода, каждый из которых предопределял избрание одной из двух разнонаправленных стратегий в вопросах войны и мира. Первый вывод: перед лицом все более вероятной войны с Германией успех или провал трехсторонних переговоров становится для западной коалиции вопросом жизни или смерти, что гарантирует ее искреннее стремление к достижению соглашения с СССР; в таком случае советско-германские переговоры можно и нужно прекращать. Вывод второй: перед лицом запланированной Берлином войны против Польши и, следовательно, ее западных союзников он обречен искать соглашения с Кремлем, в связи с чем от страховки в виде переговоров с англо-французской коалицией можно отказаться, а советско-германские переговоры следует максимально интенсифицировать.

Какой из названных вариантов был выбран, хорошо известно. 23 августа в Москве ждали прибытия министра иностранных дел Германии Й. фон Риббентропа. С трехсторонними переговорами следовало быстро заканчивать, объявив их неуспешными, что и было сделано Ворошиловым 22 августа. В качестве предлога был выбран отказ Польши пропустить через свою территорию советские войска для участия в боевых действиях против Германии.

Этот «польский аргумент» бездумно повторяется вот уже более 70 лет, однако что он доказывает, наверное, непонятно и тем, кто на него постоянно ссылается. Действительно, что в создаваемом таким образом раскладе могло не устраивать Кремль? Ведь выходило, что СССР практически в одностороннем порядке получал от Великобритании и Франции полноценные союзнические гарантии, сам будучи освобожденным польским отказом пропустить войска от фактического выполнения встречных обязательств перед Лондоном и Парижем. Мол, мы бы и рады повоевать за союзников, да вот Польша не велит! При этом никто не мешал СССР, будь у него желание воевать, осуществлять авиационные бомбардировки Германии, открыть боевые действия на море, использовать воздушный и морской десанты, послать экспедиционные войска для участия в боях на Западном фронте, перерезать пути снабжения Германии стратегическим сырьем, оказывать военно-политическое давление на страны – от Скандинавских до Ирана – с целью удержать их в орбите антигитлеровской коалиции и т.д. Это в теории. На практике западная коалиция соглашалась на такой формально неэквивалентный обмен гарантиями с СССР потому, что всем было ясно, что после германского удара правительство Польши само запросит советскую помощь либо еще из Варшавы, либо уже «из Лондона», т.е. будучи правительством в изгнании. Также упорно обходится вниманием тот факт, что в конце концов французской дипломатии удалось-таки вырвать у польского министра иностранных дел Ю. Бека подобие согласия на военно-техническое сотрудничество с СССР в случае германской агрессии (2, с. 316–318).

Слагаемые Победы или издержки?

Знание истории заключения пакта-39 позволяет утверждать, что при его подписании Сталин был меньше всего озабочен обеспечением безопасности СССР традиционными методами в смысле создания практических заделов для отражения будущей германской агрессии. Оптимальное решение данной проблемы виделось ему на путях европейской геополитики.

В августе 1939 г. советскому руководству показалось, что от триумфальной реализации этого замысла его отделяют всего три шага. Шаг первый: подтолкнуть Германию начать войну реванша против западной коалиции. Поскольку такая война была в планах самого Гитлера, от СССР единственно требовалось гарантировать безопасность восточного фланга рейха, при этом еще истребовав у него «отступного» в форме согласия на советское доминирование в Восточной Европе и на Балтике. Этот шаг был сделан 23 августа подписанием договора Молотова–Риббентропа. Второй шаг представлялся самым несложным: выждать два–три года, покуда война не обескровит ее участников и не сделает Европу, прежде всего Третий рейх, легкой добычей. (В Кремле прекрасно помнили, что поражение Германии в прошедшей войне было отнюдь не военным, а политическим – напряжения не выдержал германский тыл.) Тогда пробивал час третьего действия – выступления Красной армии на помощь страдающим и обездоленным трудящимся массам континента.