Текст книги "Заставь меня влюбиться. Влюбляться лучше всего под музыку"

Чем дольше мы целуемся, тем настойчивее и глубже становятся наши поцелуи. Мне хочется, чтобы это не заканчивалось никогда. Хочется сказать ему, что я чувствую, показать это своими движениями, рассказать о том, как сильно хочу Пашу, и о том, что больше не боюсь этого.

Мне хочется принадлежать только ему, и я послушно отдаюсь силе его крепких рук потому, что знаю, это – именно то, что мне нужно. То, чего всегда хотелось. Быть с ним, дышать одним воздухом, принимать друг друга, не боясь открыться полностью.

Я делаю встречное движение, но Паша вдруг отступает в темноту и тянет меня за собой. Плохо ориентируясь в пространстве, я все же догадываюсь, что мы направляемся в его комнату, залитую серебристым лунным светом. Крепко держусь за его руку и иду следом. Через пару секунд мы останавливаемся у кровати, поворачиваемся и начинаем с диким остервенением сдирать друг с друга одежду.

На пол летят его брюки, мой топ и наше нижнее белье. Мы стоим, обнаженные, и почему-то боимся теперь даже прикоснуться друг к другу. Я дышу хрипло и часто, и думаю только об одном: «Скорей бы». Все бы сейчас отдала за то, чтобы прекратить эту пытку, и вдруг это происходит.

Пашка берет в ладони мое лицо и целует. И я хочу, чтобы он отныне был только моим. Моим. Мы горим и превращаемся в одно большое пламя. Ноги с ногами, живот к животу, голая грудь к голой груди. Срастаемся и пылаем, как чертовы факелы, желая сгореть дотла от родившегося между нами огня.

– Аня, – шепчет он в перерывах между поцелуями.

У меня перехватывает дух, но я слышу свое имя снова и снова. А, может, он говорит что-то еще, мне трудно разобрать. Меня захватили ощущения: кожа горит под сильными ладонями. Спина, поясница, ягодицы, бедра – мне хочется, чтобы он наполнил меня собой, ведь каждое прикосновение теперь ранит сильнее ножа.

Я стону, когда его руки прижимают меня к себе. Задыхаюсь от желания, понимаю, что готова умолять его прекратить эту пытку. Впиваюсь губами, а затем и зубами в шею, притягиваю его к себе сильнее. Впиваюсь ногтями. Теряю способность соображать, говорить. Понимаю, что не смогу больше сдерживаться.

Толкаю его на кровать и сажусь сверху. Захватываю его руки над головой, делая Пашку совсем беспомощным. Наклоняюсь, касаясь его голой груди, и прикусываю его разгоряченные губы. Грубо, бездумно, не в силах сдерживаться и, кажется, даже ощущаю привкус крови во рту.

– Прости…

Его ладони вдруг перехватывают мои запястья и больно сжимают, заставляя вскрикнуть. Он делает это, перехватывая инициативу. Сильнее притягивает меня, буквально укладывает на себя сверху и отпускает, требовательно оглаживая спину и задерживаясь ненадолго на талии. Как раз то, что нужно. Я втягиваю ртом воздух, стараясь не задохнуться. Позволяю его рукам приподнять меня. Вижу желание в его серых пронзительных глазах.

– Ты сводишь меня с ума, – шепчет Паша, и на его лице отражаются все чувства разом. Страсть, радость, любовь, восхищение. И желание – нестерпимое, дикое, яркое.

Пальцы сами скользят по его груди, губы приоткрываются в шумном выдохе. Чувствую, как он дрожит. Я дышу часто, ощущая всей кожей жар его тела. В это мгновение он обхватывает меня за талию и одним резким движением усаживает на себя. Ох! Я ударяюсь о его сильные бедра и словно ухожу в свободное падение. Плыву в волнах ощущений, окунаюсь в его тепло, боюсь сделать даже движение, чтобы не отпустить этот сладкий миг нашего первого раза.

Лечу… И вдруг, будто придя в себя после этого неожиданного полета над пропастью, приподнимаюсь и начинаю двигаться быстро и яростно, вцепляясь дрожащими пальцами в его грудь. Быстро, еще быстрее, до помутнения рассудка. До капель пота, появившихся и почти явно ощущаемых мною на собственной спине. До тихих стонов, начавших срываться с наших губ.

Мы становимся одним целым на мгновение и почти взлетаем вместе в небеса, как вдруг звук открывающейся двери возвращает нас в реальность. Я замираю на секунду и тут же соскакиваю, пытаясь руками выдрать из-под Пашки простынь, чтобы укутаться.

Нет! Этого не может быть! Может, нам это послышалось? Но тут в коридоре раздается хлопок.

– Да ла-адно, – стонет Пашка, подпрыгнув на кровати.

– Что? Кто? Как?! – Шепотом кричу я, в панике дергая за уголок одеяла.

Успеваю лишь прикрыть нижнюю часть туловища, когда вдруг зажигается свет в прихожей. Дверь в комнату мы, конечно, не закрыли, и поэтому оказываемся во всей красе перед глазами Елены Викторовны, их с Машей мамы.

Пашка успевает прикрыться подушкой, и пока я размышляю, упасть мне или отвернуться лицом к стене, притворившись мертвой, женщина становится свидетелем этой неприглядной сцены. Вот же блин…

– А… Аня… – Словно не веря своим глазам, произносит она.

– Тетя Лена… – Натягивая простынь на грудь, мычу я. – Здравствуйте.

Женщина смущенно опускает взгляд в пол и замечает разбросанную повсюду одежду, где среди прочего валяются мое нижнее белье и трусы ее сына.

Елена Викторовна густо краснеет.

– Мама! – Кричит Паша. – Постучать не могла?!

– Куда? К себе домой? – Отворачиваясь, говорит она. – Мог бы и закрыть двери, если собрался…

И так и не договорив, уходит на кухню.

– О, Боже, – бормочу я. – Какой стыд!

Что может быть хуже этого? Вот дерьмо! Я лихорадочно спрыгиваю и дрожащими руками начинаю собирать с пола свою одежду. Точнее белье, потому что другой одежды у меня нет.

– Аня, стой! Все нормально. – Пытается успокоить меня Суриков. – Погоди ты!

Он касается меня руками. «Ох, не нужно». Я все еще чертовски возбуждена, но мне не хочется ни продолжать, ни просто оставаться здесь. Мне больше, наверное, никогда не удастся спокойно смотреть его маме в глаза. Так и вижу эту картинку: мы голые, и она с открытым от изумления ртом. Ужас!

– Ты же говорил, что она на смене! – Я убираю волосы за уши. – Принеси мне что-нибудь из Машкиной одежды, пожалуйста.

– Куда ты сейчас пойдешь? – Хмурится Паша, встает, натягивает боксеры, затем джинсы. – Я тебя никуда не отпущу.

– Иди быстро!

Пока он возится в соседней комнате, я зачем-то застилаю постель, постоянно оглядываясь на дверь, и репетирую «покерфейс». Получается плохо.

– Не знаю, почему она вернулась так рано. – Говорит Паша, протягивая мне толстовку и джинсы. – Пойду, поговорю с ней.

Пытаясь втиснуть в чужую одежду свой зад, я лихорадочно соображаю, как быстрее и незаметнее свалить отсюда. Может, через окно?

– Солнцева, я тебя не узнаю. Не все ли тебе равно? – Спрашиваю сама себя. – Меня застукали обнаженной, как самую развратную шлюшку… О, Боже… И кто? Мама подруги! Как мне может быть все равно?

Я бегаю по комнате, пытаясь привести мысли в порядок. Сажусь на стул, обхватываю голову руками. А через секунду они оба возвращаются в комнату. От взгляда на Лену Викторовну у меня неприятно холодит спину, но женщина выглядит спокойной и даже пытается улыбаться.

– Анечка, – вежливо произносит она, – с нашим папой очень плохо. Нужно срочно ехать. Если ты не против, закинем тебя по пути домой, хорошо?

– Нет, я сама доберусь. – Закусив губу, бормочу я. – Дойду пешком.

– Нет-нет, мы увезем.

Я смотрю на Пашу. Он подмигивает мне, берет со стула футболку и надевает. Вот и правильно – от взгляда на его голую грудь мне становится еще хуже.

– Простите, – снова обращаюсь к его матери. – Мне жутко неловко, что так получилось…

– Ничего, – устало выдыхает женщина, – надеюсь, в следующий раз увижу тебя в одежде.

Уголки ее губ приподнимаются в улыбке, и мне становится легче. Возможно, через какое-то время мы с ней сможем общаться как прежде.

Когда она выходит за дверь, Пашка сразу же хватает меня за талию и прижимает к себе.

– Что же ты делаешь со мной, Суриков? – Спрашиваю я, и он меня целует.

Когда мы размыкаем губы, Пашка гладит меня большим пальцем по щеке.

– Ты же знаешь, я не хочу с ним общаться, – это он про отца, который оставил их с сестрой, когда обоим было по десять лет, – но пообещал маме. И чего я такой добрый стал в последнее время? Не знаешь?

Он буквально держит меня взглядом. Вот это силища. Я, кажется, даже не моргаю, а сердце опять скачет куда-то диким галопом.

– Потерпи уж. Вдруг он помирать собрался? Ой, прости. В смысле… Поговори с ним, выслушай, не груби. – Забираюсь пальцами в его волосы. – Отец ведь. Мне вот еще хуже: я своего вообще никогда не знала.

Паша обнимает меня и гладит по спине:

– Прости.

– Ничего, привыкла. – Я пожимаю плечами. – Его вроде и не существовало никогда.

– Мы… встретимся завтра? – Паша бросает взгляд за окно. – То есть, сегодня уже.

– Ты хочешь? – Вижу, как его глаза плывут от желания.

– Еще спрашиваешь. – Он прижимает меня к себе так крепко, словно боится потерять. Или хочет раздавить – что тоже возможно, когда испытываешь такие сильные чувства. – Я буду считать минуты до нашей встречи.

Я целую его в нос, затем в щеку, скольжу ниже и впиваюсь в губы.

Паша

– Сынок, – тихо произносит мама, когда мы останавливаемся у нужного дома.

На самом деле перед нами старый трехэтажный барак, один из нескольких, оставшихся в центре города. Их обещали снести лет двадцать назад и с тех пор даже ни разу не ремонтировали.

Через приоткрытое окно в салон вползает сладковатый запах гнилья и помоев. На улице уже светло, но местные пьянчуги на лавочке и не думают прерывать веселье, начатое еще, вероятно, накануне.

– Мам, – я поворачиваюсь к ней. Мы, наверное, первый раз за десять лет беседуем вот так, тихо и спокойно, и, что самое главное, глядя друг другу в глаза. – Я уже взрослый. Я – мужчина. Извини, что так получилось, но не нужно вот этого всего, не стоит портить все своими нравоучениями.

Ее большие, красивые глаза слезятся.

– Ты для меня навсегда останешься мальчишкой.

– Мам, все хорошо, – я похлопываю ее по руке, – мы с Аней встречаемся. Я ее люблю, она – хорошая девушка. Тут не о чем волноваться.

– Какая же я, видимо, старая… – Она переводит взгляд на дом напротив. – Сами разберетесь. Ладно. Ты же все знаешь про контрац…

– Ма-а-ам! – Стону я, покрываясь краской с головы до пят, и вдруг понимаю, насколько беспечными мы с Аней были. Уставшие, одурманенные друг другом. Мне не хотелось тратить время на поиски резинки, которая должна была лежать в кармане одних из джинсов. Неизвестно, которых именно. Секса у меня не было давно, так что соображал я тогда не башкой, а явно каким-то другим местом.

Распечатываю новую жвачку, закидываю в рот и вздыхаю.

– Ладно, – мама нервно щелкает пальцами, и мне хочется обнять ее, несмотря даже на то, что сержусь из-за отца. – Пойдем. Звонили его соседи, тянуть дальше нельзя. Ему нужно сдаваться в больницу, но он ждет своих детей, чтобы поговорить. Машу еле вызвонила, надеюсь, тоже приедет.

– Пойдем. – Ворчу я, вылезая из машины.

– И еще, Паш… – Она выходит и закрывает за собой пассажирскую дверь. – Спасибо, что согласился.

– Угу, – киваю я ей и направляюсь к подъезду.

Не будь этой неловкой, да что там, совершенно чудовищной ситуации, произошедшей с нами меньше часа назад, я ни за что бы не согласился прийти к отцу, который бросил нас десять лет назад, будто ненужную вещь. Мне даже слышать про него никогда не хотелось.

Сжав руки в кулаки, я прохожу мимо компании выпивох, расположившихся возле подъезда на лавочке. Смачно сплевываю в траву, едва почувствовав запах мочи и немытого тела.

– Есть щигаретка? – Говорит один из них, щуплый и мятый, в замызганной телогрейке, надетой на голое тело.

– Не курю, – выдавливаю я, бросая на него брезгливый взгляд.

– Щигаретка, – повторяет он, подаваясь в мою сторону. Тянет руку, пытаясь ухватить за рукав.

– Да не курю я, отстань, – выставляя вперед локоть, рычу угрожающе.

– Паша, – просит мама.

Я пропускаю ее вперед и иду следом.

– Может, рублей дещять ещть? – Слышится за спиной.

Еле сдерживаюсь, чтобы не обернуться и не выругаться. Жаль бедную мать, она в последнее время только и слышит от меня, что грубости.

Поднимаемся по скрипучим изгнившим ступеням. Дверь в нужную квартиру не заперта, внутри тихо. И я уже начинаю жалеть, что не курю. Хотя даже сигаретный дым не смог бы скрыть собой запахи тлена, сырости и кислого, полуразложившегося мусора, стоящие в помещении.

Обувь не снимаю. Мне не хочется ступать белыми носками на облупившийся пол, который, как догадываюсь, намывала не так давно моя же собственная мать. Все наши конфликты последних двух лет происходили из-за того, что она почти ежедневно ходила сюда, чтобы ухаживать, прибираться и кормить этого подонка.

Мама снимает туфли, вешает плащ на крючок и почти бежит в одну из комнат. Словно что-то чувствует.

– Жора! – Говорит она так жалобно, что у меня в душе все переворачивается.

Когда я подхожу к комнате, вижу, как мать склоняется над мужчиной, чтобы протереть ему платочком мокрый лоб. Заботливо, нежно. От увиденного перед глазами плывет туман. Больной выглядит, словно мумия: худой, с выпирающими костями. Обтянутый бледно-желтой кожей старик, накрытый тоненьким одеялом.

Он кивает ей в знак благодарности и переводит взгляд на меня. Мне дурно. Я хочу сделать шаг назад и вдруг вижу на полу большой эмалированный таз, наполненный густыми массами темно-бурого цвета. Едкий запах исходит именно оттуда. Догадываюсь, что это его рвота, и начинаю задыхаться. Словно вязну в снегу, ноги немеют, а спина покрывается холодным потом.

Когда мама хватает таз и проносится мимо меня в ванную, я отшатываюсь и ударяюсь плечом о косяк. Зачем она это делает? Зачем ухаживает за тем, кто поступил с ней по-скотски? Ведь мы же были маленькими и почти беспомощными, когда он ушел. Этот человек бросил нас без средств к существованию и даже ни разу не поинтересовался нашей дальнейшей судьбой.

Я перевожу взгляд на мужчину, а он все так же смотрит на меня, не отрываясь. Будто не узнает. Не мудрено, я и сам не узнаю его. И не чувствую ничего, кроме отвращения и брезгливости.

Наконец, сделав над собой усилие, подхожу ближе и сажусь на хлипкий стул, стоящий возле его кровати. Сглатываю, пытаясь протолкнуть вязкую слюну в пересохшее горло. Гляжу на него и думаю только о том, что нужно пожалеть. Жалость – вот что нужно сейчас испытывать. «Жалость. Жалость. Хотя бы немного жалости». Я медленно выдыхаю, выпрямляю спину и собираюсь с мыслями.

– Привет, сынок. – Начинает он первым.

Его голос надтреснутый и слабый. Звучит не громче звука, с которым сминают в шарик кусок дешевой газетной бумаги. Его руки дрожат, пытаясь оторваться от кровати и потянуться ко мне, но движение бессильно обрывается, так и не начавшись.

– Привет. – Произношу я тихо.

– Соскучился? – Спрашивает он.

«Упаси Боже».

– Хм-м… – Мычу я и понимаю, что это был не вопрос. Это Он соскучился. Ну, конечно. – Еще бы. – Говорю я.

И осекаюсь. Пожалуй, сарказм не самое подходящее сейчас для общения с человеком, который обессилен и единственное, что может выдать, это таз, полный рвоты с кровью.

– Ты возмужал, – констатирует мужчина.

Киваю. Пытаюсь про себя произнести: «отец». Не выходит.

– Конечно. – Отвечаю твердо и уверенно. – Когда ты ушел, пришлось быстро становиться взрослым.

Я стараюсь вести себя спокойно, говорить без ехидства и упрека. «Не нужно взрываться. Хотя бы ради мамы. Нужно потерпеть».

– Прости. – Раздается ответ. – Так вышло.

Внутри меня будто включается фонтан из ненависти. Он брызжет в разные стороны. Кто-то невидимый добавляет напор, и яд всех сдерживаемых слов изливается у меня внутри.

Но, скрипя зубами, я молчу. Жду, когда это закончится.

– Проси прощения у матери. Не у меня. – Произношу, чувствуя, что моя голова готова взорваться от напряжения. Смотрю на лежащего передо мной мужчину. У него все еще хватает сил не отводить от меня взгляд. – Да, я рос без отца. Но Маша. Она же – девочка. Лучше бы ты о ней подумал.

За спиной слышатся легкие шаги. Мама? Слушает наш разговор?

Я не оборачиваюсь.

– Мне тогда важны были другие вещи. Я был глуп. – Видно, что ему трудно даются любые слова, не только эти. – Жизнь… сложная штука. Не все получается, как хочешь. Видишь – мне все вернулось.

Я смотрю на него осуждающе, ничего не могу с собой поделать.

– Это твой выбор. – Вздыхаю я. – Ты сам выбирал: жить или существовать. Ты забрал у нас детство. – Замолкаю на несколько секунд, пытаясь унять дрожь в руках. «Нужно выстоять. Это он сделал меня таким, способным выдержать многое. Он. Своим безразличием и предательством». – Но я могу сказать тебе спасибо. За то, что благодаря тебе осознал многие вещи, стал сильнее. – Мои руки сами поднимаются, указывая на него. – Посмотри, в кого ты превратился. Неужели нельзя было сделать над собой усилие и вернуться? Осознать, понять, что важнее? Что там было такого важного, чтобы не хотеть видеть своих детей? Женщины? Водка? И где они теперь? – Я вытираю потные ладони о ткань джинсов. – Посмотри, как мать тебя любит. Возится с тобой. Другая давно бы плюнула.

– Я вашу маму люблю и всегда любил. – Человек на кровати дрожит, пытаясь приподняться, но тут же без сил опускается на подушки. Его лоб покрывается крупными каплями пота. – Прости уже меня, сынок!

– Давно простил. – Складываю руки на груди, закрываюсь от него и от всего мира одновременно. – Иначе бы не пришел. Я уже десять лет живу с этим, а время… оно же вроде как лечит. Всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами будет стоять твой пример.

– Я слишком поздно все осознал, – хрипит мужчина.

– Ты в свои годы мог быть здоровым мужиком, а теперь посмотри, на кого ты похож. – Я хватаюсь за голову. – Что-то еще можно сделать? Операцию? – Раскидываю в стороны руки, словно ребенок, беспомощно и непонимающе. – Что, просто сидеть и вот так ждать конца?

Мужчина кашляет. Гулко, звонко.

– Уже ничего не сделаешь. – Хрипит он, брызгая слюной. – Я понимаю и принимаю это.

– И что? – Мой голос неконтролируемо повышается. – Собрался вот так взять и умереть?

– Паша! – Раздается за моей спиной.

Оборачиваюсь и вижу сестру. На ней то же платье, что и на вечеринке, на плечи наброшена серая кофточка. Волосы забраны в хвост, глаза краснеют от слез. Смотрю на нее и вижу мать, молодую, красивую, которая в тридцать лет осталась одна. Она выглядела тогда не старше Машки.

И меня внезапно охватывает чудовищная злость. Я готов взорваться, облить его словесными помоями и уйти, как вдруг Маша подходит и вцепляется в меня, будто в спасательный круг. Ее ручки такие маленькие, тоненькие. Плечи, подрагивающие от рыданий, хрупкие, они покрыты мурашками. Я прижимаю ее ладони к своим плечам, и любовь маленькой девочки захлестывает меня, словно волна, несущая в себе покой и умиротворение.

Я сдержусь. Ради нее, ради мамы, ради нас всех. Буду выше этого, буду их защищать до самого конца. Буду мужчиной, которым не смог быть мой отец.

– Машенька… – шепчет больной, комкая простыню.

И Машку начинает бить настоящая дрожь. Я глажу ее ладони. Вот так мы и выживали, когда он ушел. Вот так – держась друг за друга каждую секунду, помогая и заботясь. Нам не на кого было положиться, нам некому было помочь.

– Здравствуй… те. – Выдыхает сестра.

Ее губы, предательски дрожа, сжимаются, чтобы не допустить нервного стука челюстей друг о друга. Слезы уже плотным потоком застилают глаза, ладони сжимаются в кулаки.

Я крепче сжимаю ее ладони, лежащие на моих плечах. Она должна знать, что я здесь, с ней. Поддерживаю, как и всегда.

– Ты так похожа на маму…

От этих слов меня начинает тошнить. Хочется подойти и встряхнуть этого человека, как следует. Да если мы на кого и походим, то только на него. Как можно ничего не чувствовать к детям, которые походят на тебя, словно отражение в зеркале? Променять их на дешевых шлюх из подворотни, на возможность бухать, когда вздумается, сколько и где вздумается…

– Что мы можем сделать для тебя? – Вдруг тихо говорит сестра, ее голос дрожит.

Дрожу и я, чувствуя, как она прижимается ко мне. Женщины в нашей семье слишком добры, они умеют прощать.

– Посиди со мной, – просит больной. – Поговори, пока не приедут врачи.

Я встаю, освобождаю ей место и краем глаза вижу, что сестра не торопится взять его за руку. Иду прочь из комнаты, мне срочно нужен свежий воздух.

– У папы кровотечение, боюсь, это очень серьезно. Цирроз. – Произносит мама мне вдогонку. – Вам нужно успеть поговорить, пока его не увезли.

Голос мамы эхом отдается в ушах. «Поговорить. Приедут врачи». Почему нельзя взять и просто сбежать отсюда? Бросить его, как он когда-то нас.

Я захожу на кухню, подхожу к окну со старыми ссохшимися рамами, отворяю створку и выглядываю наружу. Окунаюсь в утренний воздух. Здесь, за окном, он не пахнет приближением смерти, чему я несказанно рад. Вдыхаю полной грудью, закрываю глаза и вдруг ловлю себя на том, что бью кулаком по подоконнику, неистово, яростно, до боли в костяшках пальцев.

Внезапно в кармане начинает вибрировать телефон. На экране высвечивается: «Яра».

– Да, Ярик, привет. – Отвечаю я, стараясь дышать спокойно.

– Здорово, Пашка! – Смеется он. – Как ты?

– Нормально.

– Круто ты вчера зажег.

– И не говори…

– Дело есть.

– Слушаю.

– Нужно поговорить с глазу на глаз. Придешь к нам на репу сегодня?

– Во сколько у вас репетиция?

– В семь, в «Авиаторе», студия 17.

– Постараюсь успеть. Что-то серьезное?

– Деловое предложение. Приходи, перетрем.

– Окей… буду.

– Тогда счастливо!

– Пока.

Отключаюсь, собираюсь убрать телефон и вдруг вижу новый входящий вызов. От Димы.

– Да, – говорю я в трубку, стараясь держаться уверенно.

– Привет, – вздыхает собеседник.

– Здорово. Ты куда вчера пропал?

– Не спрашивай. – Его голос напряжен. Характерная хрипотца сменяется сиплостью простуженного горла. – Вы во сколько вчера уехали?

– Мы… – Я оборачиваюсь, поднимаю глаза к потолку, пытаюсь найти на нем ответы, но их там нет. – Мы сразу после вас.

– Ясно. Какие-то чудилы умудрились разнести мне весь дом. Батя с матушкой приехали и чуть волосы на заднице не рвали, так их бомбануло.

– О…

– Да уж.

– Мы… сейчас у отца, ему совсем плохо. Освобожусь и приеду помочь тебе с уборкой, ладно?

– Не нужно. Сейчас приедет целая бригада, отец вызвал. Скажи Маше, что заеду за ней, как освобожусь. Если отец не заберет у меня машину, телефон и все остальное: я думал, его порвет, когда он увидел лифчик на люстре.

– Ч-что? – Я попытался изобразить удивление.

– И это не самое страшное. Кто-то выжрал его коллекционный алкоголь из бара, побил посуду и нагадил в бассейн. А еще я нашел два косяка во дворе и успел спрятать, пока меня опять не подписали под торчка.

– Ничего себе…

– Да, и только что приходил наш участковый, Василий Степаныч. Я подумал, мне конец, но он, оказывается, пришел за фуражкой. Точнее приполз, помятый весь, и велик свой, говорит, где-то потерял. Я даже не сразу его узнал. Сбили мы его фуражку с дерева палкой, он ее забрал и свалил. Не понимаю, участковый-то как у меня дома вчера оказался?

– Не знаю, – я чешу лоб так сильно, будто это способно все исправить.

– Что за ерунда здесь творилась? – Говорит он так громко, что у меня едва не закладывает уши. – Если найду виноватых, задушу своими собственными руками!

Аня

– Солнцева, скажи, что у тебя есть объяснение своему опозданию, – бросает на ходу Людмила Геннадьевна, управляющая нашим кафе.

– Да, – мычу ей в ответ, бросаю сумку на стул и надеваю форму. – Мою кошку переехал поезд.

Женщина хмыкает.

– Думала, у тебя собака.

– Ага, – сразу нахожусь я, – теперь только она, родимая, и осталась.

– Как дела? – Спрашивает Юля, работница холодного цеха. Она работает с утра до обеда, потом на смену ей приходит Машка.

Девушка аккуратно заворачивает толстенную тортилью, время от времени бросая на меня озадаченные взгляды. Я оборачиваюсь и вижу на ее лбу воображаемую мишень. Никогда не спрашивайте у опухшей ненакрашенной женщины с утра, как ее дела. Слышите? Ни-ког-да!

– Прекрасно. – Ворчу я, завязывая за спиной маленький передник. – Лучше не бывает.

Три часа сна. Адское похмелье и отвратительное, приправленное чувством вины, настроение. Что мне еще нужно было сказать?

Иду в зал, благодарно кивнув Рите, второму официанту – девушка героически взяла на себя заботу о моих столиках. Мы всегда выручаем друг друга, а еще я молчу, что она ворует. Хотя в кафе обычно воруют все, и это всем сходит с рук. Официанты воруют посуду, пепельницы, салфетки и прочую мелочь. Повара могут каждый день таскать домой самые отборные продукты сетками. Даже посудомойщица уносит после смены внушительный пакет с едой, а про руководство я вообще молчу: те тащат деньги непосредственно из кассы.

Я направляюсь к посетителям за первым столиком. Внимательно выслушиваю заказ и пожелания, записываю, стараясь ничего не упустить, и зачитываю вслух. Все верно. Зевнув, возвращаюсь на кухню, передаю чек поварам, обращаюсь к бариста с просьбой сварить два латтэ с корицей и возвращаюсь в зал.

Бывают такие смены, когда тебе удается единожды за весь день прижать свой зад к стулу. Ты довольный и счастливый выходишь во двор, садишься, собираешься закурить, и… облом – тебя вызывают.

Обслужив все столики, я облегченно выдыхаю и бегу в туалет умыться. На выходе из уборной я останавливаюсь в коридоре, делая вид, что изучаю «стоп-лист» на стене. Крем-суп. Повторяю про себя: «крем-суп». Бр-р-р… Голова отказывается работать, все время думаю о Пашке. О том, как хорошо провели мы ночь, и о том, что произошло под утро. Чувствую, как трясутся руки. И улыбаюсь. Не могу не улыбаться, наваждение какое-то.

Его мать видела меня голой, а мне смешно. Поворачиваюсь и вижу, как повар Лиля облизывает пальцы. Меня неотвратимо мутит. Женщина отворачивается к плите, а я стою и гадаю, куда она эти пальцы засунет. Прохожу мимо Юли, все еще испытующе поглядывающей на меня, и подмигиваю. Свое помятое состояние я обсуждать с ней точно не стану. Выхожу в зал и замечаю за угловым столиком крупного мужчину с бородой.

– Эспрессо лунго шикарному мужчине за шестым столиком! – Кричу я через весь зал, подмигиваю бариста и возвращаюсь взглядом к посетителю. Он при виде меня сияет.

Вы знали, что у всех постоянных гостей есть прозвища? Например, Борщ, Двойной Бургер, Нос, Чивас или Пробник (потому что воняет сразу всеми новинками парфюмерной промышленности). Если вы бываете где-то часто, скорее всего, и у вас оно есть.

Я иду к улыбающемуся мужчине за шестым столиком, медленно открывающему ноутбук, лежащий перед ним. Вообще-то, когда приносят еду, нужно убирать лишнее со стола, но любимым клиентам прощают и не такое. Хорошим гостям всегда больше внимания, таким я всегда найду уютное местечко рядом с окном, попрошу кухню, чтобы постарались с заказом, и лишний раз улыбнусь.

Но запомните, постоянных гостей любят только, если они оставляют чаевые. Тех, кто заказывает чашку кофе и сидит потом за столиком два часа, конечно, не выгонят, но будут тихо ненавидеть. К Камышеву это не относится, у нас с коллегами к нему особая любовь.

Паша

Спускаюсь по ступенькам вниз, на цоколь, иду по коридору, ищу нужную дверь. Это звучит странно, но семнадцатая студия прячется в самом настоящем подвале. Меня все еще не отпускает ситуация с отцом: он в больнице, ему осталось недолго, мать ходит вся не своя, сестра весь день рыдает, а я ругаю себя за равнодушие.

Этаж кажется совершенно необитаемым, под ногами хрустит песок, а воздух сырой. Интересно, зачем для репетиций они используют такое помещение? Дешево и сердито?

Я иду по тускло освещенному коридору, разглядывая таблички на дверях. Едва различимый вдали звук приближается, становясь все отчетливее. Следующий участок пути хорошо освещен, по стенам тянутся трубы отопления, и воздух здесь заметно суше и теплее. Я прячу руки в карманы джинсов и нервно тереблю ключи от машины.

Оп, кажется, мне сюда.

Дверь в студию открыта. Перед основным помещением так называемый чилаут с печеньками: маленький диванчик, забросанный одеждой, рядом столик с грязными кружками, на которых еще в прошлом году повесились засушенные чайные пакетики, электрический чайник и две бутылки с водой.

Я размышляю, постучать или нет, и несмело поднимаю руку, когда передо мной в дверном проеме вдруг возникает та самая, вчерашняя, блондинка с вечеринки. Сердце вскакивает, дыхание сбивается.

– О, – выдыхаю навстречу ее распахнутому взгляду, – привет.

Она молчит и с хитрым прищуром заглядывает мне в глаза. Мы стоим, будто разделенные невидимой стеной.

– Ну, привет, – отвечает она, отступив назад.

– Ты… как здесь? – Задаю я совершенно дурацкий вопрос.

Но девчонка улыбается и понимающе кивает на просторное помещение позади нее:

– Это моя группа. Я – Леся. – И решительно протягивает мне ладонь.

– Точно, – улыбаюсь в ответ, пожимая ее. – Леся.

Замечаю, что кожа ее рук невозможно-нежная, а запястья тонкие, отчего кажутся хрупкими и изящными.

– Значит… – Делаю шаг внутрь. – Твоя группа?

– Моя, – на ее щеках появляются милые ямочки, – знакомься.

Я с трудом отрываю от нее взгляд. Передо мной просторное помещение, кирпичные стены которого окрашены в белый цвет, и повсюду стоят и лежат музыкальные инструменты, усилители, провода, колонки. Моя кровь начинает бурлить от неясных ощущений. Я заворожено разглядывая репетиционный зал – мою ожившую мечту. Не важно, для чего они пригласили меня сюда сегодня, мне кайфово от одного только взгляда на происходящее.

Незнакомый рыжий паренек с густой челкой подключает гитару к примочкам и усилителю, а кудрявый ударник настраивает рабочий барабан. Клавишник отрывается от синтезатора и поднимает взгляд на меня. Ярик!

– Здорово, брат! – Он выходит вперед и тянет руку.

Жму ее с каким-то особым усердием. До сих пор не верится, что я здесь.

– Это Майк, – раздается голос Леси.

Я поворачиваюсь к рыжему пареньку с гитарой. У него колкий взгляд. Его рот при виде меня кривится в недоверчивой ухмылке. Когда мы жмем руки, меня не покидает ощущение, что я его напрягаю.

– А это Никита. – Мурлычет девушка, подталкивая меня к барабанщику, который, поглядывая на нас, молча, закрепляет железо на стойках. – Картавый Ник, если точнее.

– Иди в баню! – Парень запускает в нее пакетом с чипсами. Девушка умело уворачивается, а он улыбается, пожимая мою руку.

Рукопожатие выходит крепким. Да он и сам здоровяк: мощные плечи, рост выше среднего, прикольная майка с гориллами, очки в красной оправе и целая грива русых кудряшек почти до плеч.

– Садись, – Ник, добродушно улыбаясь, указывает мне на стул. – Сейчас мы почекаемся, и сыграешь.

Послушно сажусь, раздумывая, о чем это он. «Сыграю? Я?» На чем? Меня разве не петь позвали?

Мои мысли прерывает Леся, настраивающая микрофон. Она что-то напевает себе под нос, затем прочищает горло и пробует петь уже в микрофон. Я сижу на крутящемся стуле и не могу не поворачиваться туда-сюда. Для меня здесь все в новинку, все непривычное, и погружение в такую атмосферу сродни волшебству.