Текст книги "Заставь меня влюбиться. Влюбляться лучше всего под музыку"

– Возьми сразу пять штук.

Мы сидим в полной тишине и перебираем орехи. Время тянется очень медленно. К тому моменту, когда Дима показывается в дверях, мой позвоночник уже скован льдом практически полностью. Наверное, и способности передвигаться я уже лишена. Но едва завидев его сияющее лицо, я вскакиваю, выдергиваю из рук заветные коробочки и рычу:

– Только попробуй хоть что-нибудь сказать!

Не дожидаясь ответа, я бегу в туалет. Сзади слышится стук Машкиных каблучков. Я закрываю за собой дверь кабинки и пробую не описаться, пока читаю руководство к использованию.

– Ань, что ты копошишься? – Слышится сдавленный голос из-за двери. – Достала палочку, пописала на кончик, положила на коробочку и жди. Можешь сразу на все пописать, но боюсь, что это будет не совсем удобно.

– И давно ты такая умная стала?

– Всегда была.

Под звук ее тяжелого дыхания я пытаюсь пописать на чертову палочку. Руки дрожат, ноги затекли, со лба течет пот. Боже, когда это уже закончится?

– Ты все? – Спрашивает подруга.

– Да. – Я гипнотизирую глазами тест.

– Пусти меня.

Я открываю дверь, мы смотрим вместе. Через минуту на всех тестах появляется по две полоски. Нет, не так – две предательски жирные бессовестные полоски!

И я начинаю медленно сползать по стене.

– Почитай там, на коробке, – стону тихонечко, – может, это нормально? Одна полоска – отрицательно. Две – вдвойне хорошо.

И от слова «вдвойне» меня словно поражает молнией.

– Вы с Пашкой – двойняшки…

– Солнце, не переживай. – Машка притягивает меня к себе. – Гиперовуляция, благодаря которой на свет появляются разнояйцевые близнецы, проявляется только у женщин. Забеременеть двойней от мужчины-двойняшки шансов столько же, сколько от обычного мужчины. А вот твоя дочь – она получит этот ген от Пашки, и кто знает, может, у нее уже родятся… Ой-ой, не реви, ты чего? У тебя будет один ребенок, Ань, зато самый прекрасный на свете!

Но из меня потоком льются слезы. Я сотрясаюсь от рыданий, и подругу, пытающуюся удержать меня за плечи, мотает из стороны в сторону. «Ля-ля-ля, – говорю про себя. – Не слушай ее, не слушай. Это все тебе померещилось. И никакой там не ребенок». Может, я пойду на УЗИ, а врач улыбнется и скажет: «Ну, что вы, девушка. Не переживайте, внутри вас просто растет тыква»! Всего-то и делов.

Потому что такой бред не может быть правдой. Я еще слишком молода, не готова к такому. Не хочу, чтобы все получилось как у моей мамы, не хочу всю жизнь винить своего ребенка в том, что он отнял у меня молодость и подчинил себе всю мою жизнь. И, вообще, как можно спокойно похоронить мечту влезать в одежду 42 размера, сделать карьеру и выйти замуж в шикарном белом платье с осиной талией?

Закончив рыдать, я умываюсь холодной водой и под руку с Машей возвращаюсь в кабинет. Калинин на стуле, вытянув ноги, курит в приоткрытое окно. Увидев нас, парень моментально подскакивает и тушит сигарету в пепельнице. Подруга закрывает дверь, бросает коробки с тестами на стол, подходит к нему и открывает настежь окно, чтобы выгнать весь дым. Она смотрит на него укоризненно. Димка виновато пожимает плечами и косится на меня.

– Дай мне тоже сигаретку, – хрипло прошу я, усаживаясь на стул.

Он сначала тянется к внутреннему карману, потом опускает руку и смотрит на разбросанные по столу коробки. Бросает на Машу вопросительный взгляд. Та крутит у виска:

– С ума сошла?

Я тяжело вздыхаю и обреченно тяну руку к заботливо начищенным Димой орехам, сложенным горочкой на блюдечке. Надо же, аппетит должен был пропасть, а он наоборот.

– Уже есть подозреваемые? – Еле сдерживая улыбку, совершенно серьезным тоном спрашивает меня Калинин.

Вот – поэтому нельзя ставить мужчин в известность. Особенно таких, как этот клоун.

– Дима-а-а! – Восклицает Маша, хлопая его по плечу. – Блин, и зачем ты коньяк достал?

– Да я так переживал за вас, что глотнул немного – вместо корвалола, чтобы успокоиться!

– Давай мне тоже, – я обессилено протягиваю руку.

Мне тоже нужно успокоиться.

– Аня! Как ты можешь? – С таким звуком обычно включается циркулярка. Или бензопила. – Тебе нельзя пить! И курить теперь нельзя. И нервничать. И много чего еще.

– Маш, – подперев припухшее от слез лицо ладонью, вздыхаю я. – Я еще ничего не решила. Не знаю, стоит ли…

– Аня! – Она бросается ко мне и загораживает собой весь вид на орехи. – Аня, это мой племянник. Что значит, не решила? Ты не можешь так поступить. Он же жи-во-о-ой!

– Ну, это вряд ли. – Выдыхаю я. – Вполне вероятно, там ничего и нет.

И закрываю руками глаза.

– Ты сейчас просто не в себе. – Сурикова делает какие-то знаки своему парню. Слышатся его шаги. – На вот, попей водички. Успокойся. Все будет хорошо, вы поговорите с Пашей, и он обрадуется, вот увидишь.

– Нет! – Восклицаю я, расплескав почти полстакана. – Не говорите ему ничего!

– Почему? – Мягко спрашивает меня подруга. Дима садится на стул рядом с нами. – Паша должен знать.

– Не-е-ет, – дрожу я, – не хочу вот так. Не хочу, чтобы из-за ребенка. Это неправильно. Люди не должны быть вместе из необходимости, понимаешь?

– Аня, он же тебя любит!

– Никто из вас ему не скажет, понятно?!

Маша замолкает, явно не согласная с моим решением. Вижу по ее глазам, что не сможет молчать, что будет приставать ко мне, как банный лист, пока не решу оставить ребенка, и не расскажу обо всем ее брату.

– Дайте мне время.

Они оба кивают, поглаживая меня по плечам. Времени теперь будет предостаточно. Целых девять месяцев. Или уже восемь? Или? Наверное, мне лучше сходить к врачу.

Паша

Пот застилает глаза, в носу щекочет от пыли, но почесаться нет ни единой возможности – руки по локоть в мазуте. Я вытираю лицо о собственное плечо и продолжаю работу. Осталось поменять последний ступичный подшипник, и двухдневная работа будет окончена. В автосервисе с нормальным подъемником и хорошей смотровой ямой я управился бы часа за четыре, но пришлось проситься в гараж к другу, и как итог – устал бегать с обычным домкратом и совершенно потерял счет времени.

Чертова ветрянка тоже не дает покоя, гадкие болячки совсем не торопятся заживать, а язвы на спине зудят, будто их кто-то солью посыпает. Ну, да, точно – соленый пот льет с меня градом и разъедает их все сильнее. Еще и влажно в сыром гараже, а за воротами – настоящая июньская жара.

Я снимаю стойку, откручиваю шаровую опору, беру кувалду. Выбиваю старый подшипник с помощью приспособления, которое придумывал, наверное, целый час: соорудил что-то вроде набалдашника, такой, чтобы шлепнуть со всей силы, и тот выпал. В сервисе все это делается прессом за пару секунд, мне же приходится раз за разом со всей силы ударять, держа кувалду сразу обеими руками, но прикипевший подшипник никак не выходит.

Во все стороны летят искры, но я продолжаю с размаху колотить. Кажется, дело медленно, но сдвигается с мертвой точки. Есть, правда, вероятность, что я потеряю слух, но это все мелочи по сравнению с облегчением, которое приходит, когда подшипник, наконец, вылетает. Ура! Я забиваю в ступицу новый, ставлю на место стойку, сверху прикручиваю опорник, а снизу шаровую опору. Затягиваю ступицу гайкой «на тридцать два», беру трубу и подтягиваю сильнее. И еще сильнее, чтобы эта гадкая ступица не открутилась больше никогда. Ставлю колесо, закручиваю болты, опускаю домкрат. Вроде все.

– Фу-у-ух! – Я тяжело опускаюсь на бетонный пол, подтаскиваю обрубок дерева и подкладываю под задницу. Вытираю перепачканные мазутом руки о старую тряпку. Можно, конечно, спуститься в яму, еще раз протянуть все болты, но я и так сделал эту работу дешевле, чем сделали бы в сервисе. Почти в два раза. Пусть катится со своей ржавой помойкой на все четыре стороны.

Чувствуя, что вот-вот сдохну, я выгоняю машину из гаража и звоню клиенту. Нужная сумма почти собрана. Я – молодец.

– Павлик, сынок, это ты?

Мама бросает все свои дела на кухне, чтобы встретить меня в прихожей. Я приветствую ее усталой улыбкой и наклоняюсь, чтобы скинуть кеды. Мне срочно нужно в ванную: воняю, как вокзальный бродяга, и выгляжу явно не лучше, судя по тому, как она меня разглядывает.

– Привет, – говорю я, понимая, что молчание затянулось.

– Где ты был? – Мама протягивает руку, чтобы пригладить мои волосы. Совсем как в детстве, но мне по-прежнему приятно. – Паш? Опять мазутом воняешь. Думала, ты за голову взялся, на учебу пошел, а ты третий день подряд из гаража не вылезаешь.

Она проводит ладонью по моей колючей щеке.

– Ма-а-ам, – мычу я, наклоняясь и утыкаясь лбом в ее лоб. Держу руки на весу, боясь испачкать ее кофточку. – Да был я в колледже. С утра.

Делаю шаг назад, улыбаясь.

– Ты дома-то ночевал? Я со смены пришла – твоя постель даже не расправлена.

Я протискиваюсь между ней и стеной в надежде спастись от расспросов в ванной.

– Думаешь, я не в состоянии заправить за собой постель?

– Врешь ты все. – Она складывает руки на груди, пытаясь казаться недовольной, но от меня не ускользает тот факт, что мама стала выглядеть моложе и свежее. Ей явно пошло на пользу избавление от обузы в виде бывшего мужа-алкаша, лежащего при смерти и постоянно требующего внимания. – Тебе, Павел, лежать дома нужно, болячки свои лечить, а ты опять гайки крутишь! Еще и не ешь ничего. Совсем себя не бережешь, сын. Зачем тебе это? Закончи нормально учебу, найди работу. Если деньги нужны, я дам.

– Ага, конечно, – усмехаюсь я и качаю головой.

– Посмотри, вон все руки изодрал.

– Это ерунда, мам. – Прячу кулаки за спину и начинаю пятиться к ванной. Самое время перевести тему. – Кстати, что-то твой Стас к нам давно не заглядывал. У него все нормально?

Ты-дыщ. Румянец разливается по лицу матери, через секунду у нее и шея пылает.

– С..станислав Вячеславович – преподаватель твоей сестры, причем тут я?

Она наклоняется, поднимает мои кеды и ставит на полочку.

– Можно уже не прятаться, мам. Мы с Машей выросли, – я включаю свет в ванной комнате, – скоро съедем от тебя. И если ты из-за нас не хочешь с ним встречаться, приводить его сюда, то зря. Ты – молодая, красивая, тебе…

– Паша, – на ее лице появляется испуг, – куда это вы съезжать собрались?

– Ну, не прямо завтра, – мне хочется крепко обнять ее, чтобы успокоить. – Но когда-нибудь обязательно.

Мама садится на пуфик в коридоре, складывает руки на коленях и смотрит на меня, как громом пораженная.

– Не рано, сынок?

– Ты в этом возрасте уже нас родила.

– Другое время было.

– Ты чего, мам? Все будет хорошо. – Я подхожу и, наплевав на все, сжимаю ее в своих объятиях. – Не могу же я до сорока лет обитать здесь? А твоя дочь, вообще, уже на работе живет. Думаю, ты должна сама ей посоветовать съехаться с Димой. У них вроде как любовь.

Мама вздрагивает, и я ее понимаю. Очень трудно осознавать, что дочь больше не нужно опекать, собирать в школу, заплетать, заставлять доедать кашу, а сына не нужно заставлять из-под палки делать уроки и ругать за шалости. Мы повзрослели слишком быстро, и маме пора переключиться на что-то новое и интересное, чтобы не сойти с ума от скуки и не состариться рано.

– А у тебя, сын? – Она утыкается носом в мою пропахшую потом майку, затем отрывается и смотрит прямо в глаза. – Все нормально? Анечку так давно у нас не видно.

– Да, – хрипло отвечаю я, стараясь не меняться в лице. – Все хорошо.

– Если она стесняется меня после того, что…

Воспоминание о том случае заставляет меня улыбнуться.

– Нет. – Я делаю усилие, чтобы посмотреть на нее. – Все нормально, мам. Правда.

Она тяжело вздыхает. Не верит, но не решается лезть с расспросами.

– Надеюсь, что так. – Мама поправляет мне челку (ей всегда больше нравилось, когда я с зачесанными набок волосами выглядел послушным ботаником). – Надеюсь, что так. Ну, беги, мойся, а я пока приготовлю ужин.

Отпускает меня, и я благодарно плетусь, куда и собирался. Я тоже надеюсь, мама, что все будет хорошо». Когда вчера вечером Аня засыпала под мои песни под гитару, мне казалось, что все даже лучше, чем было раньше. Теперь все развивается постепенно – так, как и должно было.

Аня

Он сидел прямо на полу, прислонившись спиной к дивану, на котором, свернувшись калачиком, лежала я. Играл на гитаре и негромко пел. Сначала песни на русском, потом (ну, надо же) одну песню Джона, затем одну из тех, что они будут на днях записывать на студии, и следом даже парочку своих песен. Я думала, у меня сердце из груди выскочит, так проникновенно он исполнял их. И вспоминала, как Паша мне впервые подарил песню – тогда, на вечеринке. Не побоялся показаться смешным, исполнил ее при всех, и это не имея совершенно никакого опыта публичных выступлений.

Вообще, я задумалась. У него определенно есть талант. Не имея за плечами ничего кроме музыкальной школы по классу балалайки, нескольких лет самостоятельной игры на акустике и пары недель репетиций на электро-гитаре, взять в руки бас-гитару и выступить на сцене – это, наверное, как футболисту-любителю заиграть в связке с профессионалами.

И ведь он смог. Потянул. Поставил себе цель и добился.

Я осторожно включила диктофон на телефоне и стала записывать. Не знаю, что это было: страх больше никогда его не услышать или желание оставить на память хоть что-то. Мне остро в тот момент виделось, что ему уготовано другое будущее – не возле моей кровати на полу с гитарой, а на сцене. Не сутками на местном заводе и не в гараже, чтобы прокормить нас с будущим ребенком, а там, где его талант найдет свое лучшее применение.

Нельзя его всего этого лишать.

Даже если Паша думает, что любит меня. Думает, что это именно то, что ему нужно, это будет неправильно. Я смогла бы мотаться с ним по городам какое-то время. Смогла бы гордиться его успехами, игнорировать поклонниц, как-то отбиваться от них, нам бы даже было весело, но если оставить ребенка, мне придется остаться в этом городе.

Нам придется.

И мне не хочется тянуть его на дно за собой. Он достоин того, чтобы его мечта исполнилась, чтобы мир услышал его музыку и голос. Этот удивительный тембр, который, убаюкивая, кажется самым родным на свете.

– Это я. Есть кто живой? – Спрашиваю я с порога, удивляясь, что мама еще не поменяла замки в квартире, едва избавившись от любимой дочери.

В помещении тихо. Похоже, никого нет. И меня это даже немного успокаивает. Я не собиралась падать ей в ноги, рассказывать о своей беременности, к которой еще сама никак не могу привыкнуть, и просить о помощи. В отношениях с моей матерью бесполезно надеяться на что-то, кроме поучительной отповеди. Мне захотелось найти ответы на свои вопросы, а ее отсутствие дома как нельзя лучше подходило.

Тихо проскользнув в комнату мамы, я воровато оглядываюсь. Недоеденный бутерброд на тумбочке вызывает тошноту, а догадки, кто мог его тут оставить – злость: конечно же, Роберт. Этот свин жрет в маминой постели. Ему здесь позволяется все, и даже несокрушимые принципы чистоты и порядка рушатся под напором наглости. От одного воспоминания о небритом толстяке, рассекающем по нашей квартире в просторных трусах-семенах, меня снова душит гнев.

Я тихонько приоткрываю комод и вижу мамино белье, аккуратно разложенное ровными стопочками. Осторожно приподнимаю и снова кладу на место. Сама не знаю, что ищу. Хотя бы что-то. Мне сейчас пригодится любая зацепка о личности моего отца. Под сложенной вчетверо ночной рубашкой вижу пачку презервативов и морщусь.

До появления Роберта и ему подобных было гораздо приятнее думать о том, что мать не занималась сексом с моего рождения. Нет, я была не против, если бы она нашла себе кого-то, кто любил бы ее по-настоящему и сделал бы счастливой. И чтобы она при этом не забывала обо мне. Но знаете… Когда ты растешь в любви, а в один прекрасный момент родительница превращается в волчицу в поисках самца и не удостаивает тебя даже кивком головы, не то что поцелуем – это обидно. Очень обидно, если честно.

Но мы справимся. Мы переживем. «Правда, малыш?»

О, Боже. Закрывая шкаф, ловлю себя на мысли, что первый раз разговариваю со своим ребенком. Это не хорошо. Теперь точно не получится избавиться от него и жить, как ни в чем не бывало.

Избавиться.

Ужас, слово-то какое. Даже слово «убить» звучит честнее. Ты же живой человек, правда? Я от собаки не смогу «избавиться», как от ненужной вещи, а ты… Ты, наверное, еще меня не слышишь, но определенно чувствуешь. Растешь, развиваешься, хочешь жить. Как я могу дать тебя в обиду?

Обнимая руками свой еще плоский живот, я застываю на месте, закрываю глаза и пытаюсь сдержать нахлынувшие слезы. Вероятно, мама так же разговаривала со мной когда-то. Наверняка, чувствовала себя несправедливо брошенной, одинокой, разбитой. Почему же сейчас между нами все так изменилось?

– Кажется, я беременна, – заявила я вчера врачу прямо с порога.

– Проходите, садитесь, – отозвалась женщина в очках, не отрываясь от бумаг. – Почему вы так думаете?

Я села напротив нее, прижала сумку к груди.

– У меня не было месячных с конца апреля. Меня тошнит, и тест на беременность оказался положительным.

Наконец, она оторвалась от заполнения чьей-то карты и строго глянула на меня.

– Судя по всему, да. Вы беременны, поздравляю. Это запланировано?

Я моментально забыла, что мне уже двадцать. Снова почувствовала себя школьницей, сгорающей от стыда, только на этот раз за непристойное поведение.

– Нет. – Я спрятала взгляд.

– Хотите оставить ребенка?

Жар поднялся откуда-то снизу и снова ударил в лицо.

– Наверное… да.

– Отлично. – Женщина тут же потеряла ко мне интерес и уставилась в свою писанину. – Дам вам сейчас направления на анализы и заполним карту.

– А УЗИ? – Меня все еще не покидала мысль о том, что во мне просто растет тыквенное семечко.

– Сейчас ни к чему, если вы не собираетесь делать аборт. Запишу вас на первое УЗИ, это будет примерно на двенадцатой неделе.

Пока она задавала мне десятки вопросов о перенесенных мной болезнях и наследственности, пока щупала мой живот на кушетке, я думала только об одном: зачем мне все эти испытания? Почему я оказалась в таком же положении, как и моя мать двадцать один год назад? И как все это пережить без вреда для малыша?

Я перебираю все документы, дипломы и квитанции в пузатой старинной шкатулке, переставляю с места на место книги в шкафу, обшариваю каждый уголок в комнате, но ничего не нахожу. Ни единой бумажки, ни одного упоминания о загадочном мужчине, который был в жизни моей матери когда-то. Ничего. Черт возьми! «А что ты хотела найти, Аня?» Разве ты так же не обыскивала всю квартиру, когда тебе было одиннадцать? Не делала это снова в пятнадцать, а потом в восемнадцать? Не спрашивала ее об этом бесчисленное количество раз?

Я сажусь на кровать, стараясь не смотреть в сторону бутерброда, поблескивающего жиром на кусочках варено-копченой колбасы. Нужно успокоиться, нужно просто отпустить. Совершенно не важно, кем он был, и совершенно ничего не изменится, если ты о нем узнаешь. Ты – это ты, и останешься собой, кем бы ни были твои родители.

Я кладу руку на библию, лежащую на маминой тумбочке. Глупая книга. Чем ты помогла ей в жизни? Какие мудрости поведала, если она продолжает вести себя эгоистично? Если позволяет какому-то хлыщу вытирать о себя ноги. Если выпинывает свою дочь из дома, чтобы устроить свое личное счастье. Какая в тебе польза, скажи?

Я провожу пальцами по золотистому переплету, разглядываю обложку. На ней изображен большой крест, посередине выведено название: «Молитвослов». Ах, вот оно что. Ну, да, всегда можно замолить свои грешки, чтобы потом грешить с чистой совестью.

Я открываю книгу. Видно, что издание старое, зачитанное чуть ни до дыр. Страницы при перелистывании звучат глухо. Они серовато-желтые, потертые, давно потеряли форму и пахнут старостью. Усилившееся обоняние скоро сведет меня с ума: в автобусе я чувствую, кто не почистил зубы, кто недавно покурил, у кого женские дни. На работе еле сдерживаю рвотные позывы – вся пища ровно до трех часов дня воняет так, будто специально создана для того, чтобы выворачивать меня наизнанку.

А эта книга – она особенная. Каждая ее страничка пахнет по-разному: с одной доносится аромат умерших надежд, с другой похороненных воспоминаний, с третьей легкое послевкусие несбывшихся желаний, обильно омытых слезами. Я буквально физически ощущаю тяжесть, исходящую от текста. Что это? Энергетика? Информация, накопившаяся за годы чтения напрасных молитв? Усмехнувшись, я замираю потому, что замечаю меж страниц маленький желтый прямоугольник.

Дрожащей рукой беру его в руку, читаю подпись: «София и Герман».

Сердце ухает в груди. Я переворачиваю и вижу на обратной стороне двух молодых людей, стоящих на ступеньках перед каким-то учебным заведением. Меня будто пронзает током: девушка на фото стройная, черноволосая, с большими синими глазами. Я узнаю ее сразу – это моя мать. Совсем юная. Парень выглядит немного старше, выше нее почти на голову, красивый, подтянутый, одет в вязаный свитер и строгие брюки со стрелками. Он держит девушку за талию и широко улыбается.

У него выразительные черты лица, крупный нос и светлые глаза. Но что больше поражает меня с первой же секунды – это густая копна рыжих, будто облитых золотом, волос, падающих ему прямо на лоб. У меня будто душа отсоединяется от тела на короткий миг. Комната плывет перед глазами, воздуха начинает не хватать. Бывает всякое, но этот юноша… Не зря, наверное, моя мать хранит его фото в настольном молитвослове.

Я вскакиваю, поправляю покрывало, на котором сидела, кладу книгу на тумбочку и прячу карточку в карман. Беру трубку домашнего телефона и набираю по памяти номер бабушки.

– Да, – отзывается старушка.

– Привет, бабуль.

– Ох, привет, родная. Давно не звонила, маму твою тоже не слышно. Как ваши дела?

– Все нормально, бабуль, как твои?

– Все хорошо, только что с дедом вернулись с дачи. Не хочешь к нам приехать, в баньке помыться?

– Бабушка?

– А?

– Расскажи мне про моего отца.

Слышно, как она прокашливается.

– Анна, мы этот вопрос уже с тобой обсуждали. Я не хочу, чтобы…

– Его звали Герман? – Перебиваю ее я.

– Откуда ты…

– Значит, да. Какая у него фамилия?

– Нет, Анна, мы не будем обсуждать его. Есть уговор. Этот мерзавец для всех нас умер, поняла? Не ищи его, не надо это тебе.

– Спасибо, бабушка, я все поняла. Прости, но мне нужно бежать. Пока!

Я бегу прочь из квартиры. Пробегаю несколько кварталов и только тогда замедляю шаг, чтобы отдышаться. Значит, это он. Значит, вот такое у меня должно быть отчество. Забавно звучит, действительно забавно и непривычно. Нужно будет завтра пойти в тот университет, где училась мама, и все разузнать про этого загадочного парня. Трудно будет это сделать, не зная фамилии, но у меня же есть фото.

Я снова его рассматриваю. Надо же, какой мама на нем выглядит счастливой. Что же такого между ними могло произойти? Почему они расстались? По каким бы причинам он так с ней не поступил, я имею полное право знать, кем он был. Хуже от этого мне точно не станет.

– Явилась, не запылилась, – восклицает кто-то, и мне приходится быстро спрятать фото в карман.

Я поднимаю глаза и вижу ребят, сидящих на скамейке возле моего подъезда. Их трое: Пашка, его сестра и Дима в обнимку с большим пакетом.

– Привет, – растерянно говорю я. – А вы чего это здесь все?

– День рождения пришли праздновать, – Калинин радостно трясет над головой увесистым пакетом.

– Чей? – Соображаю я с трудом.

– Твой, глупая, – смеется Машка, подходит и целует меня в щеку.

Я стою, растерянная, и понимаю, что прозевала со всеми этими событиями свой собственный день рождения.

– Неужели, ты о нем забыла? – Смущенно улыбается Пашка, не решаясь меня обнять.

Я делаю шаг и обнимаю его первой. Зарываюсь лицом в любимый запах, наваливаюсь на сильную грудь и вцепляюсь пальцами в футболку так крепко, будто в спасательный круг в бушующем океане. И пусть наше объятие длится всего секунду, мне становится легче. Правда, намного, легче.

Паша

Она раскрывает свои объятия, и я врываюсь в них, как в новую вселенную, словно путник, уставший с долгой дороги и на десятки лет затерянный далеко в космосе. Ее руки хрупкие и тонкие, но всей глубиной души я чувствую, что это именно они держат меня на этой земле. Прижимаю Аню к себе и, не стесняясь ребят, блаженно закрываю глаза. Мне хочется запомнить этот момент, продлить его.

Не знаю, зачем она уговаривает меня вернуться в группу. Видно же, что мы нужны друг другу, к чему усложнять? Я решил, что запишу с парнями альбом и свалю: там уже и Боря сможет вернуться в строй, пусть ездит на завтраки, пресс-конференции, выступления и выполняет прочие обязательства по контракту. Моя жизнь здесь – рядом с моим солнцем.

– День Рождения? – Аня смотрит растерянно, и я еле сдерживаюсь, чтобы не поцеловать ее в нос. – Я с утра даже не могла вспомнить, какое сегодня число и день недели.

– Ничего, что мы к тебе нагрянули? – Вмешивается сестра. – Мы ненадолго. Все, что нужно, куплено, готовить не нужно.

– Я только за, – смущенно улыбается Солнце и устало опускает руки.

– И у нас подарки! – Сообщает Дима, заключив ее в объятия. – С днем рождения, солнышко!

Он целует в щеку, и я мысленно ругаю себя за то, что сам только что не сделал этого. Мы поднимаемся в квартиру. Ветошь начинает скакать, как заведенная. Бросается на нас с Аней по очереди, прыгает высоко, пытаясь лизнуть прямо в рот, не дает даже снять обувь.

– Вот это хоромы, – вздыхает Дима, застыв на пороге. – Анька, ты уверена, что находиться здесь не опасно для жизни?

– Ну, извини, – усмехается она, – как уж есть. Такой крутой вечеринки, как у тебя дома не получится, но ты не брезгуй, снимай свои белоснежные кроссовки, ступай смело белоснежными носочками, у меня не очень красиво, зато чисто.

– И ты туда же, – ворчит он. – Тоже меня за отцовские бабки упрекать будешь? На самом деле, еще год назад в Нью-Йорке для меня крутой вечеринкой считалось накуриться на чьей-нибудь хате и валяться за диваном, пока остальные оттягиваются за мой счет.

– Дима! – Стонет Машка, принимая из его рук пакет.

– Если было, так и говорю: было. Что теперь? Если уж Солнцева считает меня мажором, который брезгует находиться у нее в квартире.

– Да, перестань уже, – смеется Аня, – ничего я не считаю. Ты уже доказал, что не такой еще в тот день, когда поменялся с Пашкой машинами на выходные. Доверил ему свой драгоценный «БМВ».

– Кто еще кому доверил! – Вступаю я.

И они смеются.

– Анют, ты давай, погуляй, иди с Веточкой, а мы все приготовим, хорошо? – Маша берет с крючка поводок и протягивает ей.

Солнце оглядывает нас по очереди и послушно идет к двери. Видимо, догадывается, что готовим для нее сюрприз. Едва она открывает дверь, Ветка, как оголтелая, бросается со всей дури в подъезд.

Гав!

– Да-да, – добавляет Дима, удерживая дверь, – поторопись, а то кто-то обделается прямо на коврик соседской квартиры.

Когда дверь закрывается, мы спешим в гостиную. Машка прибирает на столе, расставляет посуду и стаканы, а мы с Димой достаем из портфеля ноутбук, подключаем и настраиваем интернет-соединение.

– Успеваете? – Нервничает сестра.

– Ну, если не успеем, позвоним по мобильному. – Отзывается Калинин, забирает у меня мышку и вводит свои логин и пароль в специальное окошечко в программе.

– У него через час самолет, лучше связаться сейчас.

Я облегченно вздыхаю, услышав характерный звук соединения.

– Давай, – толкаю Диму в бок. – Где ты записывал? Нашел его?

– Да погоди ты, – хмыкает он, пытаясь отыскать в своем телефоне нужную запись.

Сестра нарезает вокруг нас круги.

– Долго еще?

Я награждаю ее раздраженным взглядом, а Дима весело подмигивает своей девушке.

– Долго? Нет? – Вот заноза. – Давайте скорее!

– Звоню. – Калинин довольно потирает ладони.

Я сажусь рядом с ним.

– Hi! – Раздается через пару секунд с экрана, и еще через мгновение появляется нечеткая картинка, распадающаяся на пиксели.

– Привет, брат! – С нью-йоркским акцентом говорит на английском Дима.

– О-о-у! – Лицо британца становится четче, на нем расплывается довольная улыбка. – Привет, Ди-ма, привет, Пол! – Это уже мне, я поднимаю руку в знак приветствия. – Ма-ша, и ты здесь! Рад видеть вас, ребята. Все готово?

– Почти, – отвечает Дима. – Сейчас она придет.

– Отлично! – Он настраивает угол съемки, свет теперь падает ровнее, изображение становится четче. – А то мне нужно торопиться, начинается регистрация на рейс.

– Я, кстати, получил от тебя вчера пластинку Найла с автографом. – Калинин стучит себя по груди. – Дружище, это бомба! Спасибо тебе огромное!

– Она идет, – взвизгивает Маша и повторяет уже по-английски прямо в экран. – Она идет!

– Что вы там шепчетесь? – Доносится из коридора.

– Солнце, поторопись, – зову я, – у нас маленький сюрпрайз!

– Сейчас, только обувь сниму.

– Нет, иди уже так! Скорее!

Видно, как Джон прислушивается. Что-то отвлекает его по ту сторону экрана, и он жестом просит подождать, а затем устремляет все внимание на нас.

Аня несмело проходит в гостиную, в ее руках все еще поводок. Она вопросительно оглядывает нас троих, устроившихся вокруг ноутбука, стоящего на старой табуретке. Мы немного подвигаемся, приглашая ее присесть посередине на краешек дивана.

– Что там? – Спрашивает она тихо, еще не видя экрана.

– Спрашивает «что там?» – Смеется Дима, объясняя Джону на английском.

– Это я! – Восклицает британец и повторяет уже громче. – Энни, иди сюда, покажись!

Солнцева испуганно выхватывает глазами мое лицо.

– Давай, подойди. – Я подзываю ее рукой. – Иди же!

– Хэй, – выдыхает Аня, сев перед ноутбуком и сжав мою руку. – Но как? Я не понимаю… – И уже на английском. – Как так, Джон? Почему ты здесь?

– С днем рождения, Энни! – Этот блондин хохочет так заразно, что мы тоже начинаем смеяться. – Надеюсь, ты не против, что ребята позвонили мне? Ужасно хотелось поздравить лично. Подожди! Я же готовился. – Картинка пляшет, пока он достает что-то из сумки и напяливает на голову. Черт возьми, на нем теперь ушанка! – Вот, видишь. Мне идет?

Солнце начинает смеяться вместе со всеми.

– Очень идет, – качает головой она.

– Тогда позволь спеть тебе.

– Конечно.

– Кто там, Джонни? – Слышится голос на заднем плане.

Британец поворачивает голову.

– Мама, это Энни. Иди, поздравь ее с днем рождения!

На экране появляется миловидная светловолосая женщина. С пару секунд разглядывает всех нас, а затем голосом с уже знакомой хрипотцой выдает:

– Привет, ребята, привет, Энни! – И лучезарно улыбается. – Я – Жаклин, для вас – Джеки. Приятно познакомиться! С днем рождения, Энни, ты чудесно выглядишь. А эти волосы… Просто чудо! Слушайте, приезжайте уже к нам, отдохнете, как следует?

– Мам, подожди, мы хотели спеть для Энни!

– Не толкай меня, – она вырывает из рук его телефон, – детка, мы споем для тебя! – И возвращает аппарат сыну. – О’кей, готовы?