Текст книги "Заставь меня влюбиться. Влюбляться лучше всего под музыку"

– Спасибо, брат, – довольно мычит Степан, прижимая к себе любимую гитару, которую держали только что в руках настоящие звезды.

За окном уже светает. Внутри меня все кипит, и никак не хочет успокаиваться. Мне так плохо и так хорошо одновременно. И еще очень хочется домой. Поскорее.

Аня

Заветы Лены Викторовны действуют как мантры: надо поговорить, нужно узнать. И вот я вновь стою у заветного подъезда, и со мной моя Маша. Мы обе растеряны и ужасно нервничаем. Возможно, она и нет, но напускает решительный вид, чтобы поддержать меня. И пока я собираюсь с духом, подруга входит внутрь.

– Для начала давай опросим соседей, – предлагает она и стучится в первую же квартиру.

– А, опять ты, – усмехается светловолосая девчонка, появившись на пороге.

Она одета в клетчатую пижаму, в ухе торчит наушник, в руке откушенное яблоко. Наклоняется на косяк плечом и принимает расслабленную позу.

– Привет, – говорю я, переминаясь с ноги на ногу.

– Как дела? – Улыбается девчонка, разглядывая мою спутницу.

Я прочищаю горло.

– Нормально.

– Вижу, больше с ног не валишься. – Она с хрустом вгрызается в яблоко. – Зачем пришла?

– Спросить, – сознаюсь я.

– Валяй.

– Твой сосед со второго этажа. – Я изображаю руками. – Бородатый такой, волосатый.

– Кто? – Ее брови взлетают. – Домовой?

– Не знаю…

– Домовой наш – Петрович. Ты про него?

Я пожимаю плечами:

– Герман Новик. Вы зовете его… Домовой?

Теперь она покатывается со смеху.

– Даже не знаю, Герман он или нет. Петрович и все. Вот мой отец знает, у него можно спросить. Или его сестра Саша, моя тетя. – Девушка указывает пальцем на дверь напротив. – Она жила здесь, он вечно топил ее по пьяни: уснет в ванной, а у нее по стенам вода бежит. Воевали они страшно, пока не подружились. Точнее, это ее муж, дядя Леша, с ним сдружился, а потом уже она. Нет, ты не подумай, они не алкаши. И Петрович вроде как тоже – просто странный, нелюдимый, выпивающий временами. У нас здесь все его жалеют. У него ж нет никого. Помогают, прибираются, разговорами отвлекают.

– А можно как-то с твоей тетей поговорить? Про этого соседа.

– А ты что у него сама не спросишь? – Девчонка пристально вглядывается в мое лицо.

– Да я просто хотела сначала разузнать, кто он такой.

Она хитро ухмыляется.

– А кто он тебе?

– Так где, говоришь, твоя тетя сейчас? – Перебивает ее Маша.

– У Петровича. – Хихикает она, закатывая рукава пижамы. – Ему вчера скорую вызывали. Говорят, белочка.

– Белочка? – Переспрашивает подруга.

– Ну, да. Белая горячка. Утром вот только домой привезли, дядя Леша лично за ним ездил.

– Тебя как звать-то? – Вступаю я.

– Ксюша.

– Ксюша, а он не опасен? Домовой этот. Если мы сейчас поднимемся, не прибьет нас?

Она выпрямляется.

– Кто? Петрович? Да он и мухи не обидит.

– Ну, кто его знает. Сама говоришь, пьянствует, бывает.

Девчонка отмахивается.

– Да, говорят, он нормальный раньше был. Вот, пару лет назад только запил. Умер у него кто-то. А так, вроде, обеспеченный даже. Академик. Студенты к нему ходят, он им по настроению помогает с научными работами всякими. Квартира, что тетя Саша снимала, тоже ему принадлежит, как оказалось. Кстати, не хотите заселиться? Сейчас пустует. Хорошая, однокомнатная, только дверь нужно поменять – на соплях держится.

– Нет, спасибо, – строго отвечает Маша и тянет меня за руку вверх по лестнице. – Мы пойдем, познакомимся с академиком.

– Что, прямо сейчас? – Шепчу я ей в спину, а сама послушно поднимаюсь по ступеням.

– Не узнаю тебя, Солнцева. – Удивляется подруга. – Где так ты боевая, а тут сдрейфила!

– Спасибо, – бросаю я в сторону Ксюши и догоняю Машку. – Я сама себя не узнаю в последнее время. Вчера с твоей мамой по гостям ходила вместо того, чтобы на работу идти. Хочешь – ругай, но не забывай, я – беременная, мне стрессы не нужны.

– Уже начинаешь пользоваться своим положением? – Хмурится подруга, останавливаясь на втором этаже.

– Грех не воспользоваться. У меня сейчас, вообще, настроение такое – лежать на диване, и чтобы мне еду подносили, только желающих нет.

– А ты позови Пашку обратно, и будут.

Я застываю у нужной двери и сжимаю кулаки.

– Вот и твоя мама так же говорит, но я еще не готова.

– С каких это пор моя мама у тебя в корешах? – Она складывает руки на груди.

– С вчера. Даже жить предлагала к вам переехать.

Машка округляет глаза.

– Не вздумай соглашаться! Она сначала в доверие вотрется, а потом пилить станет – как нас с Павликом.

– Вот я и подумала – со свекровями лучше дружить на расстоянии.

Подруга обнимает меня за плечи:

– Мне кажется, ты все уже решила насчет Паши, и это хорошо.

– С чего ты взяла? – Вырываюсь я.

Маша легонько стучит в дверь и улыбается:

– Просто знаю.

Дверь резко распахивается, и на пороге появляется мужчина лет тридцати: крепкий, среднего роста, со светлыми волосами и пронзительными зелеными глазами.

– Чем могу? – Спрашивает он коротко, рукой придерживая дверь.

– Мы… – Шепчу я. – Мы… Я…

– Герман Новик здесь живет? – Вступает Маша.

– Да. – Мужчина пристально смотрит на нее. – Но только не принимает сегодня никого.

– Почему?

Он озадаченно почесывает шею, и я замечаю за мочкой уха небольшой слуховой аппарат.

– Ему нездоровится. Но вы можете прийти на следующей неделе.

Мужчина тянет дверь на себя.

– Мы не по поводу курсовых или чем там он занимается, – поясняет подруга, – мы по личному делу!

– Кто там, Леш? – Доносится из гостиной.

– К Петровичу, – отвечает мужчина.

– Можно нам войти? Мы ненадолго, – обещает Машка, – только зададим ему всего один вопрос.

Через мгновение незнакомец сдается, отступает назад, и мы входим. Мою подругу будто вовсе не смущает царящий в квартире бардак, она скидывает туфли и проходит в комнату. Я делаю то же самое и спешу за ней.

– Здравствуйте, – вдруг говорит она кому-то, останавливаясь на пороге.

Я врезаюсь лбом в ее спину и осторожно выглядываю. В гостиной, на удивление, почти полный порядок, а возле окна стоит светловолосая девушка с тряпкой в руках и вытирает пыль.

– Добрый день, – произносит она, с интересом оглядывая нас. – А вы…

И не успевает договорить, потому что сидящий рядом в кресле мужчина лет пятидесяти, вдруг резко побледнев, изрекает:

– Говорил же, белочка. Вот опять! Точно пить больше не буду. Сашка, вызывай скорую!

Девушка испуганно бросает тряпку в тазик с водой и подбегает к нему:

– Что такое, Петрович?

Я едва узнаю в этом гладковыбритом мужчине вчерашнего пьянчугу. А он, показывая на меня пальцем, начинает заикаться:

– Стоит к… как живая!

Девушка приседает возле него, берет за руку и спрашивает:

– Кто? Где? – Она переводит взгляд на нас, затем обратно на него. – Так это, наверное, студентки к тебе пришли. Успокойся.

– Сонька моя! – Он прищуривается, не прекращая дрожать. Его синие глаза смотрят с тревогой, с недоверием. Машку они словно не замечают. Буравят меня, словно пытаясь прожечь насквозь.

– Что такое? – Интересуется молодой мужчина, открывший нам дверь. – Тебе плохо, Петрович?

Тот трясет головой.

– Слишком много лекарств. Наверное, чудится что-то, – делает предположение девушка. – Вы зачем пришли?

Я подхожу к мужчине, едва не теряющему сознание при виде меня. Беру табуретку и присаживаюсь напротив, позволяя рассмотреть себя, как следует. Его взгляд скользит по моему лицу, проходится по сиреневым волосам, немного задерживается на глазах и успокаивается. Теперь в нем больше ясности, чем минуту назад.

– Вы… – Его грудная клетка вздымается от частого дыхания. – Вы просто очень похожи.

Я поворачиваюсь к стеллажу и вижу фото моей матери. Оно стоит на прежнем месте, в рамочке, заботливо вытертой от пыли – видимо, девушкой-соседкой.

– На мою Соню, – выдыхает он. – Только глаза. Они…

– Они у меня синие, – киваю я.

– Да, – соглашается мужчина, вглядываясь в них пристальнее.

– Совсем как у вас. И есть подозрения, что вы – мой отец.

– Аня… – качает головой подруга.

– Что, вообще, происходит? – Спрашивает девушка.

Мужчина в кресле как-то странно начинает обмякать, расслабляться и заваливаться набок. Я вскрикиваю, когда вижу его закатившиеся глаза.

– Что ж ты вот так сразу-то, – взволнованно шепчет Машка, наблюдая, как Петровича пытаются привести в себя, тормошат и хлопают по щекам. – Угробила отца.

– Простите, – виновато мямлю я под всеобщими недовольными взглядами. – Это не нарочно.

– Представь, что ты сейчас прорепетировала, как сообщишь Пашке о будущем отцовстве, – усмехается Сурикова и облегченно выдыхает, когда мой предполагаемый отец начинает жадно хватать ртом воздух.

– Здравствуйте еще раз, – улыбаюсь я растерянно. – Простите, что напугала.

Мы провели в квартире Германа еще три часа. Все это время разговаривали и помогали его соседям приводить в божеский вид квартиру и самого ее хозяина. Петрович оказался на удивление легким в общении человеком. Веселым и умным. Они познакомились с моей матерью, когда он преподавал у нее в университете. Чтобы сблизиться с ученицей, молодой педагог начал посещать ту же театральную мастерскую, что и она. Оказалось, у них много общего, они начали встречаться и много времени проводили вместе.

Все вокруг были против этих отношений: коллеги, друзья, его родители-академики. Но это не остановило влюбленных – они решили сыграть свадьбу. В назначенный день, когда София и ее родственники собрались в ЗАГСе, Герман… просто не пришел. Струсил. Не понимал, что на него нашло. Он долго стоял с букетом у дверей, но так и не решился войти. Сам не знал, как объяснить тот поступок. Испугался, что был слишком молод, что все родные от него отвернутся. Терзал себя сомнениями, любовь ли это – слишком быстро все у них случилось.

А когда невеста вышла из здания, ее отец не дал даже подойти, чтобы объясниться. Утащил его за угол и там избил до полусмерти. Сколько потом парень не пытался звонить и искать встреч с любимой, ему не позволяли этого сделать. Моя мать была смертельно обижена, ничего не хотела слышать, а потом и вовсе уехала из города. Однажды Герману сказали, что якобы видели ее гуляющей по улице с маленьким ребенком, он пришел к ее родителям, но по старому адресу те больше не проживали.

Все эти годы он мучился чувством вины, корил себя за то, что предал ту единственную любовь. Искал, спрашивал, делал запросы, надеялся, что все еще можно исправить. Даже если она замужем, и у нее ребенок. Даже если ненавидит и проклинает его. Ему хотелось просто попросить прощения, но все оборвалось пять лет назад, когда он встретил на улице мать Софии, мою бабушку. Та холодно сообщила ему о смерти дочери и просила больше не тревожить ее семью.

Они знали. Они все знали, что у меня есть отец. Не важно, захочет ли признать меня, захочет ли видеться, общаться со мной, но он у меня был. И что бы он ни сделал, это был мой отец. Мой! Но они предпочли наказать его таким способом.

А наказали меня.

Трудно поверить, что ты, прожив всю жизнь в одиночестве, можешь вдруг оказаться чьим-то родителем. Герман смотрел на меня, как на видение, словно не мог поверить глазам. Он узнал, что любимая жива, что у него есть дочь, и что скоро появится внук – мужчина был потрясен не меньше моего и выглядел совершенно беспомощным.

Маша уехала на работу, а мы с ним и его соседями еще долго сидели на кухне. Разговаривали, копались в памяти, пытались лучше узнать друг друга. Поразительно, но после подсчетов выяснилось, что в день их несостоявшейся свадьбы мама была уже на втором месяце беременности. Да, он страшно ее обидел, унизил, но почему даже в двадцать лет она не хотела, чтобы я узнала о нем? Может, боялась, что самой снова придется встретиться с ним лицом к лицу?

Остается только гадать. Или спросить у нее самой – во всяком случае, мой отец планировал сделать это в ближайшее время после того, как наведет полный порядок в своей жизни и мыслях. Ему незачем было жить, он больше не искал счастья и вдруг нашел.

Герман помнил все так, будто это случилось только вчера.

Вот он стоит у дверей с букетом в строгом костюме с отцовского плеча. Раздумывает, не совершает ли ошибку, о которой все вокруг ему говорят. Вот он отыскивает в душе слова о том, что любит ее и просто не хочет торопить события. А потом понимает, что не сможет жить без нее, хочет все исправить, но жизнь вместе с тяжелым ударом будущего тестя отправляет его лететь под откос. Больницы, кома, капельница, трость, хромота.

И ничего больше никогда не приносило ему такой радости как тогда, когда темноволосая студентка Сонечка встречала его после занятий, шла рядом и украдкой, пока никто не видит, брала его за руку. Удивительно и немыслимо, но этот пожилой мужчина видел во мне спасение. Будто бы я могла вдруг стать тем, что вытащит его наружу из пучины тоски и самоуничтожения. Он качал головой, не веря своему счастью. А я…

Я просто сочувствовала ему и себе.

Люди, обстоятельства, время – мы позволяем им калечить наши судьбы. Не делаем вовремя нужные шаги, не говорим важные слова, путаемся, теряемся, обижаемся, чтобы тратить потом долгие годы на горечь сожаления. Хотя всего один телефонный звонок может стать спасением. Всего один[18]18
  Домовой, Ксюша, Саша, Леша – герои книги «В тишине твоих шагов» Лены Сокол


[Закрыть].

В доме царит суматоха. На середину широкой гостиной вытащили большой стол, застелили его скатертью и начали заставлять всевозможными закусками. Да-да, как в фильме: почки заячьи копченые, головы щучьи с чесночком, икра черная, икра красная, икра заморская… баклажанная!

И руководит всеми, словно дирижер, бабушка Димы – бодрая женщина лет шестидесяти в цветастом трико. Свистом и щелчками пальцев она заставляет невестку (оперную, между прочим, приму) летать на кухню за соленьями и вареньями, а сына-бизнесмена бежать то за штопором, то за соусником, а внука – натирать бокалы до блеска.

Я хожу вокруг стола и только хлопаю глазами. Зачем ребята меня сюда притащили? Вроде как сходка семейная: родственники Димы знакомятся с Машиными родными. Одна я – сбоку, с припеку. Зато удалось познакомиться с Калининым младшим: не Димой, а с тем, кто приходится братом его отцу – с Иваном. Вот у кого-кого, а у него уж точно не было ни единого живого места на теле: все украшено черно-белыми и цветными татуировками.

Глава их большой семьи, то бишь ба или бабулька (в миру Мария Федоровна Калинина) оказалась настоящей зажигалочкой. Юморная, задорная, она беспрестанно шутила, подкалывала нас и заставляла есть. Никто даже за столом ладом не расселся, но уже был сыт до отвала. Лене Викторовне досталось больше всех – Мария Федоровна пыталась задобрить женщину холодцом и домашним салом, очевидно догадываясь, что ее внук собирается сегодня свататься к Маше.

Самой же Маше было уютно в этой компании в большом деревенском доме. Она стойко выдержала очередную экскурсию по дому с ежесекундными: «посмотри, а это Димины рисунки, а это Дима на горшке, а вот его рогатка, а в этом сундуке его игрушки, а перед этим зеркалом он давил прыщи, а здесь его впервые застукали за…», и так далее. Машке даже нравилось, а Дима нервничал все сильнее.

– А я что-то про тебя знаю, – я толкаю его в бок, когда все усаживаются за стол.

Парень убирает волосы со лба и наклоняется ко мне:

– Что, Солнцева?

Видя, что Машка отвлеклась, шепчу:

– Ты плохо прячешь свои эмоции и… – Я хитро улыбаюсь. – Маленькие красные коробочки.

Указываю на торчащий сзади из кармана его джинсов краешек красного бархатного футляра. Как я уже догадалась – с колечком.

Он подскакивает, хватаясь рукой за карман, и смотрит на меня.

– Я – могила, – играя бровями, мурлыкаю я. – Только не нервничай так явно, выбери самый подходящий момент и скажи ей.

– Если мне дадут слово, – хмурится он, – видишь, все сегодня поздравляют маму с папой с днем свадьбы. Не отбирать же у них праздник.

– Они только обрадуются.

– Даже не знаю. Возможно. – Дима наливает вина своей подруге и сока мне. – Сама-то чего вся как на иголках?

– Я? – Я делаю равнодушное лицо, оглядывая смеющихся гостей. – С чего ты взял?

– На телефон каждые пять минут глядишь.

– Так… просто. – Я сглатываю, чувствуя, как неприятно ноет от тревоги в районе желудка. – С обеда не могу до Паши дозвониться. Хотела кое-что сказать ему.

– Может, – пожимает плечами Дима, – он на репетиции?

И виновато прячет взгляд. Я вздыхаю и поднимаю бокал с соком. Раздаются тосты, все поздравляют Диминых родителей. Пригубив кислый сок, я ставлю бокал обратно. Стараюсь не киснуть сама и вновь проверяю телефон – ничего. От расстройства накладываю себе полную тарелку салата, заношу над ней вилку и чуть не роняю ее, потому что раздается громкий звонок в дверь.

Я вытягиваюсь в струнку и замираю в ожидании, когда под общий шум Дима встает и лениво идет к двери. Никому и дела нет до того, кто мог прийти в такой поздний час, а я будто на стекловате сижу. Ерзаю, пытаюсь вздохнуть и не могу – аж дух перехватило.

Дверь распахивается, но почему-то дальше ничего не происходит. Никто не входит внутрь, а Калинин продолжает растерянно топтаться у порога, всматриваясь вдаль. Я чуть не подпрыгиваю, пытаясь разглядеть пришедшего, но там, правда, никого нет. Пусто! В сумерках лишь видно, как бабочка бьется, налетая снова и снова на фонарь возле входа.

Внутри у меня словно что-то обрывается. Почему мне так не по себе? Я сижу среди смеющихся людей и даже чтобы улыбнуться, делаю огромные усилия над собой.

– Кто там, Димуль? – Спрашивает ба, вынося с кухни очередной поднос с угощениями.

– Никого, бабуль, – удивляется татуированный, возвращается и ставит перед ней на стол бутылку. – Вот, оставили тебе. Женихи твои, наверное.

Мария Федоровна долго разглядывает этикетку:

– Да ну, – морщит нос, – ко мне женихи без самогона не ходят, а это что? Лимонад! На кой он мне?

«Лимонад?» В кончиках пальцев начинает покалывать. Я устремляю взгляд на бутылку: стеклянная поллитровочка со знакомой до боли этикеткой. «Воткинский» – читаю на ней.

«Паша!»

Я вскакиваю и бегу к двери, распахиваю ее и долго вглядываюсь в деревенский пейзаж. Дома, заборы, улица, тянущаяся куда-то к реке, кустарники, мирно гогочущие гуси.

– Ань, ты куда? – Доносится голос Маши. – Что случилось?

– Я сейчас! – Бросаю я на ходу, закрываю дверь и выхожу на дорогу.

Стрекочущие кузнечики, шум ветра, пение птиц в сумерках и ни одного намека на присутствие здесь Сурикова. Да как же так? Не может такого быть! Я смотрю перед собой, затем влево и вправо. Ни души. Затем глаза выхватывают что-то знакомое на песке. Я бросаюсь туда и нахожу еще бутылку. Вижу вдалеке еще одну. И еще.

Меня уже не остановить.

Дорога петляет, спускаясь к реке, а я, как гончая иду по следу, пока, наконец, не подбегаю к склону и не вижу там, внизу у реки, его машину. Забыв об осторожности я кидаюсь по тропинке, всецело превращаясь в нетерпение. Теряю босоножку и вместо того, чтобы подобрать, скидываю вторую и бегу.

Это не мираж. Мне не показалось – это его старенькая восьмерка!

Не боясь испортить прическу, я мчусь к ней. Мне так много нужно ему сказать. Так много! Задыхаясь, я останавливаюсь возле машины. По щекам текут слезы. Не могу их остановить, это сильнее меня. Дрожу всем телом.

Пашка сидит на песке, наклонившись спиной на колесо автомобиля, и играет на гитаре. Его пальцы касаются струн резко и хлестко. Будто дают отсчет: три, два, один – поехали. Дальше происходит почти невероятное, ритм становится быстрым и жестким, все ускоряется и ускоряется, заставляя гитару взвывать и буквально гореть в его руках.

Паша поднимает на меня взгляд, смотрит будто в самую душу и начинает низко петь… по-английски:

 
Я знаю, что совершил ошибку,
Я измучил твое сердце.
Это происки дьявола?
Я опустил тебя так низко,
Превратил в настоящее посмешище,
Я заставил ангела в тебе содрогнуться…
Но теперь вырастаю из своих ошибок,
Поднимаюсь к тебе.
Чувствую, что с той силой, что обрел,
Для меня нет ничего невозможного!
 

И продолжая петь хриплым голосом, он улыбается мне. Трогательно, ласково. Забираясь взглядом в самое сердце, исцеляя, вознося меня к небесам:

 
Теперь я хочу знать, хочу знать:
Ты полюбишь меня снова?
Полюбишь меня снова?
 

Слова припева повторяются и повторяются, наполняя меня невероятным теплом, согревая, отрывая от земли. Возвращая меня в тот самый день, когда я стояла на вечеринке перед сценой и чувствовала, что кроме нас никого больше нет в целом свете. Понимала, что каждое слово – оно для меня.

 
Это непростительно:
Я украл и выжег твою душу.
Это происки демонов?
Они управляют моей темной стороной,
Уничтожая все,
Они сбрасывают ангелов вроде тебя с небес.
Но теперь я отрываюсь от земли,
Поднимаюсь к тебе.
Чувствую, что с той силой, что обрел,
Для меня нет ничего невозможного!
 

И любимые губы заставляют слова лететь над водой в припеве:

 
Теперь я хочу знать, хочу знать:
Ты полюбишь меня снова?
Ты полюбишь меня снова?[19]19
  John Newman – Love Me Again


[Закрыть]
 

Музыка обрывается, и я понимаю, что это из-за меня: я стою на коленях рядом с Пашкой, и моя рука лежит на струнах. Я аккуратно высвобождаю гитару из его рук и убираю в сторону, затем кладу дрожащую ладонь на его губы. Рисую маленькое сердечко подушечкой пальца, точно ребенок на запотевшем стекле. Паша перехватывает мою ладонь и молча ее целует. Легко и нежно. Он закрывает веки, будто желая запечатлеть в памяти этот момент, и открывает вновь.

– Ты приехал, – шепчу я, растворяясь в океанах его серых глаз.

– Потому что ты нужна мне, – говорит он, прижимаясь щекой к моим пальцам.

– А как же музыка? – Мое сердце бешено колотится, каждую секунду грозясь вырваться из груди.

– Без нее я проживу. – Улыбается Пашка, протягивает руку и касается моей шеи. – А вот без тебя нет.

Мы стоим друг напротив друга на коленях. Весь мир замер, ожидая исхода. Я смотрю на любимого, больше всего желая коснуться прядей его волос, беспорядочно спадающих на лоб, чтобы вновь ощутить их мягкость. Хочу почувствовать вкус его красивых, сочных губ. Вспомнить, какими они могут быть трепетными, нежными, горячими.

– Уверен? – Спрашиваю его вместо этого.

Пашкино тепло так близко, я почти физически ощущаю его. Кожа на моей шее пылает от касания его пальцев. Мы тонем в тишине и биении собственных сердец.

– На ближайшие сто лет у меня другие планы. – Говорит он, запуская руку в мои волосы. – Ты и только ты. Ничего другого.

Я напрягаю челюсти, пытаясь сдержать слова, готовые вырваться наружу, но они все равно вылетают:

– Есть еще кое-что. – Мои глаза сами опускаются в пол. Я сжимаюсь, как пружина. – Обстоятельство. Оно тебе, возможно, не понравится.

– Какое? – Испуганно бормочет Пашка.

Мое тело дрожит от отчаяния.

– У нас скоро будет ребенок, – сдувая волосы со лба, выпаливаю я.

И мои руки обессилено падают вниз. И его тоже – но, правда, медленнее. Мне так страшно, что не хватает смелости взглянуть в его глаза. Паша молчит, и мне кажется, что мои ноги подкашиваются. Вряд ли его мечтой было услышать такое в двадцать лет, но виной всему наша безответственность. И если он сейчас же ничего не ответит, я просто уйду.

– Ух, ты… – Наконец, произносит он.

Что это, вообще, значит?

– Что «ух, ты»? – Растерянно говорю я, пытаясь прочитать его реакцию по лицу.

Но проще прочитать китайские иероглифы.

– Это… здорово. – Пашка трясет головой, будто хочет окончательно проснуться. – Даже больше, чем здорово. Это… ух, ты!

Он поднимает пальцами мой подбородок, заставив меня посмотреть в глаза, полные любви, и касается губами моих губ со всей нежностью, на какую только может быть способен мужчина. И мы целуемся так, будто с той самой вечеринки никто нас и не прерывал. Будто не было этого глупого расставания и всего остального. Целуемся неистово, как сумасшедшие, как голодные, как потерявшие и вдруг вновь обретшие друг друга люди. Мы задыхаемся, но продолжаем целоваться снова и снова.

– Люблю… – Бормочу я на шумном выдохе, когда его губы ласкают мою шею, а руки скользят вниз по моей спине.

Мне так хорошо. Словно я дома. Так радостно, что теперь я – не половинка, а целое. Вместе с ним. Полноценное, живое, счастливое целое. И мне так нравится чувствовать себя слабой в его сильных руках.

– Люблю… Безумно люблю… – Отвечает Паша, крепко прижимая меня к себе и стягивая вниз мое платье. Он останавливается на секунду и смотрит мне в глаза. Его зрачки расширены, взгляд наполнен безумием, губы пылают. – А нам… – Суриков громко сглатывает. – Нам… можно?

Из моей груди вырывается стон. Я чувствую, что тело вот-вот взорвется. Какой же он красивый. Какой мой. И как можно было так долго жить вдали друг от друга? Это же сумасшествие.

Я выгибаю спину, притягиваю его к себе:

– Нам не можно, нам нужно…

Эпилог

Маша

Единственное, в чем мы сошлись сразу и единогласно: нам не нужна классическая свадьба с глупыми выкупами, вешаньем замков на мосту, народными гуляниями и криками «Горько!». Огорченные этим фактом родители поставили свое условие – белое платье на невесте, строгий костюм на женихе. Мы выполнили его слово в слово. Почти. Иначе, это были бы не мы – Маша и Дима.

Надеюсь, моя мама ревела от счастья, а не от испуга, когда ее дочь со своим женихом появились на пороге зала бракосочетаний под красивейший аккомпанемент скрипки и рояля в своих красивых нарядах. «А что? Все, как они и заказывали». На мне белое платье длины миди с открытыми плечами, от пояса вниз поверх пышной юбки тончайшая сетка в пятнышко (под леопарда), на руках леопардовые перчатки без пальцев, на голове золотая диадема в виде кошачьих ушек, а на лице круглые ретро-очки розового цвета. На ногах – того же цвета высокие кроссовки, сумасшедше удобные и красивые хай-топы на шнурках и с липучками.

Мой жених оделся еще экстравагантнее: строгий леопардовый винтажный костюм по эскизам самого Джона Н., под ним розовая рубашка по моде пятидесятых, а на ногах шикарные розовые туфли из кожи питона. Боже! Я чуть не накинулась на него прямо там, возле дверей. Чертовски сексуальный, безумно красивый, любимый, родной! Да он со своими рисунками на коже даже в обычном сером костюме смотрелся бы экзотично, а уж в этом одеянии был просто катастрофически привлекателен.

Пока все, включая работников ЗАГСа, охали и пытались снимать странную парочку на телефоны, хихикала только Солнцева со своим необъятным животом. Но даже и она не удержалась от слез, когда мы дрожащими руками надевали друг другу кольца и клялись в вечной любви. В ту секунду, когда Дима целовал меня, мне казалось, что это самое естественное, что когда-либо происходило в моей жизни.

Я давно уже За Мужем. За ним. За моим Димой. Просто сегодня мы поставили об этом в известность еще и государство. Чтобы нас не ожидало впереди – мы пройдем это вместе. Вот это – самое главное.

– Я тебя хочу, – сложив локти на свадебный стол, шепчет мне муж, наклоняясь к уху.

– Дима! – В свойственной мне манере я ворчу, перехватив его взгляд.

Банкет подготовили в соответствии с нашими пожеланиями. Никакой банальности. В середине зала лучшего в городе ресторана установлен круглый постамент – сцена. Никаких ведущих, тамады и прочего. Гости сами выходят и играют на представленных в их распоряжение инструментах, сами поют и по желанию говорят тосты. Вокруг сцены – танцпол, где можно подвигаться, далее кругом расставлены столы с угощениями.

Полная вакханалия, короче – все, как мы любим.

– Потерпи еще немного, – я нежно смотрю в его глаза, – остался всего час.

Далее мы едем в аэропорт и уезжаем в Лос-Анджелес в свадебное путешествие.

Димка безнадежно, как приговоренный к казни, опускает голову над столом. Его черные волосы едва не касаются содержимого тарелки с салатом из креветок.

– Хочу курить, – стонет он.

– Еще час, и мы будем в самолете, летящем в Эл-Эй.

– Хочу застрелиться…

Димка хохочет.

– Выпрямись, – я толкаю его в бок, – нас снимают. Улыбайся. Будешь показывать это видео своим детям.

Муж натягивает ухмылку и приветствует проходящего мимо оператора с камерой.

– Мы же умоляли их не устраивать русские народные гуляния, – безрадостно напоминает он.

Я целую его в шею:

– Ну, вообще-то, это твоя бабуля организовала хлеб с солью и посыпание наших бедных голов рисом.

– Было даже весело.

– Еще бы. – Под свист и аплодисменты, сопровождающие выступающих, я кричу ему в ухо. – Они так мило смотрятся, а поют как!

Дима качает головой и тоже начинает хлопать. На сцене его бабушка и Джон. Старушка играет на гармони и поет, а Джон, стоя рядом с широченной улыбкой на лице, выполняет свою основную функцию – в припеве низким хрипловатым голосом вытягивает: «Ва-а-аленки, Ва-а-аленки-и-и, ай да ни под щит ты ста-рэн-кы!»

– Главное, что ба довольна, – смеется мой муж, разглядывая блестящее колечко, просто шикарно смотрящееся на его татуированном пальце.

Джон приехал два дня назад и все это время скрывался в деревне у бабули от наглых вездесущих папарацци. Они с ног сбились искать его по всем гостиницам города, пока парень вместе со своей мамой Джеки и другом Калвином Х. (продюсером, ди-джеем и популярным исполнителем) тусовались в ее доме.

Итог двух суток совместного проживания с Марией Федоровной: десять проигранных Джоном партий в настольный теннис, доведение до истерики деревенских жителей его катанием по снегу на тракторе, братанием, обжорством, и вот фееричный финал – песня про «Валенки».

Да, бабуля кого хочешь уделает. Вот и сейчас, сидит за столом и подливает Джеки с Калвином еще самогона.

– А говоришь, для общения нужно знать английский, – усмехаюсь я, наблюдая, как Дима ухаживает за мной, подавая бокал. Я целую его в губы, слегка касаясь. Знаю, мы можем эпатировать сегодня гостей поцелуями с языком и жадными объятиями, но дистанцию соблюдать лучше прежде всего из-за нас самих. Очень трудно остановиться, если уже начали прикасаться друг к другу. Каждый раз происходит одно и то же: будто кто-то спичкой чиркнул, и мы горим-горим.

– Только представь, двое суток они как-то обходились без переводчика. – С трудом, кажется, заставив себя оторваться от меня, замечает Дима.

У него в глазах пелена желания, которая проясняясь, превращается в чистое восхищение и безграничную нежность.

– Молодцы! – Кричу я, хлопая в ладоши, когда номер заканчивается.

Британец помогает бабуле снять гармонь и спуститься со сцены. Сам же садится на самый краешек постамента и оборачивается к музыкантам. Нет, это не его ребята, те остались в Лондоне. Это наши «Дайверсы»: Ник за барабанами, Яра у синтезатора, Майк и Боря с гитарами наперевес и Леся, устроившаяся возле стойки микрофона, чтобы петь на бэк-вокале.

Она кивает, все готовы. В зале радостно скандируют название группы и имя музыканта. Еще бы, популярная в стране команда, взорвавшая хит-парады своей композицией «Где-то есть Ты», и кумир миллионов – сам Джон Н.

На одной сцене! Отменив другие выступления! И все ради нас.

Звучат первые ноты – вступают клавишные. Почти одновременно с ними Джон начинает петь на английском: