Текст книги "Заставь меня влюбиться. Влюбляться лучше всего под музыку"

– Мне было еще хуже, когда я увидела тебя – с ней.

– Какая у меня должна была быть реакция? Ты ушла с ним, хотя могла все предотвратить, просто не захотела.

– Ты тоже не захотел ничего предотвращать, когда ваша солистка вешалась на тебя. – Я вонзаю в него эти слова, но ранят они сильнее лишь меня саму. – Что мне нужно было сделать, когда я вас в первый раз увидела в отеле? Подойти и попытаться отлепить ее от тебя?

– Да хотя бы поговорить по-человечески, а ты просто ушла и даже не пыталась меня найти. Пошла к этому Джону, тусовалась с ним. Мне за это уважать тебя надо до конца жизни?

Я съеживаюсь.

– Ты сам себя-то уважаешь? После того, что сделал.

Наш разговор, как спор детей: мы просто перекидываем друг другу мячик обиды.

– Я устал обсуждать это. – Паша обессилено опускает руки. – Мы никогда не поймем друг друга.

– Нам просто не по пути. – Я отхожу от него в сторону двери.

– Аня, я сейчас уйду. – Хрипло говорит он. – Если я сделаю это, то больше не вернусь.

– Вот и ступай, – я хватаюсь за ручку двери.

– У меня будет жизнь, Аня, а ты тут всю жизнь так и проработаешь? Ложки и стаканы будешь подносить?

А вот это уже неприятно.

– Не переживай, – улыбаюсь я, пытаясь взять себя в руки, – это теперь не твои проблемы, талантище ты наше!

– Все понятно, – кивает Паша, поправляя футболку.

– Эта Леся твоя вытащила тебя со дна, а ты и рад стараться, аж трусы с нее сдираешь. – Смеюсь я. – Еще и меня обвиняешь. Недомужик! Сам в себе сначала разберись, чтобы не делать крайними других людей.

– Ты сама мне повод дала…

– Это был не повод, это было разочарование в тебе. И все только подтвердилось. Ты зачем, вообще, пришел сюда?

– Убедиться, что не зря разочаровался в тебе.

Паша идет к двери. Его плечи ссутулены, голова опущена, во взгляде ничего, кроме горечи.

– Убедился? – Кричу в его удаляющуюся спину.

Мне хочется развернуть его к себе и броситься ему на шею, несмотря на то, сколько жестоких слов он мне наговорил. Мои ноги сами идут за ним. Вот сейчас он выйдет из кафе, даже не оглянувшись, и это зрелище невидимой волной прорвет дамбу моих слез.

«Пожалуйста, остановись. Пожалуйста. Не уходи. Скажи еще несколько раз, что ничего не было. Просто скажи – что любишь, что всегда любил. Попроси прощения. Пожалуйста. Ну же! Ну!» И ни одно из этих слов не срывается с моего языка. Я вижу, с какой яростью он дергает дверь на себя, и все безуспешно. Подхожу, протягиваю руку, толкаю дверное полотно и говорю надломлено и сухо:

– От себя.

Проходит, наверное, меньше секунды прежде, чем он скрывается за дверью и молниеносно исчезает в потоке машин и людей.

Паша

Любовь сильнее гордости: можно любить человека даже тогда, когда он тебя презирает. И Аня, конечно же, теперь презирает меня. Всю дорогу до дома я оправдывал себя тем, что глупо было вернуться обратно в «Кофейный кот» и прилюдно признать, что был не прав. Глупо ли? На самом деле, мной руководили трусость, лицемерие и эгоизм.

Язык – страшное оружие, и в пылу спора можно наговорить такого, во что сам абсолютно не веришь. Такого, что тебе раньше и в голову-то не приходило. И эта ужасная ошибка сжигает мосты, отдаляет вас еще сильнее и делает почти невозможным возвращение к отправной точке. Все, конец.

Но какой же я идиот!

Я поднимаюсь по ступенькам, поворачиваю ключ в замке, толкаю дверь в квартиру и вхожу. Ноги упираются в мою собственную сумку с вещами, которую завезли парни, пока я был в кафе. Я пинаю ее, чтобы не мешалась, и снимаю кеды. Из своей комнаты выглядывает Машка, грустно, а может радостно, вздыхает и бежит ко мне. Мы обнимаемся. Я крепко обхватываю ее и отрываю от земли.

– Наконец-то, – всхлипывает она.

Я внимательно осматриваю ее лицо, но слез не замечаю.

– Хоть кто-то рад меня видеть, – усмехаюсь я, бросая ключи на полку.

– Ты что, – хмурится сестра, – конечно рада. Все будут рады, тебя так долго не было!

– Ну, да…

Я бросаю взгляд в зеркало: у меня щеки впали за прошедшую неделю, почти ничего не ел.

– Прими душ, я разогрею тебе ужин. – Маша встает на цыпочки и задевает кончиком пальца пирсинг в моем носу. Я морщусь, подавляя желание чихнуть. Так уже привык к этому тоненькому колечку, будто его и нет совсем. – Так и не снял эту штуку?

Сестра улыбается.

– Не-а.

– И не надо, мы привыкли уже все.

Я послушно иду в ванную, раздеваюсь, встаю под душ и позволяю прохладным струям свободно падать мне на лицо. Знаю, мама взбесится, что все вокруг будет забрызгано каплями воды, но у меня нет сил, сесть. Я закрываю глаза и просто дышу. Не знаю, сколько проходит времени, пока Марья не начинает обеспокоенно стучать в дверь.

Я устало протягиваю:

– Иду.

Вытираюсь, натягиваю свежую футболку, шорты и тащусь на кухню. Сажусь за стол напротив сестры и с глупым видом пялюсь на бледно-розовый борщ в глубокой тарелке. Так долго меня дома не было, а здесь будто ничего и не изменилось.

– Все нормально? – Она подвигает ко мне хлеб и сметану.

– Угу. – Я задумчиво кручу в руке ложку. – Скажи лучше, как у тебя? В универе, например. Больше не донимают?

Я не боюсь вопросов про Аню. Я просто хороший брат, мне хочется так думать.

Маша кладет локти на стол, упирает ладонями подбородок и разглядывает меня.

– Меня стали замечать, даже здороваются.

– А Игорь?

– Ведет себя нормально. Его, вообще, будто подменили. Сначала я думала, что стоит мне прийти на пары без Димы, все изменится, но нет. Даже если он на самом деле не осознал, что поступил со мной мерзко, то сейчас старается всем своим видом показать, что сожалеет. С Викой труднее: щелчок по носу королеве группы вряд ли прошел незамеченным. Она злится, и в мою сторону даже не смотрит, но меня это волнует мало. Я стала сильнее, чувствую уверенность в себе, и теперь даже без своего парня способна постоять за себя.

– Не боишься ее?

Маша хлопает ресницами и улыбается.

– Кажется, я никого теперь не боюсь.

– Выглядишь счастливой, – замечаю я, вяло зачерпывая ложкой суп. Аппетита нет совершенно.

– Так и есть.

– Здорово, а как у вас дела с кафе?

– Завтра завозят новое оборудование. Стены мы покрасили сами, на всем теперь экономим. Отпечатали меню и рекламу, на днях повесят вывеску, и откроемся.

– Быстро вы. – Мой организм отказывается принимать борщ и, вообще, любую пищу, но я старательно толкаю его внутрь.

– Тянуть нельзя: кафе и так убыточное, и чем дольше мы тянем с его открытием, тем больше завязаем в долгах.

– На самом деле, я рад за тебя. Очень. Твое «мы» звучит непривычно, но очень круто.

Сестра краснеет:

– Спасибо.

– Возьмешь меня кем-нибудь? Официантом, дворником, посудомойкой? – Я усмехаюсь, заметив, что улыбка сползает с ее лица. – Большим начальником не прошусь. Или ты уже наняла персонал?

– Паш, – произносит она, наклоняясь вперед, – я хотела Аню пригласить… администратором.

– Понял, – я опускаю глаза.

– Да я просто… – Машка заламывает пальцы.

– Не надо, все нормально.

– Ты видел ее?

Вопрос, которого я боялся. Вопрос, от которого бросает в жар и холод одновременно. Вопрос, возвращающий меня в жестокую реальность. Я сглатываю и просто киваю головой в ответ. Произнести не могу, мне в горло будто нож всадили.

– Так переживаю за нее. – Сестра ерзает на стуле. – Все это время она ходит… на ней лица нет. И смеется, смеется. Такое ощущение, что вот-вот заплачет. Дима сегодня должен помочь ей вещи перевезти, а меня она, кажется, избегает. Я даже ее новую квартиру не видела.

– Угу, – мычу, заедая боль сразу несколькими ложками борща.

– Посмотри на меня, Паш. Что вы как дураки-то? Ведете себя словно дети! Никого не знаю, кто бы так хорошо подходил друг другу. Она – взбалмошная, ты – импульсивный, она – умная, ты – талантливый, она – дура, ты – дурак. – Машка нервно хихикает. – Вы вместе как фейерверк, вам нужно только держаться друг за друга и гореть, сверкать, взрываться! А вы обжигаете, раните, делаете больнее и больнее. Посмотри на меня, ну. – Она протягивает руку, и я вздрагиваю. – Паш! Ты же любишь ее! Я же вижу. Иди и скажи ей, оба ведь мучаетесь. Не молчи только. Засунь свою гордость себе, сам знаешь куда! Я так радовалась за вас… Блин! Паа-аа-ааш! Только ты можешь все исправить. Ты что-нибудь собираешься делать?

– Да. – Я отодвигаю тарелку и смотрю на верхушки деревьев за окном. – Пойду в автосервис гайки крутить.

– Подожди. А Аня? А музыка?

– Плевать на всё.

Машка размахивает руками перед моим носом. Я делаю вид, что не замечаю.

– Ты ведь перед ней извинился?

– И да, и нет.

– Па-а-аш, – звучит очень жалобно, – расскажи ей все, объясни, попроси прощения. Ты ведь никогда так больше? Ведь да? Она тебя простит. Обязательно. Только не опускай рук, за свою любовь нужно бороться. Вы мне оба дороги… Будь мужиком, наконец!

– У тебя телефон звонит.

Сестра надувает щеки, выдыхает и шарит по карманам. Достает смартфон:

– Мама. Она будет рада узнать, что ты вернулся.

– Уж это непременно.

– Алло, – Машка прикладывает сотовый к уху, долго и внимательно слушает. Ее лицо тут же меняется, уголки губ опускаются, лоб разглаживается. Она медленно кивает. – Хорошо. Х-хорошо.

Откладывает телефон на стол и непонимающе смотрит на меня:

– Отец умер.

Вот так просто, так странно. Вроде у тебя его и не было никогда, а теперь и вовсе нет. Осталась только фамилия, пара старых карточек в альбоме, да крупицы воспоминаний. Больше ничего. Не знаю, что чувствует сестра, но я поворачиваюсь и крепко обхватываю ладонями ее руки.

Аня

Мы переписываемся редко: короткие фразы, вопросы-ответы. Раз в неделю Джон интересуется, как у меня дела, я отвечаю, нормально. Когда он освобождается после концерта, пишет, что у него тоже все хорошо… Видео-звонков я избегаю, не могу никого видеть. Вот и сейчас британец сообщает, что сел смотреть видео с того самого фестиваля, а мне нечего ему ответить. Я не желаю ни смотреть, ни вспоминать о том дне. Мне слишком неприятно – до ледяной дрожи по позвоночнику.

Только все утихло, только начало забываться: газеты больше не шумят, гадая, кем была та загадочная блондинка – русская невеста Джона Н., а у него на родине и не слыхивали о наших газетах и о новости, которая будоражит местную прессу больше недели. Да и мало ли сумасшедших поклонниц, которые лезут на сцену во время его выступлений? У них и своих хватает.

Я подтаскиваю сумку к старому покосившемуся шкафу и достаю оттуда свои вещи. Раскладываю на полках майки, джинсы, платья, – все они кажутся какими-то несуразными, аляповатыми, детскими. Кто их, вообще, носил? Мне все больше хочется закутаться в толстую мягкую водолазку, натянуть ворот до самого подбородка и спрятаться ото всех. Никаких открытых животов, откровенных декольте и коротких юбок, упаси Боже. Ничто не должно напоминать обо мне прежней – той Ани больше нет. Я полна решимости начать новую жизнь, расправить крылья.

Убираю сумку в шкаф, закрываю скрипучие дверцы и растягиваюсь прямо на вытертом от времени паркетном полу. Лежу на боку и разглядываю пылинки под продавленной кроватью. Вот это и есть свобода – ну, типа вау. Свобода, которая видится теперь другой, нежели раньше. Не вечеринки до утра, не круглосуточный отдых, не возможность поступать так, как заблагорассудится. Это чертова, будь она не ладна, ответственность, и это вон те самые клубки серой пыли в метре от моей головы.

Их не уберет мама, она не заглянет в комнату, чтобы в десятый раз напомнить про мое обещание прибраться. Больше ничего такого не будет. Отныне я сама себе хозяйка. Можно, конечно, закрыть глаза и не замечать грязь, пыль и бардак вокруг, но есть десятки гребаных «но» – теперь.

Вот она какая, эта взрослая жизнь. Никто не приготовит тебе завтрак, никто не заплатит за тебя квартплату. Нужно обо всем беспокоиться самой, держать в голове даты ближайших платежей за квартиру, за свет, газ и воду, записывать и передавать показания счетчиков, держать в уме минимальный список необходимых продуктов и даже самой класть деньги себе на телефон.

И почему же не получается на все забить? Почему в уме постоянно прослеживаются эти параллели? Не сдашь долги – вылетишь с учебы – не получишь образование – не устроишься на нормальную работу – не заплатишь за эту или любую другую, в которой придется жить, гнилую клетушку.

Мне хочется немедленно вернуться обратно в детский сад! Я готова давиться манной кашей с запеканкой, запивать все это противным теплым молоком, лишь бы не иметь обязательств. Я даже согласна даже спать в тихий час! Даже добровольно и с удовольствием! Только не тыкайте меня так жестко в картину реального мира, где за каждый свой шаг нужно нести ответственность, где нужно быть серьезной, надежной и руководствоваться соображениями морали и совести.

Я же не справлюсь!

Я поднимаюсь, не чувствуя силы в руках, отыскиваю черные брюки, очищаю их от налипшей шерсти и надеваю. Недолго раздумывая, дополняю образ черной водолазкой. Пойдет. Смотрю в зеркало: чертовы волосы – они слишком яркие для такого бледного лица, и к ним больше подошел бы клоунский грим. Чем я, вообще, думала, когда красила их? Столько денег угрохала, лучше бы едой запаслась на пару недель вперед. Теперь же придется считать каждую копейку. Дурацкий поступок – необдуманный, глупый, пора учиться удерживаться от таких.

Просто я поддалась эмоциям: мне хотелось стереть прежнюю Аню, уничтожить, переродиться. Как будто бы с новой прической можно автоматически приобрести право на новую жизнь, вдохнуть полной грудью и заменить сопли в голове на настоящие человеческие мозги.

Я собираю волосы в хвост и поворачиваюсь то одной стороной к зеркалу, то другой. Отрезать? Смыть краску? От чего еще избавиться, чтобы казаться самой себе совершенно другой? Как найти себя?

Кто я?

Интересно, какой там цвет под этой бирюзой… Аня, ты, вообще, помнишь, свой родной цвет? Да, кажется, была брюнеткой. Когда-то в прошлой жизни, а когда точно, уже и не вспомнишь. Смешно. Прически, покраски, диеты, десятки хобби от йоги до этой упоротой ходьбы с палками, как ее там? Зачем мне все это было нужно?

Это больше похоже на бег от себя. Какая-то жизнь взахлеб. Постоянно куда-то торопишься, бежишь, не успеваешь, хватаешься за все, до чего только можешь дотянуться, и в этой беготне теряешь себя. Когда мне было плохо, я не давала себе возможности остановиться и обдумать все, как следует, не давала возможности поплакать, пережить внутри себя и отпустить боль.

Не прислушивалась к себе, просто ныряла в следующий омут с головой, и понеслась: смена прически, прыжок с тарзанки, новое платье – ю-ху! Аня – новый человек! Никакой грусти, главное – не останавливаться, все время бежать вперед, тогда твое собственное «я» тебя не догонит и не скажет: «Выдохни. Ты – живая, ты – настоящая, ты тоже можешь страдать и отчаиваться, это нормально. Просто живи».

Даже в отношения с Пашей я бросилась стремительно и без оглядки назад. Хотя чувствовала – это нечто большее, то, что нужно заслужить и бережно хранить. То, к чему нужно двигаться неторопливо. А я опять убегала. Убегала от той девчонки, которая позволяла себя поцеловать парням, с которыми была знакома лишь пару часов. Это все было ошибкой. Я не доказала самой себе, что не была доступной. Даже наоборот – не дала отношениям развиваться естественным путем.

Блин, Аня… Как ты хотела стать для него особенной, если, пропустив все фазы, подвела сразу к постельной? Чего ты боялась? Ты знаешь, чего. Ты боялась того, что все будет по-настоящему, что все будет серьезно, что нужно будет становиться взрослой и открывать свою душу человеку, который рядом. Нужно будет не только тусоваться вместе, но и жить: любить, доверять, прощать, разговаривать. А когда поняла, что все это уже происходит, и твое сердце больше тебе не принадлежит, было уже очень поздно – все завертелось.

И вот перед нами реальная жизнь. А мы даже не хотим поговорить нормально, обсудить, покаяться, сознаться, попросить прощения и простить. Мы не слышим друг друга.

Паша, мы не дали нашей любви не единого шанса…

Когда я прихожу на кладбище, я сразу вижу, куда нужно идти. Их там не так много: Маша с Димой, Лена Викторовна, несколько незнакомых человек и Пашка, стоящий поодаль, в нескольких шагах позади всех. Я подхожу ближе и не слышу никаких подобающих для таких случаев речей, ни единого слова. Все словно замороженные: ждут, когда гроб опустят в могилу. Не знаю, куда мне лучше подойти и что сказать. Солнце палит нещадно, но никто будто этого не замечает.

Пашка стоит по стойке смирно, его руки опущены, спина прямая. В такую жару на нем плотная черная рубаха, черные брюки и туфли. Его глаза закрывают зеркальные черные очки, и ни единый мускул не дергается на его лице, поэтому мне трудно понять его эмоции. Маша стоит левее, ближе к могиле, Дима поддерживает ее сзади за локти. Оба выглядят напряженными. Лена Викторовна, заметив меня, кивает и вытирает платком бегущие по щекам слезы.

Удивительно. Этот человек бросил ее и детей, а она плачет на его могиле. Любовь – чрезвычайно странная штука, ведь ты способен прощать других ради излечения самого себя. Чтобы спастись от гнева и ненависти, сэкономить нервы, избежать напрасной растраты душевных сил. Но этой наукой, этим даром, не всем дано овладеть – у меня пока нет сил, чтобы отпустить мою боль, забыть о ней.

Не знаю, что мной руководит, но я иду к Паше – медленно, на негнущихся ногах, осторожно. Нельзя не поддержать его в такой день. Я подхожу и встаю рядом, сверлю взглядом яму, в которую сейчас будут опускать гроб. Интересно, заметил ли он меня? Стоит, не шелохнется. В мою сторону не смотрит. Вместо приветствия я дотягиваюсь и несмело сжимаю его ладонь в своей. Неважно, что там между нами, в такой момент мне хочется быть его опорой.

От этого прикосновения мы оба вздрагиваем. Он, кажется, оживает. Его грудь вздымается от тяжелого дыхания, пальцы дрожат. Паша не ожидал от меня… Да я и сама от себя не ожидала…

Почему родители не учат нас, как нужно любить и уважать друг друга? Почему не показывают на собственном примере? Почему такие вопросы не обсуждают в школе? Ко всему в жизни нам приходится идти инстинктивно, познавать методом проб и ошибок. Сколько же всего можно было избежать, имей мы хотя бы малейшее представление о том, какая это сложная штука – «любовь»!

Гроб медленно опускают в могилу, и мы разъединяем наши руки, чтобы Паша, как и остальные, мог пойти и бросить горсточку земли. Затем яму засыпают и обкладывают венками. Все что-то говорят, а я так и не решаюсь подойти ближе. Для дружеской поддержки достаточно этого расстояния, хотя кладбище для меня не самое страшное место – иногда в собственной душе бывает гораздо более жутко и пусто.

Маша оборачивается и замечает меня, она смотрит с благодарностью, хочет подойти, но видит приближающегося ко мне брата. Паша быстрым шагом подходит ко мне, замирает и будто теряет дар речи, потом спохватывается и на выдохе произносит:

– Спасибо…

– Не стоит, – отвечаю я, протягиваю руки и приподнимаю его очки.

Красные, полные слез глаза. В них столько боли, тоски и любви, что у меня перехватывает дыхание.

– Ты поедешь к нам? – Спрашивает он надтреснутым голосом.

Поминки? Нет, не хочу. Я опускаю его очки обратно и сцепляю руки в замок на груди.

– Нет, не смогу.

Паша заметно расстроен.

– Тебя отвезти куда-то?

Я качаю головой:

– Не нужно.

– Я отвезу, – настаивает он.

– Нет, – киваю в сторону Лены Викторовны, – ты должен сейчас быть со своей мамой, я уеду на такси.

– Ань.

– А?

Его рука касается моего плеча. Мне почему-то становится так сильно больно, что хочется закричать на все кладбище.

– Мне очень жаль, прости меня. Только я один во всем виноват. Только я. Никогда не прощу себе, что все испортил. А то, что наговорил… на самом деле, я так не думаю. Ты должна знать это. – Он наклоняется, чтобы заглянуть в глаза, но я смотрю на его пальцы на своем плече. – Я очень люблю тебя, Аня. Очень сильно люблю. – И убирает руку. – Ты меня когда-нибудь простишь?

– Не знаю, – отвечаю я честно, разворачиваюсь и ухожу прочь.

Замолкают все звуки. Я иду, с каждым метром ускоряя шаг. Почти бегу к кованой ограде, выхожу через калитку и прячусь за дерево. Пытаюсь отдышаться и унять слезы. Вижу, как они медленно плетутся к главным воротам. Паша поддерживает под руку маму и ищет глазами меня. Конечно, я могу только догадываться об этом, но сердце – оно знает точно. Он ищет меня.

Когда я открываю ключом квартиру, где прожила все детство, облегченно выдыхаю. Кажется, ни мамы, ни Роберта сейчас нет дома. Я вхожу, снимаю обувь и направляюсь в свою уже бывшую комнату.

– Что-то ты рано! – Раздается вдруг из кухни. – А… это ты… – В голосе звучит разочарование.

Я оборачиваюсь. Мама замирает в дверях, разглядывает меня и начинает, как ни в чем не бывало, улыбаться: как же здорово ей все время удается делать вид, что ничего плохого она не говорила и не делала.

– Ты уже выдала ему ключи? – Говорю ей вместо «привет», затем, не дожидаясь ответа, иду в свою комнату.

Пока все вещи на местах, ничего не тронуто. Старый компьютер на столе, кровать заправлена, и даже на туалетном столике еще лежит расческа, которую я забыла забрать, когда уезжала позавчера. Я подхожу к шкафу, чтобы отыскать учебник, который давно требуют с меня в библиотеке, и слышу мамины шаги сзади.

– Там у тебя еще обувь осталась в коридоре, – напоминает она.

«Дочь, как дела, как ты там устроилась? А куда ты, вообще, переехала?»

Не дождетесь, только не от нее.

Мою мать подменили много лет назад. Как только она осознала, что я уже достаточно взрослая, чтобы не считать меня ребенком, мать занялась устройством своей личной жизни.

– Заберу, – спокойно говорю я, нахожу нужную книгу и сую под мышку. Оглядываюсь. Чего-то не хватает. Прислушиваюсь. Откуда-то доносится слабое тявканье. – Мам, ты что, опять закрыла Ветошь на балконе?

– У Роберта аллергия, – отмахивается она.

Я пулей бросаюсь в гостиную, дергаю на себя дверь и падаю на колени. Радостный песель начинает подпрыгивать, чтобы лизнуть меня в губы. Вертит мохнатой задницей, скулит, царапает когтями кожу на моих руках. Как же я по ней соскучилась!

– Веточка моя, моя малышка!

Мы подобрали собачонку три года назад: маленький, крохотный йорк, потерянный и напуганный. Глаза-пуговки, тонкие ножки, сама размером с котенка. На ней было столько шерсти, что даже после стрижки она продолжала каждую прогулку подметать ею асфальт, собирать и тащить в дом всевозможную грязь. За что и получила кличку – Ветошь.

Я целую в макушку радостную собаку, прижимаю ее к себе, чешу за ушками и понимаю, что не могу оставить ее здесь. Не желаю ей такой участи. Пусть лучше меня выгонят с квартиры. Надо будет, найду другую.

– Пошли, Ветка.

Беру ее на руки и поднимаюсь. Мама все еще следит за каждым моим движением.

– Заберу ее с собой, – сердито говорю я.

– Отлично, – радуется родительница.

Я прохожу в коридор, надеваю туфли, беру с крючка поводок.

– Слушай, мам. – Произношу я хрипло, пытаясь отыскать в ее лице хоть что-то знакомое и родное. – Может, расскажешь мне уже про моего отца? Какая теперь разница? Я ведь взрослый человек, все понимаю. Если он умер, как ты сказала, то к чему скрывать от меня его личность? Ты дала мне свою фамилию, отчество от дедушки, всегда избегала вопросов. Но… скажи хотя бы, как его звали или зовут.

Ее лицо моментально бледнеет, губы сжимаются в напряженную белую линию.

– Нет.

Она уходит на кухню.

Ничего удивительного. Ничего нового. Я слышу этот ответ, сколько себя помню.

Паша

Горло ужасно саднит, голова готова вот-вот взорваться, и все тело окутывает пламенем. Жжет, наверное, каждую клеточку тела, разрывает на части. Мне адски холодно. Я покорно подставляю свою пятую точку для укола, и чьи-то умелые руки втыкают иглу совершенно безболезненно. Возможно, я просто так вымотан, что уже не способен чувствовать боли. И только перевернувшись на живот, замечаю, что наволочка насквозь сырая от моего пота.

– Все, сынок, поспи, – будто сквозь туман доносятся слова матери. – Скоро температура спадет.

И я закрываю глаза.

Хорошо бы, если удалось уснуть. Всю ночь промучился: градусник раскалялся до сорока одного, таблетки сбивали жар ненадолго, да и то всего на пару градусов. До утра все, как в бреду: картинки реальности чередовались с обрывками снов, озноб сменялся мучительной духотой и каплями холодного пота, бегущего по спине. Головная боль то и дело вступала в схватку с тошнотой и зудом на коже. Кажется, они спорили, кто убьет меня быстрее.

Ветрянка.

Все-таки эта зараза добралась и до меня. Кто ж знал, что период инкубации у нее доходит до двадцати одного дня? Стоило дать организму слабину, и готово: все мое тело в противных красных язвочках, какие недавно были у сестры. Они ужасно зудят, но прикасаться к ним нельзя – останутся рубцы. Так что жар, узлом связывающий конечности, не самое страшное, что мне приходится терпеть.

Чувствую, как мама садится рядом. Ее ладонь скользит по моей спине, укутанной в два одеяла. Приятно, совсем как в детстве. Хорошо, очень хорошо. Постепенно погружаясь в сон, я считаю Машкины шаги по комнате. Ровно шесть шагов от одной стены до другой.

Ровно шесть.

Раз. Два.

Три…

– Спасибо, что пришла, – шепчет кому-то сестра.

В это время я бегу по какому-то коридору в собственном бредовом сне.

– Как же я могла не прийти, – отвечает ей Аня.

Она здесь. Здесь! Мне только нужно найти выход, но перед глазами вырастает высокая стена. Я сворачиваю в сторону и снова бегу. Бегу!

– Сама знаешь, после того, что он натворил… Мне самой тяжело, а уж тебе.

Ноги не слушаются, поэтому я шарю руками по стенам, ищу двери. Если мне удастся найти их, смогу выйти. Где же?

– Один человек сказал мне, что жизнь – не рояль. И теперь я понимаю, о чем были те слова. Не бывает только белого или только черного, все гораздо сложнее.

Я нахожу двери и начинаю барабанить кулаками. Бью из последних сил, но они не открываются.

– Он сказал, что уедет, – произносит сестра.

– Куда?

– Не знаю. Задумал что-то. Ребята зовут его в группу, есть возможность записать альбом, предложения сыплются как из рога изобилия. Но он им отказал. Гитару выкинул на балкон, хорошо хоть, не сломал.

– Он звонил мне вчера. – Анин голос звенит откуда-то издалека. – Мы проговорили три часа. Хотел прийти, но я не позволила. Сказала, как есть: не готова все забыть, а без этого ничего не получится. Мне нужно время, чтобы пережить произошедшее, чтобы понять, чего я хочу и что чувствую. Так будет честнее, чем, если Паша будет ходить ко мне каждый вечер, ползать на коленях, и я сделаю вид, что простила, а сама будут держать в сердце эту обиду.

– Поэтому он и решил наказать себя еще сильнее.

– Да…

Я наваливаюсь всем телом на дверь, она открывается, и мое тело падает в пропасть. Я лечу вниз, ветер хлещет по моим щекам, дыхание останавливается. Проходит, кажется, целая вечность.

– Что же теперь будет, Аня?

– Не знаю. Нам всем нужно время.

– Возьми это, я нашла у него на столе.

– Спасибо.

Я падаю на свою кровать и проваливаюсь в матрас, словно в болото. Оно засасывает, тянет меня на дно, но сил кричать нет. Я ловлю ртом воздух, которого становится все меньше и меньше, пока меня вдруг не подхватывают чьи-то руки. Я закрываю глаза, потому что узнаю их. Нежные, мягкие, изящные – руки моей Ани.

Они обхватывают меня со спины и гладят плечи. Я перестаю барахтаться и полностью отдаюсь их воле. Мне спокойно и хорошо. Мы лежим с ней будто на пушистом облаке.

Время словно останавливается, застывает в одном этом мгновении. Я растворяюсь, мне хочется, чтобы оно никогда не кончалось. Чувствую тепло ее тела, но не поворачиваюсь. Замираю, задерживаю дыхание, ведь все это может оказаться сном. Открою глаза, а ее рядом нет. Поэтому наслаждаюсь этой нечаянной сказкой, этим сладким бредом, что дарит мне болезнь. Теперь ее тепло останется лишь в воспоминаниях, будет неумолимо ускользать, поэтому я стремлюсь запомнить его, почувствовать каждой клеточкой тела, ощутить каждым сантиметром кожи.

Ее губы целуют мой затылок, нос щекочет горячим дыханием, объятия становятся крепче. Я снова чувствую поцелуи на своей шее, затем на плечах – едва ощутимые, легкие, как касания пушинки. Я улыбаюсь. Не хочу, чтобы она прекращала. Хочется вернуть все назад, отмотать жизнь, словно пленку, в прошлое, и исправить все ошибки. Снова вернуть «нас». Сделать «нас» реальностью.

Я слышу ее шепот, но не могу разобрать ни звука. Лежу, не шелохнувшись, боясь рассеять туман, позволяю ее рукам оберегать мой сон. Кажется, только они не дают мне шагнуть в бездну и раствориться в ней навсегда. Когда я вскакиваю в своей абсолютно мокрой постели, за окном уже темно. Какая-то одинокая звезда висит над самым окном и поливает своим светом мою кровать. Я оглядываюсь. В комнате пусто и тихо. На тумбочке батарея из лекарств.

Я вдыхаю. Выдыхаю. Вдыхаю. Выдыхаю. Стираю тыльной стороной ладони пот со лба и падаю на влажные простыни. Поворачиваюсь и утыкаюсь лицом в подушку, и в этот момент меня будто пронзает стрелой.

Ее запах. Запах ее духов, волос, кожи. Мое сердце отчаянно пинает ребра, пытаясь выбраться наружу: «Она здесь была».

Аня

Когда ты счастлив – наслаждаешься музыкой, когда тебе грустно – начинаешь понимать смысл, заложенный в слова песен.

Вот, что я осознаю сейчас.

В наушниках снова поет Джон, и его голос меня успокаивает. Я скачала все альбомы, даже не подозревая, что все песни настолько искренни и пронизаны личным, что у меня душа мечется по телу. Едва сдерживая слезы, я топаю по направлению к кафе.

Опаздываю. Пришлось с утра бежать на пересдачу зачета: опоздала на автобус, а денег на такси не наскребла. Нужно много улыбаться сегодня, сильно стараться, чтобы получить достаточно чаевых для покупки всего жизненно необходимого. А еду можно будет и с кухни утащить.

Я забегаю в помещение кафе через черный ход, бросаю сумку на крючок, меняю каблуки на удобные кеды, убираю волосы в хвост и надеваю идиотский передник. Перекладываю из заднего кармана джинсов листок бумаги, сложенный в несколько раз. Слова, написанные на нем, до сих пор звучат в памяти.

«Вчера ты спросила меня, почему я не отступлюсь, и зачем мне все это. Ты просила отпустить тебя, но это не в моих силах. Ведь мне незачем жить, если я не буду знать, что у нас есть наше «завтра». Ты спросила, почему именно ты, ведь в тебе нет ничего особенного. Теперь мне хочется доказать тебе обратное.

Солнечная девчонка по имени Аня умна, а это очень важно.

Аня даже, когда сердится, остается милой.

Аня обладает чудесным свойством поднимать мне настроение. Так себе комплимент, зато констатация приятного факта.

У Ани клевый романтичный подбородок. Да-да!