Текст книги "Заставь меня влюбиться. Влюбляться лучше всего под музыку"

Слухи по отелю ходят разные. Одной из девиц удалось увидеть женский силуэт в его окне: подружка, концертный директор, горничная? Никто не знает, но Леся выступает за второй или третий вариант потому, что раз уж ей не удалось проникнуть в покои певца, то вряд ли это удастся провернуть незаметно еще кому-то из смертных. Лично нам по барабану, но Леся упрямо трещит об этом в течение всего приема пищи, поэтому мы в курсе событий.

Вообще, я согласен. С жизненной энергией этой девчонки по силе вряд ли сравнится чья-то другая. После безумного ночного купания и потери абсолютно всех вещей, Леся пыталась затащить нас в боулинг, затем на чертово колесо, умоляла меня покататься с ней на какой-то странной штуке, похожей на катамаран, а, получив отказ, терроризировала нас еще до четырех утра в нашем номере. Прыгала на кровати Майка, заставляла его подыгрывать ей на гитаре, пока сочиняла новые гениальные песни, и утешала своим пением с балкона фанаток Джона Н..

Вряд ли нормальный человек после такого проснется в полном здравии и хорошем настроении, но утром нас всех ждал сюрприз: наша вокалистка разбудила нас в восемь. Она была уже при полном параде: свежая, подтянутая, в идеально белом отутюженном брючном комбинезоне и такого же цвета широкополой шляпе. Макияж дополняли неизменно яркие, кроваво-красные губы, подчеркивающие белизну зубов и довольную улыбку. Конечно – сегодня же ее день.

Леся разбудила нас, пинками отправила умываться и согнала потом, как бестолковых малолеток, в ресторан отеля, где распорядилась насчет завтрака и проконтролировала, чтобы никто не остался голодным. Черт, меня даже кофе так не взбодрил, как ее навязчивое руководство каждым нашим шагом.

– Пора завести специального сотрудника, ответственного за важные мелочи. И агента, да. Иначе я скоро чокнусь с вами, – говорит она, дожидаясь, пока мы, сонные и ленивые, погрузимся со всеми шмотками в автобус.

Ее каблуки звонко цокают по асфальту, разрывая мой не выспавшийся мозг. Туда-сюда. Туда-сюда. Цок. Цок.

– Ага, – ворчит Майк, поднимаясь, падает на сидение и надвигает кепку на глаза, – только вот станем знаменитыми и сразу наймем.

Я прохожу, сажусь с другой от него стороны у окна. Рядом со мной садится Ярик. Сзади все забито футлярами с инструментами и сумками с вещами.

– И это тоже зависит от меня, – Леся подходит, заталкивает сумку наверх и толкает Майка коленом. – Слышь, Майки, подвинься, я хочу сидеть у окна.

– Эту привилегию еще нужно заслужить, – раздается из-под кепки.

– Ммм, – стонет она, оглядывая салон. – Вот, значит, как.

– Ага, – отвечает он.

Ник и Боря дружно хлопают по сидениям, предлагая красотке присесть рядом, но акула уже проглотила наживку: ее, как и ожидалось, притягивает недоступное. Пусть даже такая глупость, как возможность сидеть у окна, но привычка добиваться желаемого любой ценой не отпускает, и Леся, недолго думая, садится рыжему прямо на колени. Ярик хлопает в ладоши, Ник присвистывает, Боря теряет дар речи, а я наслаждаюсь спектаклем.

– Мне нельзя перечить, мальчик, – произносит она, поворачивая голову к Майку. – Так или иначе, но я получаю то, чего хочу. Буду наслаждаться видами города отсюда.

Девчонка специально ерзает у него на коленях, устраиваясь удобнее. Я улыбаюсь, наблюдая за происходящим с сидения на противоположной стороне. Представляю, что ей предстоит сейчас почувствовать, если эти движения не прекратятся – Майк не железный, поэтому восстание неминуемо. Отсчет пошел: три, два, один…

– Тогда я тоже буду наслаждаться, – усмехается из-под козырька Майк.

И все мы видим, как его руки отрываются от сидения и бесстыдно скользят по бедрам сидящей на нем девушки.

«Вау, кому-то сейчас точно попадет по рукам».

Другая девчонка испуганно спрыгнула бы с наглеца, а Леся же накрывает его руки своими, а затем медленно и осторожно убирает вниз. Поднимается и под смех парней молча садится рядом.

– Нет, вы видели? – Наконец, произносит она, задыхаясь. – Одуреть, с кем я вынуждена работать. Майк, ты меня сейчас просто…

– А я предупреждал, – доносится из-под кепки.

Я вижу, как уголки губ парня приподнимаются в довольной ухмылке. Мы все понимаем: Леся явно шокирована тем, что он вдруг повел в этой игре с флиртом, и она даже не может сразу сообразить, как среагировать, чтобы это выглядело адекватно. Момент упущен, инициатива перехвачена. Девчонка выглядит озадаченной, даже когда пытается смеяться вместе со всеми, когда пихает его локтем, срывает кепку и шутливо тычет кулаком в нос.

Я отворачиваюсь. Мы отъезжаем от отеля, начинается самый сложный и насыщенный день в моей жизни. Но я к этому готов. Собран и сосредоточен. Ничто не способно меня отвлечь. Перед тем, как закрыть глаза, я замечаю краем глаза, как за окном полицейские грузят в патрульный «бобик» какую-то сумасшедшую, визжащую и отпинывающуюся от них ногами.

Достаю телефон, набираю Аню – абонент не доступен. Теперь всерьез начинаю тревожиться, куда она могла пропасть. Мне сейчас так нужна ее поддержка. Так нужен хотя бы просто ее голос. Хотя бы пара слов.

Аня

Я открываю глаза, закрываю. Открываю. Закрываю.

Я не просто просыпаюсь, меня словно только что высвободили из гранита. Вскакиваю с дивана, ощущая огромный прилив адреналина, и пытаюсь избавиться от пелены перед глазами, но вдруг понимаю, что это просто непроглядная тьма. Иду на ощупь к окну и отдергиваю штору: яркий свет заставляет зажмуриться, я отшатываюсь и чуть не теряю равновесие. Приземляюсь ладонями на мягкий ворс ковра и, удерживаясь на вытянутых руках, пробую осмотреться.

Лучи утреннего солнца разрезают комнату пополам, а в получившейся полоске света сладко спит Джон. Прямо на полу, на мягком настиле из подушек, в обнимку с плюшевым чебурашкой и в шапке-ушанке, купленной вчера в сувенирной лавке в парке аттракционов. На британце вчерашняя футболка и все те же мятые шорты, только к ним добавились идеально белые носки. Точно. Он же рассказывал ночью, как любит носить их в комплекте с хорошей обувью. Мистер Белые носки, блин.

Я сажусь на ковер, громко зеваю провожу и щипаю себя за щеки. Глупо думать, что таким образом удастся стереть усталость от недосыпа, но я не сдаюсь. Все верно. Ночью мы не пили, ночью мы с Джоном долго лежали на этом ковре и болтали, совершенствуя его русский.

– Это очень красиво, – повторил он, – раньше я думал, что на вашем языке только маршировать можно. Первый раз услышал, как сотрудник аэропорта говорит по телефону: «Да. Да. Ха-ра-шо», и даже испугался, но, оказывается, русский может быть очень мелодичным. Особенно у тебя. Расскажи мне еще раз?

И я прочитала снова:

 
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком[7]7
  С. А. Есенин


[Закрыть].
 

Когда стихотворение закончилось, Джон мечтательно закатил глаза:

– Жю-рав-лы… Переведешь мне его снова? Я хочу!

Я опускаю взгляд вниз, на свое тело. Боги! На мне надета его кажущаяся безразмерной белая футболка с надписью «No man is an island». Это что-то вроде «Один в поле не воин» по-нашему.

Вспоминаю, что напялила ее вчера в отместку за то, что та девчонка ушла с пляжа в футболке моего парня. Моего ли? Мне уже не интересно, что их там связывает, но оправдания я бы, честно говоря, послушала. Если Паша захочет оправдываться. Теперь вся наша история кажется мне смешной и глупой. Может, и правда, не было чувств? Может, нас подтолкнули друг к другу, а мы просто не стали сопротивляться? Вдруг нам все только привиделось?

Ход моих мыслей прерывает звонкая трель. Она врывается в пространство номера, словно сирена. Я достаю из кармана телефон: тот еще вчера сдох. Значит, звонит где-то в другом месте. Я на коленях ползу к Джону.

– Эй, – тормошу его, – дружище! Просыпайся!

Британец еле разлепляет веки, смотрит на меня пару секунд, не понимая, что происходит, а потом резко вскакивает и оглядывает помещение.

– Который час?

Мне приходится тоже встать.

– Не знаю. Сними ее, – стягиваю с него ушанку, – башка же потеет!

Он отпускает плюшевого чебурашку и начинает шарить по карманам. Достает телефон: на экране светится фото миловидной светловолосой женщины в годах.

– Мама, видео-вызов, – поясняет Джон.

– Окей, – киваю я, пытаясь улыбнуться, – мне пора идти, друзья потеряли меня, беспокоятся, наверное.

– Ох, нет-нет, Энни, – теперь он разрывается между мной и телефоном, – ты должна остаться. Сейчас позавтракаем, потом ты можешь поехать со мной на саундчек, познакомишься с моими музыкантами, они классные ребята. Тебе понравятся. Только не уходи!

Я опускаю взгляд.

– Не могу, прости. Сейчас мне нужно уйти… Спасибо тебе за чудесный вечер.

– Нет, подожди, – Джон косится на надрывающийся в руке телефон и закусывает губу. – Ты же не можешь уйти просто так. Давай тогда встретимся на концерте? Предупрежу свою охрану, они тебя пропустят. Мне так неловко. Черт!

– Все нормально, Джон. – Обнимаю его и целую в щеку. – Увидимся на концерте. Бери трубку, мама, наверняка, волнуется.

Он кивает мне на прощание, садится удобнее, приглаживает свои волосы ладонью и нажимает зеленую кнопку на дисплее.

– Хэй, – широко улыбается Джон экрану.

Мне не видно, но прекрасно слышно, как воркует его собеседница. В голосе с милым британским акцентом столько заботы и тепла, столько любви, что мне самой становится теплее. Он тоже немного осипший, будто его хозяйка слегка простужена. В нем та самая хрипотца, которая делает песни Джона уникальными. Вот откуда она у него. Глядя, как искренне сын улыбается матери, я улыбаюсь тоже.

Женщина беспокоится по поводу внешнего вида своего сына, тот мямлит, что просто не выспался. Но по их общению становится ясно, что они очень близки, и Джон обязательно расскажет маме о своих приключениях в России. Может быть потом, не сейчас, а пока он незаметно машет мне рукой, прощаясь.

Беру босоножки и направляюсь к двери.

– Кто там? – Спрашивает мама.

– Это Джексон, – врет британец.

– О, покажи мне его, хочу поздороваться.

– Мама, он уже ушел, расскажи лучше, как дела?

И она принимается рассказывать про погоду в Лондоне, про какого-то Джеймса, а я хватаю со стола свои очки, закрепляю на голове так, чтобы волосы не лезли в лицо, и в последний раз оборачиваюсь, чтобы с благодарностью посмотреть в зеленые глаза парня.

Да, все-таки зеленые. Чистые и невероятно добрые глаза любящего сына, хорошего друга, артиста, композитора, продюсера, музыканта… мужчины…И если не остановить эти перечисления, я буду чувствовать себя еще никчемнее в этой жизни. Поэтому просто выхожу из номера и закрываю за собой дверь.

Чем тут же приковываю к себе внимание охранников, стоящих в двух метрах правее. Три пары глаз смотрят на меня в недоумении.

– Привет, ребята, – машу им рукой и, опустив голову, спешу к лифту.

Они провожают меня гробовым молчанием. Прикид у меня еще тот, согласна: длинная футболка, заставляющая гадать, есть ли что-то под ней или нет, босые ступни, в руке босоножки. Мятый видок от недосыпа.

Надеваю обувь, захожу в лифт и жму кнопку. Нужно будет найти тот отель, в который мы заселились с Машкой и Димой, переодеться, привести себя в порядок и идти к Паше. Потребую объяснений, брошу его первой. Солнцеву ведь еще никто так вероломно не бросал, никто не смел дурить ей башку. По крайней мере, безнаказанно.

В вестибюле отеля мне тоже удается приковать к себе всеобщее внимание. Я делаю лицо кирпичом, прохожу мимо ресепшена и выхожу на улицу. Сворачиваю направо и успеваю пройти метров сто прежде, чем меня бесцеремонно окликают:

– Девушка!

– А? – Оборачиваюсь и вижу двух мужчин в форме. – Это вы мне?

– Да, – усмехается тип в фуражке, с усиками и огромным брюхом, висящим над ремнем брюк. – Можно ваши документы?

– Мои что? – Я морщусь, закрывая ладонью макушку – солнце палит беспощадно.

– Паспорт. – Прищуривается второй полицейский, зубастый и худой, как циркуль. – Если вы не местная, то билеты, пожалуйста.

– Какие билеты? Я вчера только приехала, живу в соседнем отеле, у меня все документы там. Эй, руки убрал! – Кричу, заметив, что он тянет ко мне свои клешни. – Руки, говорю, убрал! По какому праву?

– Одна из фанаток-дебоширок? – Спрашивает первый полицейский у второго. – Или проститутка?

Они ржут, разглядывая меня.

– Тебе придется ответить за свои слова, ты, жирный упырь. – Спокойно говорю я и поворачиваюсь ко второму. – И тебе, тупая креветка, если не уберешь от меня свои грабли!

– Смотри, у нее таракан на шее, – усмехается жирдяй.

И я начинаю прыгать, вопить и пытаться стряхнуть с себя насекомое. Визжу и дергаюсь, пока вдруг не понимаю, что этот придурок просто прикалывается надо мной. Вижу, как они сгибаются напополам от смеха, и начинаю медленно пятиться назад. А потом решаю сбежать.

Поворачиваюсь и припускаю по тротуару, мчу быстрее ветра. В это время еще мало туристов, поэтому я быстро набираю скорость. Оббегаю стоящие на стоянке автомобили, оборачиваюсь и облегченно выдыхаю, когда не вижу за собой погони, и вдруг чуть не попадаю под колеса патрульной машины. Упираюсь в нее руками и пытаюсь отдышаться.

– Привет, цыпа, вот ты и попалась, – скалится тощий полицейский.

В это время второй заламывает мне руки за спину и застегивает на запястьях наручники. Игнорируя мои крики и просьбы отпустить, прислоняет меня лицом к стеклу автомобиля и ждет, пока другой откроет заднюю дверь. Они переговариваются, решая, что сделают со мной и куда повезут.

Меня в это время мутит, внутренности болезненно скручиваются, кровь бьет в виски. Когда один из полицейских грубо подталкивает меня к двери, меня рвет вчерашним ужином его напарнику прямо на ботинки.

– Вот гадина, – произносит жирдяй, больно толкая меня локтем в грудь.

Паша

К моменту выхода на сцену меня нехило потряхивает. Пока мы подключаем инструменты и настраиваемся, я успеваю выхватить взглядом из толпы несколько полураздетых девчонок – они визжат, едва завидев нас. Покалывание в животе становится нестерпимым, а руки, в готовности играть сжимающие гитару, немеют. И все-таки это приятное предвкушение. Это экзамен, который предстоит сдать, чтобы ощутить момент триумфа.

К свету, направленному на нас лучами прожекторов, добавляются вспышки фотоаппаратов и ободряющие крики толпы. Перед самым началом все замолкают.

Безумное действо начинает гитара Майка – первый удар по струнам взрывает тишину, повисшую над площадкой, до отказа заполненной людьми. Рыжий одет во все черное, как и все мы: майка, джинсы с рваными коленями, кепка, повернутая козырьком назад. Он собран, брутален и выглядит очень серьезным.

Его партия бесподобна, она звучит просто идеально, и неудивительно, что девчонки начинают скандировать название нашей группы. Когда вступаю я, на несколько секунд все исчезает. Сильнейший стресс заставляет меня чувствовать себя маленькой букашкой под микроскопом, но звучащие ноты исправляют это мгновенно. Теперь я не замечаю, как на нас все смотрят, и как пожирают глазами. Я полностью отдаюсь музыке.

Когда барабаны Ника подхватывают ритм, площадку взрывает новая волна криков. Фанаты вопят, как сумасшедшие, и я понимаю, почему: на сцене появляется Леся, она предстает перед ними в лучах софитов, взрезающих сияющим светом густые сумерки, повисшие в эти минуты над городом.

Ее волосы выглядят небрежно растрепанными, и никто бы не догадался, сколько крови было ею выпито у специалистов, занимавшихся укладкой перед выступлением. Сейчас никто ничего такого не заметит, все видят лишь ее плавную, сексуальную походку и нарочито небрежные движения, полные чувства собственного превосходства и острого драйва.

«Леся! Леся! Леся» – гул голосов нарастает и сливается воедино.

На девчонке короткие белые шорты, яркий красный бюстгальтер и лишь небольшой кусок полупрозрачной ткани поверх, призванный играть роль топа. На ее руках тонкие красные кожаные браслеты, в волосах красные пряди. Цвет страсти четкой алой нитью проходит через весь образ, созданный специально для того, чтобы эпатировать и притягивать взгляды тысяч зрителей, пришедших на фестиваль.

Звучат клавиши Ярика, но никто на него даже не смотрит, потому что одновременно с его вступлением Леся начинает петь. Ее голос сильный, громкий ложится на музыку нежным бархатным покрывалом, окутывает низкими переливами и заставляет кожу покрываться мелкими мурашками. Он поражает, захватывает и проникает своими вибрациями сразу в кровь.

Леся, надо отдать ей должное, выкладывается на полную. Я привык к ее голосу, и знаю, что она сейчас использует его на пределе своих возможностей. И высший профессионализм состоит в том, что посторонним кажется, что девушка не прикладывает абсолютно никаких усилий. Она просто движется, расслабленно наклоняется, опирается на стойку клавишника, заигрывает с гитаристами, флиртуя, поворачивает голову, и только мы знаем, какой труд вложен в каждое это движение. Сколько силы прикладывает эта девчонка с наушником в ухе, чтобы ее вокал сейчас выглядел ярче отшлифованного алмаза, шел чистым потоком, чтобы вытягивал по ниточке всю душу из слушателей.

Бам! Леся вдруг падает на колени посреди сцены, садится в смелую вызывающую позу, раскрываясь перед зрителями, и прижимает микрофон к губам. Каждое движение кажется нечаянным, но остается продуманным. Она то наклоняется вперед, то резко выпрямляется, поднимаясь внезапным рывком. Скользит ладонью по татуировке на бедре. Закрывает глаза, встряхивает волосами, вздыхает, раскрывает ладонь и тянется к толпе, будто умоляя о чем-то. Затем перебирает пальцами в воздухе, словно цепляясь за жизнь. Умирает в этой песне и оживает вновь.

Несколько секунд, и толпа снова дико ревет. Кто-то кричит, кто-то утирает слезы. Реакция разная у всех, но происходящее напоминает массовую истерию. Леся делает резкий взмах рукой, кидая в толпу что-то невидимое, наверное, частичку своей души, и затихает, склоняя голову, а затем снова взрывается припевом. Ее голос звучит чувственно и нежно, он взлетает в воздух и оседает на головах поклонников воображаемой бриллиантовой пылью, не дает расслабиться, держит в напряжении.

Наконец, Леся замирает, устало улыбаясь кому-то в толпе, и каждый из присутствующих думает, что следующие строчки предназначаются именно ему. На десяток разбитых сердец в толпе становится больше. Она довольна и не скрывает этого: несется по сцене и улыбается, затем останавливается и раскидывает руки так, будто дарит всю себя. На самом деле так и есть. Леся отдает себя всю, без остатка. Микрофон прижимается к кроваво-красным губам и транслирует в толпу те эмоции, которые сейчас отражены на ее лице: боль, страсть, нежность, грусть, счастье.

Последние строчки она сначала кричит, потом почти шепчет, всхлипывая. Замирает на мгновение, потом поднимает заплаканное лицо, оглядывает площадку и выдает пару смачных ругательств, будто наказывая саму себя за то, что не может остановиться. Это не запланировано – чистейшая импровизация. Леся снова поет. Просто строки от сердца, но они звучат, как выстрел. Как исповедь. Драма. И в конце: «Какого черта, сделай уже то, что должен!».

Обиженно, надрывно, глухо. Никто не знает, о чем это. Никто не знает, кому предназначается, но каждый готов принять на себя. Каждый готов стать ее героем. Спасти ее.

Мои пальцы сводит от напряжения, звучат последние ноты. Все! Эйфория! Толпа кричит, хлопает, людская давка усиливается в несколько раз. Мы плывем на волне эмоций, вплетаясь в этот гул голосов, становясь с ним единым целым.

– Спасибо! Я люблю вас! – Хрипло выдыхает в микрофон смеющаяся Леся и посылает зрителям воздушный поцелуй.

Мои руки опускаются, и раскаленный воздух врывается в сухие легкие спасительным потоком. Узел напряжения в животе развязывается и исчезает. Это очень похоже на высшую точку наслаждения, только длится гораздо дольше и острее. Мне хочется, чтобы это ощущение не покидало меня никогда. Никогда.

Аня

Пот бежит с меня ручьем, противно щекочет кожу и горьким стыдом напоминает о том, где нахожусь. Меня заперли в клетку, словно дикую кошку. Бросили в камеру, закрыли на ключ и не подходили почти до самого вечера. А когда, наконец, разрешили позвонить, я по памяти набрала Машкин номер и срывающимся голосом объяснила, что произошло.

Теперь мне оставалось лишь сидеть, пропитываясь запахами нечистот и надеяться на лучшее. Рядом описалась какая-то пьяница, она уснула в собственной моче и не подавала никаких признаков жизни последние пару часов, но это мало кого волновало в этом заведении – таких, как мы, запертых, лишенных воли, здесь было еще около десятка.

У меня было достаточно времени на раздумья. Достаточно времени, чтобы обдумать свое поведение и все произошедшее. Все, начиная с первого шага, было неверным. Все случившееся позже – ужасным. Какой же клинической и непроходимой идиоткой нужно быть, чтобы раз за разом совершать подобные глупости? Ведь все же было очевидно и просто – нужно было ехать с Пашкой на фестиваль или молча ревновать дома.

Пуститься в дальнее путешествие без денег в кармане было совершенно неправильным, к тому же, я сегодня впервые призналась самой себе, что на самом деле не верила ему. Не доверяла. Речь не шла ни о каком сюрпризе, мне безумно хотелось увидеть своими глазами, как он мне изменяет. Просто какая-то жажда боли.

Но, черт возьми…

Ревность унижает в первую очередь того человека, который ее испытывает. Она не вынуждает охранять свое счастье, наоборот, заставляет отыскивать тайны там, где их нет, чтобы не найдя, взрастить их самостоятельно. Ты не боишься потерять того, кто дорог, ты словно сам хочешь этого – идешь к этому целенаправленно. А потом вдруг ощущаешь ту самую боль и говоришь: «да, вот, я же был прав».

Даже если опасения не подтвердились, даже если ты сам себе все выдумал. От измены нельзя застраховаться ревностью, ведь любовь не выживет среди самолюбия, глупости и неуемной фантазии сомневающихся и подозревающих.

Мне просто нужно было подойти, обнять его и спросить начистоту. Сейчас, когда так больно и одиноко, когда не с кем поделиться своими переживаниями, когда внутри будто застряли осколки стекла, разрезающие плоть, мне не нужен никто, кроме него. Лучше найти Пашу и выяснить все раз и навсегда. Рассказать ему обо всем и жить с чувством неловкости за произошедшее, чем жить в одиночестве.

Это как не жить совсем.

– Солнцева, выходи, – доносится грубой голос из-за решетки.

– А? – Я отпускаю колени и встаю с жесткой скамьи.

– Тебя забирают.

В замочной скважине звякает ключ, слышится щелчок, дверь отворяется. Передо мной стоит тот самый толстяк, он облизывает свои масляные губы и делает шаг назад, пропуская меня.

– Вы бы посмотрели, что с ней. – Я киваю на женщину, лежащую на шконке в луже собственной мочи. – Вроде дышит, но кто его знает.

– Выходи, мать Тереза, – поторапливает он, даже не ведя бровью.

– Вы меня отпускаете? – Не веря своему счастью, спрашиваю я.

Осторожно прохожу мимо, едва не натыкаясь на его пузо.

– Иди, пока не передумал.

– То есть, можно совсем уйти?

Он качает головой:

– Хочешь, оставайся.

Я забираю из его рук свои очки и телефон.

– Нет уж, я пойду, у вас не очень-то гостеприимно.

– Будешь чесать языком, наговоришь еще на пятнадцать суток.

– Молчу, – я зашиваю рот невидимыми нитками и припускаю вдоль по коридору.

Прочь из этого ужасного места, прочь от стыда за пребывание в каталажке среди проституток, алкашей и мелких воришек. Едва я выхожу на крыльцо, вижу припаркованный через дорогу черный «БМВ» Калинина. Заметив меня, Дима выходит и открывает заднюю дверь. Ждет, когда я перейду дорогу и произносит:

– Значит, путана и дебоширка?

Он сейчас очень похож на моего отца, если бы тот у меня был. Тяжелый взгляд, в глазах тревога и забота.

– Это все неправда, – всхлипываю я и буквально врезаюсь лбом в его грудь.

Сильные руки обхватывают мою спину. Прижимаюсь к Диме и, не в силах больше сдерживать слез, рыдаю, отчаянно и без стеснения.

– Ты пахнешь, – замечает он.

Чувствую легкие похлопывания по позвоночнику.

– Знаю, – пищу я, скользя сопливым носом по его белой рубашке.

– Можем запатентовать этот запах и назвать его «взросление», например. Или «горькая правда». Ну, или что-то типа «ароматы каземата». Будем продавать мажорам или каким-нибудь хлюпикам для придания флёра брутальности и крутости. Хм, над маркетинговой стратегией нужно еще поработать.

– Черт, – я размыкаю объятия и с благодарностью смотрю на него. – Даже в такой ситуации умудряешься меня смешить!

Дима отходит на шаг назад, оглядывает меня с ног до головы и нервно чешет татуировку на своей шее:

– Мы переживали.

– Прости. Ты меня опять выручил, не знаю даже, во сколько это тебе обошлось.

Дима хмыкает, заметив мокрое пятно на своей рубашке.

– Всю жизнь будешь должна.

– Разумеется, – охотно соглашаюсь я.

– Выглядишь не очень. Что это на тебе?

Опускаю взгляд на изрядно испачканный предмет одежды.

– Футболка Джона Н., – отвечаю я, размазывая слезы по щекам.

– Почему тогда на ней пословица, а не логотип фестиваля?

– Потому что, дурачок, это его футболка. Личная.

Дима в недоумении трясет головой.

– Не понял.

– Он подарил ее мне. Сам.

– Так ты… – Его глаза расширяются. – Нет, не говори мне, что ты…

– Ох, нет, Калинин, ты что?! Я ж не сумасшедшая фанатка. Просто случайно познакомилась и подружилась с ним.

– Что? – Дима открывает заднюю дверь и жестом приказывает сесть.

Я послушно падаю на сидение.

– Увидела вчера Пашу с этой Лесей в коридоре отеля и вместо того, чтобы обнаружить свое присутствие, забежала в лифт. Тот и привез меня прямо к Джону в номер. Поехали уже, расскажу, что было дальше.

Калинин тяжело вздыхает, садится за руль и заводит мотор:

– Марья на себе волосы рвет со вчерашнего вечера, думая, куда ты могла подеваться, Пашка названивает, а ты…

– Телефон разрядился.

– А ты хорошо проводишь время!

– Джон сказал, что достанет для тебя пластинку Найла Роджерса с автографом, – замечаю я, дергая подголовник водительского сидения.

– Поздно, я уже завелся, – Дима нажимает на газ, срывая автомобиль с места, и мчит вдоль улицы, – пусть лучше Маша тебе мозги промывает, иначе я начну материться, и остановиться уже будет трудно.

– Спасибо, что бережешь мои нервы, – говорю я и откидываюсь на спинку сидения.

Машка долго причитала, обнимая меня, и так же долго потом принюхивалась. Устроила мне пытки с дознанием, выспросила все до мельчайших деталей, обругала, но стакан воды с аспирином все-таки подала.

Дима много курил на балконе, косо поглядывая в нашу сторону, и настойчиво просил меня позвонить Паше. На это я ответила, что приведу себя в порядок и увижусь с ним лично. К счастью, телефон моего парня не отвечал, и наябедничать у Маши тоже не вышло. Ровно, как и успокоить, что со мной все в порядке. Так что я приняла душ, надела легкое белое платьице, уложила волосы, и мы поехали прямиком на фестиваль.

Народу тьма – яблоку некуда упасть, и нам приходится пробираться ближе к сцене не менее получаса. Мне успевают отдавить ноги, пару раз дают под дых и даже бесстыдно шлепают по заднице. Лицо, причастное к инциденту, так и остается не выясненным, и это мало кого беспокоит. Толпа народа, яростно прыгающая в такт оглушающей музыке, кричащая до хрипа и временами беснующаяся – это больше похоже на какое-то сумасшествие, чем на мирное действо под названием «фестиваль».

Когда начинает смеркаться, мы стоим почти возле самой сцены. По-прежнему толкаемые со всех сторон пьяными фанатами и молоденькими девчонками, некоторые из которых раздеты до лифчиков.

Мне все происходящее видится диким, но Маша с Димой кажутся довольными: они на своей волне, качаются в ритме музыки, обнимаются и, постоянно перешептываясь о чем-то, смеются. На них одинаковые очки-авиаторы, одинаковые белые майки, и выглядят они на зависть счастливыми и пьяными, хотя алкоголя не принимали, и ни в чем подобном даже не нуждаются.

И тут меня накрывает. Не волной истошных криков, не вибрацией, создаваемой толпой, не звуками. Я вижу его – своего Пашу. Он выходит на сцену с остальными ребятами, подключает гитару, переглядывается с другим гитаристом и кивает, сообщая, что готов. На нем черные рваные джинсы, того же цвета изодранная майка, на голове небрежно повернутая козырьком назад кепка. Мои колени начинают дрожать, дыхание перехватывает. В эту секунду рыжий паренек начинает играть, к нему присоединяется и мой Пашка, и я вдруг понимаю, что с трудом держусь на ногах.

Влюбляться лучше всего под музыку. И я это делаю.

Меня будто размазывает по земле асфальтным катком. Я чувствую лишь биение собственного сердца и не могу оторвать от него взгляда. Как он серьезен, собран, как красиво смотрится в свете софитов. Его фигура просто сводит с ума: сильные руки с легким загаром, цветные татуировки, крепкие мышцы. Все такое родное, мое. Пашка кажется рослым, высоким, он держится уверенно и даже раскованно. Гитара в его руках дрожит, подчиняясь четким движениям, и ее звуки поражают меня, словно выстрелы, но боль не чувствуется. Все, что я ощущаю сейчас – это безграничный кайф.

И просветление.

Музыка рождается и льется из глубин души. К ней можно прийти, как к Богу. Она и есть Бог. Она, как и любовь, является истинной религией. Ты принимаешь ее и ощущаешь сердцем, даешь выход своим эмоциям, дышишь ею, как воздухом, позволяешь проникнуть в кровь, течь по венам и чувствуешь освобождение.

Музыка прекрасна, и, оказывается, ее можно не только слышать, но и видеть. Вбирать в себя, испытывать, как любое из чувств, пробовать на вкус, осознавать и постигать. Нельзя записать жизнь, нельзя записать чувства, но всегда найдется та песня, которая становится машиной времени, отправляющей тебя в нужный момент прошлого, чтобы пережить то, что ты когда-то чувствовал: радость, боль, тоску, счастье.

Музыка способна оживить мгновения, но, готова поручиться, есть такие песни, которые убивают. Может, такую песню я сейчас и слышу.

Девушка с красными прядями в волосах падает перед толпой на колени, тянет руку к небесам и поет так, что я чувствую, как в моем теле растворяются кости. Мне бы не хотелось, но сердце само бьется в такт с ней. Я чувствую себя главным действующим лицом в ожившем сне, ведь мелодия проникает прямо в душу, перемешивается с переживаниями, с моими чувствами, с моей любовью и тоской.

Я понимаю, как Пашка счастлив, находясь здесь и являясь частью всего этого чудесного действа, догадываюсь, какое громадное удовольствие он получает. Мне хочется свернуться калачиком и лечь прямо на землю, потому что мысли о том, со мной у него ничего этого не будет, точат меня, как беспощадные черви.

Мысли о том, чего он лишится, мешают дышать. Расстаться с музыкой, задушить свой талант, отказаться от предназначения ради того, чтобы влачить жалкое существование в старой пятиэтажке? Не слишком ли большая плата за любовь?