Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

Стихотворения

Из сборника «Рыжие монеты»[17]17
  Книга была выпущена в 1978 г. лондонским издательством Goldfinch Press.


[Закрыть]

 
В изголовье стоят, не давая забыться ночами.
Их высокие лбы заставляют метаться в бреду.
Их горящие тени ожогом летят за плечами.
Слишком гулки шаги их, когда они рядом идут…
И врывается поступь, и теплые спальни взрывает.
Пепелящий огонь исступленно клокочет в зрачках.
Нас родили рабы, нас рабами рабы называют,
Нас учили рабы перед мыслью испытывать страх…
А неласковый ветер
швыряет на рифы приливы
И в мятущихся прядях,
как в согнутых мачтах, гудит…
Нам в тени их величия
сыто, уютно, счастливо.
Почему же все чаще
становится пусто в груди?..
Что вам надо от нас?
Отвяжитесь! Чего вы пристали?!
Ваши страшные взгляды
безжалостно рвут нас из нор.
Мы себе цену знаем,
и выползти нас не заставишь
На мучительный свет,
где безумства и мысли простор.
 

Москва, 1967

 
…И быки, когда их на убой угоняют,
ревут.
И солдаты, в решающий бой отправляясь,
поют.
И ребенок,
рожденный зарею, кричит,
Как старик,
тяжело умирая в ночи.
И как грудь, разодрав
перекошенный рот,
Только с воплем возможно
бросаться на дзот.
И поют, и ликуют,
и славят вождя
Легионы, с парада
на смерть уходя…
Надрывалась земля
через стоны и пот,
Из мученья пророс
недоношенный плод.
Он рожден обреченным.
В назначенный миг
Никого не спасет
окровавленный крик.
Почему же так трудно
в безгласность небес
Сделать шаг,
напоследок не выхрипев песнь,
Не взревев,
как ревет над погостом гроза,
Ничего
палачу своему не сказав?..
 

Рига, 1967

 
Это лето прошло,
как прошли облака.
Как над морем прошел
запоздалый закат,
Это лето прошло,
и пропал в тишине
Тот напев, что однажды
услышался мне.
И неясны
все неясные сны
в осененье ночном,
И взволнованный шепот
цветов под дождем,
И сомнение листьев
в предутренний час –
Это лето прошло,
отблеск в окнах угас.
Только птицы
надрывно и хрипло кричат.
Только стал по-осеннему
холоден взгляд.
Не ко времени задан,
просрочен вопрос.
Это лето прошло.
Листья ветер унес.
 

Рига, 1967

 
Она бежит – беспомощно и слепо.
Летят деревья, словно стаи птиц.
Она бежит – и вот на землю небо
Летит слезой, сорвавшейся с ресниц.
 
 
Остановись! – По следу мчатся тени.
Остановись! – Мелькают облака.
Как бьется сердце, как дрожат колени,
Как кровь стучит и мечется в висках.
 
 
Остановись!.. Один лишь миг! Куда ты?
Одно лишь слово… И скрипит педаль,
И музыка приходит, как расплата,
И разрывают клавиши рояль.
 

Рига, 1967

 
Я боюсь не случайно.
Я это волнение знаю.
Ночью пахнут цветы,
и светло так, что больно глазам.
На губах поцелуй
свою жадную дрожь оставляет.
И уйти от себя,
и от света укрыться нельзя.
 
 
Как понять и назвать
это нервно-невнятное чувство?
Свято носишь в себе
униженье свое и вину.
Ночью руки на плечи
ложатся тревожно и чутко.
Я часами стою
и лицом прижимаюсь к окну…
 
 
Нет, не вырваться мысли
из запертой клетки на ветер,
Как не вырваться чувству
из тесных объятий строки…
…В ослепительном свете
качаются белые ветви.
Не несут облегченья
рожденные ночью стихи.
 

Рига, 1967

 
Этой ночью я думал о чайках,
Исчезающих в красном закате,
И слышал их хриплые крики.
Я думал о чайках,
Спящих безмятежно, как дети,
И видел их белые спины,
Когда они покачивались
На ленивых волнах.
И еще я думал о соснах,
Из века
В век по ночам
Поющих чайкам одну
И ту же бесконечную песню.
 
 
Этой ночью я думал о море,
И слышал гудки парохода,
И видел, как отражались в воде
И были одними огни.
Этой ночью я думал о Венеции,
Неповенчанной,
Недосказанной,
И слышал молчание, когда оно
Скользило под Мостом Вздохов.
Этой ночью я думал о Земле,
И слышал ее голоса,
И оставался наедине с ней,
Как бывает,
Когда в темной комнате
Безотчетно крутишь ручку приемника.
 
 
И еще
Этой ночью
Я думал о том,
Кто должен уйти на рассвете.
 

Москва, 1968

 
Я ночами не спал,
отдаленные шорохи слушая.
Я о встрече мечтал,
как мечтает о мужестве юноша.
Я свидания ждал,
как детей – одинокие матери.
И набросил вокзал
мне на плечи морозную мантию.
Вот один на один
я и поезд во мраке встречаемся.
Неотступно в груди
нарастают печаль и молчание.
Так зачем же, чего-то
ища на перроне глазами, я
Все волнуюсь, как школьник,
берущий билет на экзамене?
Глядя в тусклые стекла
и лед растопляя дыханием,
Перед кем в пустоте
поднимаю я руки прощания?
Но уже под ногами
опора кренится, качается.
В неподатливых пальцах
последняя спичка ломается.
И динамик с душой говорит
об удобстве и выгоде транспорта
И о том, что дает проводник
пассажирам и шашки, и шахматы…
И тогда я встаю
и рывком дверь купе открываю.
Так рвет ручку водитель
летящего с рельсов трамвая.
 

 
Все мирно спят
в своих собачьих норах.
Размерный храп
врастает в гул пути.
Мне не заснуть
в том поезде, в котором
Я что-то
ожидаю впереди.
Меня не встретят там,
куда я еду.
Назад
я никогда не возвращусь.
Мне важен срок:
смещения рассветов,
А не пространств
я в поезде ищу.
Лишь тоска по мне бродит,
как псы по дворам без ночлега.
От нее не спастись
в этой медленной страшной ночи.
Она душит меня,
словно землю объятия снега,
По вагонам шагает,
в оглохшие двери стучит.
Тем, кто спит, хорошо.
Их дневное убожество стало
Грандиозным всесильем,
безудержной властью во сне.
Репродуктор молчит.
В коридоре – протяжность вокзала.
В лабиринте тоски
все никак не распутаться мне.
Это мозг, словно сердце,
стучит и забыться не хочет.
Ночь дана для бессонниц,
как жизнь для бессмертья дана.
Я всем спящим желаю
огромной мучительной ночи.
Я всем спящим желаю
в ночи беспокойного сна.
 

 
Но куда же я еду?
Я это опять забываю.
Поезд, в рельсы упершись,
толкает и тащит меня.
Полусонные лампы,
забывшись, бездумно мигают,
И хохочут вагоны
над сменою ночи и дня.
Кто же может ответить,
что завтра со мною случится?
Меня тянет к себе
по откосу летящая тень.
Вот я снова бросаю
привычные вещи и лица,
Чтоб застигнуть врасплох,
на перроне свой завтрашний день…
…Дни приходят,
сбрасывая с себя гордое и значительное
имя будущего.
Дни проходят
сквозь меня, всасываясь в кровь и в душу
мне.
Каждый пройденный день,
даже самый
бессмысленно прожитый,
Оставляет свой след,
чтоб уже никогда не вернуться из
прошлого…
В моем сердце следы,
как подарки на память от жизни.
В моем крохотном сердце
есть место для тысяч следов.
И сливаются дни,
как веселые крики на тризне,
И проносятся годы,
как встречный огонь поездов.
Кто же сможет сказать мне,
что завтра со мною случится?
На перроны судьбы
не прибудет до срока ответ…
За окном семафоры
мелькают, как красные птицы,
И с гудком паровоз
в долгожданный влетает рассвет.
 

Москва, 1968

 
В тот час, когда, гудя, вползали танки
На Градчаны и кровь взамен росы
Господь послал на город, у пражанки
В тот самый час рождался в муках сын.
 
 
И первый крик ребенка, этим гулом
Задушенный, упал к ногам солдат
И был растоптан. Вновь ружейным дулом
Был взят под покровительство Сенат.
 
 
И первенца отец не ждал. Как сгусток
Потухшей крови, солнца шар застыл
В глазах у Влтавы. На костер Ян Гуса
Уже Ян Палах медленно всходил.
 
 
Над солдатнёй вздымая к небу руки,
На жизнь и счастье мальчика крестя,
Ты знаешь ли, о мать, какие муки,
Костры какие ждут твое дитя?
 

Москва, 1969

 
И вот я вновь лицом забился в окна,
Причудливо прочитанные льдом, –
Так прячется обиженный ребенок
В большую материнскую ладонь.
 
 
Прими меня, объятиями двери
Твои раскрой, притвором отвори,
Пройди со мной все площади и скверы,
Пройди со мной все улицы твои.
 
 
Введи меня туда, где замерзает
Дыханием ночная тишина, –
Как я люблю, Москва, в твоих трамваях.
Незанятое место у окна.
 

1969

 
Гул копытный захлебнулся
в тишине.
Видишь, я к тебе вернулся
на коне.
Я успел,
когда померкли небеса.
Я летел,
забыв о смерти, сквозь леса.
Конь скакал, по ветру гриву
разметав.
Лунный свет казался гримом
на цветах…
Это сон. Во сне страданьям
нет конца.
Так коснись своим дыханием
лица…
Почему ж ты мне навстречу
не спешишь?
В небе звезды, словно свечи.
Ты молчишь?
Может, хочешь,
пред тобою, как в бреду,
Летней ночью
на колени упаду?..
Губы шепчут что-то странное в ответ.
Это сон. Всему виною лунный свет.
 

 
Этих бесчисленных дней и ночей
Странны сплетенья,
Странны мне в зеркале жизни твоей
Дна отраженья.
 
 
Только пугает своей белизной
Взгляд исподлобья,
Только кружатся над белой землей
Белые хлопья.
 
 
Будто безгрешна, как саван, душа
Этого цвета.
Не потому ли ты так хороша,
Белым одета?
 
 
Сколько прошло после полночи лет –
Как я узнаю?
Только, боюсь я, опять этот цвет
Мне помешает.
 
 
Лучше уйду я в предутреннем сне,
Нечего делать.
Мечется в небе пронзительный снег –
Мертвенно-белый.
 

Москва, 1969

 
Запрягай
Легконогих твоих лошадей,
В дальний край
Мы поедем за жизнью своей.
На мосту
В незнакомой до слез стороне,
Мы черту
Перейдем по звучащей струне.
Что за свет
Там дарила цветам синева,
Сколько лет
Волновалась под ветром трава?
Чья там тень
В снегопаде сквозила, следя
Ночь и день,
За собой сновиденье ведя?
В царстве сна,
Кто б ты ни был, – ямщик, чародей,
Пей до дна
И, чего там, гони лошадей.
 

Москва, 1969

 
Есть молчание смерти.
И только трава на гробницах –
Тот безмолвный свидетель,
кто многое мог бы сказать.
Есть молчание страха
на сдавленных ужасом лицах.
Есть молчание глаз,
когда в небо открыты глаза…
Есть молчание губ,
недоступных, как снег на вершинах.
Есть молчание губ,
беспокойных, как запах вина.
И со словом
молчание вечный ведет поединок.
И опять, как всегда,
перед боем стоит тишина.
Есть молчание совести
в темных углах малодушия.
Есть молчание совести
в клетках насилья и лжи.
Так сжигают свободу.
Так душат в бессилии мужество.
Так привыкли войска
сапогами стирать рубежи.
 
 
И молчание это
жестоко, как с мертвого слепок.
И молчание это
безжалостно, словно позор.
И в душе подлеца
так же глухо, как в каменном склепе.
И молчание смерти
в душе его, как приговор.
 

Москва, 1969

 
Голубя ударило машиной.
Не взлети он – мог бы уцелеть.
Было непростительной ошибкой
Потерять доверие к земле…
 
 
Как нелепо ты погибла, птица!
Средь бескрылых – это нужно знать –
Иногда приходится платиться
За свое умение летать…
 
 
Думала ль ты, птица, о свободе,
Жалко по асфальту семеня?
Как могла просторы небосвода
Ты на ковылянье променять!
 
 
Вся твоя свобода – у кормушек
Жадный унизительный дележ.
Но продав за это даже душу,
Крыльев, как ни бейся, не спихнешь!
 
 
Вот ты и взлетела к небу, птица,
Кровью искупая слепоту.
Жизнь твоя пускай тебе простится –
Ты погибла все же на лету.
 

1969

 
В час, когда луна встает над морем,
Начинают перекличку травы,
И тогда, на зов их отвечая,
Пробуждается толченье крови,
Крови пробуждается молчанье.
 
 
Пробуждается оно, как тень в ущелье,
Как вода в земных глубоких щелях.
Я сливаюсь с криком птиц и стоном
Сосен в их вершинах утомленных,
В их больших натруженных вершинах…
 
 
Лунный ветер бродит по равнинам,
Всюду сея смутную тревогу,
Лунный ветер мечется в отрогах,
Проникает в недра океанов
И колеблет тихие туманы.
 
 
Я биеньем сердца бег оленей
Различаю в шорохах вселенной.
Я, к земле прикладывая ухо,
Слышу, как она вздыхает глухо.
Вот еще мгновенье – и я слышу
Бога…
 

<1969>

 
По ночам, от скоплений людских далеки,
Над пустыней молчат голубые пески.
 
 
В сердцевине огня, темноты горячей
Голубые пески, наважденье ночей,
Взметены и забыты бесстрастной судьбой,
Нерожденных детей погребли под собой.
 
 
На больших побережьях, где дремлют века,
Никогда, никогда не сольется закат,
То порывисто-ал, то угрюмо-багров,
С голубой благородною кровью песков…
 
 
Пролетающих лет, неприснившихся снов
Нарастает холодная тайна. И вновь
Паутиною вен засыпают виски
Голубые пески, голубые пески.
 

Москва, 1969

 
Только лишь ветер окно
С треском захлопнул, как вдруг
Свет потушился, – темно
Сразу же стало вокруг.
 
 
Стало темно, будто в сеть
Полночь загнала прибой, –
Стало темно надо всей
Смятой метелью Москвой.
 
 
И, заключенный, стою
Я, где не видно следа, –
И обреченность свою
Чувствую, как никогда.
 

Москва, 1970

 
В хрустальных медленных огнях,
Прощально строги и спокойны,
Куда уходят без меня,
Вокзал мой, все твои вагоны?
 
 
Скажи, вокзал, кто встретит их,
Кому теперь их путь подсуден,
И грохотать им на каких
Теперь придется стыках судеб?
 
 
Я закалялся и мужал
На этих мерзнущих платформах,
Я о судьбе своей гадал
И путь в ночи определял
По крупным звездам семафорным.
 
 
Но что-то изменилось вдруг,
И вот теперь я для перрона
Не пассажир, а просто друг,
Пришедший провожать вагоны.
 
 
Я каждый вечер допоздна
Смотрю, как стрелки переводят,
Как подаются поезда,
Смотрю – как поезда уходят.
 

Рига, 1970

Папа (ребенку): «Лёва в клетке, лёву жалко».

 
Я львица. Я летела по пустыне,
Как повелела мне моя судьба.
Я знаю волю. Знаю я, как стынет
Струя кипящей крови на губах…
 
 
Я вижу вашу суетность и слабость.
Как было б хорошо, оскалив рот,
Прибить на месте разом весь ваш сброд
Одним ленивым сонным взмахом лапы…
 
 
Вам жаль меня? Что может быть глупее,
Чем сокрушаться узнику, глазея
Самодовольно на чужую клеть?
Ничтожества, меня ли вам жалеть!
 
 
Я руки на себя бы наложила
Давно, на вашем месте окажись.
Я вижу – по-тюремному уныла,
Жалка и безысходна ваша жизнь.
 
 
Нет, не отдам я за ее убогость
Своей решетки и своей судьбы.
Я все-таки была, была свободной,
Вы ж были, есть и будете – рабы.
 

 
«Торопись!» – я кричу тебе вслед.
Начинает накрапывать дождь.
Торопись, чтоб остались сухими глаза
и подкожная дрожь.
Сбереги их от ливней судьбы,
я-то вышел сухим из воды.
На бульварах Москвы
дождь слюдой застилает следы…
…Заметает следы,
замывает следы,
прячет в воду следы.
 

Париж, 1971

 
На автобусной станции, в час заката,
Посреди порнографических журналов,
Посреди приволья проституток
И случайного привала хиппи,
 
 
Посреди трагических раввинов
В сюртуках,
    как рок еврейский,
        черных,
Посреди гогочущих туристов,
Беззаботных и самодовольных,
 
 
Посреди молитв и богохульства,
Спешки, равнодушья, отчужденья
Пел старик слепой, бренча чуть слышно
На кинноре с паутиной трещин.
 
 
Пел на языке он, на котором
Говорил и плакал Иеремия
И в дороге Авраам Исааку
Отвечал о жертве для закланья,
 
 
На котором царь любил и Песню
Складывал, и в двух шагах отсюда,
В Храме, в Дни Судьбы, благословлял
Весь замерший народ
первосвященник…
 
 
Пел слепец надрывно и невнятно,
Словно вопрошал о чем-то Бога,
И смолкал, подняв глазницы к небу,
И с тревогой
    долго
        ждал
            ответа…
И ответ услышав этот,
хрипло
Вскрикивал
    и дико дергал струны…
…И солдат смущенный торопливо
Опускал истертую монету.
 

Тель-Авив, 1973

 
Вся она – фантазия-экспромт.
От мазурки, писем и любви
Только шаг, мажорный, как перрон,
До Майорки, хрипнущей в крови.
 
 
Только миг, естественный, как взлет,
Колокольня, крылья, колыбель…
Снова кто-то, ночи напролет,
Сочиняет реквием себе.
 

 
Прости меня
за тебе причиненную боль,
Прости меня
за не нужную больше любовь,
Прости меня
и за этот прощальный мой стих,
И за просьбу простить
ты, любимая, тоже прости…
Все пропало, прошло.
никогда не вернется назад.
Так прости же меня
за твою обреченность в глазах,
За внезапную осень,
скрестившую наши пути,
За весенний простор
над путями вокзала прости…
Ты мне парки прости,
и ночные скамейки в снегу,
И настойчивость рук,
и слепую искусанность губ,
И твое униженье,
когда, возвращаясь домой,
Репетировать маску
должна была передо мной…
Но в любых круговертях судьбы,
в униженьях любых
Помни – нету в тебе ничего,
что бы я не любил.
Предавая тебя, я прошу:
мне грехи отпусти.
И прощай навсегда.
И меня, если можешь, прости.
 

«Есть время любить и время ненавидеть… время собирать камни и время их разбрасывать… и на круги свои возвращается ветер».

Экклезиаст

 
Вряд ли ты хоть когда-нибудь
    сможешь прочесть
        эти нервнобегущие строки.
Истекло наше время любить,
    истекло,
        все меж нами просрочены сроки,
Многоточия все
    превратилися в точки,
        все стали неважны причины.
Суждено было мне
    поневоле отпраздновать
        нашу с тобой годовщину.
По дороге
    на скорости семьдесят миль
        (это больше, чем сто километров),
Задремав за рулем,
    в обреченной ночи
        я нечаянно спасся от смерти.
Что ж, пусть будет в другой раз.
    Как ветер судьбы,
    на свои возвратившийся круги,
Я не связан ничем на земле,
    и пусты,
        бесконечно пусты мои руки.
Как я нищим пришел в этот мир,
        так уйду от него
    над недобрым ноябрьским рассветом,
Никому – лишь себе задолжав,
    ничего не купив – не продав,
        но оставшись поэтом…
Сколько нас разделяет
    вокзалов и взглядов –
        ты даже представить не можешь.
Умирают года,
    только круги все те же,
        как небо над нами все то же.
Только прошлоосеннние
    желтые листья
        мою устилают дорогу,
Пронесенные ветром
    сквозь кладбища лет и веков,
        как дыханием Бога…
Я вхожу, одинок,
    в эту новую осень
        чужим неуверенным шагом.
Возвращается вечности ветер
    на веси, на веси,
        и бродит, как брага
Блудный сын,
    возвращается ветер к вершинам
        и там над увиденным плачет…
Это я
    возвращаюсь от жизни к себе
        и глаза виноватые прячу.
Приговор,
    возвращается ветер
        последним ответом на все вопрошенья.
Это время пришло,
    чтоб разбрасывать камни и ждать,
        собирая прощенья.
 

Нью-Йорк – Бостон, ноябрь 1971

 
Ночь, ах, ночь Иудеи, ах, звездная ночь!
Как проникнута ты, как обласкана близостью Бога!..
Ах, пастух-пастушок все не может себя превозмочь,
Отвести свои очи к земле от небесного ока.
 
 
Сколько звездных глубин, сколько тайн в этом небе ночном!
Их не меньше, чем в стаде голов, даже больше, пожалуй…
Ах, пастух, осмотрись, ты заснешь заколдованным сном,
Берегись, не смотри, как по небу звезда побежала.
 
 
Осмотрителен будь, не смотри, как мигает звезда,
Не мечтай, как влюбленный Иаков мечтал о Рахили
Двадцать сотен ночей, погоняя Лаваньи стада
На равнинах Арама, чужих, словно идолы или
 
 
Словно странность обычаев в том неотцовском краю…
С той поры столько лет уж прошло, сколько стад к водопою.
Не мечтай же, пастух, позабыв про заботу свою,
Не вздыхай и душой не гонись за упавшей звездою.
 
 
Волки жадною стаей вкруг стада, смыкаясь, кружат.
Но чудесной ночною свирелью небес зачарован,
Ты не слышишь, не слышишь предсмертного крика козлят,
Беззащитных, как к небу воздетые руки Иова.
 
 
Пробуждаться тебе слишком поздно. Взмолись же о том,
Чтоб Он сделал тебя, Животворным Дыханием вея,
Не столбом соляным, а усыпанным звездами сном,
Что наброшен в ночи покрывалом на лик Иудеи.
 

Иерусалим, 1972

 
Ты не встретишь меня, никогда не махнешь мне рукой
В апельсиновых рощах, светясь под апрельским дождем,
Словно птица к воде, ты к цветам не приникнешь лицом,
Ты не встретишь меня на перроне, пропахшем тоской.
Никогда не проводишь, с подножки спеша не сойдешь
В те последние миги, когда проводник отчужден
И вдали паровоз, напряженный, натруженный, ждет,
Посылая по нервам вагонов тяжелую дрожь…
Никогда не увидишь в кошмаре ночном, что бегут
За тобой по дороге, а я у обочины встал,
За тебя не вступился, тебя у врагов не отнял –
Поутру ты без тени улыбки не скажешь мне: – Брут!
Будто я отвечаю за то, как являюсь во снах…
Никогда не простишь, никогда не накажешь меня,
Никогда не расспросишь, какая в России весна,
Никогда не узнаешь, что значат мои имена.
 
 
В исступленных камнях Иудеи потрескался зной.
В Средиземное море упал, все различия стер.
Этот звук – рассеченный рапирою воздух тугой –
Словно крылья, свистя, небосвод над тобой распростер.
Ею белому Богу эгиды дано обладать,
Синеву разорвать и агонию Трои зачать.
«Non valable»[18]18
  Non valable (франц.) – недействительно, не принимается – термин в фехтовании. (Примечание Е. Дубнова.)


[Закрыть] – это судят тебя, это слабость твоя.
Но во всех поединках твоих я тебе не судья.
 
 
Так напомнила ты лебединую песню богов:
Сбросив маску, присев на помост и дыша тяжело,
Как Лигурии царь у реки Эридан под крыло.
Прячешь голову в тайну колен, под шуршащий покров
Белизны, под тяжелых волос золотую парчу.
 
 
Извлекается корень судьбы. Математика чувств –
Это мнимые числа.
Лишенные смысла,
Они существуют именами,
Которые прокатывает эхо
По упругим коридорам времени,
Где вневременность чувства
Возводится в миф.
 

Кейсария, 1973

 
Опять настали дни больших ветров,
И на дорогах трудно пилигримам.
Тревога в кровь вползает и под кров,
Идет хамсин центуриями Рима.
 
 
Кочует тучным стадом, травы мнет
Горячими шершавыми губами,
И серой птицей застит небосвод,
И ночью будит родовую память…
 
 
Он шел в Египет. Бог настиг в пути.
И камень, отшлифованный хамсином,
Она тогда схватила, чтоб спасти,
Чтобы отнять плоть крайнюю у сына.
 
 
Разбили стан, устав, в пустыне Син.
Рассудок замутив, как тучи пыли,
Как смерч песков, на них напал хамсин,
Лишь столб огня не смог он пересилить.
 
 
Но в это лето страшное, когда
Могильные потрескалися плиты,
Он пламя сам раздул, и навсегда
Покончив с Храмом, в мозг вселился Тита…
 
 
Спят мертвые. Он им диктует сны.
Поет в ушах солдат перед атакой.
Шевелит мох в расселинах Стены.
Колышет хворост колкий под Исааком…
 
 
Забытие. Приход больших ветров.
Спали мне душу пламенем незримым
Твоих, хамсин, стремительных костров –
Но дай дойти до цели пилигримам.
 

Иерусалим, 1973