Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

 
Мы пришли не связать
Звук и звук, но для вечности выжить,
Чтоб кому-то сказать,
Как в дождливое утро все выше
 
 
Устремляются птиц
Поднебесные стаи, как хочешь
Перед таинством ниц
Вдруг упасть и кому-то пророчишь
 
 
Долгий путь в высоту,
Отраженье в прозрачности, света
Перелив на свету –
Речь идет не о той, а об этой
 
 
Жизни – в этом порту
О рождении рода и вида
Лебедей – и в цвету
Преходящих преследует свита
 
 
Майских яблонь – и вот
Кто-то стал сам себе не по нраву
И обрел небосвод
По какому-то высшему праву.
 

Март – апрель 1984

 
Тонкие покровы с откровенья
Бережно снимая на рассвете,
Мы почуем, мы услышим пенье
В небесах – как будто веет ветер
 
 
Над землей, весенний ветер веет
Над водой и сушей, там, где вьется
Нить пространства, вольно время реет,
И легко, свободно сердце бьется.
 
 
И в таком раскрытии сиянья
Света зазеркальнейшею тайной
Тени как бы чудное слиянье
Нам с тобой почудится случайно.
 
 
Незнакомых образов – как будто
Удивленные взлетят ресницы –
И клубок творения распутав,
Мы пойдем по следу певчей птицы.
 

1984

 
И такая сила вдруг
Обретет тебя, что круг
Разорвется, и рукой
Этой в центр творенья свой
Будешь брошен ты, где сна
Начинается волна.
 

<1984>

Ричарду Шервину

 
Кто боролся до рассвета,
Вывихнув бедро,
Будет помнить ту победу
Всем своим нутром.
 
 
Кто обрел второе имя,
Упредив восход,
Всеми фибрами своими
Избранность поймет.
 
 
Кто решил остаться ночью
На краю реки,
Всех на свете одиночеств
Уплатил долги.
 

<1984>

 
И вышел Моисей от фараона
В горячем гневе, и его лица
Он больше не увидел. На глазах
Длиннее становились тени: ночь
Так близилась – и полночь, что собою
Связует обе половины суток:
Суровость Бога, убыль света и
Божественную милость, нарастанье
Живительных лучей – и вот в ноль-ноль,
В двенадцать ночи начался обход,
И жуткий вопль поднялся в черный воздух
Над домом рабства. В этот час в домах
Спасенного народа неземным
Огнем горели свечи: там к свободе
Приготовленья шли, там Бог являл
Свою любовь нелепую – в ночи
Египетской являл Господь любовь,
Сравнимую лишь с кровью крайней плоти.
 

<1984>

 
Он обратился к Месту, и земля
Между горой заклания и Лузом,
Что северней, внезапно сократилась,
И прежде срока солнце закатилось,
И ночь настала сразу, и обузой
Сон навалился – и тогда, моля
 
 
Отцова Бога в первый раз в ночной
Молитве, он собрал двенадцать местных
Камней и как подушку уложил их
Под голову (сплели, смягчившись, жилы
Края камней, чтоб стать одним известным
Ему под утро камнем)… Пеленой
 
 
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси Храма
(Оттуда открывалась панорама),
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
 
 
С обнявшимися ангелами… Бог
На лестнице, с ним рядом, отгоняя
Назойливых, как будто насекомых,
Стоял и говорил ему: «Знакомой
Земли моей Я вижу пласт. Я знаю –
Ты будешь красотой моих дорог».
 

1984

 
И спросил его: Ты видишь что-то?
И ответил: Дивных очертаний
Гору вижу я, что небосвода
Замысел как будто прячет тайный.
 
 
И спросил их: Видите ли что-то?
И сказали: Нет, а что должны мы
Видеть на равнине этой? Счетом
Ровным ничего, лишь пыли дымы.
 
 
И сказал тогда им: Я и отрок,
Мы пойдем, поднимемся как будто
К месту одному, к вершине смотра,
Вы ж покуда при осле побудьте.
 

 
И раскрыв глаза широко,
Полный страха, он
Над собой увидел Бога
Колесницу-трон.
Вкруг ее летали сонмы
Ангелов, и был
Этой стражею бессонной,
Треволненьем крыл
Отрок поражен, и слезы
Вдруг упали их
На глаза ему, чтоб грозный
Гул в мозгу утих.
И от слез небесных очи
К старости его
Будто бы глубокой ночи
Стали естеством.
 

1984

Войцеху Шатковскому

 
И вот, ступая там, где не ступал
Никто из нас, мы видим: не исчез
Летучий лист, не убыл блеск небес,
И ни один с душою не пропал.
 
 
Завесу раздвигает светотень,
И от конца к началу предстает
Дорога жизни этой – узнает
Себя в ней каждый пережитый день
 
 
И каждый сон приснившийся: для всех,
В ком есть душа, есть место над землей –
Кино такое, где увидит путь свой
Человек как устремленность вех.
 

1984

 
Легкая, воздушная Джульетта
(Пред тобой с овацией встаем),
Жертва танца чести и вендетты
И любви, – когда с тобой вдвоем
 
 
Повзрослел дурачившийся мальчик,
Женщина над трупом подняла
Реквиема руки – и в молчанье
Безголосом мир добра и зла
 
 
Обнажился, и тела подростков
Соловьиной ночью расплелись…
От скрещенных шпаг до перекрестков
 
 
Линий силовых судьбы легко ль
Размерять свой шаг и прыгать в высь
Музыки играющему роль.
 

 
Что же случилось?
Дрожь опустилась
Счастьем хрустальным,
Часом печальным.
 
 
В чуткости зала
Чудо настало
Локона, банта,
Легких пуантов.
 

 
Попавшиеся звездам на пути
Их роковом любовники – мы все,
Сидящие здесь в зале, обрести
Вас призываем здравый смысл и сесть
Тут рядом с нами в кресла – но к росе,
Горячее чело студящей, вы
Стремитесь – не сносить вам головы.
 

 
Руки тискают тело, и рот
Начинает рассасывать губы,
И паломником юность идет
В ту страну, где желания грубы
 
 
И нежны, как бывают слова:
Мы об этом давно позабыли,
Лишь порою, когда голова
От сирени закружится или
 
 
Дождевые дорожки прильнут
Так легко и доверчиво к окнам,
Вспомним поздних подъездов приют
И дыханье горячее в локон.
 

 
На освещенных жизненных путях
Вы встретились и сразу в роль вошли,
Чтоб наши сострадание и страх
Очистились на благо всей земли.
 
 
Друг к другу вы прильнули, чтоб в слезах
Раскаянья светлел наш темный взгляд,
Чтоб началась и кончилась гроза
И повенчались небо и земля.
 

 
Близко иль далёко
Над холмами
Неземного ока
Следуют за нами
 
 
Кучевые взгляды,
Перистые взоры,
Видят склянку с ядом,
Отмечают скорость
 
 
Скока легких конских
Ног, контакт с землею
Зрят копыт короткий,
И как тонким слоем
 
 
Улицы Вероны
Покрывают росы,
Как на все балконы
И сады без спроса
 
 
Вечером ложатся,
И как над покоем
Светлячки кружатся,
И как за рекою
 
 
На краю долины
Тихо солнце село,
И до половины
Даль уже стемнела…
 

 
Любовь, отмеченная смертью,
Самоубийством, – для того,
Кто сочиняет колдовство
Сюжета, – знак, что крутит-вертит
 
 
Тут дух нечистый, – и отпрянуть,
Конечно, в ужасе должны
Мы от проделок сатаны,
Что наши слезы льет на раны.
 

1984

 
Кэш Антоний, что симфоний
Был любителем и джаза,
Был сейчас на телефоне –
Я узнал его не сразу.
Но когда сказал он фразу
О московской полуночи
И о том, как что есть мочи
Будет услаждать нас, вздрогнул
Я и кровью всей дорогу
Жизни ощутил, что дверцу
В напряженье держит сердца.
 

Лондон, 12 июня 1985

 
Последним, что он смастерил, была
Табличка для доски в библиотеке.
Ему за это не платили. Он
Мне показался странным и далеким –
Как будто бы уже ходил меж тем
И этим миром. Он мой слушал голос
И сквозь меня смотрел куда-то. Мир
По мере приближения чертами
Его овладевал и размерял
Его шаги по школьным коридорам
Все медленней и медленней…
Спи
Спокойно: я предсмертную работу
Здесь сохраню твою и для себя
Отмечу, что последним оказаться
Любой наш может труд и что за нас
Оставленное нами отвечает.
Уоллингфорд-на-Темзе, июнь 1985
 

 
Ветер поднимается, неймется,
На закате ищет взор покой.
Как невольно здесь передается
Возбужденность чайки над рекой.
 
 
Все темнее небосвод, и воды
В тон ему свой убавляют свет,
Будто бы снабдила их природа
Фотоэкспонометром… Чей след
 
 
Намечается и тут же тает
В сумеречном воздухе. Здесь дух
Днем и ночью, отдыха не зная,
Над живой материей витая,
Трудится, чтоб отблеск не потух.
 

Лондон, 15-16 октября 1985

 
Катера на причале качаются,
Волны плещутся в берег – взгляни,
Здесь опять ничего не случается,
Лишь сменяются ночи и дни.
 
 
Кто по доскам прошел, кто – другой уже –
Расторопно узлы развязал,
Ты напрасно за них беспокоишься,
И твоих им не нужно похвал.
 
 
Для того, кто здесь вырос, течение –
Что шаги по земле для тебя,
Как он чувствует зыби волнение,
Самокрутку в руках теребя!
 
 
От реки уходя, ощущаешь ты
Униженье – как будто она
Мимоходом с тобою общается,
А другим отдается сполна.
 

1985

 
Мы краснолесьем шли. Вид у деревьев
Был гордым, отрешенным. Сосен медь
Торжественно сверкала. Голубеть
Не уставал эфир над этим древним
 
 
Соборным миром. Но уже смеркалось,
И небо разглядев через очки
Из сказки, мы увидели клочки
Слоистых облаков – так показалось
 
 
По крайней мере нам – и по опушке
Мы к ним пошли, и дальше от лугов
К самой реке, чей мерный и глухой
Сон голосами был полуразбужен.
 
 
Огромная луна вставала. Звезды
Бледнели и синели сквозь туман –
Как будто бы оптический обман
Нам уготовил морозящий воздух.
 

1985

 
Каким начать –
Высоким или низким стилем,
Земную стать
Словами песни славя, – или
 
 
Начать молчком
И все спешить глядеть куда-то,
Чтоб к горлу ком
Вдруг подкатил, как вал девятый,
 
 
Иль нож конька,
Когда, встречая наши тропы,
Кругом стога
Светло возникли, как сугробы…
 
 
Там, вдалеке,
Восходит поле к небосклону,
И налегке
Мы начали свой путь зеленый:
 
 
С решетки ли
В саду диковинном, поросшем
Игрой земли,
Как тайно воскрешенным прошлым,
 
 
Что манит нас
Открыть ее, не выдавая
Волненья глаз,
Где боли влага нарастает,
 
 
Или с моста,
Что над живящею рекою
Связал места
Страстей с кладбищенским покоем,
 
 
Что просит взять
Себя основой панорамы
Земли, избрать
Подмостками небесной драмы,
 
 
Иль, наконец,
Начать со сквера или с парка,
Где ждет птенец
У входа от шоссе под арку,
 
 
Когда весна
Вольет его окрепший голос
В гимн-диссонанс
Традиций модернистской школы…
 
 
…Тревожный строй
Мелодий и обрывки пенья
Плывут порой
Прозрачной этою осенней.
 
 
Звучанье их,
Не помогая, не перечит
Тем, кто затих,
Кто приступает к смертных речи.
 

<1985>

Достичь души маленькими движениями весла…

Жюлъ Сюпервъель

 
Заглядясь в отраженную высь,
Небесами небес вдохновись –
И окажется полночь светла
За отмеренным взмахом весла.
 
 
Нам грести днем и ночью, идти,
Светотенью волнуя пути,
В естестве облаков, мастерстве
Дуновенья по зыбкой листве.
 
 
За волнами, за вольностью вод,
Где светлеет полуночный свод,
Открывается даль – посмотри:
Будто небо у неба внутри.
 

<1985>

 
В поток однажды кто-то бросил щепку,
Она с другой схватилась – тут же цепко
К ним плывший мимо сор пристал и склеил
Их воедино. Шли столетья, блеял
Баран на ближнем пастбище, пастух
К беде другого пастуха был глух.
Ил и речная грязь слипались в ком,
Он рос, и в остров, и в плавучий дом
Рассадник превращался центробежных
Сил зла – и вот уже песок прибрежный
Кругом его объединился с ним.
Так рабства центр возник, имперский Рим.
 

1985

 
В груди как будто слабость легкая, тепло
Как будто растеклось по ней и как мело
Давно однажды по земле, я вспомнил вдруг,
Увидев, как стояла ты среди подруг.
Где падал снег-снежок, прохожий, торопясь,
Шел через ломкий лед и слякотную грязь,
И много лет спустя, на диво хороша
Меж девушек, ты вышла – и к тебе душа
Вся так и льнет, когда, волнуясь, ты
Пленяешь вдохновеньем красоты.
 

 
Морская горькая вода,
Почуяв это, встрепенулась,
И, пресная под коркой льда,
Невольно напряглась и вздулась.
 
 
По струям воздуха поплыл
Цвет яблоневый, и запели
Настроенные струны крыл,
Услышав глокеншпиль[52]52
  Колокольчики – ударный музыкальный инструмент с определенной высотой звучания.


[Закрыть] капели.
 

 
Флейты магия и колокольцев
Шутовских могущество; твоя
Незначительная роль, околиц
Сцены лишь достойная, – и я
 
 
Шею выгибаю изощренно,
Чтоб тебя увидеть лучше: здесь –
Как повсюду в жизни – примадонны
Ходят, подбоченившись, и спесь
 
 
Их мешает зрителям заметить,
Что недалеко от них, в тенях
У кулис фонарь волшебный светит,
Сказка о земных ночах и днях.
 

 
Как льдинки, морем птицы плыли – чайки
И гуси-лебеди. Я рядом шел,
Взгляд опустив, и на перо случайно
Наткнулся – и как будто бы нашел
 
 
Прошедших много лет – и вдруг увидел,
Что я стою на рубеже земли,
Участник представления и зритель,
А близ меня, за сценой, корабли
 
 
Развязки ждут и занавеса – вся
Охвачена волненьем, высоко
Волшебное свеченье пронося,
С подмостков ты уходишь в глубь веков.
 

 
Брызги с крыльев чайки мне летят
На ресницы; в этот странный день
Не поймешь, восход или закат
Здесь распределяет свет и тень.
 
 
Лебедь выгибает шею, зыбь
На воде мешает мысли: дом
Ветра где? не холодно ль? иззяб
Кто, вспотел, кто думает о ком?
 

 
Когда виднее дно и громче слышен
Тяжелый якорь, угадав тебя,
Я поднимаю слух и зренье выше,
Летящий на созвучия, дробя
 
 
Пух тополиный – и уже выходишь,
Зардевшись, к рампе ты, уже в мои
Зрачки глядишь, и словом колобродишь,
И временные путаешь слои.
 

 
Как будто голубое
Пространство свысока
Взяв с бою, над землею
Проходят облака.
 
 
Явившись на пределе
Волненья и тебя
Еще прекрасней сделав,
Жизнь временем знобя,
 
 
Идут высокомерно
Они пред солнцем – знак
Неведомый, но верный
Того, что будет так.
 

 
Опять пасутся кони – днем и ночью,
Подходят, на ладони дышат, взгляд
Отводят, в небо смотрят и воочью
Там видят что-то – и сама земля
 
 
Без измененья, в бугорках и ямках,
На листьях иней или без конца
Льет дождь – но это все теперь, как рамка
Для одного знакомого лица.
 

 
Идя по тесному пути
Меж двух полей зелено-белых,
Я слово пробовал найти,
Что ты в ином обличье пела,
Плетя венок и расплетая
Тяжелую свою косу,
Еще не зная, не гадая,
Что будет кто-то на красу
Твою во все глаза дивиться
И чувствовать, как он идет
По самой той земной границе,
Где в декабре подснежник ждет.
 

 
По озеру бежал по льду зимою
Однажды – и внезапно овладел
Заснеженный февраль другой землею,
Не ведающей холода, – удел
Чтоб разделила белый – и случилось
Как будто что-то здесь, произошло –
И время, как пространство, сократилось,
И все метелью стежки замело.
 

 
Будут волны дрожать в нетерпенье,
Трепетать под игрой отраженья,
Будет песня звучать по долинам,
По лесам и садам соловьиным.
Вот уже и холмы заходили,
И в ладоши деревья забили –
И как дар драматурга бесценный
Ты вернулась царицей на сцену.
 

 
Прикрыта небесами, грудь
Земли заволновалась: где-то
Держал свой правомочный путь
Один из вестников, и это
Его движенье, вне часов
И счетчиков пространства, было
Причиной радости лесов
И новой неуемной силы
Побегов, было для ручья
Таинственнейшей светотенью
И вдохновляло соловья
на подвиг голоса и пенья.
 

Декабрь 1985 – март 1986

 
Спускаясь вглубь от мантии земли,
К подошве подходя земной коры,
Мы замечаем лодки на мели
И рыбаков прибрежные костры.
 
 
Ты что-то хочешь мне сказать, но в дрожь
Твои бросает губы…
Тишина
Кругом. Под теплым ветром гнется рожь,
И память воскрешает имена.
 
 
Дождь золотой ракитника застыл.
Являет явор высветленный лист.
Перепела тугим усильем крыл
Уже с земли пред нами поднялись.
 
 
Так мы однажды шли. Была черта
Яснее, чем размотанная нить.
Но кто-то при рожденье
пальцем рта
Легко коснулся –
и велел забыть.
 

Уоллингфорд-на-Темзе, июль 1986

 
Послушный теслу и гранилу
Бессмертный камень строевой
И семисвечник, что в горниле
Был выкован над головой,
 
 
У кромки эллинского моря
Ведут беседу в этот час,
Когда Акрополь, волнам вторя
И чудом пламени лечась,
 
 
Стройнее все летит и выше,
От гор отталкиваясь. Есть
В паренье здания без крыши
Для зодчего благая весть.
 

Афины, 31 августа 1986

 
Безветрие при ясном небе,
Но вот уже со склонов гор
Ветра срываются и гребень
Волны уносят. Разговор
 
 
Сейчас идет о поврежденной
Коре деревьев, о листве,
С них напрочь сброшенной, лишенной
Опоры, и о рукаве
 
 
Высокооблачном, что рядом
С хребтом прошел и, вызвав град
В апреле, пред бесслезным взглядом
Вновь стал водой…
То есть возврат
Духа – круговорот в природе.
 

 
За облаками наблюдая,
Следя их облики, пилот
Погоду в них предугадает
И, как на нить, на самолет
Нанижет следом их – и годы
Легчайшим трогают крылом
Архитектуру небосвода
За новым жизненным углом.
А дальше, там пасутся козы
Вблизи дороги, и спешат
Переменить, поправить позу
Пространство, время и душа.
 

 
Шел с небосклона накаленный свет
На холм, где нет травы и смерти нет,
Быть может – где увидим ясно мы
В происходящем пораженье тьмы.
 

1986

 
Здесь, в этом парке, где пять лет назад
Я бегал ранним утром, задевая
Рукою ветви в розовом цвету,
Сейчас срываются с деревьев листья,
Кружатся плавно, вниз легко скользят –
И вот уже лежат или стоят,
Дрожа меж зеленью живой земли.
 

 
Я иду к площади
И потею, потому что жарко.
Завтра я должен забрать новую пару очков
Из аптеки неподалеку.
Я постригся в местной парикмахерской,
И друзья говорят, что теперь поредение
Гораздо менее заметно.
Я больше думаю о чем-то –
С растущим страхом и отчаяньем.
 

 
С подругами простившись, на углу
Налево повернула. Вешний ветер
Ее колени плотно обтянул
Зеленым платьем, и ее пальто
Расстегнутое бешено забилось
Полою об упругие чулки.
 

 
Старик-газетчик, обходящий этот
Жилой квартал уже так много лет,
Что даже старожилы не упомнят,
Когда ж он появился тут, еще
Заметней постарел: он ходит,
Все чаще спотыкаясь, и кричит
Все более гортанно и неясно.
Ноябрьским поздним вечером, холодным
Для Лондона, газеты свежий номер,
Совсем не нужный мне, я у него
Беру на перекрестке и даю
Ему пять лишних пенсов. «Молодец», –
Он говорит и дальше, спотыкаясь,
Бредет себе…
 

 
Здесь есть дома такие,
На корабли похожие: их окна,
Расставленные длинными рядами,
Одно к другому жмущиеся, вам
Иллюминаторы напомнят, этажи
Их кверху сужены. В туман и дождь они
Плывут как будто бы – на юг, потом
Вниз по реке, чтобы, достигнув устья,
Там развернуться и держать свой курс
На северо-восток, к балтийским портам.
 

1986 (Перевод с английского Е. Дубнова)

 
Они лежат в пустыне, там, где пали,
Незахоронены, незримы – их
Багровы лица вспухшие, как будто
От алкоголя. Так лежат и ждут,
Погибшие из рвения и время
Пространства миновавшие. Но в час,
Когда повсюду сами по себе
Все грянут инструменты, и в огромный
Рог затрубит Господь, и все дороги
Одною станут пробкою движенья
Ветвей зеленых и росой покрытых
Цветов, –
в тот час они стряхнут свой сон.
 

1986

 
В такой-то час, в нечаемое время
нечаянно поднимутся глаза
и за летами этими и теми
увидят путь, что не ведет назад.
Мороз прихватит землю; над рекою
возникнет пар, и кожа рук краснеть
начнет без рукавиц – и про другое
бессмертие студеный ветер петь
 
 
в ушах горящих станет, что как будто
намечено тут начерно узором
заиндевелой проволоки, путы
 
 
свои давно порвавшей: наши взоры
она пленяет белизной – простора
преддверием, мерой вечности минутной.
 

 
Я выхожу в пространство. Теплый ветер
обои облачные рвет. Сейчас,
мне кажется, на время нет на свете
перегородок, созданных для нас,
 
 
которыми мы мучимся. Такое
есть время пожелания в году,
когда проводишь по губам рукою, –
и далеко отсюда борозду
 
 
проводит плуг, и вдруг твою дорогу
из-за плеча осветят фары… Здесь
уже ночной последней стражи строгость
 
 
смягчается. Такое время есть,
когда особенно близка благая весть
и в ясном небе звезд не перечесть.
 

 
Куда отходит время, ток куда
отводит – над его путями бьешься
ты столько трудных лет, но не сдаешься,
хотя, предупреждая, провода
гудят, когда опять до сердца схемы
цепи доходишь ты, – и не твоя,
мне кажется, вина, что вдруг, тая
волненье, ты без церемоний тему
 
 
меняешь и посылки разговора –
и молча в этот сумеречный час,
когда тебя кому-нибудь из нас
 
 
не терпится вернуть обратно к спорам
о времени, наводишь резкость глаз
на даль пространства – на леса и горы.
 

Памяти Алика Хролова

 
…То выключит, то включит: ураган
Здесь к ночи поднялся, проникнул в сеть,
Чтоб целиком, как правдой интриган,
Высокой целью тока завладеть.
 
 
Но право есть, должно быть, у него
В пустых домах молитвенных судить
Объявленное вещим вещество
И лампы зажигать или гасить.
 
 
На скатерть пролилось вино. Свеча
Вот-вот окончится. Суровей нет
Во времени, что убавляет свет,
 
 
Полночной бури часа – для врача
И повитухи, лунного луча,
Для адвоката человечьих лет.
 

Гершелю Бен-Хайиму

 
Двенадцать ночи без пяти минут
На всех его часах – предупрежденье,
И сломанного дерева паренье –
Намек (так говорит он). Время тут
 
 
По кругу ходит от скамьи к колодцу.
На арфах ангелы играют. В даль
Уже уходит поезд, где прольется
Огонь из туч багровых… Зябко шаль
 
 
Старушка поправляет. На столе
Заоблачном лежит раскрытой книга
Глубо́ко-голубая: чтоб проникнуть
В ее слои, у нас не хватит лет…
 
 
Испытываться время так на вечность
Должно, и смертный шаг – на бесконечность.
 

 
Кто выломал гранитную плиту
На пустыре за городом, какой
Каменотес точил ее, в ладу
С уклоном ветра, твердою рукой?
 
 
Желанье загадав, кто в дар принес
Ее порталам времени? По ней
Прах, надрываясь, тащит муравей,
Роняет ангел на нее осколки слез…
 
 
В окне трясет цветы сухие ветер
И занавеску за карниз бросает;
Среди деревьев – дом умалишенных.
 
 
Свод мира по своей природе светел,
Его гореньем вечным обожженный,
Песок в часах без передышки тает.
 

 
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушалем, ослепляя взор.
 
 
Град Русалимум, памятный Египту
Еще четыре тыщи лет назад;
Ир Ариэль, что значит Божий град,
Где лев солому ест под эвкалиптом…
 
 
Вот ящерица быстро вдоль балкона
Бежит и исчезает… Это сон,
И наше время – это время оно,
 
 
Когда, не прибегая к телефону,
Здесь царь Давид себя с небесным троном
Соединял, чтоб уточнить закон.