Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

Эстер Пастернак. Подтексты души

Только через посредство слова – только словесно – словесно – мы присутствуем здесь и становимся доступными для других.

Пауль Целан

В конце зимы на склонах Иерусалимских гор зацветают миндальные рощи. Миндаль соотносится с образом еврейского народа, с его стойкостью. И когда Всевышний спрашивает пророка Йирмеяѓу[7]7
  Знак ѓ произносится с легким придыханием, как буква h в английском слове hier.


[Закрыть] [Иеремию] «Что ты видишь?» – «Ветвь миндаля я вижу», – отвечает пророк. Йирмеягу видел народ Израиля. Видел вечность.

В «Иерусалимских строфах» Евгений Дубнов пишет:

 
Не видевший, как здесь цветет миндаль,
Не видел одного из величайших
Чудес земли…
 

Порывая с временно́й непрерывностью, поэт ангажирует реальность. Жить и творить во «втором пространстве» лучше всего – там яснее воспринимается иерархия явлений: погружение за пылающий горизонт Иудейских гор, за пальмовую рощу, за Лондонский туман. Атрибуты мира – всего лишь заставки изумрудных минут земного бытия, а неизменный порядок вещей сковывает слово. Но сколько их, начертанных и предначертанных слов!..

 
…Над высоким до слез небосводом
Догоняют друг друга слова.
 

Человек – дерево полевое. Корни – память. Ствол, листья, плоды – жизнь. Кроны, уходящие в небосвод, – Иерусалим, стихия поэзии.

 
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушалем, ослепляя взор.
 

Евгений Дубнов жил на земле Израиля, жил полнотой неба и земли и не мог не услышать откровение Свыше.

 
Я биеньем сердца бег оленей
Различаю в шорохах вселенной.
…
Вот еще мгновенье – я услышу
Бога…
 

«Стихи домогаются бесконечности, – говорил Целан, – они хотят прорваться сквозь время – именно сквозь, а не поверх», и то недолгое время, пока мы путешествуем, знания наши полнятся светом, а пребывание в пути обогащает память, вызывая ассоциации и сжигая мосты между прошлым и настоящим.

 
Видишь, я стою на перекрестке,
И в моей ладони часть земли –
Праха незначительного горстка,
Что ростки корнями оплели.
 
 
Поклонившись на четыре ветра,
Я над следом лет не ворожу,
А смиренно знака и совета
У простора вечного прошу.
 

Память гениальна. Источник чувственной энергии, она закон и норма как жизни, так и творчества. Не существует границ времени – есть материал, из которого поэт творит свою Вселенную в «поисках утраченного времени». Мандельштам говорил: «Смена времен года есть путешествие». Для Евгения Дубнова путешествие – не только географическая смена мест, не только смена времен года, это еще и тяга к преодолению, к непреклонной свободе творчества, – «путешествие духа».

Коллективная память народа Израиля – это единая Душа, это наши праотцы, наши тысячелетия, полные служения Творцу.

Сон Иакова

 
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси Храма,
…
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
С обнявшимися ангелами…
 

Спокойное размышление, сдержанно-эмоциональной тон, взыскательный интеллект, проясняющий мысли и переживания автора, нотки ненавязчивой грусти, тонкая материя воспоминаний там, где размотан клубок субъективного образа, запечатлевшегося в памяти.

 
Скажу, что не могу сказать.
Свяжу, что не могу связать,
Неизлечимо залечу,
Плечом и плачем заплачу.
 

Дубнов пишет словосочетаниями: время-пространство-память. Краски неизбывны – сущность и мысль. Возможность выйти за пределы, за черту собственной биографии – это другое измерение себя вне времени, вне языка, вне реальности.

 
С каждым новым шагом наших странствий
Время все стремительней бежит,
Все быстрей берем мы часть пространства,
Чтоб ее гармонией обжить.
 

Каждое состояние души корнями уходит в проливы слов, уходит в медовый тайник среди скал. Так уходят ценители антикварных находок, но разве «может ли кто взять огонь за пазуху и чтобы не прогорело платье его?»[8]8
  Книга Притчей Соломоновых.


[Закрыть]

 
И опять, стиснув грудь и гортань,
Возвращается боль,
Как бессмертный припев…
 

Из щемящей неповторимости хрупкого бытия Евгений Дубнов выносит бессмертный припев, который и есть жизнь поэта.

 
Ты окружен словами,
И значит – совсем один.
 

Готфрид Бенн

Для одних одиночество – стоячая вода. Для других – зыбучие пески до мельчайших крупинок памяти там, где слабость оборачивается силой: это и есть интеллектуальная сторона видения, глубинное движение духа, творчество почти в изгнании, – один на один с сутью и сущностью. Загадочное и вместе неожиданное состояние, исходящее из точки знания божественного до точки осознания себя в этом мире, словно птица, сила которой в ее крыльях.

 
Я к пустому дому подхожу,
Где когда-то слышал смех детей,
Я, вернувшись, в прошлом нахожу
Слишком много жизней и смертей.
 

Шекспир однажды сказал, что «музыка – это хлеб для души».

Что делают ангелы в свободное от миссии время? – Слушают музыку.

 
Легкокрылые пальцы летят светотенью,
Из тени торопятся в свет,
Здесь играет Шопен.
 

Поэзию Евгения Дубнова не назовешь лирической. Лирика его несколько смещена, нет четких границ, и смещение это напоминает игру светотени. Стихи занесены в памятный ассоциативный багаж. Реальные события условны и проходят сквозь призму абстрактного мира, проходят сквозь призму необыденного мышления, поднимаясь по ступеням иерархии воображения, – к совершенствованию своего «я».

«Воображение – это орудие, с помощью которого возможно узнать глубокие пласты реальности. Пласты, которые даже ум не всегда способен опознать» (Амнон Бардах).

Поэзия сродни пророчеству. Духовная нота приближает поэта к большему пониманию Вселенной, и тогда элегическая поэзия перерастает саму себя, обретя единственный, только ей присущий, смысл.

Эти неравномерные по своей силе вспышки, летающие искры времени постигаются воображением, интуицией и опытом поэта. Поэтический опыт как духовная ценность, как проявление истины, есть подтексты Души, – ее воплощение в вечности.

 
Ты знаешь горный кряж – путь в облаках,
Страну, где все цветет? Недалека
Она, за пропастью и за рекой,
В теснинах до нее подать рукой.
Ты знаешь ли ее? Туда, туда
Из этих мест уйдем мы навсегда.
 

Ариэль, май 2020

Интервью

Лея Гринберг-Дубнова. «За нас оставленное нами отвечает…»[9]9
  Это интервью, проведенное в 1986 г., было впервые опубликовано в сетевом альманахе «Еврейская старина» № 4 (103) за 2019 г.


[Закрыть]

Столько воды с тех пор утекло, но те минуты и сегодня живут в моей памяти. Я журналист, редактор программ государственного радио «Кол Исраэлъ», а гость моей студии – мой брат, поэт Евгений Дубнов.

И случилось чудо. Я сохранила текст интервью. Благословляю тот порыв, когда отложила его в отдельную папку. Быть может, собиралась к нему вернуться… И вернулась. Только теперь оно посвящено памяти брата и лишь создает иллюзию, что его жизнь – в начале пути.

* * *

Памяти Осипа Мандельштама

 
Напряженным стремительным лётом,
Где светла и чиста синева,
Над высоким до слез небосводом
Догоняют друг друга слова.
 
 
В них элизии эллинской пенье
И латинских пиррихиев град,
Итальянских дифтонгов мученье
И французских сонорных игра.
 
 
Я люблю наблюдать за всесильем
Их полета и слухом сличать,
Как тугие весенние крылья
В ослепительном ветре звучат.
 

Эти строки неотвязным рефреном возвращаются ко мне. Я словно плыву по воле волн, отдаваясь течению. И оно относит меня далеко-далеко, к тем моим первым израильским годам, когда после долгой разлуки я, наконец, встретилась с братом. Мы прощались, когда ему было чуть больше двадцати. Он оставлял факультет психологии в МГУ и вместе с мамой уезжал в Израиль. Мы с сестрой оставались. Наши семьи были далеко от Риги, и мы смогли вырваться лишь восемь лет спустя. К тому времени он жил в Лондоне, готовил к защите докторскую диссертацию, одновременно преподавал английскую, американскую и русскую литературу, писал стихи на русском и английском, чувствовал себя спокойно и уверенно в этом мире.

Когда мы встретились после долгой разлуки, он подарил мне книгу своих стихов «Рыжие монеты», вышедшую в Лондоне, вторая – «Небом и землею» – ко времени нашего приезда еще не вышла.

Нет, далеко не сразу я поняла и приняла его стихи. Я возвращалась к ним, пытаясь проникнуть в их глубину, в не всегда понятные ассоциации из незнакомых мне источников. Но прошло какое-то время, и, читая его стихи, я почувствовала, как глубок и интересен его мир, какой путь духовной зрелости он прошел. И тогда я пригласила его на интервью. Интервью, которое сохранило для нас образ поэта, сформировавшегося на русской культуре и медленно проясняющего свою собственную творческую позицию.

Он молод, полон сил и планов. Я невольно любуюсь им.

– Должна сказать, что не без гордости представляю тебя радиослушателям. Передо мной две твои книги стихов: «Рыжие монеты» и «Небом и землею». Многие стихи возвращают меня в наше детство. И я вспоминаю Таллин, Ригу, взморье, Кадриорг, редкие по красоте леса. Лично у меня по этим местам никогда особой ностальгии не было, а ты, я чувствую по твоим стихам, часто вспоминаешь их. Ты пишешь: «Я родился, спелёнат двойными эстонскими гласными, / Убаюканный морем, я видел во сне острова…» И в этом же стихотворении: «Моей детской подругой была прибалтийка-зима».

– Я думаю, что во мне вообще очень сильна память, а память детства – особенно. Если ты обратила внимание на мои первые стихи, порой они совсем ранние, – в «Рыжие монеты» я включил написанные еще в старших классах школы, – но они мне дороги именно отношением к памяти…

– У тебя есть четверостишие, навеянное строкой из Яниса Райниса.

 
По дорогам вдоль рек ты придешь в этот город, где снится
До сих пор языку твое первое чувство. Узнав
Голос твой, перепутает ветер страницы
И вернется из юности лучшая в жизни весна.
 

– Лет где-то в шестнадцать я начал переводить его стихи с латышского и послал свои переводы в газету. Это была как бы проба пера. Правда, к этому времени я уже переводил с французского и немецкого, но мне нравились стихи Яниса Райниса. Редактор газеты похвалил мои переводы, и меня это очень вдохновило.

– Для меня, готовящей к выходу в эфир свою очередную программу, ты – мой брат и, вместе с тем, один из многих моих собеседников. Мы с тобой решили, что темой сегодняшнего интервью будут твои библейские стихи. Кому, как не поэту, дано словом своим передать тончайшие колебания души. В твоих книгах, особенно во второй, опубликованной через шесть лет после первой, ощутима библейская тематика, и эти стихи дают мне возможность проследить, как менялось твое мировоззрение, как ты шел к своей теме. Я процитирую Осипа Мандельштама. Его слова мне помогут перекинуть мост к началу нашего разговора.

Он писал:

«Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался – и бежал, всегда бежал».

В его словах – трагизм невозможности освободиться от первозданных истоков своей души и слиться с окружающим миром. Ты тоже сформировался на русской культуре, но твои библейские стихи отражают совершенно противоположную позицию. Притом ты глубоко связан с русской культурой и не отказываешься от того, что обрел в ней, в твоей поэзии русская культура сочетается с еврейским мистицизмом.

– Так сложилось, что изучение наших первоисточников и философии иудаизма я начал еще в России. Не в Бар-Иланском религиозном университете в Израиле, а именно в России. Не знаю, как бы это продолжилось, но университет послал меня работать над докторской диссертацией в Лондон, и парадоксальным образом все повернулось так, что мой интерес не угас, но скорее окреп. Его невольно поддерживала тема моей докторской диссертации по сравнительному литературоведению: два крупнейших поэта двадцатого века – Осип Мандельштам и Томас Стернз Элиот.

Углубляясь в английскую – и вообще европейскую – поэзию, подходя также к пониманию христианства, чтобы работать над темой о религиозном христианском поэте, мне необходимо было узнать основы христианства и понять его отличие от иудаизма. Постепенно я все ближе подходил к пониманию глубины, величия, дух захватывающей силы иудаизма.

– Я бы хотела проследить, как менялись твои стихи в зависимости от глубины проникновения в еврейские источники.

– Я сопоставлю стихи на одну и ту же тему. Первое стихотворение – «Импровизация на тему легенды», написанное в 1972 году.

 
Ночь, ах, ночь Иудеи, ах, звездная ночь!
Как проникнута ты, как обласкана близостью Бога!..
Ах, пастух-пастушок все не может себя превозмочь,
Отвести свои очи к земле от небесного ока.
 
 
Сколько звездных глубин, сколько тайн в этом небе ночном!
Их не меньше, чем в стаде голов, даже больше, пожалуй.
Ах, пастух, осмотрись, ты заснешь заколдованным сном,
Берегись, не смотри, как по небу звезда побежала.
 

Стихотворение навеяно красотой природы, библейскими холмами. В 1971 году я приехал в Израиль и спустя год попал в Бейт-Эль, где служил в армии. Конечно, я мог лишь оценить красоту библейских холмов, писать о романтической любви Яакова к Рахели, но для библейского стиха мне не хватало глубины, не хватало знаний. И лишь двенадцать лет спустя я написал стихотворение о вещем сне Яакова, о Лестнице – символе связи земного и небесного, о Божьем обетовании: «Землю, на которой ты лежишь, – тебе отдам ее и потомству твоему». Комментарии мудрецов на сон Яакова очень сложные, порой противоречащие друг другу, порой объясняющие друг друга. На один комментарий написан другой, на него третий и так далее. К иудаизму нельзя подходить неподготовленным. Это такой кладезь знаний, который у неподготовленного человека может вызвать смятение.

Из второго стихотворения я выбрал лишь отдельные строки:

 
…Пеленой
Глаза его окутал сон, и вот
Увидел он четыре те ступени,
Что от земли восходят к выси Храма
(Оттуда открывалась панорама),
И силы неба шли по ним, как тени
Добра и зла, и видел он кивот
С обнявшимися ангелами…
 

И последние слова стихотворения – слова Бога:

 
…«Знакомой
Земли моей Я вижу пласт. Я знаю –
Ты будешь красотой моих дорог».
 

В иудаизме присутствует все, и романтика тоже, но первое место уделено осмыслению человеком своего места в жизни, отношению с мирозданием, с Богом и, в конце концов, его отношению с самим собой, собственной совестью, собственной жизнью…

И вновь я возвращаюсь к образу Яакова. К той ночи на берегу реки Ябок, когда он перевел через поток все самое дорогое, что у него было, – жен и детей, и остался один. «И боролся человек с ним до восхода зари». Согласно комментариям, это был ангел-покровитель Эйсава.

 
Кто боролся до рассвета,
Вывихнув бедро,
Будет помнить ту победу
Всем своим нутром.
 
 
Кто обрел второе имя,
Упредив восход,
Всеми фибрами своими
Избранность поймет.
 
 
Кто решил остаться ночью
На краю реки,
Всех на свете одиночеств
Уплатил долги.
 

Образ Яакова в этом стихотворение рождает раздумья о сути человека, силе его духа, борьбе с жизнью, а строки об одиночестве для меня невольно ассоциируются с судьбой нашего народа.

– Что тебе дали эти познания? Обычно поиск духовного характера вызван внутренним беспокойством, что-то в нас провоцирует его.

– Я думаю, что у меня это началось после того, как мы потеряли Вову. Смерть брата оставила в моей душе, душе одиннадцатилетнего мальчика, тяжелую травму. Искусство – это борьба человека со смертью, его попытка отстоять себя перед ее лицом. Так я и подходил к проблеме своего творчества на протяжении многих лет. И лишь после того, как я начал копаться в первоисточниках, заниматься Библией, комментариями на нее, Талмудом, еврейской философией, почувствовал внутреннее освобождение: страх перед смертью стал постепенно пропадать. И в конце концов, как мне кажется, он совершенно исчез.

Отражением этой перемены для меня стали три стихотворения, написанные во время путешествия из Лондона в Кёльн и обратно в Лондон. Это было в мае 1983 года. Меня пригласили читать стихи русских поэтов-футуристов Маяковского и Хлебникова на Международном фестивале современной музыки и театра футуризма в Зальцбурге в Австрии.

Я возвращался через Кёльн, и по дороге, в поезде из Кёльна в Льеж, был написан первый стих. От Льежа до Ламанша – второй и на пароходе, при пересечении Ламанша, – третий.

Тема путешествия – символическая в искусстве. У Фрейда путешествие символизирует смерть. И есть путешествия в пространстве, во времени и путешествие духа.

– Чем было это путешествие для тебя?

– Для меня оно было путешествием духа.

 
Вечер. Над сиреневой водою
Контуры лесов и гор. Спросил
Я нечаянно, что будет стоить
Мир Его, который я купил.
 
 
Он ответил: «Ничего, простится
Долг тебе за эти времена
Вдохновения – считай, что птицы
Путь узрев, ты заплатил сполна».
 

И второе стихотворение:

 
Из окна вагона
Виден темный лес,
Где уходят кроны
В край ночных небес.
 
 
За стеклом недвижным
Парохода – свет,
Я смотрю и вижу
Порта силуэт.
 

Третий стих звучит так:

 
Удлинились тени в чистом поле,
И почуял вышедший на волю
Чью-то настороженную близость,
Будто чайки чуткой белокрылость.
 
 
Бело-черно-синим океаном
Плыли мы однажды утром рано,
Поднимался над волненьем вод
И светлел сапфирный небосвод.
 

Чайка в Талмуде – символ беспокойства духа при пересечении моря житейских невзгод, житейской суеты.

Тема земли израильской преследует меня, где бы я ни был. Находясь, например, в Дублине, я написал стихотворение, в котором представлял себе толпы паломников, восходящих к Иерусалиму. На иврите подход к Иерусалиму называется «восхождение» – алия. Не только потому, что Иерусалим находится на возвышенности: войти в Иерусалим – значит подняться, возвыситься в плане духовном. Три раза в году паломники приходили в Иерусалим, и очевидцы, Иосиф Флавий, например, писали о том, как все дороги, ведущие в город, пестрят цветами, первыми плодами садов и полей. А еще он писал о несказанной красоте города и ведущих к нему дорог. Об этом я упоминаю в стихотворении, которое сейчас прочту.

 
Я стоял в саду и слушал время,
Что всходило от корней к листве.
Думал я: уставший сеять семя
В час, когда вечерний меркнет свет,
 
 
Скоро понесет снопы колосьев
Легкою стопой в высокий храм;
Скоро, – думал я, – многоголосье
Разнесется к четырем ветрам.
 
 
Долго, опираясь на качели,
Я стоял и слушал, как вдали
От тревоги сердца дети пели
О покое неба и земли.
 
 
Нужно только запастись терпеньем –
Я подумал вдруг – и свет окна
Вздрогнул, показалось мне, и пенье
Чуткая прервала тишина.
 

Стихотворение, опять-таки связанное с темой земли Иудейской, с темой пилигримов, написанное гораздо раньше, в 1973 году, называется «Хамсин». Хамсин – это горячий ветер, который дует летом с юга, из Синайской пустыни. Ветер, который заволакивает небо, ветер, от которого порой трудно дышать, у которого, опять-таки, есть мистическое значение, свой глубокий смысл.

 
Опять настали дни больших ветров,
И на дорогах трудно пилигримам.
Тревога в кровь вползает и под кров,
Идет хамсин центуриями Рима.
 
 
Кочует тучным стадом, травы мнет
Горячими шершавыми губами,
И серой птицей застит небосвод,
И ночью будит родовую память.
…
Забытие. Приход больших ветров.
Спали мне душу пламенем незримым
Твоих, хамсин, стремительных костров –
Но дай дойти до цели пилигримам.
 

– Многие твои стихи написаны в Лондоне, и все-таки истинная твоя привязанность отдана Иерусалиму. С ним у тебя какая-то особая, почти мистическая связь.

– Иерусалим самый метафизический город из всех, что я видел когда-то. И груз его лет, не просто лет, а лет, наполненных глубокой духовностью, этическим смыслом, порою тяжел. Иерусалим настолько древнее всех столиц западной цивилизации, что попадает в совсем иные параметры, иную систему временных координат, – количество лет как бы переходит в иное качество. Первое поселение на месте сегодняшнего Лондона было основано римлянами в середине I века новой эры. Первое упоминание о нем Тацита – в середине II века.

Первое упоминание Иерусалима на надписях в Сирии – почти две с половиной тысячи лет тому назад. Наш праотец Авраам прибыл сюда за 1700 лет до н. э., то есть приблизительно за шестнадцать веков до основания Парижа.

Сокровищница духовных сил Иерусалима неиссякаема. Иерусалим – город вечности, город, поглощенный решением проблемы времени в контексте вечности, взаимоотношением времени и вневременности.

Я прочту стихотворение из цикла «В такой-то час». Оно навеяно библейскими ассоциациями.

 
Там, в седловине Иудейских гор,
Меж вышками Бейт-Эля и Хеврона,
Лежит на плоскогорье том короной
Град Ерушалем, ослепляя взор.
 
 
Град Русалимум, памятный Египту
Еще четыре тыщи лет назад;
Ир Ариэль, что значит Божий град,
Где лев солому ест под эвкалиптом…
 
 
Вот ящерица быстро вдоль балкона
Бежит и исчезает… Это сон,
И наше время – это время оно,
 
 
Когда, не прибегая к телефону,
Здесь царь Давид себя с небесным троном
Соединял, чтоб уточнить закон.
 

Многие мои стихи вдохновлены Иерусалимом. Я бесконечно люблю этот город. Каждый рассвет, закат – все меня волнует до глубины души. И рождаются стихи. Вот одно из стихотворений, которое вошло в цикл «Иерусалимские строфы».

 
Не видевший, как здесь цветет миндаль,
Не видел одного из величайших
Чудес земли. Однажды, отвечая
Всевышнему, взгляд устремляя вдаль,
Пророк миндалевую не случайно
Увидел ветвь, всю в розоватых чашках
Цветения. Скорей всего февраль
Стоял тогда – вот как сейчас – редчайшей
Миндальной красоты пора. Печаль
Сырой и ветреной зимы кончая,
Весенний открывался фестиваль.
 

Я начинал писать стихи как поэт-романтик. Большинство из них вошло в мою первую книгу «Рыжие монеты», во вторую книгу, «Небом и землею», вошло много стихов, включающих и религиозную философию. Вот одно из них, которое особенно дорого мне: оно совмещает романтизм с теологией. С точки зрения библейских комментариев это продолжение моего стихотворения о трех ангелах, пришедших к шатру Авраама, об их миссии. Один из них был послан сообщить Аврааму и Саре, что у них родится сын, другой – чтобы разрушить Сдом [Содом][10]10
  Здесь и далее в квадратных скобках приводится написание, принятое в Синодальной Библии.


[Закрыть]. Рождение Ицхака [Исаака], святой незапятнанной жизни, как бы приходит на смену уничтожению жизни, погрязшей в грехах. И в стихотворении «В голубой воде» я возвращаюсь к теме Ицхака, когда Авраам послал своего верного слугу Элиэзера найти ему невесту. В нем создан образ Ривки, будущей жены Ицхака. Я стремился передать чистоту ее облика, свет, исходящий от этой девочки.

 
В голубой воде
    над землей плывет
        лебединый стан облаков,
Где весенний день,
    в вертоградах бьет
        золотой фонтан
            голосов.
И подняв глаза
    от земной воды
        из колодца лет
            к синеве,
Скажет дочь-лоза,
    где стройны сады,
        и прекрасней нет
            из невест:
То скрижалей цвет,
    облаков руно – борода Творца.
        Я налью
в мои ведра свет
    и судьбы вином
        караван отца
            напою.
 

– Ты назвал свою вторую книгу «Небом и землею». Это своеобразная песнь земному и небесному.

– Земля Израиля мне дарит вдохновение. Вот стихотворение «Жертвоприношение Ицхака». Это продолжение все той же библейской темы. В нем, мне кажется, с одной стороны прослеживается влияние Агады, с другой – чисто израильская сцена: израильская летняя жара, пыль в пустыне. Тематика его построена на комментариях Агады к одному только слову – «осёл». Известно, что в Священном писании нет лишних слов, поэтому комментаторы своим зорким взглядом сразу обратили внимание на слово «осел». Из этого они вывели очень красивое, глубокое объяснение, на котором построен стих. Но я опять-таки хочу подчеркнуть, что это чисто израильская картинка.

 
И спросил его: Ты видишь что-то?
И ответил: Дивных очертаний
Гору вижу я, что небосвода
Замысел как будто прячет тайный.
 
 
И спросил их: Видите ли что-то?
И сказали: Нет – а что должны мы
Видеть на равнине этой? Счетом
Ровным ничего, лишь пыль и дымы.
 
 
И сказал тогда им: Я и отрок,
Мы пойдем, поднимемся как будто
К месту одному, к вершине смотра,
Вы ж покуда при осле побудьте.
 

Осел – символ бездуховности. Ицхаку дано было своим духовным взором проникнуть в глубину, «увидеть» гору. Тем двоим, сопровождавшим их, этого духовного зрения не было дано, поэтому они остались «при осле».

Тему Ицхака, его духовного зрения, я невольно продолжил в следующем стихотворении, соединив трагизм ситуации и ее величие.

 
И раскрыв глаза широко,
Полный страха, он
Над собой увидел Бога
Колесницу-трон.
Вкруг ее летали сонмы
Ангелов, и был
Этой стражею бессонной,
Треволненьем крыл
Отрок поражен, и слезы
Вдруг упали их
На глаза ему, чтоб грозный
Гул в мозгу утих.
И от слез небесных очи
К старости его
Будто бы глубокой ночи
Стали естеством.
 

Еще одно стихотворение, построенное на мидраше, которое так и называется: «По мотивам агадической притчи».

 
В поток однажды кто-то бросил щепку,
Она с другой схватилась – тут же цепко
К ним плывший мимо сор пристал и склеил
Их воедино. Шли столетья, блеял
Баран на ближнем пастбище, пастух
К беде другого пастуха был глух.
Ил и речная грязь слипались в ком,
Он рос, и в остров, и в плавучий дом
Рассадник превращался центробежных
Сил зла – и вот уже песок прибрежный
Кругом его объединился с ним.
Так рабства центр возник, имперский Рим.
 

Проявление зла в мироздании не неожиданно. Оно накапливается столетиями, порой тысячелетиями, превращаясь в рассадник зла. Символом такого зла во вселенной в то время для Иудеи был Рим. Рим, разрушивший Второй храм. С иудейской точки зрения римская цивилизация была чисто материальной и несла с собой разрушение духовности. И в этом наши мудрецы усматривали результат постепенного накопления человеческих заблуждений.

– В одном из стихотворений ты пишешь: «Дыханьем дух был создан, речью – тело». О чем бы ты ни писал, будь то красота земли, мысли человека, его деяния – во всем ощутим духовный подтекст.

– Вопрос усилия духовного зрения – центральный в иудаизме. Человек должен делать усилие, чтобы ощутить своей душой следы божественного, воспринять духовное.

Однажды в Англии, на Темзе, я был свидетелем интересной сцены, когда в течение буквально десяти минут вся природа менялась несколько раз. Сначала был снегопад, потом шел дождь, потом – град, потом выглянуло солнце. Меня настолько поразила эта быстрая смена событий в природе атмосферных явлений! «Что за всем этим стоит?» – спросил я себя. И я решил, что за этим стоит какая-то нам не известная цель: ведь и природа, и все мироздание – это теологическая модель. Родилось стихотворение:

 
Вот снежинка поскользнулась,
Лёт замедлив свой,
Развернулась, обернулась
Чайкой над водой.
…
Все случайно-неслучайным
Было на лету,
Как бы некой дальней тайне
Подчиняясь вдруг.
 

– Я думаю, что нет поэта, который освободился бы от памяти, от прошлого, составлявшего часть его жизни…

– Поэту и художнику, да и вообще любому человеку, не нужно ни от чего освобождаться. Поэт совершенно свободен в выборе тем. Прошлое – интегральная часть человеческой личности. Двойственность, о которой ты упомянула, явление неизбежное. И стесняться этой двойственности не надо. Поэт должен найти самую сильную сторону своего таланта и на этом строить свои произведения. Если есть такая двойственность, то к одной ветке словно прививается другая. Тем богаче становится творчество.

– В одной из рецензий на твою книгу «Рыжие монеты» есть такие строки: «Главной особенностью собранных здесь лучших стихов Дубнова ‹…› является интеграция еврейского и русского мироощущения, сочетание гипнотической мелодии стиха с отточенным мастерством формы».

– Это действительно странное явление – русского языка и еврейской мистики… Тем лучше. Чем больше тем, чем больше несоединенных вещей, тем лучше их соединить. Творец полностью свободен. Человек был создан по образу и подобию Бога. Но у Бога нет ни образа, ни подобия. И это нельзя понимать иначе, как в смысле творческой свободы. У меня немало стихов, в которых особенно чувствуется, что мои корни в русской культуре. И особенно заметно влияние русского ландшафта, русского климата. Стоит мне увидеть, как в Иерусалиме или в Англии падает снег, как у меня идет целый цикл стихов.

 
Там, где пели сосны и звенели
Ели, жили белые метели,
В ноябре морские ветры злели,
И слова не на словах, на деле
Грели кровь и сердце. Там родился
Я, где снежный след за лесом вился.
…
Страна снегов мне снилась, продолженье
Другой страны снегов, и в этом сне
Испытывал я прежнее волненье,
По девственной шагая белизне.
 
 
Я шел и шел, и снег скрипел; в сугробы
Проваливался я порой; метель
Вдруг начиналась и стихала; тропы
Я отыскать пытался, чтобы цель
Скорей достичь – и близился в пыли
Белесой ночи Берингов пролив.
 

Наше интервью мы закончили по сложившейся традиции: планами на будущее. Многое из того, что он задумал, ему удалось осуществить. Но сколько же он не завершил… Он умер внезапно. Не успев осознать, что уходит…

Когда мы приближались к концу интервью, он сказал: «Я хочу завершить разговор вот этим стихотворением»:

 
И когда войдет сюда
Кто-то нежданный, что следа
Не оставил за собой,
Пред прозрачною стеной
Встав, увидим мы свои
Отраженные бои
За высоты, что опять
Как бы отбегают вспять…
 

И я подумала: какие бы высоты ни маячили перед нашим мысленным взором, они всегда отбегают вспять…

Папки с его стихами – у меня. Их много. С его совсем свежей правкой. В стихотворении «Памяти Джо Диммока» есть такие строки:

 
…Спи
Спокойно: я предсмертную работу
Здесь сохраню твою и для себя
Отмечу, что последним оказаться
Любой наш может труд и что за нас
Оставленное нами отвечает.