Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

Воспоминания о Евгении Дубнове

Джон Хант. «Exegi monumentum…»

Вероятно, многие из тех, кого попросили написать о Евгении Дубнове, сосредоточат свое внимание на его замечательной поэзии и коротких рассказах. Что же касается наших с ним бесед, то, хотя они главным образом затрагивали литературу, значительная доля времени посвящалась прозаическим вопросам повседневной жизни. Я знал его в этом плане лучше многих, и поэтому, хотя бы для разнообразия, именно их решил избрать основной темой своих воспоминаний.

Нас познакомили в начале 80-х, когда он в статусе временно проживающего писателя числился за колледжем «Кармель». Один из моих друзей, работавший там, Рэй Митчел, знал, что я пишу короткие рассказы, и ему пришла в голову идея нас познакомить. Он оказался прав – это и впрямь была совсем неплохая идея. У нас обоих были рассказы, которые передавались по радио «Би-би-си», а Евгений еще и работал там какое-то время. Мы получали удовольствие, делясь друг с другом замыслами в те ранние дни нашего знакомства, обсуждая их, анализируя и, в целом, наслаждаясь процессом. Хотя Евгений свободно владел английским и обладал богатым словарным запасом, но у него иногда возникали сомнения стилистического характера (например, при выборе синонимов), и он был очень рад, что появился «настоящий англичанин», к которому можно обратиться для уточнений, особенно если речь шла о разговорных выражениях или сленге. В тот период он переводил свои рассказы и поэзию с Джоном Хит-Стаббсом (John Heath-Stubbs), и я зачастую подвозил его к дому Джона для очередной встречи с этим великим человеком, лауреатом Королевской золотой медали в области поэзии.

Рэй покинул колледж «Кармель» и перешел работать в компьютерный отдел школы «Стоув» (Stowe School), где подружился с главой этого отдела Питером Фаркуаром (Peter Farquhar). Их дружба сопровождалась периодической организацией очень приятных вечеров, когда Евгения и меня приглашали почитать наши работы студентам-выпускникам. Для Питера это был своеобразный переворот – иметь «настоящих живых писателей», как он нас называл, для развлечения его учеников.

Джон Хит-Стаббс и Евгений не были большими друзьями, хотя немало времени проводили вместе. Их взаимоотношения были не более чем профессиональными. За период нашего общения между ними произошли как минимум две крупные стычки. Их трения затем постепенно сглаживались, после чего восстанавливалась нормальная жизнь. Джон был совершенно слепой – он потерял зрение еще в молодости, в возрасте двадцати с небольшим. Я никогда не забуду, как это было странно, – войти в его комнату вечером и оказаться в полной темноте. Включив свет, мы обнаруживали его сидящим за письменным столом – он слушал радио. Он был уже стар тогда, ворчлив и легко взрывался. Что-то в Евгении его раздражало, и я знал о напряженности между ними. Старый поэт был совершенно не в состоянии похвалить стихи, которые Евгений ему приносил, независимо от того, насколько хороши они были. Говорила ли в нем профессиональная зависть или что-то другое, мне так и не удалось понять. Возможно, он чувствовал, что этот молодой начинающий поэт представляет для него некую угрозу, или, может быть, они просто были психологически несовместимы, отчего при каждой встрече между ними летели искры. Так или иначе, я видел в этом несомненный признак достоинства Евгения как поэта, которого, при всей своей антипатии, Хит-Стаббс продолжал переводить. С целью понять истинные причины такого несправедливого отношения Евгений однажды прочитал Стаббсу свое последнее стихотворение, приписав авторство другому человеку. Старик вышел из себя, расточая похвалы, и отметил все аспекты, которые сделали это стихотворение замечательным с его точки зрения. Евгений никогда не признался в обмане, но, к его большому облегчению и радости, этот случай доказал то, что он всегда подозревал: проблема, в чем бы она ни состояла, – в самом поэте, а не в его поэзии.

Безденежье представляло постоянную проблему в жизни Евгения. Несмотря на несомненный талант, ему приходилось непрестанно бороться, чтобы удержаться на поверхности. Деньги и поэзия, как известно, – плохие попутчики. К тому же он был чрезвычайно непрактичен. Я уверен, что если бы у него появился пусть скромный, но гарантированный заработок, желание перейти в ряды среднего класса не превратилось бы у него в маниакальную idée fixe.

В отчаянии Евгений решил написать роман. Он надеялся, что его книга станет бестселлером, от которого нельзя оторваться. Это полностью противоречило его обычной профессиональной дисциплине: спринтеру предстояло превратиться в бегуна на длинные дистанции. До тех пор небольшие рассказы были самыми длинными из написанных им прозаических текстов. Когда он поделился со мной своим замыслом, я вслух с энтузиазмом одобрил его, хотя на самом деле меня одолевали сомнения. Роман – это огромное предприятие, требующее от автора крайнего напряжения душевных сил на протяжении длительного времени. Я счастлив, что могу сказать: Дубнов доказал мою неправоту, написав за два года «Это все меняет» («It Alters All Appearances»). В самом начале он рассказал мне, что за роман собирается написать, и именно на этом наши взгляды на предмет разошлись. Он сказал, что его роман будет «напряженным, ярким, тревожным, с быстро развивающимися событиями и в то же время поднимающим ряд важных исторических вопросов. Рассказ, от которого нельзя будет оторваться, ведущий к драматической развязке. „Работая“ на нескольких уровнях, он будет свежим и современным, сочетая высоколобое с низменным, реальное с сюром».

«Все это прекрасно, Евгений, – сказал я ему. – Но низменное – это как раз там, где лежат деньги. Если ты хочешь сделать деньги, в чем и заключается цель твоего эксперимента, тебе придется вырезать „высокий“ поэтический материал и написать детектив в стиле Ли Чайлда (Lee Child). На пару лет забудь о своем искусстве и напиши книгу, которая принесет хлеб на стол».

К лучшему или к худшему, но он проигнорировал мой стяжательский совет и создал нечто оригинальное. Думая о потомках, он не опустился до уровня охотников за деньгами. Если этот роман когда-нибудь найдет издателя, будет безмерно жаль, что автора уже не окажется рядом, чтобы сказать мне «я тебе говорил» и насладиться плодами своего труда.

Он прилетал в Лондон так часто, как только удавалось, и всегда останавливался в Международном отеле на площади Брунсвик (International Hall in Brunswick Square). Любовь тамошнего бухгалтера к его поэзии давала ему определенные привилегии, которых он, наверное, иначе не имел бы. Этот человек восхищался Евгением и сочувственно относился к его финансовым трудностям.

Лондон обладал тем уровнем изысканности и интернационализма, который импонировал духовным запросам Евгения. Он мог общаться с другими поэтами, бродить по картинным галереям мирового класса, листать книги в Британской библиотеке и, конечно, встречаться со мной за чашкой кофе в кафетерии Национального театра, где мы обычно проводили вечера, обсуждая его рассказы. Всегда короткие рассказы – они были моей епархией. Иной раз он спрашивал мое мнение о той или иной строке или слове в стихотворении, которое он в тот момент писал. Я неизменно отказывался комментировать, не чувствуя себя достаточно компетентным, чтобы предлагать изменения: когда речь заходила о поэзии, мастером был он.

Депрессия и алкоголь были двумя его проблемами в те ранние годы. Приступам депрессии способствовало несколько факторов. Постепенное понимание, – чем ближе подступал средний возраст, – что поэзия не может принести материального достатка. Отсутствие любящей женщины в его жизни и спорадическое чувство изоляции, вызываемое жизнью на чужбине. Все, казалось, противоречило его представлению о том, как он хотел бы жить. Иногда он обвинял в своей бедности поэзию: она, мол, пожирает его жизнь и в целом создает трудности. Тяжелые запои, которые были результатом депрессивных состояний, вызывали у него глубочайшее отчаяние. Тот факт, что ему удалось победить эту зависимость, я считаю воистину замечательным. Это была продолжительная и изматывающая битва, но за два года он постепенно достиг полного выздоровления. Больше он до конца своих дней не прикасался к алкоголю.

Чтобы побороть чувство изоляции на протяжении периодов пребывания в Лондоне, он пытался в своем гостиничном номере создать подобие домашнего уюта. Он окружал себя знакомыми предметами: книги, картины, подарки, которые люди ему дарили, стаканы, чашки, всевозможные безделушки… Все это должно было появиться в комнате ко дню его прибытия и убиралось после отъезда. Предметы «домашнего уюта» заполняли шесть чемоданов, и угадайте: кто хранил их на своем чердаке? Конечно, я, что на протяжении многих лет приводило к ссорам между нами. «Тебе не нужны все эти вещи, Евгений! – выл я. – Это эксцентрические глупости. По крайней мере, сократи их количество». Он неохотно соглашался, и понемножку, потихоньку его багаж ужался до одного чемодана с поэтическими журналами. В последний раз, когда мы с ним встретились, он с гордостью передал мне этот единственный чемодан, улыбаясь, как наркоман, победивший, наконец, свою зависимость.

В некоторые из своих сентиментальных минут он фантазировал, будто у него есть жена и семья. Это была мечта, от которой он так до конца и не отказался. У него создалось идеализированное представление о домашнем блаженстве, полностью противоречившее реальности. Имея свою собственную семью, я был в положении, позволявшем давать ему советы. Я отмечал его неподходящесть для брака, но не думаю, что сумел его окончательно убедить, хотя он и понимал, что серьезные занятия искусством мешают семейной жизни. Здесь должно быть одно из двух. Он знал, что попытка преуспеть и в том и в другом будет ошибкой, но все же… все же…

Евгений Дубнов представлял собой парадоксальную смесь острого интеллекта и наивности. Никто не осознавал его недостатки и не признавал их более открыто, чем он сам. Иногда он сидел в машине, когда мы ехали по Лондону, и вслух казнил себя за неспособность создать продолжительные романтические отношения, раскрывая в одной ему присущей манере самые интимные подробности прожитой жизни и пытаясь найти причины того, почему он такой. Все это делалось с изрядной самоиронией, и зачастую приступы самобичевания и психоанализа заканчивались взрывами смеха. Он принимал себя всерьез, но не слишком…

Евгений обладал достойным восхищения умением подавать свое творчество. Его манера читать стихи завораживала слушателей, вызывая у меня зависть. Тем не менее, он упорно отрицал у себя деловые качества, утверждая, что ленив для такой суеты. Пожалуй, он был слишком самокритичен.

Ускользавшая семейная жизнь была для него постоянным источником расстройства. «У тебя есть дети, чтобы нести твое знамя, когда тебя не станет, – говорил он. – У меня нет никого».

Для него было важно, чтобы его помнили, и в этой связи мне на ум приходит хрестоматийная строка Горация «Exegi monumentum aere perennius»[14]14
  Дословный перевод: «Я памятник воздвиг прочнее меди».


[Закрыть] из оды «К Мельпомене». Творческое наследие Евгения Дубнова – это памятник, который он сам себе воздвиг.

Лондон, ноябрь 2019

(Перевод Элеоноры Шифриной)

Елена Лейбзон (Дубнова). Читая псалмы…

Памяти моего брата Евгения Дубнова

– И все-таки, – в недоумении воскликнула дочь, – читать псалмы, молясь о здоровье и благополучии детей и внуков, – это я понимаю, но читать изо дня в день псалмы в память о давно ушедших в иной мир, – какой смысл в этом?

– Знаешь, – ответила я, – ты не первая задаешь мне этот вопрос, но для меня это не только молитва за благополучие ныне живущих, а еще и ежедневная встреча с дорогими людьми, с которыми нас разлучила смерть. Неважно, сколько лет прошло с тех пор, – но в минуты, когда я произношу имя каждого, по ком я читаю псалом, для меня он словно оживает. Я жду этой встречи с ним. И еще не было дня, чтобы я ее пропустила… Ты же сама видела, – напомнила я дочери, – как каждую свободную минутку я использую для чтения псалмов, – будь это очередь в магазине или к врачу, а если не успеваю до захода солнца, то даже и в машине, в ожидании зеленого сигнала светофора. Надо сказать, – призналась я, – бывают моменты, когда эмоционально это нелегко. Так, читая псалом за братом, недавно ушедшим из жизни, я не могу удержать слезы, настолько свежа еще рана утраты. Мне иногда даже кажется, что я слышу его голос: «Ну, Лена, что нового, как ты себя чувствуешь, как дети, хочу тебе сказать Шаббат шалом». Так быстро, по-деловому. Он всегда очень дорожил своим временем, умел его ценить, словно торопился воплотить в жизнь то многое, что задумал: издать еще один сборник стихов, завершить еще один роман. Столько планов вынашивал… Меня подчас коробила эта его поспешность. Теперь же я бы многое отдала, чтобы вернуть эти минуты.

Несомненно, время лечит раны, но рубцы от них болят еще долгие годы, порою и всю жизнь. Мы испытали это на себе. Трагический уход из жизни старшего, 23-летнего брата, оставил свой след на судьбе всей нашей семьи. Мама, потеряв горячо любимого сына, которым очень гордилась, «заточила» себя в четырех стенах и создала в доме обстановку траурного аскетизма. Мы, взрослые, искали пути выживания. И только наш младший брат, которого мы уменьшительно-ласкательно называли Золик (ему дали имя Залман в память об отце нашей матери, но в метрике он был записан Евгением), остался в одиночестве, предоставленный самому себе. В те годы он фактически формировался как личность. Уже не ребенок, но еще не юноша, – в ту пору ему было 11, – он тоже искал выход. Искал, как приглушить боль, которую нес в себе. Он очень любил брата и впоследствии посвятил его памяти книгу стихов «Небом и землею». Выход он нашел в книгах, даже по ночам продолжал читать в постели, включая фонарик под одеялом. Страсть к книгам он пронес через всю жизнь. Еще совсем, казалось бы, недавно, он просил у меня томики Чехова, чтобы освежить в памяти его короткие рассказы. Впоследствии, показывая свою английскую библиотеку, он не без гордости говорил, что у него около четырех тысяч книг.

Когда мы из Таллина переехали в Ригу, Евгений продолжил свое совершенствование в английском. В Таллине он посещал Дом моряка вместе с отцом-журналистом, здесь же, в рижском Доме моряка, он почувствовал себя вполне самостоятельным. Он встречался с иностранными матросами, и уже в скором времени мы читали в городской газете его переводы с английского – это были короткие юморески, подписанные: «Евгений Дубнов, ученик 7-го класса».

Так много минут, которые мне хотелось бы удержать в памяти! Вот он стоит – 14-летний худенький мальчик-подросток. Он растерян, подавлен и не в состоянии скрыть свою боль от предстоящей разлуки. Я выхожу замуж, покидаю семью, Ригу, и уезжаю в далекий Ташкент. Он воспринимает это как предательство с моей стороны, ведь его детские годы прошли со мной и под моей опекой. (Сестра тогда училась в университете и жила в другом городе.) В тот период я была для него во многом непререкаемым авторитетом. Воспоминание об этом он пронес через всю жизнь и впоследствии описал в своих мемуарах. До его отъезда в Израиль было у нас еще несколько коротких встреч. И вот, спустя более десяти лет, вся наша семья собралась на долгожданной Родине. Теперь уже передо мной стоял возмужалый, уверенный в себе молодой человек. Еще бы – он живет в Лондоне, работает в Лондонском университете над докторской диссертацией, одновременно там же преподает, желанный гость и лауреат многих поэтических конкурсов. И это, несомненно, не могло не отразиться на нем – в его поведении появилось что-то менторское и покровительственное. Наши роли теперь поменялись, и я чувствовала себя младшей, невольно тушевалась, подбирая слова, – ведь он очень тонко их чувствовал и не выносил небрежности в русском языке, которым блестяще владел. И поэтому, когда я давала ему почитать что-нибудь из написанного мной, то справедливо волновалась в ожидании суровой оценки: его замечания всегда были точны, профессиональны и бескомпромиссны ко всем, в первую очередь, – к самому себе. И все же, как я понимаю сейчас, он был по-прежнему чуток и раним.

Все это еще так свежо, что я вновь и вновь словно остаюсь наедине со своей памятью.

Читая же псалмы по старшему брату, которого нет с нами более полувека, я уже не испытываю настолько боль утраты – она со временем притупилась, но прекрасный образ его, словно в дымке, неизменно встает передо мной. Он не оставил никого после себя, но в своей внучке, пришедшей в этот мир именно в годовщину его смерти, я вижу продолжение, – у нее такая же тонкая благородная душа, какая была у моего брата. Он тоже писал стихи, и то немногое, что осталось, мы с сестрой бережно храним.

Книга Псалмов – это книга нашей жизни, и, читая ее, я особенно остро ощущаю скоротечность нашего бытия. Завершая ее чтение, я словно бросаю взгляд на прожитое. И, вместе с мольбой о живущих, мысленно возвращаюсь к тем, кого уже нет со мной…

Реховот, февраль 2020

Крис Ньюман. «Если бы не эта встреча…»[15]15
  Крис Ньюман родился в 1958 г. в Лондоне, живет в Берлине. Он – современный композитор, художник, переводчик, поэт. С 2001 г. – профессор Академии искусств в Штутгарте.


[Закрыть]

Получив Ваше сообщение о кончине брата, я написал музыкальную пьесу для вокального ансамбля и двух инструментов. Эта пьеса, посвященная памяти Евгения, будет в ближайшее время исполняться в Москве.

Мне трудно себе представить, как бы сложилась моя жизнь, если бы не встреча с Вашим братом, произошедшая в 1976 году, когда я учился на степень бакалавра по музыке в лондонском Королевском колледже. Евгений познакомил меня с русской поэзией, и я начал переводить стихи русских поэтов на английский. Мне были особенно близки Мандельштам и Хлебников. Переводческая деятельность стала частью моего творческого пути. Сегодня я автор нескольких книг поэзии и прозы.

Возвращаясь в прошлое, я вновь над многим задумываюсь. И понимаю, как важно соотнести время и место происходящего. Хотя при встрече с Евгением я не знал ни одного русского слова, сегодня я считаю, что это незнание было своего рода преимуществом: он поставлял идеи, а я преобразовывал их. Это было не преобразование в прямом смысле, но по сути метаморфоза.

Мои собственные попытки творческого самовыражения включают в себя музыку, живопись, поэзию и видео. Я также занимаюсь инсталляциями, в которых две разные техники, выполненные в одном стиле, соединены в физическом пространстве. Я могу с уверенностью сказать, что ничего из этого не было бы создано без нашей дружбы.

Мой стиль работы и мышления сложился благодаря моему общению с Евгением.

Это общение наполнило мою душу глубоким пониманием разнообразия человеческой натуры – пониманием, приправленным некоторой дозой иронии (включающей самоиронию) и философической отстраненности, которые делают нашу жизнь богаче и насыщенней.

Если бы не те важнейшие годы, которые я провел с Евгением, я точно знаю, что был бы неспособен смотреть на вещи так, как смотрю сегодня. И это благодаря нашей совместной «работе». Я закавычил слово «работа», поскольку оно недостаточно точно отражает характер наших встреч, наше совместное времяпрепровождение.

Наши переводческие «авантюры» научили меня думать. И это главное. И именно это сделало меня тем, кем я стал сегодня.

Я не могу представить себе, какой была бы моя жизнь без этого человека, – лучше даже не пытаться…

Надеюсь, что Вы сохраняете бодрость духа, несмотря на обстоятельства, может быть, и вопреки им.

Штутгарт, декабрь 2019

Джастин Люмли. «Работа с ним обогатила меня»

Я познакомился с Евгением Дубновым в 1976 году в колледже Королевы Марии (Queen Mary College) при Лондонском университете, где он делал свой докторат. Мы оба участвовали в двух спектаклях, которые поставило русское отделение (на русском языке). В постановке пьесы «Дядя Ваня» Евгений блестяще исполнил роль профессора Серебрякова, несмотря на свою молодость.

В 1980 г., около года спустя после окончания колледжа, я случайно столкнулся с ним в кинотеатре. Мы договорились о встрече в кафе отеля «Блумсбери», откуда нас вскоре выставили, – владелец кафе посчитал наш заказ слишком скромным.

Какое-то время мы с Евгением работали над переводом некоторых его стихов, а потом я уехал из Лондона и несколько лет преподавал английский в Греции. Контакт между нами возобновился лишь в 2004 году. Евгений меня «откопал» (его собственное выражение) без помощи интернета – через колледж и мою маму, которая, по счастливой случайности, не успела сменить место жительства.

Так началась серия наших летних встреч, которые продолжались до 2015 года, когда проблемы со здоровьем начали ограничивать способность Евгения к путешествиям. Мы встречались почти ежедневно, вначале в кафе на площади Рассела (Russell Square), позднее в отеле «Интернационал», где он обычно снимал комнату. В промежутках между встречами у нас происходил постоянный обмен электронными письмами, которые включали редакторскую работу, но они никогда не могли заменить совместного сидения над текстами и их шлифовки на месте.

Я помог с переводом нескольких его стихотворений, но основное внимание мы уделяли прозе. (У Евгения теперь была вся нужная ему помощь в переводе стихов – небольшой круг талантливых поэтов.) Мы же с ним работали над большим циклом его коротких рассказов, где главным героем был чаще всего Юра, студент факультета психологии Московского университета (в 1970 году или около того). Некоторые из них были опубликованы в североамериканских журналах, публикующих литературные обозрения. Мне было очень жаль, что рассказы о Юре так никогда и не появились в виде полноценного сборника. Юра также является центральной фигурой в полноформатном романе «It Alters All Appearances» («Это все меняет»), который повествует о периоде, проведенном им в Британии, – на фоне шпиономании времен «холодной» войны.

Евгений часто использовал свой личный опыт: детские впечатления лет, проведенных в Таллине и Риге, студенческие годы в Москве, где у него начались трения с КГБ, и, наконец, переезд в новую страну и связанные с ним травмы адаптации. Его проза никогда не была скучной или предсказуемой. Мне всегда не терпелось узнать, чем закончится рассказ и о чем будет следующий. Стать его первым читателем всегда было честью для меня.

Вначале у меня случались поползновения усовершенствовать его прозу в ущерб точности перевода. (Имеются две школы отношения к переводу: одна считает, что ты должен улучшить оригинал насколько это возможно; другая утверждает, что если оригинал слабый и невнятный, то таким же должен быть и перевод.) Евгений быстро заметил мои намерения и укорял меня: «Джастин, ты не должен себе это позволять». Я, бывало, предлагал более удачное, на мой взгляд, слово или фразу, а он говорил: «Нет, это слишком сильно».

У нас не ушло много времени на установление рабочих отношений, и вскоре я почувствовал его уважение ко мне. «Ты знаешь точно, что я хочу сказать», – такой комплимент я нередко от него получал. Это действительно был комплимент. Я ведь не писатель, и у меня почти нет опубликованных работ. Я базировался на своем опыте преподавания английского как иностранного языка и на скромных редакторских навыках, которые приобрел, работая в юридической фирме, а также на общем ощущении того, что будет понятно (или непонятно) для англоязычного читателя.

Еще одним крупным проектом были его мемуары «Never Out of Reach» («На расстоянии вытянутой руки»), которые вышли в 2015 году. Здесь с самого начала Евгений был более открыт для моих предложений. Пару раз он даже позволил мне переписать заново целые абзацы. (Что еще значительней – я убедил его избегать подачи ряда эпизодов как «художественных», тем самым предотвратив превращение мемуаров в роман, основанный на опыте ранних лет жизни автора.) Работа с ним над мемуарами дала мне богатейший опыт – культурный и духовный. Я чувствовал, что мне посчастливилось стать первым, кто смог раскрыть все, что сделало Евгения тем, кем он был. В книге рассказывается в изумительных подробностях о детстве и юности Евгения и дальше, о первых годах жизни в Израиле. Конечно, после этого произошло еще многое, и мне всегда будет очень жаль, что так и не придется увидеть следующие два тома мемуаров напечатанными.

Меня очень расстроило, когда летом 2017 года я приехал в Bookmarks (социалистический книжный магазин) на презентацию книги «Beyond the Boundaries» («За пределами»), – его недавно напечатанного поэтического сборника, и узнал, что Евгений не смог приехать из-за порванного сухожилия. Я заменил его и читал его стихи на русском. Редактор сборника Энн Стивенсон подарила мне экземпляр книги, которую Евгений так никогда и не надписал: хотя мы и продолжали переписываться, ему больше не довелось побывать в Лондоне.

Лондон, июнь 2020

(Перевод Элеоноры Шифриной)