Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

 
В лунные ночи моя святая замученная мать говорит
Моему святому замученному отцу:
«Когда родился сын у меня,
Луна оказалась в окне;
Тут же открыл он глаза и взглянул на нее, и с тех пор
Это сиянье поет свои песни в крови у него,
По стихам его вольно гуляет луна с той поры…»
Много тоски беспокойной в отце моем было,
Но не стояла колесница блужданий во время томленья и жажды
У дома его.
Поэтому знал он молчанье и песню-напев –
Знал хасидский нигун –
И глазами любил крылья птиц.
«Хотят лететь – и летят себе – так».
Но мама моя – у нее
Томление страстное крепко привязано было
К колеснице той странствий.
Путем понимания сердца
Все ее существо умело ходить, ступая ногами по морю,
Следуя следом луны на волнах
Ко мне, ее сыну в Сионе…
Но она не нашла меня – я не сидел
На морском берегу и не ждал ее.
И она возвратилась – по следу луны на волнах,
Изможденная странствием, с головой в лихорадке, пораженная морем.
И теперь моя мать, как отец, – оба мученики молчания.
На искрящихся волнах есть след от луны
Да еще есть единственный сын
В целом мире,
Уцелевший на кровавом следу грозы.
 

Перевод с иврита Евгения Дубнова

Из сборника «Тысячелетние минуты»[68]68
  Книга, выпущенная в 2013 г. ноттингемским издательством Shoestring Press, была снабжена параллельными переводами (по подстрочникам Евгения Дубнова) на английский Энн Стивенсон и Джона Хит-Стаббса.


[Закрыть]

 
И еще тебе скажу я: землю
В красоте щемящей листопада
Я с тобой, такой как есть, приемлю,
И другой мне без тебя не надо.
 
 
Небо облака распределяет
Далеко от нас, над горизонтом,
Будто реостатом, убавляет
Свет заката по долготным зонам.
 
 
Так должно быть: дрожь листвы и ветер,
Сердца взбудораженность и духа,
Свет и тень, игра теней при свете,
Зрения и внутреннего слуха
 
 
Обостренье – осень разложила
Перед нами все товары-краски
И в закатный час разбередила
Музыку земной любимой сказки.
 

14-15 октября 1983

 
И кому-то как бы снится:
Пароход идет,
Поезд едет, и глядится
Кто-то в небосвод.
 
 
Как, скажите, провожали
В путь-дорогу вас,
На перроне, на причале,
Не смыкая глаз,
 
 
До конца вам вслед смотрели
И, маша рукой,
О далеких встречах пели
Над большой рекой…
 
 
Кто б ты ни был, проходящий
Жизнью, проходи,
В зазеркальный свод молчащий
Долго не гляди,
 
 
Ибо так твой дух захватит
От его путей,
Что для слез тебе не хватит
Жизней и смертей.
 

1984

 
Я видел фильм: летели журавли,
Любимых добровольцы покидали
В той части – самой памятной – земли,
Где я родился и мне имя дали.
 
 
С экрана телевизора мой взгляд
Переходил все время на портреты
Вождей, над ним висевшие, на ряд
Тяжелых лиц правителей – и эта
 
 
Взаимосвязь трагедии и зла,
Цинизма и покорности впервые
Открылась мне так явственно: была
Картина эта – вся моя Россия.
 

Рединг, 1984

 
Речка-реченька струится
За моим окном,
Будто сон, который снится
Нам с тобой вдвоем.
 
 
Все прохладней вечерами
В голубой дали
Предстают во сне над нами
Тучи-корабли.
Там, пред вольною рекою,
Твой двойник встает,
Чтоб увидеть за листвою
Белый пароход,
В ягодах кустарник, будку,
Мост, калитку, птиц –
И в неясном сне как будто
Возвращенье лиц…
Тот один, кто превращает
Явь в другую явь,
Образных значенье знает
Обликов – так славь,
Брат мой, друг потусторонний,
Школьных дней звонком
Над речной водою кроны
И под небом дом.
 

Октябрь 1984

 
Волнуясь, ты бежишь, скользя, по снегу
Перронному, маша рукою вслед,
Скользя и оступаясь, – сколько лет
Прошло с тех пор, а ты так предан бегу…
 
 
Да я и сам, чего греха таить тут,
Тобой любуюсь – тем, каким ты был,
Каким остался, был каким да сплыл –
И на пластинке проиграв сюиту,
 
 
Знакомую обоим нам, пытаюсь
Тебя окликнуть – но не слышишь ты:
Ты поглощен собой, твои черты
Напряжены – скользя и спотыкаясь,
 
 
Ты будто бы ко встрече, неизвестной
Мне самому, торопишься – и там,
Глаза расширив и отдав словам
Свой детский рот, стоишь у края бездны.
Лондон, август 1985
 

 
Встрепенутся хвойные иголки,
Задрожит в волнении листва,
Над рекой, как будто эхом гулким,
Скрытые прокатятся слова.
 
 
Весь вперед подавшись, обратившись
В обостренный слух, услышишь ты
В кратковременном земном затишье
Голоса немолчной высоты.
 
 
Так возобновится путь, с молчанья
На тропе от леса к полю, где
Убран урожай, и слов звучанье
Полетит, как чайка по воде.
 

Сентябрь 1985

 
Под дождем плакучей ивы пряди
На пути взволнованном твоем.
Мимо поля, трепля или гладя,
Ты меня увидишь – как вдвоем
Мы идем сквозь осень, удивляясь
Красоте ее и краскам, кровь
Разбудившим, дали, что являет
Таинство заката вновь и вновь…
Поскользнувшись, как на льду, на листьях,
Мы с тобой сумеем удержать
Равновесье – лишь рябины кисти
Будут на сыром ветру дрожать.
Видно, время года нас тревожит,
В землях странствий мучит переход
От озноба троп к дорожной дрожи,
Горизонта жизни – в небосвод.
 

Уоллингфорд-на-Темзе, ноябрь 1985

 
Только полупрозрачность повсюду преследует в этой
Протяженности времени, тени сомнений и света,
Колебания блика на стеклах и в зеркале блеск,
Гребня утром и вечером непредсказуемый всплеск.
 
 
Диалог лишь навязчивый с кем-то, все время молчащим,
Кто с таким же упорством спешит, продираясь сквозь чащу,
Так же пристально смотрит на озеро, реку и пруд,
С состояньем небес ежечасно сверяя свой труд.
 
 
Одержимость одна углубленностью в каменных щелях,
Наваждение вдоха и выдоха, к меркнущей цели
Вдохновенье движения, мука осознанных тут
Многократно усиленных тысячелетних минут.
 

Оксфордшир, 1987

 
Когда увидишь и оценишь взглядом
Свое лицо в окне зеркальном, дождь
Начнет идти как будто где-то рядом,
Как шарканье изношенных подошв.
 
 
Ты скажешь: сколько лет прошло и сколько
Дождей мосты омыло на пути –
И оттого глазам, быть может, больно,
Что жизнь прожить – не поле перейти.
 

 
Вышедший в осенний сад из дома
Временного, чувствует, как боль
От того, что все вокруг знакомо,
Ширится, и поперек и вдоль
 
 
Пройденная жизнь уже отходит
Как бы за кулисы, и пред ней
В ярком свете сцены происходит
Действие, что зрителям видней.
 

 
Лесные голуби летели
Далёко, вдоль и поперек
Не замечавшей их метели,
Как будто был им задан срок.
 
 
Они летели все быстрее,
Где мы не видели ни зги, –
Полоски белые на шее
Сливались с белизной пурги.
 

 
На побережье редкий снег, волна,
По-детски беззаботная еще
Недавно, синяя еще вчера,
 
 
Уже тяжелый серый морщит лоб.
Здесь ничего нет лишнего, для всех
Одни и те же крики чаек, плот,
 
 
Корабль, челнок, ладья на всех одни,
И можно только запахнуть пальто
Негреющее. Кто-то ходит здесь.
 
 
То время от утесника к сосне
Идет неспешно – и легко назад –
Неузнанное нами – потому,
 
 
Быть может, утомленные не спят
Мятущиеся чайки и молчит
Дух места здесь, на этом берегу.
 

 
От перелаза к перелазу,
От поля к лугу, от корней
Зеленых к желтым стеблям, сказ мой
Опять о севе и стерне.
 
 
Вдоль полускошенного поля
И бледной, мертвенной травы
Проходит путь души в неволе,
Как путь полевки и совы…
 
 
Сейчас, когда леса умолкли
И одиноко на мосту
И птицы под дождем промокли,
Я чувствую синхронность ту:
 
 
В час, что над Темзой пролетела
Сквозь синий ласточка рассвет,
Разгоряченный лоб задела
Метель на площади в Москве.
 

 
Здесь цель ясна воды: сточив края
Скалы, занять их место; из глубин земли
Пред нами вырывается струя
Вибрирующих мощных серых глин.
 
 
В движенье все, и воздух за спиной
В ту пустоту, где только что ты был,
Уже своею мягкою стопой
По всем правам и правилам вступил.
 

 
Там хранится, в глубинах морозно-ресничной страны,
И костюм медвежонка, и шапка-ушанка.
Сквозь пургу и столбы верстовые путь к ним пролег,
Сквозь слоящийся снег и пылинки пушистого инея,
По изумрудного света венам и разноцветным мостам водяной пыли –
В осязаемый край,
Где сказка переливается в сказку.
 

 
Машины слепят и, заметив тебя, к середине дороги
Лавируют, тени деревьев с обеих сторон от их света дрожат.
Только б глаза не ошиблись и ослабевшие ноги
Только б не подвели и смогли до конца добежать.
 

 
Я вдруг услышал шорох
Настойчивый, как будто
В безмолвье кипарисы
Все громче шелестели,
Как будто бы в огромной
Степи река искала
Неведомое море –
И я на шум тот вышел.
 

 
Не плавают ни гуси, ни лебеди,
Ни бурые малые утеныши.
В настежь пустом окне под холодной дрожью звезд
Берег проходит мимо, маяки и причалы.
Но кто,
Кто зажег,
Кто зажег лампу Богу Моста
В этой комнате запах распада.
Кто, кто зажег?
В этой комнате все не лечится рана.
 

 
Ты слышишь граянье ворон,
Крик ласточки? Слов
Какие слышишь ты сквозь звон
В ушах – «листва», «трава»?
 
 
Сухая мостовая, снег
Лежалый, мокрый пляж,
Тень, поезд, солнце на стене,
С деталями пейзаж?
 
 
Чем меньше эта глубина
Пространства, тем ясней
Фонемы каждой смысл, звена,
Скрепляемого ей.
 

 
Многорук, многолик, ветер схватит тебя за одежду,
То свалить норовит, то скрутить и наверх вознести.
То отпустит на миг, то еще неотвязней удержит
На твоем, уже ставшем привычным, опасном пути.
 
 
Злых шараханье фар, нету рядом ни друга, ни брата,
А в груди треволненье, томление нервное, страх,
И ни зги не видать, – а потом еще надо обратно,
Но уже веселее, с тяжелою сумкой в руках.
 

 
Ветра нет, да тучу нанесло,
Тучи нет, да будто грозный дождь,
А и дождя-то нет, да только гром гремит,
Гром гремит и свищет молния.
За окном калина и рябина,
С другой стороны река под окнами.
Нынче ветрено, светлый день прекрасен.
Ветер раскачивает мосты из тонкой березовой коры
Между зимой и летом за облаком пыли на дороге
В царстве-государстве, девстве-королевстве
Надбуквенных тильд и умляутов, макронов и седилий
Там вровень с землей
Пресечение дней.
 

 
Через взволнованное поле
В передничке, я вижу, ты
Идешь домой… Познанья болью
Еще не тронуты черты
 
 
Твои на этом фотоснимке,
Что был иль не был сделан… Дождь,
Шатаясь, с ветром злым в обнимку,
По полю, беспокоит рожь.
 

 
Мой оттиск пальцев на стекле
Мне вовсе не знаком –
Как будто кто-то здесь во мгле
Проходит босиком.
 
 
Морозный воздух к нам в окно
Летит и все летит,
Меня желая встретить, – но
Вновь переплет закрыт.
 
 
Хотел я просто поиграть
С тобой в снежки, хотел
В тебя я снегом побросать –
И вот опять вспотел!
 
 
Все выговорено, и нет
Для разговора слов.
Люблю литоты (скажем, «не
Совсем еще здоров
 
 
Уже хронический больной»),
Дразнилки и стишки –
И окна…
Открывать окно
Люблю, лепить снежки.
 

 
Не было снегу, не было и следу.
Голова наполняется сумерками.
Мы кляксы в тетради сажали в сказочном городе,
Где жили забияки и воображули
И нимфы плясали и топотали стопой –
И мы ехали к морю гулять.
Но ни снегу, ни следу.
Хорошась через листья, гроздья рябины манят.
Реки тьмы набухают.
Придя в лес зеленый, никого, ничего не увидишь,
Только боль светового потока,
Отфильтрованного кронами.
И ни следу, ни снегу.
 

 
Вот дева на велосипеде
И с попугаем на плече
Никто не может дуб приветить,
Дум его тайных и речей
 
 
Понять. – Как пациент? – Ботинок
Намок (он видит из окна),
Что кто-то на дороге кинул.
Шел дождь, и было не до сна.
 

 
Бьет ветер в рамы и дрожать
Их заставляет. Свист,
Знакомый, кажется, опять
Я слышу – поздний лист
 
 
Торопится упасть. Но нет,
Так плотно эти все
Закрыты окна, что нельзя
Услышать, даже сев
 
 
На подоконник и прижав
К зазору ухо, звук
Наружной жизни – нет, в ушах
Лишь тот же сердца стук.
 

 
День и час упразднился.
Растерян, полон детских страхов,
я говорю: я родился
будто в шелковой рубахе
под вот этим вот деревом
и, ближе
подойдя, у крыльца
в первый раз вижу
серогривого жеребца.
Вот я близким
цепочкой слов
напишу записку –
и всех делов:
У древа,
у сыра дуба
много листу много полисту
да много листику зеленого
много
листику
зеленого.
 

 
Комочки глины разминая,
Чтоб вылепить свое лицо,
Похожее на маску, знаю
Что там, где мнится край отцов,
Строй каждый атмосферный спорит
С соседним, борется, чтоб дождь
Пролился б на сухом просторе
Души – и всходов вызвал дрожь.
 

 
Спотыкаясь в ночи, ослепляемый фарами, видел
Ты, насколько легко перейти бытия рубежи.
Так протягивай миску, не будь на медбрата в обиде:
Кто-то, знать, попросил за тебя, если ты еще жив.
 

 
Как ртуть, блестит вечерняя дорога
Над речкой после теплого дождя,
И если б не тревога, то немного
Хватило бы для счастья: перейдя
 
 
Гранитный мост, спуститься по ступеням
К воде и катерам, в которых свет
И голоса – и вдруг услышать пенье
Какой-то птицы высоко в листве.
 

 
Будто крик в тишине между тиком и таком часов –
При суровой луне на пути своем невозмутимом
Будто голос совы или в мыслях раздавшийся зов
Из потока, что назван извечным и необратимым.
 
 
Между мыслью и мыслью, ударом одним и другим
Учащенного сердца похоже, что белки летучей
Свист и шорох слышны, между дрожью и дрожью руки
Грянул гром в отдаленных пространством и временем тучах.
 

 
По ступеням желанья спускаясь
в склеп его, под желобчатый свод,
восходя к каннелюрам колонн,
выходя, чтоб последовать за торопливою тенью,
на земле от высоких нагих облаков:
наша плоть,
наше тело –
дело
на срок не поспело.
 

 
Эти камни стены, согревавшие руки
Будто только вчера, принимают метель,
Абсорбируют ветра звериные звуки,
Открывают ему щедро каждую щель.
Я подстроюсь под ветер дыханьем, синхронны
Чтобы стали мы с ним, – пусть стихийность его
Прямо здесь и сейчас на мгновенье затронет
Всею мощью своей все мое естество.
 

 
Мороз на дворе о вчерашней поре,
Звенящею гласною почва, бессмертный
Доносится слог горизонта, скорей
Окно распахнем, чтобы Кая и Герду
 
 
Увидеть успеть. Холод хочет войти
С невнятною речью своею – откроем
Все выходы в ночь, фонарем посветим,
Захвачены гибельной детской игрою.
 

 
Здесь дети играют
каштановыми полднями,
за ними родители наблюдают,
а здесь полосами
по подоконнику проносятся тени от облаков,
несущихся через ужесточенное небо,
нет никого,
кто в окне бы двигался легко,
доски пола травой
поросли,
остужается снегом
центробежное тепло
земли,
все быльем поросло,
дождем пронизалось и ветром,
сбивчивое дыхание
мы
выпускаем в холодные километры,
где камни и корни,
и полногрудые холмы,
и сама
тьма,
сгустившаяся в нервные формы,
в траурные контуры
и очертания,
приобретают хрустящую резкость яви
во сне,
что все травит и травит
душу на ее обрыве
в глубине
мироздания.
 

 
Сегодня
в урочную пору виденья
открывается
чистый
ярко светящийся
ветер,
разворачивающийся на пляже.
 

 
Бледность в этих фарах, как на лицах
Тяжело больных; в ушах звенит
Новая дорога; серебрится
Речка и над ней моста гранит.
 
 
Пред лицом дыханье лепит формы
Скрытых смыслов – там же, где верхи,
В черных нескольких местах надорван
Небосвода серый балдахин.
 
 
Колыбелит тьма распад, снежинки
В ветре, как согласные, звучат
В гласных неназойливо, слезинки
На глазах как будто сгоряча.
 

 
Вот идет прохожий вдоль поземки,
Пешеход, сквозь время шагом легким,
Невесомо движется туда, где
Все произойдет согласно дате.
 

 
Вот мост, вот тишина, вот спуск
К самой воде, вот поздний вечер,
Перил тепло отдавший брус,
Влюбленных встреча.
 

 
Приходи вечернею порою
Смело и без стука: я теперь
Не запру и даже не закрою
До конца, пока ты рядом, дверь.
 
 
Год прошел, а вечера все те же,
Продолжает отравлять меня
Эта смесь тревоги и надежды
На закате, в заключенье дня.
 
 
Я держусь за жизнь свою; темнеют
Тропы, луг и берег ближний, где
С катеров причаленных позднее,
Свет когда зажгу, начнут глядеть.
 

 
Время целиком время,
тело целиком тело:
в срочной жизни
детская улыбка, моложавая походка,
ранняя седина,
часы остановились
для отвода глаз,
чтоб в уме завременило, –
и мы видим –
сквозь зелень,
проверяющую воображение,
за окнами,
что внимательно смотрят,
поверх светотени,
где земля поднимается навстречу, –
как все это время
время следит-наблюдает за телом.
 

 
Загадаю же я вам загадку
хитру– мудру– неотгадливу.
 
 
И сразу будто осень, кругом уж лес посыпался,
весь лист облетел,
и птицы рядом вскрикнули и поднялись,
а что гусли играли,
так это быстра река,
это волны заволновались,
стали бить о берег.
 
 
Мосты заросли травой,
вода все замыла и унесла.
 

 
Идя по лезвиям травы
К тревожной, трагедийной цели,
Под беспокойством синевы,
Как соловьи в саду запели
 
 
Однажды далеко, услышим – и
Продолжим путешествия свои.
 

 
Смотри, все ближе мост и город сам
Провинциальный этот, эти спины
И лица горожан, их голоса
Спокойные, их пабы, магазины.
 

 
По дороге календарной
унесло и улелеяло
мимо кистей рябин
из непрожитой жизни
вдоль туманной реки в океан.
 

 
Здесь нет нигде рябины,
В палате храп и пук,
Жар печки нестерпимый
И сердца полый стук.
 
 
А завтра на рассвете
Вставать и вновь идти…
Ты эту боль и эти
Мученья мне зачти.
 

 
Мой дальний берег – мнится
Мне здесь – уже парит
Над городом, как птица
В горении зари.
 
 
Но почему-то зябко
Не по сезону – то
Отплытья лихорадка
Велит надеть пальто.
 

1986-1988

 
Если ты кого-то встретил,
Пробуя слова,
Может быть, теперь в ответе
Ты за острова
 
 
Облаков, за ржи колосья
У калитки, птиц
Вешнее многоголосье,
Выраженье лиц.
 

 
Если, тайну сохраняя,
Распрямилась рожь
И пролился, возбуждая
Память, теплый дождь,
 
 
И озвучились иначе
Поле, луг и лес, –
Сдержится и не заплачет
Тот, кто вновь воскрес.
 

 
Если отдаленным зовом
Огласится бор
И взбунтуются основы
Ледниковых гор
 
 
И столкнется с кем-то кто-то
Будто в первый раз, –
Пусть отмерят сухо годы
Всем нам влагу глаз.
 

Лондон, 1998

 
Раздвинуть попытавшись темноты
Ветвистость, чтоб увидеть в бликах лица,
Знакомые с рожденья, их черты
Текучие при свете, что струится
 
 
Легко из синтаксиса языка
Приснившегося, из нездешней речи,
Ее чудной фонетики, рука
Вся задрожит пожатьем дальней встречи.
 

2003

 
Куда они смотрели, различали
За камерой на снимке что? Зимой
Разрывы желтые пыльцы акаций,
Мороз прозрачный летом? Не нашлось
Ни музыки, ни речи, сохранившей
Их перевод на звук. В изгнанье все
Ушли слова и ноты. Здесь, по эту
Грань объектива клин гусей летит
И клубнелуковица начинает
Теплеть и растоплять весенний снег.
 

2003

 
Когда мы были молодыми
листьями, когда
изумрудными своими
глазами времена-года
хотели задержать, не знали, что простыми
смертными являемся, – тогда
мы полагали, что мы вечны, – да,
отказывались верить, что беда,
со всеми происшедшая другими,
настигнет нас, что хрупкими, седыми,
землисто-бурыми, глухонемыми,
незрячими окажемся, – что имя
свое забудем мы и вслед за ними
распадемся без следа.
 

2003

Voi ch’ascoltate in rime sparse il suono…[69]69
  Вы, слышащие в этих моих рассыпанных рифмах…


[Закрыть]

 
И вы, что звуки рифм разбросанных услышав,
Неровен час, утратите покой –
Внимайте, словно это снова дождь на крыше
Иль птичьи восклицанья над рекой.
Нет выше чести частью быть земных звучаний,
Означенности сложной их, как слой
Высоковольтных туч, их смыслов глубочайших,
Как действующий тихо перегной.
 

2004

 
Удачи неожиданные мысли,
Откусанные ветром голоса
На кроссе школьников с утра умылись
Холодной влагой осени леса.
 
 
Ноябрьский жесткий свет свободно плечи
Охватывает, воля облаков,
Герольдов декабря, свободной речи
Передается честно и легко.
 

 
Озябные ветры приносят
С востока ноябрь и не просят
Их вспомнить, махнуть им рукою,
Почувствовать их за спиною
 
 
Годов и десятилетий:
Жестоки эстонские эти
Ветра, антисентиментальны,
Их дело – готовить в путь дальний.
 

 
Кого опустит время, поразит
Зависимостью, вылечит, поднимет,
Забвением мгновенным наградит
И подберет счастливейшее имя –
 
 
Смотри: оно взбивает ветром свет,
Сгущает, удлиняет наши тени,
Растягивает миг на много лет,
Которые бегут быстрей оленя.
 

Из сборника «За пределами»[70]70
  Книга, опубликованная в 2017 г. ноттингемским издательством Shoestring Press, была снабжена параллельными переводами Энн Стивенсон на английский (по подстрочникам Евгения Дубнова).


[Закрыть]

 
Ты руки на излучины заламывай,
Меня зовет смеющаяся ива
Туда, где журавли летят нал Ламою,
Эпиталамною, влюбленною, в разливе.
 
 
Их светлый путь – Альгамбра, алебарды,
Калабрия, лепленая, с ее
Большими облаками алебастра,
Обратно – в ливень, в смех, в забытие.
 

1969

 
В этом баре напротив светло и пустынно. Один
Или два посетителя в нем. Мы в пути.
Кто-то тронул орган в сотне метров каких-то от нас.
Слышишь: кто-то играет токкату в полуночный час.
Как высок этот голос! Под ним небоскребы пластом.
Как раскован! Свободней большого полета мостов.
Мы вцепились в него и взлетели; с его высоты
Так, Нью-Йорк, нам внезапно представился ты:
Ты – убежище тех, кто в ночных забегаловках пьют,
Одиночеств оплот, органистов церковных приют.
 

Нью-Йорк, 1971

 
Грея руки
Перед рассветом,
Когда никнет трава
Под росой,
Меж пустых могил
Воскрешенных,
Рядом с домом без двери
И дверью от дома,
Рядом с мокрой корой,
Бледным светом рассвета
На холодной траве
В росе,
Черный блеск по волне,
Голоса через море
Там, где падает тень
На песок.
 
 
По ковыльным степям
Разметав свою память,
Спотыкаясь о корни слов,
В час холодного света,
Под которым дрожит
Вся изнанка листвы,
Когда вновь
Ветер ветвь бередит.
 
 
Мой дом затих,
Мой дом теперь совсем затих.
 

1979

 
За окном моим новым –
ночные деревья, и справа –
Цепь огней вдоль домов.
Освещаются ближние травы
Моим собственным светом.
Вдали будто клюшек удары –
Только нет здесь хоккейного поля –
звучанье пожара.
На коньках я неплохо
когда-то катался, и место
Даже занял – второе –
по бегу на скорость; известно
Мне волнение лета по льду,
под ногами скрипенье,
Поворот, и прямая,
и свист несмолкаемый, пенье
Рассеченного ветра в ушах –
чтобы дух захватило
От работы в пространстве и времени
собственной силы…
То горит, мне сказали,
поблизости бензоколонка.
Я слежу, как багровые дымы
восходят над склоном
Той и этой земли;
за окном моим новым я слышу
Голос жизни моей,
что все дальше как будто и ближе.
 

Рединг, 1983