Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

Роли

Слева в окне, как манекены в витрине магазина, принимали высокомерные позы элегантно одетые женщины. Справа окна чередовались с нишами, и в первой из этих ниш боролись мальчики и бросали друг друга на маты. Никто не обращал на него ни малейшего внимания. Он шел дальше по коридору-проходу, смотря то налево, то направо, мимо старых людей, прижимающих руки к груди, как бы пытаясь что-то сказать друг другу, и влюбленных пар в разной степени романтическо-эротической близости, мимо замасленных мужчин, тяжело работающих на производстве, стирающих со лба пот и мазут, и клерков в конторах, обложенных бумагами и электронными устройствами, мимо внимательных студентов на лекции и раздувающих ноздри фыркающих пловцов в бассейне, мимо точных своими движениями, как кошки, танцовщиц в бальных платьях и совсем молодых девушек в мини, сознающих магнетизм своей юности и привлекательности. Последним, кого он успел увидать, был пчеловод на пасеке, неторопливо собирающий мед из улья.

И тогда он проснулся.

В университетской клинике это странное чувство театральности, испытанное во сне, не желало оставить, отказывалось покинуть его: ему казалось, что и врачи, и медсестры, и больные состязаются друг с другом на самое убедительное воплощение своих ролей.

Шансы получить освобождение были ничтожны – он уже пробовал вчера, – но Юра дал себе слово сделать все от него зависящее, чтобы не присутствовать на сегодняшнем собрании, где Елисееву будут исключать, – наверняка единогласно – из комсомола.

Хорошо еще, что старшая медсестра терапевта Анатолия Ивановича Водопьянова (ни рыба ни мясо – такое у него создалось впечатление от нового врача), дежурящая сегодня, оказалось другой, а то ему было бы совсем неловко.

Как и вчера, он на всякий случай прихватил свой собственный градусник в надежде подменить, но правила очень посуровели, и теперь больных, измеряющих температуру, уже не оставляли в коридоре без присмотра, а заставляли сидеть в помещении медсестры. Поэтому на самом деле он пришел снова не столько с надеждой на фокус с градусником, сколько для того, чтобы еще раз попытаться поднять себе температуру усилием воли. Вчера ему удалось сделать это всего на считанные десятые градуса: он дошел до 37,8 – достижение, конечно, но, увы, недостаточное для освобождения.

Он надеялся, что сконцентрировавшись как следует, сумеет достичь минимальной для освобождения температуры – при отсутствии других симптомов – 38. Как бы читая его мысли, медсестра (ее звали Клавдия, он ее немножко знал, потому что она работала здесь уже больше года) сказала:

– Вы сегодня уже третий с вашего факультета. Анатолий Иванович говорит, что вчера – меня же вчера не было, работала другая медсестра – приходило еще четверо. Освобождение получила только одна студентка.

– Сколько у нее – какая была температура?

– У нее не было никакой температуры, но при продвинутой беременности и жалобах на состояние врач не может не дать освобождения от занятий. Он мне признался, что несколько дней назад ему позвонили «сверху» и сказали: для вашего факультета в эти дни, включая завтрашний, больничный давать только в исключительных случаях и повысить порог температуры.

– А почему, вы не знаете? Ему не объяснили?

Клавдия заколебалась.

– Или объяснили, но он вам не сказал? Не доверяет, должно быть.

– Почему же, – обиделась она, – ему объяснили, и он со мной поделился! Никто ему не запрещал говорить своим сотрудникам! Если вам так уж любопытно, ему высказали подозрение, что некоторые несознательные элементы будут пытаться освободиться всеми правдами и неправдами. А зачем вам, что это вам так приспичило – я не имею в виду вам лично, а вашему факультету? Или это тайна?

Юра поколебался, признаться ли ей, она на вид вроде была порядочной, но он уже знал, что полагаться на внешнее впечатление может быть не только ошибочно, но и опасно.

– Если тут есть какая-то тайна, то поверьте, Клавдия, что это тайна и для меня. Я могу говорить только за себя: я пришел, потому что и в самом деле паршиво себя чувствую, вчера пошел бегать легко одетым, а был сильный мокрый ветер, и меня продуло.

Клавдия посмотрела на него недоверчиво и испытующе.

– А я слышала, что у вас там одну студентку исключать будут, она что-то такое несоветское сделала. И правильно, если исключат. Дурочка, зачем лезть на рожон, все сидят – не рыпаются, а ей что, больше других надо? А вам – вас Юра, кажется, зовут, – она сверилась с бланком, который он должен был заполнить, прежде чем получил градусник, – да, Юра, так вот, вам я заранее говорю, что если у вас нет серьезных признаков заболевания, таких как, скажем, хрипы в легких и если у вас не получится по-настоящему высокой температуры, то можете не стараться, только мучить себя зря будете!

«Господи, – подумал Юра, – никак догадалась, что именно я делаю!»

– Ничего, – сказал он вслух, – если я уже пришел, то попробую, терять-то мне нечего. А чувствую я себя очень уж погано, можете мне поверить!

Это была чистейшая, стопроцентная правда: одна мысль о собрании, на котором ему придется вместе со всеми поднимать руку, делала его больным.

Сунув градусник подмышку, он плотно сомкнул веки и начал представлять себе, живописуя картинки пламени. Вот он вбегает в пылающий дом, чтобы спасти ребенка. Рушатся горящие балки, на нем начинает дымиться одежда, жар невыносимый. Он находит ребенка, забившегося под кровать, вытаскивает его из-под уже занявшегося покрывала, по которому разрастаются черные дымящиеся дыры, прижимает к груди. Ребенок задыхается, но еще жив. Он сам начинает задыхаться, всюду дым и огонь. Надо немедленно бежать назад, маневрируя между многочисленными местами пожара, – слева горит стол, справа шкаф, впереди этажерка с книгами, – увертываясь от падающих балок…

Он впал в какой-то транс, в забытие, из которого его вывел бодрый голос медсестры.

– Ну, давай посмотрим, Юра, что у вас там, уже десять минут держите: если до сих пор не поднялась, то больше не поднимется!

Она покрутила градусник в руках.

– Сколько? – дрожащим голосом спросил он, все еще приходя в себя после пожара.

– 38,4 – думаю, что больничного он не даст.

– Но это же температура больного человека!

– Он мне сказал: без симптомов меньше 38,5 о больничном листе не может быть и речи. Впрочем, если хотите, если мне не верите, идите к нему и говорите с ним сами, это ваше право.

– Дело не в вере, конечно же, я вам верю, но просто мне необходимо освободиться, то есть я не это хотел сказать, а то, что меня так вчера продуло, что я еле стою на ногах.

Клавдия скептически хмыкнула.

– Ладно, Бог с вами, я тут вообще самый маленький человек, а вы можете прямо сейчас заходить к нему, у него никого нет. Вы же ждали в очереди, меряли температуру, имеете теперь полное гражданское право в соответствии с советским законом!

Она засмеялась, сочтя это, наверное, остроумной шуткой.

«Господи, ну и дура», – думал Юра, входя в кабинет терапевта.

– Не освобожу, у меня инструкции! – Врач избегал встречаться с ним глазами, и Юра испытывал от этого неловкость. Но он пересилил свое смущение: ставка была слишком высока.

– Анатолий Иванович, ответьте мне, пожалуйста, – если вас только не затруднит, конечно, – на один маленький вопрос. 38, 4 – это температура здорового человека или больного?

– Больного, но больничный дать не могу. С меня потом спросят. Вот если б у вас были настоящие гриппозные симптомы: хрипы в легких, краснота в горле, тогда другое дело. Но вы же сами говорите, что симптомов нет. Или все-таки вы хотите, чтобы я посмотрел?

– Нет-нет, не надо, в этом нет никакой нужды, – быстро сказал Юра. – Я не хочу вас затруднять, причинять вам лишние заботы и беспокойство, так сказать. Но тогда не могли бы вы любезно дать мне бумажку с констатацией факта, не больше, что я у вас сегодня был с температурой 38,4?

– Это пожалуйста, сколько угодно, этого мне не запрещали.

Он начал писать.

Юра решил попробовать, не вытянет ли из него большего.

– И не могли бы вы добавить, что есть подозрение на грипп?

– Я вот вам сейчас добавлю, что абсолютно никаких симптомов заболевания нет! – рассердился врач. – И это сейчас же запишу прямо в свою амбулаторную карту – что ни в легких ничего нет, ни даже красноты в горле! Я и так иду вам навстречу! Меру надо знать, молодой человек!

– Нет-нет, прошу вас, ничего больше не пишите! – испугался Юра, – Вот только то, что у меня температура, – то, что вы с самого начала и обещали, сказали сколько угодно, что этого вам не запрещали. А я же просто так, на всякий случай попросил, думая, что если вам нетрудно…

– Мне-то нетрудно, – уже начал отходить врач, тронутый, должно быть, раскаянием Юры, – только я работы своей из-за вас терять не собираюсь!

«И этот тоже играет свою роль – медика к услугам тоталитарного режима, – обозленно думал Юра, выходя из клиники. – Хорошо еще, что не калечит, как эти психиатры, приставленные к диссидентам, чтобы необратимо их изуродовать».

В метро он, сам того не замечая, так уставился на двух девушек напротив, напомнивших ему персонажи его сна, что они начали перешептываться, бросая на него встревоженные взгляды. Поскольку стояла середина мая и было тепло (его рассказ медсестре о мокром холодном ветре, насквозь продувшем его накануне, звучал, конечно, неубедительно: дождичек вчера вечером был легким и теплым), обе были одеты по-летнему, одна в мини-юбку, а другая со щедрым декольте. Пошептавшись еще немного и осмотревшись по сторонам, – проверяя, нет ли у него здесь сообщников или желая удостовериться, что вокруг находятся люди, способные в случае чего их защитить, – девушки стали закрывать открытые места. Та, которая была с декольте, застегнула блузку сначала на одну пуговицу, почти полностью спрятав налитые полушария грудей, оставив на виду только начало их раздвоения, потом, быстро посмотрев на Юру, еще на одну. Ее подруга с такой силой потянула подол мини-юбки вниз, что ткань пронизало множество маленьких складок, свидетельствующих о том, как туго она натянута, – но прикрыв таким образом еще быть может пару сантиметров стройных загорелых ног, обладательница юбки так и не дотянула ее до коленей.

В другое время подобные вещи либо позабавили бы его, либо возбудили, но сейчас Юра воспринимал окружающее как будто сквозь пелену.

Идя по центру Москвы в направлении Ленинской библиотеки, он не мог отделаться от длящегося с самого утра ощущения, что все вокруг – лифты и коридоры университета, помещения клиники, эскалаторы, платформы и поезда метро, здания и улицы города – это на самом деле подмостки с декорациями, где разыгрывается представление. Представление, догадывался он, задуманное как дальнейшее развитие его сна, как продолжающиеся эпизоды сериала, смысл которого ускользал от него.

Уже у самого входа в Ленинку он передумал – был слишком взвинчен, чтобы спокойно работать в читальном зале, – и пошел выпить кофе в кафе Манежа.

– Ты что, кореш, уставился, опознать, что ли хочешь? – вызывающе прокричал ему парень в «битловке», сидевший рядом с девушкой через два столика от него. Прокричав, он с воодушевлением раздул ноздри и фыркнул, как пловец в юрином сновидении.

Юра поймал себя на том, что, должно быть, и в самом деле безотчетно разглядывал их обоих.

– Да нет, извиняюсь, это я просто так смотрю перед собой невидящим взглядом – задумался, так сказать.

– То-то! – уже менее враждебно отозвался парень. Девушка с ним тоже была похожа на одну из фигур в окне, витрине или нише его сна. Она одарила Юру долгим томным взглядом, поправила волосы с обеих сторон и несколько раз облизала губы.

«Как они вошли в роль, – восхитился Юра. – Он – сильный покровитель, хозяин, опекун, она – его женщина, подчиняющаяся ему, но при этом не забывающая флиртовать с другими самцами».

Это курьезное столкновение, вместе с выпитым кофе, немножко взбодрило его, и он заставил себя пойти назад в библиотеку. Но сконцентрироваться было трудно, перед глазами вставала огромная аудитория, обвинительные речи и конечное голосование, на котором у него не было никакого выхода.

Он направился в холл покурить, потом подумал, что в такую погоду приятнее на улице, и вышел из здания библиотеки.

– О чем столь глубоко задумались, молодой человек, никак о смысле жизни размышляете?

Юра вздрогнул. Он думал совсем не на такие высокие темы, а о том, как будет голосовать вместе со всеми за исключение, стараясь не поднимать руку высоко, но, с другой стороны, не слишком низко ее держать, чтобы его не заподозрили в попытке отвертеться и не окликнули персонально. Но, поди знай, в чем заключается смысл жизни…

Он оглянулся. Рядом стоял добрый старый гном. Не гном, конечно, просто невысокий профессорского вида старичок с густой гривой седых волос и небольшой опрятной седой же бородкой. Он тоже курил, но не сигарету, как Юра, а большую диковинного вида трубку.

– В общем-то вы угадали: я примерно в этом направлении и размышлял, можно сказать, эти высокие материи и мусолил мысленно, – признался Юра.

– Ну и что такого надумали?

– Тут, увы, ничего надумать невозможно, безвыходные ситуации ставят само существование так называемого смысла жизни под сомнение.

– Безвыходных ситуаций нет.

– Например? Я не принимаю голословных заявлений – их необходимо подтверждать доказательствами.

Гном вызывал доверие. Юра решил открыть ему душу и рассказать про смазливую и безмозглую Елисееву и про свою ситуацию. Он просто не мог больше все это в себе держать, а в больших глазах его собеседника были теплота и участие.

– Да, зря поторопилась ваша однокурсница, – согласился собеседник, выслушав Юру. – Надо было, конечно, потянуть еще два года и уже потом, с дипломом в кармане, выходить за этого самого своего американца. А теперь, исключив из комсомола, ее автоматически исключат из университета, это простая формальность, которая займет не больше нескольких недель. У нас такие вещи делаются быстро. И потом неизвестно, когда выпустят, да еще выпустят ли вообще, а здесь у нас ей уже никакой жизни не будет.

– Меня злит вся эта история! – горячо сказал Юра. – Она вроде бы из тех дурочек, которые себе на уме: на протяжении трех курсов держится в университете благодаря флирту – а может быть и большему – с преподавателями-мужчинами. Американца своего, надо думать, она тоже подцепила не мощью интеллекта, а напусканием на себя этакой кокетливой беспомощности, безотказно действующей на иностранцев, которые принимают ее за загадку русской женской души. Может, она боится ждать два года: как бы он не раскусил, что никакой там души нет, а есть только хорошо отработанные приемы – стереотипы поведения. Может, из двух зол – риск упустить Америку или исключение из университета – она сознательно выбирает меньшее. Может, надеется, что ее флирт нейтрализует часть обвинителей на мужской стороне. Или думает, что однокурсники за нее заступятся. А может, совсем ничего не думает. Что она мне и что я ей? Она же не заслуживает совершенно никакого сочувствия!

– Вы очень все это переживаете, – отметил старичок.

– Да, конечно, из-за того, что ее проблемы отодвигают мои собственные и занимают у меня такое место!

– Совсем наоборот: вы горячитесь и злитесь именно из-за вашей собственной проблемы.

– Какой проблемы?

– Идти наперекор себе, своей совести.

– Пусть так, и я злюсь из-за этого, и того, и другого, и третьего! Мне утром приснилось, что всё и все вокруг – это театр, и у меня голова вообще ходуном ходит!

Старичок молча и очень внимательно на него смотрел.

– Да, мне противно! – выпалил Юра. – Мне мерзко поднимать руку за исключение – независимо от нее самой! Пусть даже из принципа!

– Ну так и не поднимайте, в чем проблема?

– Тогда раньше или позже дело кончится моим собственным исключением, вы что, не понимаете?

– Я не о том, чтобы вы пришли на собрание и не подняли руку, а о том, чтобы вообще не пришли.

– Я же вам только что объяснил, что не прийти без освобождения врача невозможно, а освобождения он мне так и не дал.

– Я бы на вашем месте рискнул. Позвоните этому своему комсоргу, которого вы упоминали, и скажите, что вы больны и что у вас есть справка от врача. Вы же говорили, что какую-то бумажку от него вы все-таки получили.

– Да, но это не больничный лист, там только записано, что я у него был с такой-то температурой.

– Я бы все равно рискнул. Вы же помните, что написано в книге Исхода: «От лживого слова и поступка удаляйся».

– Не помню, – сказал Юра и, поколебавшись, признался: – я, честно говоря, Библию почти не читал… то есть вообще не читал. У нас же это не поощряется.

Он поколебался еще немножко и рискнул добавить с сарказмом: – Но, может быть, вы этого не заметили – что не поощряется.

– Весьма любопытная заповедь, – продолжал гном, как будто не услышав его. – Возбраняется не только действие, но даже приближение к нему. В древнееврейском оригинале «слово» и «поступок» выражаются одним и тем же словом, однозначно таким образом запрещающим любые контакты с неправдой. Эта тема разрабатывается и в Талмуде, где не рекомендуется приближаться к подлецу. Объясняется это так: подойдете к подлецу близко, обменяетесь приветствиями, начнете говорить – кончится вашей собственной метаморфозой и превращением в подлеца.

– Я не знаю древнееврейского и Талмуда, – смутился Юра. – Я не еврей.

– И я тоже! – с энтузиазмом воскликнул старичок. – И граф Лев Толстой не был евреем, но учил древнееврейский. Это же часть нашей общей культуры – нашей человечности, в конце концов! Основы собственной цивилизации надо знать. Ваш вот покорный слуга сейчас, на старости лет, учит санскрит у одного брахмана, чтобы читать веды.

– Брахман? В Москве?! – изумился Юра.

– Он очень передовой, прогрессивный брахман, – развеселился его собеседник, как маленький ребенок. – Он, как и все мы, атеист и борется за мир во всем мире. Но давайте вернемся к нашей с вами теме – к нашим баранам или, как говорят англоязычные, к нашей баранине. У этого выражения, пришедшего и в русский, и в английский из французского, очень интересная, кстати, история, но о ней в другой раз. Английским вы владеете, мой юный друг?

– Это да, – обрадовался Юра, – английский я знаю.

– Зная английский, вы, конечно, читаете Шекспира на его языке? В истории мировой литературы, включая отечественную, есть ряд примеров, когда крупные литераторы (не будем называть их имен, чтобы не стыдить их лишний раз) знакомились с Шекспиром в более или менее плохом переводе, – а хорошо перевести его практически невозможно, – и выражали свое просвещенное мнение, что его достижения преувеличены и репутация не заслужена.

– Я пробовал в оригинале, но у него очень трудный язык.

– Продолжайте пытаться, мой юный друг. Но давайте, наконец, представимся друг другу. Вас как величают?

– Юра, Юрий Владимиров.

– А по батюшке?

– Юрий Александрович.

– Вот и чудесно, а меня Константин Александрович! Мы с вами каким-то образом родственники! – С церемониальным поклоном он пожал Юре руку.

– Юрий Александрович, вы просто обязаны пообещать мне две вещи.

– Не надо по отчеству, мне неловко, когда вы так ко мне обращаетесь, я еще недостаточно прожил и не заслужил такого уважения.

– Ладно, давайте по имени, Юрий. Во-первых, пообещайте, что вы всегда будете придерживаться максимально возможной дистанции от лжи. А во-вторых, что будете читать Шекспира в оригинале. У него немало интересных наблюдений на тему, которую мы с вами обсуждаем. Так, он говорит о совести, растяжимой, как кожа, которую обрабатывает кожевенник. Я даже специально ходил к мастеру, и он показал мне, насколько можно растянуть кожу, – чрезвычайно впечатляющее зрелище. Вы обязаны знать Шекспира!

– Я обещаю, только не могу обязаться, сколько это у меня возьмет времени, – то есть не дистанция, конечно, от лжи, а Шекспир!

– Отдаление от дурного не должно, не имеет права занимать время, вы начинаете прямо сейчас – тем, что не пойдете на это ваше собрание. А что касается овладевания языком Шекспира – английским 16-го и 17-го веков, то это уж сколько займет, столько займет! Но и тут не откладывайте, начинайте прямо сейчас. Вот вам телефон, – он вырвал листок из блокнота и записал на нем, – вы попадете к Вере Павловне, моей бывшей секретарше, я-то уже на пенсии, если это можно так назвать, – скажете, что от меня, что я просил снабдить вас материалами для изучения Шекспира. Она даст книжки и ксерокопии, все бесплатно, разумеется. А с собранием вашим помните: борцов мало, но каждый человек способен оградиться от нежелательного, создать вокруг себя личное, автономное пространство, не подлежащее осквернению, – типа того, что греки называли «теменос». «Теменос» был кусочком земли, перешедшим из общего пользования в сакральное, освященным и посвященным тому или иному богу…

Юра не мог скрыть иронию.

– Многие в нашей стране поплатились жизнью за попытку закрыться в таком пространстве…

– Это было при Сталине и еще до него, в самые первые годы после революции. Сейчас можно поплатиться только за открытую борьбу, если вы бросаете вызов строю, но не за самоустранение. Режим успокоился и впредь будет менять исключительно внешние черты, оставаясь по сути своей имперским и самодержавным.

– А диссиденты, а народ? Идет же брожение, разве не так? Вольномыслие среди студентов! – не удержался и разоткровенничался Юра.

– Вот это самое брожение и приведет к чисто декоративным переменам, – скажем, слиняет идеология, – но и народу и интеллигенции слишком много столетий промывали мозги имперской мощью. На удочку этой смертоносной идеи попадались даже такие таланты как Тютчев и Толстой, не говоря уже о бесчисленных малых величинах типа Александра Блока. На народе вообще можно поставить точку, он холопский. А интеллигенцию частично купят великодержавной концепцией, частично запугают, не впервой ведь. Рядовому индивиду остается только взять на вооружение завет Уильяма Блейка «Мы не прекратим мыслительного сражения» и неустанно сопротивляться попыткам себя оболванить. Иначе какой в жизни смысл – походить по сцене и исчезнуть в небытие, как сказал тот же Шекспир? Честь и хвала борцам, но сохранить личность, устранившись от непорядочности, это обязанность каждого.

Он говорил с такой убежденностью, что даже побледнел.

«Пора позвонить комсоргу», – подумал Юра, приподнимаясь со стула.

– Я с вами не прощаюсь, потому что сейчас же вернусь и расскажу, чем это кончилось, – вы же не уйдете?

– Нет, я тут еще похожу, вот выбью трубку и набью новую, да и почистить тоже надо. – Старичок достал из кармана что-то вроде кисета и сказал, теперь мягко, по-отечески: – Вам приснилось, что все вокруг – театр. Решите же, какая роль – ваша.

С отчаянной решимостью, как Цезарь, переходящий Рубикон, Юра направился к телефону-автомату в холле.

Поджидая, пока Малов или его соседи подойдут к телефону в коридоре, откуда дежурный звонил в блок, Юра лихорадочно готовил, что сказать. «Слушай, Малов, это Владимиров, я звоню от родственников, я заболел. Так что на собрание завтра не смогу прийти», – «А освобождение от врача у тебя есть?» – «Нет, но есть…» – «Если ты не на больничном и не явишься, то относительно тебя будут приняты меры».

– Слушаю, – раздался в трубке голос Малова.

– Малов, это Владимиров, – голос Юры вдруг сам по себе захрипел, – я тут вот здорово приболел.

– Да, – как бы вникая в его хрипы, отозвался Малов, – я слышу по голосу, грипп, что ли, подхватил?

– Вроде бы, – Юра хрипел все сильнее и сильнее, – от кого-нибудь в метро, наверное.

– Уж точно не от своего брата-студента, – хохотнул Малов, – советский студент он сознательный, не болеет, а если болеет, других не заражает, а если и заражает, то не коллег, а посторонних, ха-ха! Признайся, от бляди какой-нибудь подхватил – на вокзале снял, что ли? Триппер тоже подхватил?

Он заржал, довольный своей шуткой.

– Тебе смех, а я болен, – хрипел Юра. – Говоря о сознательности, я в таком состоянии завтра не могу прийти на собрание.

– Конечно, не приходи, зачем же нас всех, в частности меня, трипперами своими заражать, – согласился Малов. – Голос у тебя, конечно, жуткий, ты там смотри! Потом передашь справку от врача. Ладно, выздоравливай, пей чай с медом и лимоном и на улицу не выходи, а то я тут смотрю сейчас в окно и вижу снегопад!

Он снова заржал, еще сильнее, наверняка сочтя эту свою шутку еще более остроумной, чем предыдущие: на дворе стоял май месяц, и, находясь у телефона в коридорах Дома студента, нельзя было увидеть вообще ни одного окна.

– Ладно, – начал было говорить Юра, но Малов уже повесил трубку.

Победа! – все внутри Юры пело. – Малов слышал, что он болен! А что до справки, то это на потом, как гласит восточная мудрость, либо осел, либо падишах сдохнут. Кроме того, Малов не сказал «больничный» или «освобождение», а «справку», а справка у Юры уже была! Главное, что Малов оказался свидетелем его простуженного голоса.

Он помчался поделиться радостью с Константином Александровичем.

Но того уже не было у входа в библиотеку. Юра успел увидеть, как от библиотеки, разворачиваясь, отъезжала скорая. Он вспомнил побледневшее, изменившееся лицо собеседника.

– Вы не видели тут одного такого человека, старенького, с трубкой, его зовут Константин Александрович? – спросил он у пожилой женщины в очках и мешковатом платье, расхаживающей у входа. – Он только что стоял здесь, несколько минут назад, мы с ним разговаривали…

– Константин Александрович Грудницкий, – с обидой и укоризной выговорила ему женщина, – член-корреспондент Академии Наук СССР, языковед, философ культуры! У него рак, уже последняя стадия, ему стало плохо – слава Богу, скорая мимо проезжала…

– Куда его повезли?

– В приемный покой дежурной городской больницы, надо полагать, – как всех простых смертных. Вот если был бы партийной шишкой, тогда повезли бы в особую…

«Странно как-то он играл свою роль, нехарактерно, – с потускневшей радостью рассказывал Юра. – То, что он практически разрешил мне не приходить на собрание всего лишь с простуженным голосом – это еще не все! Хотя и этого было бы, я думаю, достаточно: с его подтверждением нашего телефонного разговора и той бумажкой, которую мне дал врач, от меня бы скорее всего отстали, несмотря даже на то, что настоящего больничного у меня не было. Но Малов потом даже и не спросил про больничный! Похоже, что он вообще забыл обо мне. Когда мы столкнулись в коридоре через несколько дней после исключения Елисеевой, я пробормотал «Привет», а он даже не обратил на меня внимания. Как будто вы все это предвидели».

Он сидел на скамеечке у свежей могилы на Новодевичьем кладбище.

«А книжки я все получил у вашей секретарши, спасибо», – заторопился он, увидев, что приближается семья Грудницкого, – жена и сын.

Ему не хотелось ни с кем делить тайну своих мимолетных, но таких для него важных отношений с покойным. Кроме того, надвигалась летняя гроза. Юра встал и, кивнув на прощание могиле, обошел ее с другой стороны. Здесь, на этом месте, его роль была закончена.

Рединг, 1984