Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

Энн Стивенсон. О переводе стихов Евгения Дубнова[4]4
  Энн Стивенсон (1933-2020) – известная англо-американская поэтесса, эссеистка и переводчица.


[Закрыть]

Дорогая Лея!

С глубоким сожалением я узнала о том, что мой добрый друг, поэт Евгений Дубнов, скончался. Для меня Ваше сообщение стало настоящим шоком. От него ничего не было слышно на протяжении многих месяцев, но я полагала, что в будущем мы продолжим работу над переводами его стихов.

Он был незаурядным поэтом.

Мы встретились с ним впервые в 1980 году в кафе Поэтического общества в Earl’s Court. Получив степень магистра в Бар-Иланском университете, он приехал в Англию, чтобы собрать исследовательские материалы для докторской диссертации на тему «Сравнение поэзии Томаса Стернза Элиота и Осипа Мандельштама».

Впоследствии Евгений преподавал русский язык и английскую литературу в ряде британских университетов и колледжей, но в конце 1980-х вернулся в Израиль и осел там навсегда, приезжая в Англию лишь на летние каникулы.

На протяжении всей своей жизни он снова и снова мысленно возвращался к самым счастливым воспоминаниям детства в Прибалтике, и хотя владел английским безупречно, никогда не доверял себе в переводе своих стихов с русского на английский.

Он предложил мне помочь ему, уже успев поработать с рядом английских поэтов, среди них очень известные: Джон Хит-Стаббс (John Heath-Stubbs), Питер Портер (Peter Porter) и Кэрол Руменс (Carol Rumens). Когда я попыталась объяснить ему, что мое полное незнание русского языка помешает нашему сотрудничеству, Евгений отмахнулся от моих возражений, напомнив, что Хит-Стаббс и Питер Портер тоже не владеют русским, но это не умерило их энтузиазма, – они просто использовали подготовленные им подстрочники. И я согласилась.

Мы встречались раз в две недели и прорабатывали три или четыре стихотворения, которые Евгений читал мне по-русски, чтобы я услышала их ритм и звучание. Затем мы брались за его подстрочник, и я показывала ему свои варианты английских стихов, которые, мне казалось, не уступали его русским оригиналам. Иногда мы сразу приходили к единому мнению, но достаточно часто, пытаясь адаптировать его строгие русские ритмы к более свободным английским переводам, я вводила элементы, с которыми он не соглашался. И тогда по комнате летели искры. Споры продолжались часами, иной раз неделями и месяцами, но в конце концов мы обычно находили компромиссный вариант, который удовлетворял нас обоих…

Ссора заканчивалась, и я думаю, мы оба чувствовали, что многое узнали о поэзии, о наших языках и, не в последнюю очередь, о самих себе.

После примерно года таких встреч, я переехала с мужем из Лондона в Уэльс, затем в Дарем (Durham), и мы с Евгением на долгие годы потеряли связь. Лишь летом 2004 года он написал мне снова, на этот раз срочно и по электронной почте, спрашивая, не соглашусь ли я взглянуть на его последние английские переводы и не попытаюсь ли отшлифовать их?

Я, конечно же, согласилась. И на этот раз присланные им английские подстрочники меня глубоко взволновали. Многие из них вызвали в памяти картины Шагала – более ортодоксального еврея, чем Дубнов; он тоже был зачарован еврейским фольклором, и душа его, как и душа моего друга Евгения, трепетно несла отголоски пережитого. Заголовки и начальные строки стихов распаляли мое воображение: «В глубинах морозно-ресничной страны…», «Времена года», «Мелодия с вариациями», «Встрепенутся хвойные иголки…».

Я слышала музыку стиха, и она завораживала меня.

 
Встрепенутся хвойные иголки,
Задрожит в волнении листва,
Над рекой, как будто эхом гулким,
Скрытые прокатятся слова.
 

Работая над стихами, я чувствовала, что они созвучны моей душе и в то же время далеки и совершенно чужды моей англо-американской ментальности.

Евгения глубоко волновала природа, будто созданная для строк поэзии. Природа Англии была близка ему. «Величайший подарок, который преподнесла мне Англия, не считая языка, – писал он в своем предисловии к сборнику „The Thousand-Year Minutes“ („Тысячелетние минуты“), – это ее пейзажи и времена года, почти идентичные тем, среди которых я вырос в балтийских республиках, и во многих отношениях одинаковые с Москвой и ее окрестностями…

Я не откликнулся на природу Израиля, которая, при всей ее красоте и величии, слишком отличается от мира моего детства и юности. Я находил английский пейзаж неизменно обнадеживающим, успокаивающим и целебным».

О своем отношении к Израилю Дубнов писал мало до приезда в Англию. Единственное стихотворение, которое он передал мне для перевода, представляет собой блестящую зарисовку, в которой он оставляет свою роль романтического героя в его собственном приключении длиной в жизнь, и вспоминает тель-авивскую сценку, увиденную им в 1973 году.

 
На автобусной станции, в час заката,
…
Посреди молитв и богохульства,
Спешки, равнодушья, отчужденья
Пел старик слепой, бренча чуть слышно
На кинноре с паутиной трещин.
 
 
Пел на языке он, на котором
Говорил и плакал Иеремия
И в дороге Авраам Исааку
Отвечал о жертве для закланья,
 
 
На котором царь любил и Песню
Складывал и в двух шагах отсюда,
В Храме, в Дни Судьбы, благословлял
Весь замерший народ первосвященник…
 
 
Пел слепец надрывно и невнятно,
Будто вопрошал о чем-то Бога,
И смолкал, подняв глазницы к небу,
И с тревогой
    долго
        ждал
            ответа…
 
 
И ответ услышав этот, хрипло
Вскрикивал и дико дергал струны…
…И солдат смущенный торопливо
Опускал истертую монету.
 

Я думаю, что именно личное, романтическое, очень неанглийское чувство, делало поэзию Дубнова недоступной для его постмодернистских современников. Но его стихи, тем не менее, убедили меня, что наши совместные переводы достойны английского издателя. Поэтому я обратилась к Джону Лукасу, основателю и редактору Shoestring Press, и он согласился опубликовать собрание стихов Дубнова на русском с параллельными английскими текстами.

Книга «The Thousand Year Minutes» («Тысячелетние минуты») была издана в 2013 г., за ней в 2017 г. последовала «Beyond the Boundaries» («За пределами»).

Уже первое стихотворение сборника «Тысячелетние минуты» вводит идею времени как потока аккумулирующихся и исчезающих минут, в котором все живое постоянно и непрерывно переходит из настоящего в прошлое. Оно словно бы подсказывает, что поэт должен бороться с упрямым вторым «я», – двойником, который молча проходит тот же опыт жизни, дышит, видит, ищет «исчезающую цель». Она материализуется лишь тогда, когда боль «многократно усиленных тысячелетних минут» становится осознанной в законченном стихотворении.

 
Только полупрозрачность повсюду преследует в этой
Протяженности времени, тени сомнений и света,
Колебания блика на стеклах и в зеркале блеск,
Гребня утром и вечером непредсказуемый всплеск.
 
 
Диалог лишь навязчивый с кем-то все время молчащим,
Кто с таким же упорством спешит, продираясь сквозь чащу,
Так же пристально смотрит на озеро, реку и пруд,
С состояньем небес ежечасно сверяя свой труд.
 

В предисловии к его последней книге я написала:

«Для людей верующих, творческих и вообще всех, тонко чувствующих природу, захватывающие религиозные искания в этих стихах свидетельствуют, что Евгению Дубнову принадлежит достойное место в русле возвышенной традиции, возвещенной такими поэтами как Данте Алигьери, Уильям Блейк, Джордж Герберт, Дж. М. Хопкинс и Уильям Б. Йейтс. ‹…› Его стихи – это фиксация человечным и мужественным художником того, что Д. Г. Лоуренс называл „проникновением“».

Дарем, ноябрь 2019

(Перевод Элеоноры Шифриной)

Юрий Колкер. Он был необычаен…
^{К портрету Евгения Дубнова}[5]5
  Статья публикуется с незначительными сокращениями.


[Закрыть]

В Израиле не удивляешься ничему, никому. Что ни человек, то судьба и особенность. Представлено все мыслимое, да сверх того и все немыслимое. Но Дубнов все-таки удивил меня.

В 1986 году, в Иерусалиме, при первом знакомстве он вручил мне книгу своих стихов и просил о ней высказаться. Я прочел книгу с карандашом и дотошностью, раскритиковал ее в пух и прах (с позиций очень узких, ригористических) и только что не сказал Дубнову в глаза, что он бездарен. Как ведут себя в таком случае нормальные стихотворцы, имя же им легион? В лучшем случае – поджимают губы и уходят, в худшем пускаются в крик, орут по русскому обыкновению:

– Сам дурак! Ты старушку топором зарубил! – и в обоих случаях критик наживает себе врага на всю жизнь.

Дубнов повел себя иначе.

– А ты напиши все это и напечатай, – попросил он.

Тут я понял, что передо мною – европеец.

Нужно ли говорить, что отрицательный отзыв лучше нулевого? Молчание в ответ на твои мечты и думы – непереносимо. Но отрицательный отзыв, пусть самый резкий, лучше и положительного, который в девяти случаях из десяти пишется теперь по дружбе, по подсказке, а то и прямо с видом и прицелом, из той или иной корысти. Зато уж отрицательный отзыв либо вовсе бескорыстен, либо продиктован местью, означает сведение счетов; его прочтут, а положительный читать не станут; разгромной критике не поверят, имя раскритикованного автора запомнят, захотят прочесть написанное им. Дубнов, долго живший в Британии, все это прекрасно понимал.

Не понравились мне в стихах Дубнова две вещи: отсутствие школы и расслабленность. Сам я прошел жестокую выучку в ленинградских литературных кружках, в частности, у таких наставников, как Глеб Семенов и Александр Кушнер. Это было мое второе высшее образование, получше московского литературного института. Тогдашнее отношение нормальных людей к советской подцензурной поэзии объяснять не нужно, но в одном эта жалкая поэзия выгодно отличалась от полуподпольной, захлестнувшей Москву и Ленинград: она, в лучших своих образцах, помнила о пушкинской композиционной стройности. Вторая же литература выдавала невладение формой и расхлябанность за вожделенную свободу, не понимая, что свобода возможна только в рамках закона. Пол-Москвы и пол-Ленинграда – толпы вольноотпущенников – писали под обэриутов; машинописные сборники кишели дешевым оригинальничанием. Чем небрежнее был текст, тем больше его автор выпячивал грудь. Даже и в смысле талантов независимая литература едва ли превосходила субсидированную; это были сообщающиеся сосуды. ‹…› И вот в стихах Дубнова я в 1986 году увидел все худшее, чем грешила неподцензурная поэзия.

В 1986 году я был в Израиле совершенно одинок в моих эстетических убеждениях. Все вокруг были правыми в политике и левыми в эстетике, я же во всяком случае оставался последователен: и там, и тут открыто называл себя правым, консерватором, ретроградом. От такого признания шарахались. О моем ригоризме уже сказано – он поневоле пошел на убыль. Чуть оглядевшись, я увидел в русском зарубежье таких монстров от стихоплетства, что стихи Дубнова начали казаться мне хорошими.

Поразило меня в Дубнове и то, что он писал еще и по-английски. Сочинять стихи на выученном языке представлялось мне дикостью. С родным-то языком споришь всю жизнь, выясняешь отношения, как с лукавой возлюбленной, без которой жить нельзя, – как же можно надеяться пережить подлинное слияние с той, что других любила сильнее, чем тебя? Обнимай ей ноги, угождай, засыпай цветами – она все равно будет смотреть в сторону Кольриджа и Китса. Проза – тут другой разговор, тут у безумца еще есть какие-то шансы, нарративный элемент выручит… но ведь и тут невозможно забыть приговор Киплинга Джозефу Конраду: по слогу – он лучший из нас, а все равно читается как переводной автор. Ведь и сегодня любая статья о Конраде начинается словами English writer of Polish descent…[6]6
  Английский писатель польского происхождения.


[Закрыть] Но сама эта дерзкая попытка Дубнова войти в английскую литературу, величайшую и самую богатую из мировых литератур, вызывала не только оторопь, но и почтительное удивление, даже восхищение.

Дружбы между Дубновым и мною в 1980-е годы не возникло. Вскоре мы оказались в разных странах. Дубнов, любивший Англию и превосходно владевший английским, осел в Израиле; меня, любившего Израиль, поиски работы привели, с моим плохим английским, в Лондон.

Не могу вспомнить, когда и где началась наша с Дубновым взаимная симпатия, выразившаяся не в тесной дружбе, а скорее в приятельстве. Условно отношу это к концу 1990-х. Как часто бывает, нас сблизила непохожесть. Дубнов был по-богемному беспечен; все сколько-нибудь упорядоченное ему претило, отвергалось им как пошлая проза жизни. Как раз неумение подчинить себя требованиям необходимости помешало ему закрепиться в Британии, чего он очень хотел. Вот типичная ситуация с его слов: ему в Лондоне приносят заказ, срочный денежный перевод, он смотрит в текст, видит там что-то техническое, ненавистно-рациональное, и, несмотря на полное безденежье, от работы отказывается, – «Я лучше стихотворение напишу!» Привлекательный стиль поведения, что и говорить. Так и должен вести себя настоящий поэт… но, может быть, не в нашу глухую к слову эпоху, когда поэзия агонизирует.

Однако нашлось у нас и общее. Дубнов обладал прекрасным чувством юмора, умением от души посмеяться. Пожалуй, это и легло в основу нашего приятельства. Встречаясь в Израиле или в Лондоне, мы резвились, дурачились, дразнили друг друга и, случалось, хохотали до упаду. Именно такой была наша последняя встреча 15 августа 2015 года в Риджентс-парке.

Наконец, и его любовь к животным сблизила нас. Сам Дубнов по отсутствию денег нередко ходил в Иерусалиме в бесплатную столовую для бедных на улице Агриппы, но при этом он кормил всех бездомных кошек на улице Шмуэля ха-Нагида, которые каждое утро стекались к его квартирке с гордой надписью Amber College (Янтарная школа) на входной двери и к его балкону (цокольного этажа, ниже уровня тротуара).

В 2009 году я сделал для Дубнова веб-сайт в бесплатном сетевом пространстве: русский, литературный, с образцами его прозы, портретами и отзывами о его стихах (стихи свои Дубнов помещать в сеть не хотел, боялся плагиата, чудак). Сделал я этот сайт бесплатно и даже без просьбы со стороны Дубнова. Я тогда только осваивал эту скучноватую технику, впервые столкнулся с языком HTML и, в порядке упражнения, делал сайты моим друзьям и знакомым. Затем, уже по просьбе Дубнова, я сконструировал ему сайт рекламный, о его школе английского языка Amber College, и тоже денег с него за эту работу не спросил (http://amber-college.narod.ru/). Оба сайта потом перекраивались годами.

Пятнадцатого февраля 2009 года я пишу Дубнову из Хартфордшира в Иерусалим:

Мне кажется, я поэму создал: eugene-dubnov.narod.ru

Но линки пока не работают, не тыкай в них.

Это была первая из более чем четырехсот сохранившихся электронных записок, которыми мы с Дубновым обменялись в течение последних десяти лет его жизни. Более ранние пропали. В начале 2009 года у меня, из моего электронного ящика на Яндексе, исчезло в результате взлома множество писем, включая письма Дубнова, и я перешел с Яндекса на Google. (Сайт с именем eugene-dubnov.narod.ru был почему-то заброшен, вместо него в том же 2009 году я развернул для Дубнова другой: e-dubnov.narod.ru.)

Дубнов ответил мне 17 февраля 2009:

Юрейший, спасибейшее Тебе спасибо, я тебе завтра пришлю добавку к этому сайту – курсы, к-рые я преподавал, поэтому надо будет сделать только 2 линка: publications and broadcasts – и teaching experience (и перед этим последним дать фотку на фоне ун-та, к-рая в моем амбер колледже). Я хочу этот сайт передать программисту, к-рый поставит его на Гугл (за деньги: только Ты один, Благороднейший из Благороднейших, делаешь все абсолютно бескорыстно). Картинку убери, она излишняя. Перечитал Твою статью: очень впечатляет.

Ваш штукатур.

Как будет видно из дальнейшего, мое бескорыстие тут несколько преувеличено. В оправдание себе скажу, что хоть бескорыстие присуще именно беднякам, но им тоже кормиться нужно.

Кто сделал Дубнову сайт http://www.eugenedubnov.co.uk/, я не знаю. Есть в нем элементы из сайта, сделанного мною, заимствованные, разумеется, с моего разрешения. Сайт моей работы, примитивный, что и говорить, да и не вполне законченный (законченных сайтов вообще не бывает), существует в руинах до сих пор (в 2020 году): http://e-dubnov.narod.ru/.

Дубнов тоже помогал мне: несколько раз читал с поправками небольшие английские тексты, написанные мною для заработка. В 2006 году мне взбрело в голову написать по-английски и напечатать статью о новой России (Are they back to Europe? http://yuri-kolker.com/articles/Grand_Embassy_Eng.htm). Текст на вычитку я послал Дубнову и, разумеется, с благодарностью принял его замечания. В 2010-м он вспомнил об этом. Вот его записка ко мне от 30 марта 2010 года:

[email protected]

Предложи то, что у тебя на английском, редакторше этого журнала – Elizabeth Hodges. Сошлись на меня. Сделай это через месяц: у них сейчас выходит номер, и там сумасшедший дом. Я бы предложил ту статью, где я тебе оказал скромную услугу с английским. Журнал престижный; я там печатаюсь. Если тебе нужно, чтобы я посмотрел что-нибудь еще на английском, рад буду это сделать. Помни только, что я порой по два-три дня не подхожу к компьютеру (когда совсем уж тошно) и делай на это поправку. А ты говоришь, утром за компьютером писать нетленку. Какой компьютер, какая нетленка.

Листаю дальше нашу переписку с Дубновым – и вижу, что передо мною что-то вроде его дневника, рисующего его жизнь и характер лучше любых моих рассуждений. Читаю – и слышу его голос…

Вот его записка от 14 мая 2010 года с экскурсом в его прошлое:

Отец, я подозреваю, что на мне делаются миллионы, и мне нужен твой совет как специалиста по русским делам. Будучи студентом в Израиле, я подрабатывал переводами детективов. Они сериализовались в журналах, которые мгновенно раскупались. Самым успешным был детектив Джеймса Хэдли Чейза «The Sucker Punch», переведенный мной как «Молокосос»: незнакомые люди, услышав мою фамилию, спрашивали, что будет в следующем эпизоде. Не так давно я случайно наткнулся в магазине на свой перевод, изданный в Америке, под названием «Путь к богатству» и без имени переводчика. Я написал им, но ответа не получил, как и подозревал: там не было названия издательства, а только адрес типографии. Чейз сейчас очень популярен в России, и я нашел на Яндексе два сайта, продающие его роман «Путь к богатству». Что бы ты делал? В одном сайте есть адрес, это издательство, выпустившее три десятка томов Чейза. Я зашел тут в магазин и увидел, что ни в одном томе они не ставят фамилии переводчика. Но кому-то они же платят, даже если без имени! М.б. как минимум обнародовать, пустить по сети этот факт кражи? Я же работал, и перевод хороший! Не помог бы ты мне пустить это в какой-нибудь Форум?

Этот рассказ, конечно, меня огорчил, а просьба позабавила. Никогда я не был «специалистом по русским делам», никогда не участвовал ни в одном «форуме»; а в 2009 году даже прекратил публиковаться, как мне казалось, навсегда.

Я тотчас ответил Дубнову:

Женя, я закрыл лавочку – и как раз потому, что не хочу иметь с русскими никаких дел и ничего общего. Даже до закрытия лавочки я не знал бы, что тебе посоветовать. По-моему, ничего ты не докажешь и не получишь.

Живя в Израиле, Дубнов сохранял право на постоянное жительство в Британии. Вот записка от 15 августа 2010-го, где он упоминает об этом:

Отец, этим летом у меня не получается приехать: денег нет. Следующим обязательно приеду – иначе я теряю право на ПМЖ (нельзя отсутствовать больше двух лет) – и, если денежная ситуация не улучшится, проверю, что мне дадут как безработному в качестве социального жилья. ‹…›

Заканчиваю свой роман: жалко, что я поторопился разослать его в первом варианте – сейчас он вдвое длиннее и в сто раз лучше.

‹…› Я стихов тоже не пишу – не знаю, писались бы или нет, но я себе не позволяю. У меня вопрос финансового выживания, и я все время отдаю роману.

В сентябре 2010 года я оказался на берегах Невы, где меня застало письмо от Дубнова с очередной просьбой о переводе его прозы. Узнав, где я, он откликнулся так:

Страдалец-мазохист! Отпиши, если вернешься живым. Пока отстреливали журналистов, но скоро начнут и поэтов.

Спустя несколько дней он продолжает:

Рад тебя обонять живым. Как Таня? Отец, живехонький, я этому рад больше всех других, ибо никто, кроме тебя, не сможет перевести прилагаемого (этот рассказ – скорее поэтическая проза – был только что напечатан в канадском журнале Scripsi и принят к публикации еще двумя, американским и австралийским изданиями. А я в долгу не останусь…

Рассказ Дубнова я переводить не стал.

Не раз и не два мы спорили с Дубновым о классиках прошлого, в частности, о Шекспире. Я утверждал, что Шекспир в «Макбете» и в «Кориолане» совершенно разный, как Гомер – в «Илиаде» и «Одиссее» (что и там, и тут – два человека, два автора); что «Кориолана» и «Бурю» нельзя ни прочесть, ни поставить, – столь все там неестественно и нелепо. Дубнов горячился, уверял, что «Буря» написана божественными стихами. Я тоже горячился, упрекал его, что он повторяет общее место общими словами (сейчас я думаю, что похвальные общие слова – о ткани текста «Бури» – недалеки от истины, а вместе с тем и от моего суждения не отказываюсь: искусственность и надуманность Бури – чисто средневековые). Но чаще великие имена всплывали у нас в контексте бытовом, денежном, точнее – безденежном, ведь мы оба бедствовали. Вот что Дубнов пишет мне 9 октября 2010 года:

Шекспир зарабатывал и все писал на потребу (взошел первый шотландский король – написал «Макбета», обвинили врача королевы – португальского еврея – в попытке отравления – написал «Венецианского купца»), а Пушкин, как ты лучше знаешь, жил на царском пособии. Хочу быть либо таким, либо другим…

Разговор о деньгах и о стихах не прекращался у нас и дальше. 5 декабря 2010 года Дубнов пишет, подтверждая уже сказанное:

Я вообще вот уже четыре года как запрещаю себе писать стихи, т. к. мне нужны деньги.

Переписка наша не была регулярной. Следующая записка, заслуживающая хоть какого-то внимания, относится уже к 11 февраля 2014 года:

Многолюбимейший Колкер (ты жаловался – несправедливо – что я тебя не люблю)! ‹…› У меня вышел двуязычный сборник в Англии. Ты б тиснул рецензию – положительную (можешь поругать тоже, конечно, – скажем, что ленив, утром рано не встаю и в таком роде). Я б тебя полюбил еще страстней. ‹…› [сборник] Делался в спешке, русский титульный лист отсутствует, опечатки, но такова жизнь. По-русски называется ТЫСЯЧЕЛЕТНИЕ МИНУТЫ.

Я откликаюсь:

Отец ро́дный, я вышел из этого бизнеса. Не пишу и не публикуюсь – напрочь. Потерял интерес. Занимаюсь только своим бренным телом. Похудел на 20 кг, да-да, вешу 71 кг, как в студенческие годы, бегаю, поднимаю гири, а в январе целую неделю катался в савойских Альпах на ГОРНЫХ лыжах – впервые в жизни. Что мне стишки, да еще по-русски, на мертвом языке?!

В ответ Дубнов сетует (13 февраля 2014 года), что не может похудеть и на два килограмма и добавляет:

Мудрейший и красивейший из молодых мужей! Ты действительно думаешь, что поэзии, которую отпевают уже полвека, пришел окончательный каюк? Зачем же мы старались (а я еще и бедствую по сей день)? Твой Сам Такой

Подпись Дубнова «твой Сам Такой» – отклик на мое утверждение, что у русских спор непременно переходит на личности, и в ответ на «А равно Б» чаще всего слышишь: «Сам такой!»

Любопытные вещи Дубнов пишет мне 2 сентября 2015 (записка № 165):

Относительно бедных, которые никогда не переведутся на Святой Земле, см. Второзаконие 15:11. Можешь в оригинале, иврит там простой. Это не Иисус, а Ветхий Завет.

Вообще меня восхищает тенденция все украденное оттуда ему приписывать. Например, везде, включая официальный сайт собора Св. Павла в Лондоне, цитируется фраза из Исайи «Дом мой назовется Домом Молитвы всех народов» под авторством того же Иисуса. То же со знаменитой цитатой «Возлюби ближнего, как самого себя». Ответственность пишущего – вернуться к первоисточнику.

Дубнов продолжает просить меня переводить его английскую прозу (15 февраля 2014):

Прошу тебя перевести на еще не мертвый язык мой новый рассказ. Он был только что опубликован в журнале American Letters and Commentary. Лучше тебя этого никто не сделает.

Прозу Дубнова я так и не стал переводить, а вот некоторые стихи, после долгих колебаний, перевел, притом – за вознаграждение, поскольку на эту работу ушли недели. Естественно, мы с Дубновым пререкались чуть ли не из-за каждой строки; он мне кричал (в электронных записках): «Я же современный поэт!», на что я кричал в ответ:

«Тогда не суйся ко мне! Ты ведь знаешь, что я ретроград. „Современный поэт“ – противоречие в терминах. Нет, и никогда не было современного искусства и современных художников…»

Итог пререканий опубликован в альманахе Кедр, № 5, Иерусалим, 2000, стр. 83-86. Туда вошли стихотворения:

Кричит сова («По вечерам кричит сова: то ухнет…»);

Перед рассветом («Светало. Я бежал по узкому проселку…»);

Осень в Англии

1. «Они пропали. Ни одной не стало…»;

2. «Унылая пора! Очей очарованье…»;

3. «Тропа усыпана подгнившею листвой…»;

4. «А вот и кликуны. Вытягивая шеи…»).

Включал Дубнов эти переводы и в свои сборники, причем они, переводы, удостоились похвалы Александра Кушнера. Что касается меня, то спустя годы я основательно переделал цикл Осень в Англии, перестроил в соответствии с моими ретроградными соображениями, и в этой новой редакции включил в мою, условно говоря, книгу, отпечатанную в Британии в количестве тридцати экземпляров. Авторизовал я эту версию столь сильно, что Дубнов тут оказался почти ни при чем, и я поставил над стихотворением только его английские инициалы: «из Е. D.».

Здесь к месту сказать о том, как я – в отличие от Дубнова – понимал и понимаю перевод. Понимаю я его так, что переводить стихи нельзя… а что переводы были, есть и будут – так это суета сует… а что есть и будут переводы прекрасные – так это потому, что в мире возможны чудеса. Кажется, я косноязычно пересказываю мысль Маршака или чью-то еще более старую, но ведь истина не тускнеет от повторения. Добавлю, впрочем, к этой старой истине и нечто свое: переводить живущих поэтов еще и некорректно…

Продолжаю мой спор с тем, кто уже не может возразить.

Чудо удачного перевода случается вот когда: переводчик должен не уступать автору в даровании или хотя бы в душевном подъеме, проникнуться духом оригинала, отбросить слова оригинала (дословный перевод даже и прозу искажает) и воспроизвести стихи в своем языке своими словами. Это будут другие стихи, где Шекспир или Гомер – только печка, от которой танцуешь. Настоящий душевный подъем, настоящее вдохновение при переводе возможны только над стихами давно умерших поэтов, овеянных заслуженной славой, волнующих твое воображение. О современниках мы ничего толком не знаем, чистого вдохновения они вызвать не могут. «Живущий – несравним…» «Меж нас не ведает поэт, высок полет его иль нет, велика ль творческая дума…»

Стихи потому непереводимы (твердил я Дубнову), что в них нет сообщения. Поэт изображает звуком, ритмом и смыслом, слитыми в одно нерасчленимое целое. Разумеется, этот слиток – тоже сообщение, но очень далекое от безукоризненно переводимого дважды два четыре. При переходе в другой язык меняются не только звук и ритм, но и смысл не передается буквально; слова стол и table – не синонимы.

Сам я, противореча себе, переводил, хоть и мало: с английского и идиша – уступая просьбам других, с испанского – для себя. Три раза в своей жизни я слышал от носителей языка оригинала, что мой перевод лучше оригинала, – и три раза я в ответ пожимал плечами: тут нет соревнования! Оригинал – только отправная точка моего стихотворения, где звук, ритм и смысл – мои. Даже имя поэта никогда не передается в другом языке так, чтобы оно не оскорбило уха носителей языка… Да-да, переводить живущих – суета сует, ярмарка тщеславия для тех, кто хочет видеть себя переведенным (Дубнов с этим не соглашался). Мое стихотворение в другом языке – не мое стихотворение…

О моих стихотворных переводах из Дубнова решаюсь думать, что они не уступают оригиналу. Во всяком случае, я ими доволен, но, повторяю, доволен в том основательно авторизованном варианте, который не был даже прочитан моим покойным другом, не то что одобрен им.

…Это мое сочинение о нем тоже вряд ли пришлось бы ему по душе. Неказистый вышел памятник. Славословия не получилось. Заканчиваю тем, с чего начал: Дубнов был необычаен в русской литературе своего века, ни на кого не похож стилем своего литературного поведения, своими представлениями и ориентирами, – оттого и остался в стороне и в одиночестве. Невероятно, но факт: русский поэт поколения Дубнова, живущий в Иерусалиме, в получасе езды на тридцатом автобусе от улицы Шмуэля ха-Нагида, где жил Дубнов, говорил мне, что никогда не слышал имени Дубнова… Наоборот, в английской литературе, да и в израильской – Дубнов как раз обычаен (использую симпатичное слово князя Петра Вяземского, старшего товарища Пушкина). Опыт, поставленный Дубновым над собою всей его жизнью, – во-первых, художественное произведение, готовая повесть, ждущая повествователя, во-вторых – наше общее культурное достояние. Над этим опытом очень следует задуматься.

А что Дубнов в мой Пантеон не попадает, так ведь и меня самого в этом Пантеоне не стояло…

Боремвуд, 26 марта 2020