Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

 
Как мало здесь земли, ты видишь в срезе
Карьера вертикальном: тонкий слой.
И цветовод на дно оврага лезет
С лопатой и мешком, чтоб дар земной –
 
 
Работы результат кротов упорной –
Найти и перенять, и превратить
В опору цвета – бурый или черный
Кусок земли цветеньем наделить
 
 
И ароматом. Крашеные камни
Я видел и ступени,
Что вели в сам небосвод. Как мало тут земли,
хотел подумать – но уже веками
навстречу Городу зоны шли
и распускались вечными цветами.
 

 
В ладони тельце ящерки свернулось –
как будто спит, – но плиссировка век
тяжелая подобралась, стянулась
И обнажила глаз чернильный свет.
 
 
Младенца-динозавра вам в подарок
я утром нес. Кусты и стебли все
в улитках белых были, как в росе.
И думал я, что бытие недаром
 
 
на выдумки гораздо рядом с нами:
чтоб мы могли следить за чудесами,
метаморфозой темноты и света,
 
 
обманами оптическими, летом,
меж февралем и маем, самолетом,
что ускоряет сердце над горами.
 

1986-1987

 
Пламенем светильников закат
Снизу озарен, и двух огней
Встречу превращают облака
В единенье света и теней.
…
Глыбы ледяные, снег сплошной
Кучевых, слоистых облаков.
Даже здесь, внизу, спадает зной,
Жженье убавляется веков.
…
Древние ворота: там верблюд
Снова тяжело вставая, крик
Краткий бросит свой в туристский люд
И уйдет во время, как старик.
…
В нише сулеймановой стены
Прыгает беспечно воробей.
Через щели лучникам видны
Зарева небесных кораблей.
…
За краями рваными бойниц
Плавно растекаются холмы.
Перед ними каждым утром ниц
Вечность повергает время тьмы.
 

 
В пределы вечности вступая,
Знакомого пространства ты
Увидишь замкнутость, где утопают
Всех силовых полей-садов цветы,
Что веки и века слипают.
 
 
Террасы каменные, мусор,
Колючки, щебень: дело вкуса –
Овраги вот, кораблик – локоть
У валуна присевшей музы,
Из парусины и обломков,
Что были некогда шезлонгом.
…
День начался, но вся во влаге
Еще земля и в росных снах.
Пасутся козочки в овраге,
Лощине, балке, буераке
Кого-то мучит жажды страх.
Во многих стольных городах
Есть дарящие воду реки,
Но здесь сухой воскреснет прах.
…
Звезда повисла над холмами.
На станцию очередной
Пришел автобус. За стеной
Уже молились – и как в драме,
Где зрители – актеры, сами
Собрали кворум для ночной
Молитвы пассажиры: в гаме
Пространства стали голосами
Для ноты времени одной.
…
Шоссе, машины, девочка ведет
Баранов стадо, позади идет
Старик-араб, что, подгоняя их,
Приплясывает, палкой в бубен бьет
И крики то и дело издает
Гортанные… Зачем в лото пустых
Пространств они играют – не растет
Тут ничего – но вот уже затих
В овраге бубен: время, видно, ждет
Их переходов вдоль путей своих.
…
Не видевший, как здесь цветет миндаль,
Не видел одного из величайших
Чудес земли. Однажды, отвечая
Всевышнему, взгляд устремляя вдаль,
Пророк миндалевую не случайно
Увидел ветвь, всю в розоватых чашках
Цветения. Скорей всего февраль
Стоял тогда – вот как сейчас – редчайшей
Миндальной красоты пора. Печаль
Сырой и ветреной зимы кончая,
Весенний открывался фестиваль.
…
Миндаль цвел всюду, почки набухали
Оливкового цвета, и ветвей
Рост быстрый новых шел, и плод скорей
Созреть старался, чтоб благословляли
Его на праздник. На пути к своей
Высокой цели группу повстречали
Левитов мы и дальше вслед за ней
Пошли. Кругом число людей
Все возрастало. Громко заиграли
На флейтах вдруг левиты. Мы подняли
Глаза – и ахнули: белей и золотей
Мы ничего на свете не видали.
 

1986-1989

 
Я в туман выхожу, застилающий парк.
Предо мною
Словно в инее, встали деревья,
одною листвою
Выдавая присутствие здесь
и влиянье Гольфстрима:
Иней этот морозный, как с болью вдруг понял я, –
мнимый.
 
 
Что реальность и виденье что,
все труднее понять мне,
Все становится грань между речью и песней
невнятней,
Все обманчивей кажутся осени эти,
все дольше.
Я смотрю в небосвод, что все ближе как будто
и дальше.
И так лучше, мне кажется, –
так приближаешься к смыслу
Проявлений материи,
так через жизнь коромысло
Привыкаешь нести феномена и яви
и тяжесть
Смертных дней и ночей
ощущать вдохновенного стажа.
 

<1987>

 
Дыханьем дух был создан, речью – тело,
Дабы рекло на выдохе оно,
Звенело, резонировало, пело,
Как немоты и вечности звено
 
 
Связующее, и, провозглашая
Здесь волю, ты почувствовал, как грудь
Акустику все время улучшает,
Чтоб голос твой не мог передохнуть.
 

<1987>

 
Что увидишь, что запомнишь – сосен
Темные вершины, буков ряд
Полуоблетевших – это осень
Шествует по времени, парят
 
 
Стаи птиц над парком, голоса их
Возбужденные, что слышишь ты
В час, когда прощально угасает
Вечер листопадной красоты.
 
 
Кто-то скажет: избавляйся
От волненья легкого листа,
Приближаясь к смерти, отдаляйся,
Дорогие памяти места
 
 
Обходи – быть может, кто направит
Шаг твой по аллее в ранний час,
В поздний час, в закатный час, по травам,
Вдоль деревьев, где бродил не раз,
 
 
Может быть, ты сам когда-то: будет
Сном твое хожденье по листве,
А под утро вновь тебя разбудит
Жизнь в ее осеннем торжестве.
 

<1987>

 
Мне снился сон январским утром. Был
Пожар как будто где-то, и машина
Пожарная остановилась рядом
С тем домом, где мы с мамой жили. Дым
Шел из его трубы, и мне казался
Обычным дымом печки – но уже
Пожарные, с бортов попрыгав, шланги
Развертывали и тянули. Вдруг
Я осознал, что тут не дом горел,
А начинал работу изверженья
Вулкан. Паря на дикой высоте
Над снежными хребтами, я увидел
За много тысяч верст внизу огонь
Внутри горы – там закипал как будто
Расплавленный металл, и удивлен
Я был попыткою людей залить
Его водой, тем более, что были
Они так далеко оттуда… Здесь,
С полета над-орлиного смотря
На горы и ущелья, где курились
Туманы снеговые, думал я,
Что странствие по этим перевалам,
Карабканье к вершинам этим, спуск
На дно расселин этих в снег, в буран,
Должны отнять, наверно, годы – нет,
Десятки лет, и, может быть, не хватит
Всей жизни человеческой на путь
От дома с теплой печкой и трубой
До огненной вершины… Подо мною –
Я видел с замираньем сердца – вихри
Рождались снега, по горам сурово
Мела поземка, грозные плато
То исчезали в белой пелене,
То открывались вновь, и жутко было
Парить над мирозданьем мне – и страх
Со мной остался после пробужденья.
 

<1987>

 
Только рельсы вдруг осветит
Быстротечный свет,
И подхватит фразу ветер –
И ответа нет.
 
 
И опять ты в сумрак будешь
Пристально смотреть,
И далекий дом разбудишь,
Где огню гореть.
 
 
Слово словно по старинке
За слово – и сказ
Начат так о поединке
Светосилы глаз
 
 
С тьмой, покуда ночью мчится
Этот поезд твой
И обходчик путевой
Молча сторонится.
 

1987

 
На веревке бьется
Белое белье,
Лист дрожит, поется
Боли колотье.
 
 
И к холодной выси –
Капля бытия –
Жалобу и вызов
Обращаю я.
 
 
Почему жестоко
Отдана всегда
Из своих истоков
Чистая вода
 
 
На смятенье спуска
К устью от вершин,
Замутненность русла,
Илистость низин.
 
 
И ответный голос
Объясняет мне,
Что величье голо
Духа в вышине,
 
 
Что должно одеться
Полностью во плоть,
Колотиться, петься
И в груди колоть.
 
 
И река страдает
Разве зря от ран,
Вглубь и вширь впадая
В море-океан.
 

1987

 
Не увидеть, не услышать,
А почувствовать, как свет
Близится: уже под крышей
От него укрытья нет.
 
 
Моросящей ночью в темный
Выйдя сад, узнаешь ты
Свод светлеющий, огромный,
Требующий правоты.
 
 
Оправданий не приемля,
ждет он платы за красу
Светотени, жизнь и землю
У вселенной на весу.
 

1988

Лии Владимировой и Якову Хромченко

 
Шатровая акация в окно
Входила смело, к столику ветвями
Тянулась. Разговора волокно
О значимости слов прялось меж нами.
 
 
«Не Духом жив единым человек», –
Так к завтраку я приглашен был. Жар свой
Уже в атаку слал из-за ветвей
Безжалостный шар солнца. Поражался
 
 
При этом я целебным сквознякам
В квартире – выбирался «микроклимат»
Здесь человеком, что наверняка
Знал, каково на юге быть палимым
 
 
В разгаре лета. Встала у стола
Араукария – совсем как елка.
Мы говорили о словах. Мела
Метель в них и ложилась на иголки.
 

 
В окне акации шатер
Почти скрывает грязь и мусор,
Помоек лопнувших позор,
На тротуаре картой мысы,
 
 
Моря, проливы, реки… Тут,
По эту сторону, читают
Стихи, и горлицы поют
Библейские, и снова тает
 
 
Весною снег, то ли в Москве,
То ль на Хермоне… Еле-еле
Проходит время – вот и сквер,
Где неизвестно, но в апреле.
 

 
Никто не знает, сколько нас,
Последовавших зову речи,
Песнь языка поющих в час
Бессмертного со смертным встречи.
 
 
Всего нас, может, тридцать шесть
Ревнителей неявных Слова,
И в нашем даре Бога есть
Частица вечного живого.
 
 
И мы живем, следя, как ветвь
На фоне облаков качает
Вечерний ветер, или свет
Над полем быстро прибывает
 
 
Перед восходом солнца век
Сдержать пытаясь трепетанье.
Мы берегами вольных рек
Спешим в волненье на свиданье
 
 
С мостами… Сами по себе
Уста в движение приходят
И, будто гайка по резьбе,
Судьбу к катарсису приводят.
 

Апрель – октябрь 1989

 
Любуясь многоликою корой,
Я шел меж исполинов-эвкалиптов
И вспоминал весной платанов строй,
А осенью – черемуху и липу.
 
 
Мои мешались мысли, и коры
Коричневой, отжившей я касался
И гладя нежный сизый слой, поры
Грядущей листопада опасался…
 
 
О времена щемяще-разных лет,
Судьба деревьев в землях и широтах
Различных, облетанья тень и свет
Листа, на черенке круговороты.
 

Иерусалим, 30 августа 1989

 
Держась за каждый слог, по языку
Я иволг шел, и память воскрешала
Наклон к траве оленя и цветка,
Движение за светом, неизбывность
Форм бытия, где каждый поглощен
Рожденьем, ходом жизни, умираньем.
 

<1990>

 
Язык, он дразнит гласными, бросает
Согласных вызов, ставит на пути
Дифтонги, снова звуком заставляет
Железную дорогу перейти
 
 
Меж болью и всесилием, услышать
И выразить невольным языком
Мелодию луны, что красит крышу,
И дюны, что пропитана дождем.
 

<1990>

 
Над холодным мостом, там, где небо пластом, возникает,
Перемены суля, в золотистых полях плоть нагая,
 
 
Завершившая путь свой тернистый земной, вся омыта,
Подготовлена вся к очной ставке, вися между бытом
 
 
И бессмертьем, творя, вероятно, не зря опростанье,
А под ней на глазах замирает в слезах мирозданье.
 

1990

 
Я в городе на леднике
Все ждал, когда норд-вест
Знакомой белою стопой
Метелиц этих мест
 
 
Коснется, но готовил мне
Сюрприз декабрь, – и вот
Я утром флейту услыхал,
Что в зимний небосвод
 
 
Взлететь хотела, и тотчас
Весь воздух городской
Озвучен пихтой был, ольхой,
Шотландскою сосной.
 
 
И в их мелодиях я звук
Расслышать мог шагов
Поэта и немолчный шум
Его живых стихов.
 
 
Так ты певучестью своей,
Как бы пургой самой,
Кружил, бесснежный Эдинбург,
Мне голову зимой.
 

1990

 
Как певучи голубые горы
На картине. Скоро позади,
Будто с комом, тающим в груди,
Я оставлю этот звучный город,
 
 
Где слова, что ноты, и ласкают
Ухо переливы-трели «р»,
И прохладно-сладкий воздух щедр –
Сколько бы ни пил, не убывает
 
 
Он под глубочайшим, ярко-синим
Дном небесной чаши. Я с собой
Детский запах увезу морской,
Павший мне под ноги лист осины,
 
 
Двойню кубово-зеленых, узких,
Твердых игл сосны шотландской – и
Голос, что читал и пел стихи
У могил красавиц эдинбургских.
 

1990

 
На грубом стуле будет мать
Потом одна сидеть,
Молчать и только сына ждать,
И медленно седеть.
 
 
А умирать из молодых
Никто здесь не хотел,
Войти в ивовые сады
Никто здесь не успел.
 
 
Но суждено им продолжать
Дела своих отцов,
Как женам – мальчиков рожать,
Смотря судьбе в лицо.
 

Лондон, август 1990

 
Давай угадывать слова,
Чтоб кроны вновь зазеленели
И закружилась голова
У воскрешенного апреля.
 
 
Давай выдумывать, играть
Упругими, как мяч, слогами,
У лавра не ища наград,
Но одобренье в птичьем гаме
 
 
Услыхав, лип и тополей
Увидев легкое киванье,
Покуда август по земле
Идет прологом к расставанью.
 

Лондон, август 1990

 
Практически на самый луг
Учительская выходила;
В актовом зале, стол к столу,
Опять выпускники трудились.
 
 
Там я однажды у стола
Стоял, за речкой наблюдая,
И к горлу подошла весна,
Такая дерзко-молодая,
 
 
И красотой сдавила грудь,
И опьянила, и куда-то
Вдоль берега позвала в путь,
Откуда не было возврата.
 

Лондон, август 1990

 
Приближая, отдаляя
Неба и земли
Край, где исчезает стая,
Жизнь опять сулит
 
 
Тот жасмина и сирени
Детский запах, ту
Первую, как в день творенья,
Моря красоту.
 

Лондон, август 1990

 
Вечер, полный грачей,
наступил над рекою.
Все здесь спокойно,
даже контуры стай.
И устав
от сумятицы лиц,
смены дней и ночей,
вот ты встал
у земли
на блаженном краю, у лучей
на пороге – и только уста
шевелишь
под дирижерской рукою,
для грядущих ли песен и страстных речей,
об игре светотени вдали.
 

Лондон, 13 августа 1990

 
Большой тот камень под водой темнел
И рябился, и был наощупь скользким,
И за него держаться ты не мог,
Когда ступал по самой острой гальке
На дне теченья… Весь тот детский мир,
Такой крупномасштабный, измельчал,
И прошлым месяцем, когда зашел ты
В свой самый первый, широчайший двор,
Он оказался просто лилипутским.
Сужается пространство (под конец
Для тела хватит самой скромной меры),
Но панорама времени зато
Пред мыслью и душою все крупнеет –
Так, словно бы с годами входим мы
В мир настоящий истинных пропорций,
Где медленною съемкой снятый смех
Выходит на рыдание похожим,
И виден страх в решительности рта,
Когда опровергает слово
Задержанное самоё себя.
 

Лондон, сентябрь 1990

 
В начале сентября наверно вдвое
Осенних листьев стало больше, чем
В последних числах августа, они
Все прибывают с каждым днем и часом,
Тропу мою заносят и растут,
Как будто желто-красные сугробы…
Вон там проход был в зелени недавно,
Где за руку я как-то проводил
Знакомую одну свою с высоким
И чистым лбом (пригнуться нам пришлось,
Чтоб не задеть нависших низко веток).
Сейчас там два куста каких-то и
Лужайка – нет сокрытия, нет тайны,
Интимности, волненья, риска, где
Непредсказуем выход… Как садовник
С пилой, жизнь отрезает ветви лет,
Пустоты открывая, где резвятся
Собаки, гуляют голуби, в свои
Играют игры дети, и где нет
Уже ни одного из прежних нас.
 

Лондон, сентябрь 1990

 
Ты, зеленое поле,
Все в алмазах росы,
Как ясна твоя воля,
Как язык твой красив!
 
 
Добрый молодец смело
Ехал в бой, но притих,
Изумрудный и белый
Свет травинок твоих
 
 
Увидав, и январской
Снежной ночью с коня
Он сошел, чтобы сказкой
Вечной стать у огня.
 
 
В дни весеннего сева
Проходил здесь отряд
Полных сил и веселья
Мужиков и ребят.
 
 
А порой сенокоса
На высоком стогу
Расплела свои косы
И волнение губ
 
 
Отдала, не колеблясь,
Взгляд открыв в небеса,
Зависть цвета и стебля,
Всей округи краса.
 
 
А когда на закате
Паутина плыла,
Словно белые пряди,
Тихо женщина шла
 
 
От гумна через поле,
По жнивью вдоль межи,
Вспоминая без боли,
Как рожала во ржи.
 

Лондон, сентябрь – октябрь 1990

 
Холодным северным ветрам
Срок наступает. Дождь
И град по городу с утра
Жестоко хлещут – что ж,
 
 
Пришла шотландская зима
С началом декабря,
И скоро норд сойдет с ума
И, ледяным горя
 
 
Огнем, надраит все лицо,
Как палубу матрос,
И с мягкой снежною пыльцой
За ним придет зюйд-ост…
 
 
Еще одну, еще одну
Мы пережили здесь
Деревьев зелень, желтизну
И боль, когда раздет
 
 
Был каждый сад, и ты, спеша
В позднеосенней мгле,
Шел по аллее, где лежал
На стынущей земле
 
 
Наряд ракитников, убор
Черемух, полусвет
Рябин и буков, разговор
Меж кленами, привет,
 
 
Который шелестом каштан
Слал адиантуму
И ближний относил платан
К трезубцу своему…
 
 
К зиме готовясь, ты носить
Ботинки начал – в них
Ты без усилия месить
Мог красоту своих
 
 
Друзей давнишних, проходя
По гордости весны,
Промозглым ноябрем следя
Как бы со стороны
 
 
За временами года… жизнь,
Похоже, для тебя
Уже не драмы падежи,
А краткий, второпях
 
 
Проговоренный монолог
Из подлежащих и
Сказуемых… Но ты продрог,
Опять шаги твои
 
 
По снегу талому слышны
Отсюда, профиль твой
Сквозит в пока пустых весны
Владеньях, где морской
 
 
Свежеет ветер. Век наш тут,
Где кровь стучит в виски,
Когда метелицы метут
И веют лепестки,
 
 
Еще неограничен – мы
С тобой не раз, не два
Отметим тризны все зимы,
Весны все торжества.
 

Октябрь 1990

 
Погоди, погоди, не влеки
Во владения эти, тропа –
неизвестность, как прежде,
Пусть сначала окрепнут шаги,
На последние листья упав.
 
 
Подожди, не веди по следам
Возле поля и речки, постой,
Дай забыться созревшим плодам
Над одною дорогой лесной.
 
 
Где коричневы листья ольхи
И поблекшая липа стоит,
Не испытывай из ностальгии
Наихудшую – там, где горит
 
 
Все убранство черемух и бук
До конца облетает, оставь,
Не протягивай тысячу рук,
Снова путая память и явь.
 
 
Мне б с тобою идти и идти
В незнакомую даль, но боюсь,
Что покажется вдруг впереди
Темный зал и смычки запоют
 
 
Или взмоют над лугом стрижи
И прорежется складка на лбу,
И на дереве лист задрожит,
За свою опасаясь судьбу.
 

Эйлсбери, ноябрь 1990

 
С восходом солнца море зашумело,
И лодка показалась на волнах.
Гребцы одеты были мглой, но в белом
Фигура на корме стояла. Страх
 
 
Превозмогая, мы туда поплыли,
Где гребешки стучались в борт, – и вмиг
Окружены воды и пены были
Игрою, как старинной вязью книг.
 
 
А сердце крепло, и над Мертвым морем
Парил орел. Ладья уже неслась
На бирюзовом солнечном просторе
Небесной книги, и рождалась связь
 
 
Меж всеми письменами, и читали
Мы удивительный рассказ о том,
Как души вместе с буквами витали
И возвращались в вечный том, – свой дом.
 

Иерусалим, декабрь 1990

Памяти Осипа Мандельштама

 
То не в зоне смерть, не в подвале казнь,
Не топор, не крик тополиный,
Не злодея смех, палача указ,
Не удушье кровавой трясины –
 
 
Долгожданная то пришла гроза,
Чтоб над горькой страною пролиться:
Увлажнить гортани, промыть глаза
И ясней у всех сделать лица.
 

 
Невзрачный щупленький щегол
Не умолкая пел
В тот самый час, когда кругом
Последний свет темнел.
 
 
Он, как перчатку, песнь бросал
В сгустившуюся тьму
По всем глухонемым лесам,
Но вот уже к нему
 
 
За голосом его пришла
Безмолвнейшая ночь,
И песне в казематах зла
Нельзя было помочь.
 

 
И порванные струны лиры,
Ему казалось, оплели
Не только лагерь, но земли
Все окна, все высоты мира.
 
 
И флейты хриплый голос сквозь
Мороз все глуше раздавался,
И кто-то криво усмехался,
Вбивая в крышку гроба гвоздь.
 

 
Когда весна придет сюда, земное
Больное оживляя естество,
Сон отрясем и пальцы рук омоем,
Чтоб встать под незапятнанной листвой.
 
 
Мы все, повинные в непротивленье
Большому или маленькому злу,
Возьмем под козырек, увидев тени,
Знакомые по снимкам, грубый слух
 
 
Свой обострим – и разговор услышим
О том, что все еще стоит гора,
В которой царь Кащей живет и дышит
Всеобщим нашим воздухом добра.
 

 
То не плач над пустою землею
И не траурный марш над страной,
Но рождение между тобою
И отчизной твоей ледяной
Пуповины – вставай, высветляйся
На высоких кремнистых путях,
Приближайся к нам и отдаляйся,
Смерть минуй, наважденье и страх –
Чтобы наши коньки заносило,
Когда ночь изумленно тиха,
Чтоб распалась нечистая сила
От магической силы стиха.
 

 
Как повеет ветер с чиста поля,
Навестит как соседнюю рощу,
Ярко-красные кисти рябины
Затрепещут, задрожат, запечалятся.
 
 
Как повеет ветер с чиста поля,
Как подует по дорогам и по трактам,
Пыль поднимется столбом в поднебесье,
Что успела осесть над следами.
 
 
Как повеет ветер с чиста поля,
Как пойдет по опустевшим подземельям,
Цепи все загудят, словно лебеди,
Словно лебеди на тихих на заводях.
 

 
Там, на море-океане,
На острове Буяне
Черн-горюч надгробный камень
Там лежит.
 
 
О него порой олень
Трет рога, лиса подходит,
А порой над ним поморник
Пролетит.
 

 
Под черемухой рядом с рекою
Меж людей он живет, завернувшись
Весь не в нашего времени листья,
И, незримый-невидимый, часто
Кормит свежими крошками хлеба
Голубиную стайку вдали.
 

 
В небесах торжественно и чудно,
И звезда с звездой – могучий стык,
И за долгой ночью утро чуя,
Флейты потревожили персты
 
 
Мертвецов, и свет внутри молекул
И галактик, вздрогнув, засветил
Вечней, будто бы – чтобы калеки
Боен встали, вышли из могил.
 

 
От мундиров голубых,
Берегов серо-зеленых,
Где сатрапы по гробы
Хаживали заключенных,
 
 
В сторону морей и рек
Вольных путь лежит кремнистый:
Завтра утром на заре
По нему пройдут флейтисты.
 

 
То не смерть и не море, но флейты
Голос ласково-хриплый звучит.
Музыкант вдохновлен: излечить
Надо раненый век, чтобы лето
 
 
Колосилось и осень с весною
Срок свой знали и в белом зима
Смело шла, не блуждала впотьмах
По-над черной от страха страною…
 
 
Как сирень, эта свежесть и воля
Звуков флейты слагается в песнь –
Обращенье к простору небес
От больного земного раздолья.
 
 
Так играй же, флейтист, в изголовье
И умелым дыханьем вещай
Про свободу и свет – возвращай
Землю к музыке, танцу, здоровью.
 

1990-1991

 
Море возле рожденья шумело, и заняты были
Корабли подготовкой к отплытью, и злели ветра,
И уже начинали сновать на виду у прохожих
В сером небе снежинки.
 

 
Не по склону ль в саду городском хорошо кувыркаться
Было, глядя на небо и чувствуя землю, дыша
Газированным воздухом мая, – не в детстве ль
Голова закружилась.