Текст книги "«Голос жизни моей…» Памяти Евгения Дубнова. Статьи о творчестве Е. Дубнова. Воспоминания друзей. Проза и поэзия"

Иосифу Бейну

 
Молчи, трава, мне душу не трави
тревожным пробужденьем;
сигарета,
таблетка, задыхающийся бег
по утренней росе
и в летний полдень,
идя вокруг воды,
где ива у стены,
когда пытался чувствовать листву,
и поздно ночью,
в тени деревьев,
в час большой луны,
перед уснувшим домом,
не трави
мне душу правотой своей суровой,
оставь меня,
освободи, я долг
свой заплатил сполна, теперь, на солнце,
когда я жду,
когда пчела жужжит,
и мяч в кустах,
и пальцы пахнут мятой,
не говори со мной, не мучь меня,
не окружай,
не угрожай распадом.
 

25 августа 1980

 
А летом
мягкая трава в саду,
где стояла скамья
и внизу городские огни было видно,
где однажды у самой ограды
в губы я целовал
девушку с именем вереска,
и свет,
падавший на белый стол на веранде,
в самом сердце огромного города,
цветы, что всегда оставались открыты,
и ваш дом,
фотография мужа на низком серванте,
ваши дочери,
внуки,
игравшие в теннис в саду на газоне.
 
 
А теперь дом и сад уже проданы.
Это лето ушло.
Здесь деревья охвачены ветром,
что качает высокие травы
и бросает густые беспокойные тени.
Крылья цветов опадают,
и на длинных и узких листах тяжелеет вода.
Приближается гибель ветвей.
 

(Перевод с английского автора.)

Памяти Давида Дара

 
Где лежит земля и остро дышит грудь,
очнуться
биеньем,
До конца пройдя необратимый путь,
вернуться
в рожденье.
Где извита ветвь и девичьи соски
так ровны
и волны
Сини, смертные черты и дрожь руки,
как рондо,
исполнить.
Эта осень в вертоградах, как мосты,
просторна,
и рано
Утром мальчик очищает от листвы
платформу фонтана.
 

13 октября 1980

 
Это время огорчений,
Час принятия решений,
Час дождя, блужданий взгляда
По карнизам и оградам.
 
 
Время возвращенья к письмам,
Срок последним желтым листьям,
Завершенье дня и года,
Время пасмурной погоды.
 
 
Час воды без зыбкой лодки,
Ветви без поющей птицы,
Время тяжко подбородку
На ладони дно ложиться.
 
 
Время плача в телефоне,
Неоконченных симфоний,
Крика на мосту, глубокой
Тишины вокруг потока.
 
 
Время резкого ответа,
В зеркале лица с поличным,
Час боязни, безразличья,
Время зажиганья света.
 
 
Срок бродить вдоль улиц шумных,
Время памяти бездумной,
Злое время вопрошанья,
Час озноба и прощанья.
 

Октябрь 1980

 
Время еще одному ноябрю.
Вдоль полотна – годовщины и страны.
В парке, забывшись, я долго смотрю
На равнодушные струи фонтана.
 
 
Что-то внутри так похоже на боль.
Здесь, где без ветра дыхание стынет,
Я продолжаю играть свою роль
В жизни, что вновь об отце и о сыне.
 
 
Как он расспрашивал путь, как искал,
Как уводил над бойницами башен,
Как он в дороге ему отвечал,
Как умолял пронести эту чашу.
 
 
Ветер на взморье, и нет ни души.
Помнишь мочалку, монету и пояс?
 
 
«Как ты, отец? – закричал. – Расскажи,
папа!» – в тот миг, когда тронулся поезд.
 
 
Годы идут на виду у лица.
Боль постоянная, будто от раны.
В свой день рождения, сын без отца,
В парке я долго стою у фонтана.
 

2 ноября 1980

 
И тогда
ты вдруг узнаешь
В городах
походку мая,
И окно
откроешь в просинь,
Чтоб весной
раскрылась осень,
Эта жизнь
начнется снова,
Рубежи
предстанут словом,
Как мосты –
девичьим станом,
Как черты –
игрой органа.
 

2 ноября 1980

 
Чтобы мелкий ручей
Стал широким потоком,
Чтоб холодные тени на склоне
Защитили от солнца растущие травы,
Чтобы впадины в дюнах,
Что вырыты ветром,
Превратились в звучание длительных гласных,
Чтобы кость под землей
Стала осью зерна.
 

Лондон, 1980

Эдди Линдону и Нине Алферовой

 
В этот теплый летний день
Ветер шепчется с листвой.
 
 
И к песку за далью глаз
Вольно ластится волна.
 
 
И гаэльский твердый звук –
Будто нота в стане слов.
 
 
Мы все вместе по траве
К детству за морем пойдем.
 
 
И отыщем на вопрос
Удивительный ответ.
 
 
И рукою проведем
По нагревшейся коре.
 

Июль 1981

 
Кто скакал
Вдоль межи,
Загоняя во сне лошадей,
 
 
Тот узнал
Эту жизнь
По взволнованной речи своей.
 
 
Нет конца
Небесам,
И бессмертны созвездья цветов,
От лица
К волосам
Поднимается бровь городов.
 
 
И в глазах
Зацветут
Глубоко голубеющий свод,
 
 
Бирюза,
Изумруд,
Васильковость играющих вод.
 
 
И пора
Этих дней
Неизбывна, как дрожь лепестка,
 
 
И кора
Вдоль ветвей,
Словно голос, неровно-гладка.
 

Юлии Липманович

 
Легкокрылые пальцы
летят светотенью,
из тени торопятся в свет,
Здесь играет Шопен
похоронное largo свое
в воскрешенной листве.
 
 
Приоткрытость беспомощных губ,
напряженность чела,
звуковой глазомер:
Здесь волнуется бренная жизнь –
ma non troppo –
рождая нетленную смерть.
 
 
Разметавшихся прядей
прекрасно смятенье,
на щеки ложится закат.
В этом запертом зале
Шопен исполняет
чужую судьбу наугад.
 
 
И опять, стиснув грудь и гортань,
возвращается боль,
как бессмертный припев, –
Сердцу биться навзрыд
и листве за окном трепетать
на вершинах дерев.
 

 
Время
настало для лёгкокрылатого бремени брани.
В стремя
ногу я вдену весеннею гулкою ранью.
В стане
лебяжьем виолы и альты запели мостами.
Встану
с весенним рассветом и к арфе приникну перстами.
Вечно
буду скакать, потому что пространство безмерно.
Речью,
песнью и страстью я сделаю время бессмертным.
Слышу
дальний раскат голубого весеннего грома,
Вижу:
трое встают и глядят в направленье Содома.
Это
рождение сына дано старику и старухе.
Светом
и тенью струится вода, и назойливы мухи,
Жарко,
и надо спешить, чтобы жизнью наполнилось чудо.
Арка
небес необъятна, и девочка поит верблюда.
 

Ноябрь 1981

 
Оборотись,
Чтобы узреть вишневый цвет,
Облокотись
На удивительную ветвь.
 
 
Се смех берез,
Источник муки дорогой,
Проливень слез
И мальчик с поднятой рукой.
 
 
Мощь языка
И голос лиры и трубы,
Смерть старика,
Благословение судьбы.
 
 
Птицы летят,
И сердце вновь тревожит звук.
Веку простят
Чрез вознесенность этих рук.
 
 
Вызвездит высь
Морозной пыли серебро.
Остановись,
Неровен час, убьет перо.
 
 
И наугад
Переступив судьбы черту,
Мы входим в сад,
Где вишни вешние в цвету.
 

6 декабря 1981

 
Тропы снегом занесло,
Ни темно и ни светло,
Снегопад летит на след,
И тебя со мною нет.
 
 
Словно снова светотень
Закружила ночь и день,
И вчерашняя игра
Стала острием пера.
 
 
Отвечает кто за что,
Я спустился без пальто,
Только шарф свой захватил –
Тот, что мальчиком носил.
 
 
Начинается она
От младенческого сна,
От сиянья детских глаз,
Осененных в первый раз.
 
 
Это Бога благодать –
Женщину такой создать,
С ее самых ранних лет
Излучающую свет.
 
 
Там, где в сказке Марк Шагал
Ночью краски зажигал,
Добрый молодец ли был,
Красну ль девицу любил.
 
 
Таллин, Лондон и Москва,
И кружится голова,
Рижский воздух голубой
Над парижскою рекой.
 
 
И на вешних мостовых
Расцветает снежный стих,
И летит поверх разлук
Новым эхом светлый звук.
 

Лондон, Париж, 23-28 декабря 1981

 
Ржи
Нет конца, и по спелым колосьям
Жизнь
В ярких красках и многоголосье
Сна,
Словно дивная дева, ступает.
Наст
Белоснежный скрипит, засыпает
Снег,
В чистом поле следы, и до встречи
С ней
Пролегла неисхоженность речи…
Смерть
Снилась мне молодой и красивой,
Твердь –
Голубой над жнивьем и над нивой.
 

Лондон, 6 января 1982

Памяти Семена Гринберга[41]41
  Семен Гринберг (1935-1981) – зять Е. Дубнова, муж его сестры Леи Гринберг-Дубновой, которая является составителем настоящей книги.


[Закрыть]

 
И поднимется ветер над полем,
И глаза потемнеют от боли,
И расширится лоб, и тогда
Золотая взовьется звезда.
 
 
И незримы в березовых чащах,
Провожая легко уходящих,
Запоют соловьи, от земли
Оттолкнутся крылом журавли.
 
 
Сосны вскликнут вослед: до свиданья!
Ну а мы, облагаемы данью
Просветленной, безгрешной вины,
Свою жизнь изменить мы должны.
 
 
Нам судьбы не дано объясненье,
Отпеваньем становится пенье,
Богу – Богово, я не ропщу
И ответа на смерть не ищу.
 
 
Я сегодня в столовой увидел
Женский взгляд, и на улицу выйдя,
Я волнение в смертной крови
Ощутил и о месте любви
 
 
В вечной жизни подумал – быть может,
Только то нас во всем и тревожит,
Что не знаем, как нужно любить
И тепло без остатка дарить…
 
 
Отдаляясь, лицо его стынет
По-над степью, тайгой и пустыней,
И московскою ночью стучит
Чье-то сердце, и птица кричит.
 

6 февраля 1982

 
Как ты стоишь
на холодном ветру у подъезда,
Струи дождя
застилают машины стекло,
Как ты стояла,
убравшись фатою, невеста,
Милые сестры мои,
сколько же лет протекло!
Как ты стоишь на ветру
с растревоженным взглядом,
Жизни и вечности
смертные длятся бои.
Кто из ушедших
незримо стоит с тобой рядом,
Женщины, матери, девочки,
сестры мои!
Как ты стоишь,
поднялась настоящая буря,
Ветер и дождь,
тьмою египетской пыль и песок,
Как ты стоишь,
провожая меня, – в верхотуре
Неба гудит
передышки не знающий рок.
 

 
«Nicht einen Band, mein Kind, ein Kapitel»[43]43
  «Nicht einen Band, mein Kind, ein Kapitel» (нем.) – «Нет, не том, мое дитя, только глава».


[Закрыть].
И я, выходя из кабины с табличкою «Herren»[44]44
  «Herren» (нем.) – мужчины.


[Закрыть],
поднимаясь на нос парохода,
наблюдая за редкими чайками
на холодном ветру
(впереди – паруса треугольных мостов,
пароход наш идет к Лорелее),
я на снимки смотрю, где они так похожи,
профессор и столяр,
мой двоюродный дед и мой дед.
«Профессор Дубнов», – обратилась к нему эта девочка,
соседа по дому сестренка,
в тридцать третьем году,
в стольном граде Берлине,
воскресным прогулочным утром.
Я, ходивший по лесу под Ригой,
где его застрелил ученик,
сквозь немецкие окна смотрю на немецких детей,
что играют с немецкой овчаркой в немецком дворе.
Это было в Берлине, на улице именем штрассе,
Рулаштрассе название улицы было,
в сотне метров каких-то от Груневальда,
и Дубновых чета возвращалась с прогулки.
И я думаю,
слушая звон с колоколен немецких,
как он мог ошибиться, великий историк,
детально века воссоздавший.
Так спросила его эта девочка (что с нею стало?),
когда, возвращаясь с прогулки,
летним утром в Берлине
соседи столкнулись в подъезде:
«Профессор Дубнов, вы, наверно, напишете,
из-за того, что сейчас происходит в Германии с нами,
новый том, neuen Band, многотомной истории вашей».
И ответил он, руку подняв:
«Нет, дитя, это будет не том, а одна лишь глава»,
и хотел бы я думать,
что так он сказал потому,
что увидел, как огненный столп
передвинулся к берегу моря.
Но убежищем Ригу избрал он, что было ошибкой.
И чему нас история учит, мне трудно понять.
Я растерян в Германии;
рядом, в элегантном кафе, что, сомнения нет, и тогда
было точно таким же, сидят
седовласые немцы. Вернувшись, я трубку снимаю
(и его гейдельбергский студент, застреливший его,
потому что он их гуманизму учил)
и звоня не куда-то, а в Гейдельберг,
я с прекрасной немецкою девушкой,
с юною фройлайн Кристиной –
dein goldenes Haar Margarete[45]45
  Dein goldenes Haar Margarete (нем.) – твои золотые волосы, Маргарита – аллюзия на цитату из Гёте в стихотворении «Фуга смерти» («Todesfuge») Пауля Целана. (Примечание Е. Дубнова.)


[Закрыть], –
говорю, ее голос дрожит от любви,
в этом веке конца гуманизма,
и будет ли он лишь главою
или томом, и прав ли был старый еврейский историк,
не за расу расстрелянный в рижских лесах.
 

Май – июнь 1982

 
В голубой воде
    над землей плывет
        лебединый стан
            облаков.
Где весенний день,
    в вертоградах бьет
        золотой фонтан
            голосов.
 
 
И подняв глаза
    от земной воды
        из колодца лет
            к синеве,
Скажет дочь-лоза
    где стройны сады
        и прекрасней нет
            из невест:
 
 
То скрижалей цвет,
    облаков руно –
        борода Творца,
            я налью
В мои ведра свет,
    и судьбы вином
        караван отца
            напою.
 

Лондон, 30 мая 1982

«Eileen agoon…»

«Айлин, любимая…»

(Из старой ирландской песни)

 
Вот то, что не существовало, вот
Небывшему приходит свой черед:
Из хаоса и тьмы, из пустоты
Живые появляются черты.
 
 
Смотри, скорей смотри, как из куска
Безликой глины чудо лепестка
Рождается, как вновь поэту
Бог кивает – и уже единорог
 
 
В пространстве незаполненном живет
И корма просит, и растет в ладу
Со зрением и слухом стих – и вот
 
 
Цветет пустыня щедротою вод,
Дыханьем вазу лепит стеклодув,
Приносит дева свой урочный плод.
 

 
Расстилая утренние росы
В темно-синей соловьиной мгле,
Снегопады, штормы или грозы
Рассылая морю и земле,
 
 
Жизнь легко идет, легко обходит
Все пределы вечные свои,
Пальцем отражения обводит,
Задержавшись, иногда стоит
 
 
В детском изголовье, в изголовье
Жизнь порой стоит у старика,
И опять легко идет и ловит
Над рекой рукою облака.
 
 
Утром рано средь медвяных рос
Желто-белый асфодель пророс.
 

 
Видишь, я стою на перекрестке,
И в моей ладони часть земли –
Праха незначительная горстка.
Что ростки корнями оплели.
 
 
Поклонившись на четыре ветра,
Я над следом лет не ворожу,
А смиренно знака и совета
У простора вечного прошу.
 
 
Ты ответь, пространство, подскажи мне,
Здесь, где сердце сотрясает грудь,
На распутье этой смертной жизни
Как я угадаю правый путь?
 
 
Я сюда пришел не налегке –
Часть живой земли в моей руке.
 

 
Я плыл на корабле глупцов – такой
Мне снился сон… Царила мгла
По борту корабля и за кормой,
Но впереди какая-то была
 
 
Лучистая туманность, что росла
По мере приближенья к ней: тот свет
Все ярче становился, и тела
Глупцов меня толкали. Силуэт
 
 
Уже виднелся гавани. Чела
Не пряча, я на палубе стоял,
И каждый пассажир кричал: «Хвала
Судьбе!» и чемоданы собирал,
 
 
И каждый был собою втайне горд;
Никто не знал, как назывался порт.
 

 
Я прочитал, как на краю морей
Мать в островной одной стране ждала
Сынов своих, отважных рыбарей,
Когда с небес на дом спускалась мгла,
 
 
А утром на плечах качался гроб,
Как лодка на волнах; я увидал,
Как в центре сцены морщил хитрый лоб
Придурок деревенский, шут, что дал
 
 
Мне смелость злого смеха (до сих пор
Ирландцы возмущаются, как мог
Ирландец же так осмеять своих
 
 
Же соотечественников и вздор
Такой писать, при всех позорить их) –
Я въехал в Дублин лучшей из дорог.
 

 
Ты, желчный гуманист-лошадолюб, и ты,
Очкарик хитроумный, книжный червь, я вас
Живую вашу плоть – искал в вечерний час,
Бродя по городу, и в лики нищеты
 
 
Его тогдашней и теперешней смотря,
И слушая произношенья ваши – весь
Эдвардианский Дублин ими полон – здесь
Меня как будто нет, здесь корчится, застряв
 
 
Между торцами мостовых просторных, боль
За худеньких детей – не трогайте ее,
Биограф и турист, тщеславие свое
Откармливая. Здесь ничтожна роль
 
 
Моя: у дома семь по Экклз Стрит
Со мной калека пьяный говорит.
 

 
Уильям Батлер, ты не мог понять,
Зачем верлибры пишутся, ты пел
С акцентом твоей родины, как мать
Должна разжечь огонь, как залетел
 
 
в ладонь богатыря скворец – уста
По-старомодному раскрыв, ты пел
Бубенчики на колпаке шута,
На ветви сна, и видел: свет темнел.
 
 
Ты с тетивою сравнивал черты
Одной ирландки, чем ее корил;
В эпоху рушащихся башен ты
Без слуха и без голоса творил,
 
 
Прислушиваясь к слову пастуха
И рыболова, музыку стиха.
 

 
Ты, легкий на улыбку, мягкий Бог,
Проникнуть помоги в Твои пути,
Открой, которой из Твоих дорог
Нам надлежит в бессмертие идти.
 
 
Я знаю – Ты всемилостив и благ,
Но есть в Тебе суровость, и порой
Я ощущаю вдруг со страхом – так
Тебя боялся отрок – над собой
 
 
Внезапный страх Твой посреди игры,
Когда, обеспокоенно, как мать
Из вечного окна, Ты во дворы
Судьбы глядишь, где в жизнь и смерть играть
 
 
Должны мы, потому что в этом всех
Замешанных надежда и успех.
 

 
И что кому-то чье-то имя, в чем
Звучанье плоти – в странном ли твоем
Эллино-кельтском имени с его
Сонорными, дифтонгом, тетивой
 
 
Натянутой передней гласной – что
Мне в пенье имени? Когда б не то
Тебе названье дали, как длиной
Зелено-синей я бы выпел твой
 
 
Взгляд удивленный, линию колен
Глубокую, волну над станом, плен
Пленительного лона, как на дне
Морском забытие травы – что мне
 
 
Чужое имя, что мне до того,
Как прозвучал, Айлин, в нем облик твой?
 

 
Ты плотской пелены не шевели
Бессонницей, когда я вижу, как,
То гибко наклоняясь до земли,
То распрямляясь, как бы тайный знак
 
 
Ты азбукою тела подаешь
Далекому кому-то и в ночной
Бессонный час по клеткам тела дрожь
Тяжелой крови шлешь – передо мной
 
 
Так ты снимаешь таинство одежд,
Так пробуждаешь страсть и похоть ты
В бессонный час, когда я плоть сужу
 
 
И с высоты молчащей не свожу
Беспомощно воздетых рук, как вежд
Молящих с откровенья наготы.
 

 
Хотя идешь ты залами, где Я
Сокрыт, – сказал Он, – все лицо твое
Ко Мне обращено, вся жизнь твоя –
Дыханье воплощенное Мое.
 
 
В невзрачном уголке вселенной ты
Познаешь до конца любовь Мою,
Когда свобода выбора черты
Мои с тобой изменит на краю
 
 
Неслыханного света – и тогда
По всем твоим полям и городам,
По весям всем твоим и всем садам,
 
 
Где непрерывен ствол и где дупло,
Где кисл и сладок виноградный плод,
Для духа откровеньем будет плоть.
 

 
Дальнее лицо твое, уста
Шепчущие тень свечи колеблет.
Я за этот долгий день устал,
Наблюдая рост листа на стебле.
 
 
Но твои закрытые глаза
Бережно целуя в полусвете
От свечей, тревожных, как леса
В час ночной, когда крепчает ветер,
 
 
Я в себе такую нахожу
Жизни нарастающую силу,
Что смотрю без страха и межу
Поля вижу на краю могилы –
 
 
Потому что речь твоя желанна
И по-русски звать тебя Светланой.
 

 
Любимая моя, я подаю
Тебе лишь нам двоим понятный знак,
Я песню о бессмертии пою
На жизненном пиру – и вот, узнав
 
 
Меня, ты к небесам возносишь взор
Условленным ответом, и в ответ
Я вновь тревожу струны и в упор
Смотрю на синий купол, что завет
 
 
С тобой и мной хранит. Нас будут ждать
Лихие кони, нам всю ночь скакать
Полями, где лежат богатыри
 
 
И видят сны, нам предстоит торить
Тропу в лесах, нам мчаться через гать
И волнорез до утренней зари.
 

 
Летел он, перьями покрывшись, прочь
От всех полей сражений, полных тел
Раздробленных, разломанных, сквозь ночь
Крылами тяжело маша, летел
 
 
Помешанный король ирландский от
Кровавой бойни Банна, на лице
Его безумном ужас был, и рот
Был искажен его, полета цель
 
 
Его была за морем, где олень
Ревет во время течки, от равнин
Изодранного дерна Дерри, ран
 
 
Смертельных Мойры, в дальний край, где тень
Убийцы не тревожит ни один
Клин журавлиный, лебединый стан.
 

«Scél lem duib…»[46]46
  «У меня есть вести для вас…» (из средневековой ирландской поэзии).


[Закрыть]

 
Вот мой простой рассказ: кричит олень,
В лесу охотник дремлет у костра,
На поле наползает ночи тень,
Кого-то будоражит жизни страх.
 
 
Все лето рдеет в запертом саду
Рябина детства, кислая на вкус;
Свисает с веток, всюду на виду,
Запретной грозди волчьих ягод груз.
 
 
Приносит мокрый ветер с моря птиц,
Пространства временного не боясь, –
Крикливых чаек, цапель и синиц –
И жалуется аноним, что связь
Теряет с Богом, что опять, молясь,
Он видит сонм прекрасных женских лиц.
 

 
Где живут великие морозы,
Толсто намерзают льды, в краю,
Где над ртом нешуточна угроза,
Где метут метели, я свою
 
 
Юность разбазаривая, видел,
Как дыханье стынет, и тепло
Привыкал любить и ненавидеть
Разделенье слов на дух и плоть.
 
 
И не зная, что готовлю тело
К испытаньям духа, я мечтал,
Чтобы жизнь бессмертием запела
В леденящей стуже – и настал
 
 
Срок, когда открылся вдоху рот:
Все произошло наоборот.
 

 
От камня немоты тогда пошел
Он синим морем, где была вольна
Велеречивость встречных волн, без сна
И отдыха звучавших, и тяжел
 
 
Их многословный труд, и чуткий слух
Свой устремляя к ним, он быстро вник
В их сложный, новый для него язык
И очень скоро в разговоре двух
 
 
Идущих рядом волн мог различить
Их разное произношенье, и
На край земли вернувшись, он свои
Увидел двери и достал ключи,
 
 
И все немоты речью утолил,
И мертвый камень жизнью наделил.
 

Лондон, июнь 1982

 
Где сосновые князья
Жили и качались ели,
Опрокинулась бадья,
Полная апрель-капели.
 
 
Там гулял по лужам он
Возле собственного лавра,
В дивную красу влюблен
Юной самки динозавра.
 
 
Но, спасаясь от долгов,
Был он – тили-тили тесто –
Под венец идти готов
С обеспеченной невестой –
 
 
Потому что был как лис,
Дети, хитрым Ньюман Крис.
 

 
Несется колесница лет, и срок
Приходит телу, и уже песок
Огромной вечности пред нами – и
Поэтому так сладко соловьи
Поют в садах любви.
Блажен же тот,
Кто время понимает и ведет
На жизнь и смерть и на бессмертье счет –
Кто листьев наблюдает перелет.
 

Июнь 1982

Клэр, Мари-Лор, Николъ Алъби и Ливии

 
Город, какой затаенной тоскою
Полон твой утренний взор!..
Ветер кружит над пустою скамьею
Белые брызги и сор.
 

 
В пустой квартире ветер шелестит
газетами, растеньями, цветами,
бумагами, рисунками детей,
захлопывает окна, двери, тут же
распахивает их, опять листает
тетрадь по языку, где ни одной
заглавной буквы нет – о нет,
читатель добрый мой,
не сокрушайся,
никто не умер – слава Богу – здесь:
все укатили от жары на север.
Тому, кто возвратился в дом пустой
горячей летней ночью, тяжело
заснуть под простыней – он беспокойно
ворочается с боку на бок и,
прислушиваясь к шорохам, о жизни
все думает своей, и трет виски
и лоб, и темноты вокруг себя
боится, как ребенок.
 

 
Первую экскурсию начать
можно отовсюду – скажем, от
школы[47]47
  Эта школа рядом с домом, на котором сохранилась надпись времен Великой французской революции: «Liberté, Égalité, Fraternité». (Примечание Е. Дубнова.)


[Закрыть], где во время перемены
голоса детей слышны, сожженных
в крематориях Европы, – от мученья
улочек еврейского квартала,
сердце бередящих, – но таким
образом, любезный мой читатель,
мы Парижа не узнаем. Лично я
русскому поэту-эмигранту,
если он к тому же и эстет,
рекомендовал бы начинать
этот путь от Лувра. Вдоль реки
мы с тобой пойдем, мосты минуя,
перейдем на Иль-де-ла-Ситэ,
мимо Нотр-Дам с его святыми
и его химерами («Отель
Бога» будет слева; мост, ведущий
к церкви Сен-Севрин, чей интерьер
Делоне писал, направо будет) –
мы пойдем с тобой в закатный час
на восток, где утром встанет солнце,
отворим калитку в сад,
придем к Центру Депортации.