Текст книги "Самая желанная"

Глава 23

Джервейзу эта ночь показалась нескончаемой. Соорудив импровизированную повязку на рану, чтобы остановить кровь, он, не гася свечу, улегся на кровать. Ему было страшно остаться в полной темноте. Он не мог забыть тот факт, что его соблазнила собственная мать, хотя с годами сумел отгородиться от этого события невидимой стеной в своем сознании и все воспоминания о подробностях жестко подавлял. Но теперь перед его мысленным взором теснились те же самые образы и слова, слышался тот же насмешливый шепот…

Медора… Имя Медора – одна из форм имени Медея. Медея – волшебница, убившая своих детей. Иногда Джервейз задавался вопросом: а не стала ли бы мать другой, будь у нее иное имя?

После того дня он ее больше не видел. Тогда он сбежал из дому и бежал, ничего перед собой не видя, не думая, куда бежит. Когда люди отца нашли его – а это случилось только спустя несколько недель, – он отказался возвращаться, если ему не пообещают, что он никогда не окажется под одной крышей со своей матерью. Отец приподнял брови в некотором удивлении, но поинтересоваться причинами не захотел. Вопрос решался просто: можно было оставить сына в школе или отправить в отдаленные поместья, куда леди Сент-Обин никогда не поедет.

Когда Медора умерла, Джервейзу было семнадцать, то есть он находился в том возрасте, когда большинство молодых людей очень интересуются любовными похождениями, но при этом часто язвят на подобные темы. Именно тогда, несмотря на юный возраст, Джервейз успел подраться на двух дуэлях, и только после этого его однокашники сообразили, как опасно упоминать о покойной печально известной виконтессе в присутствии ее сына. Оба раза Джервейз старался не убить противника, поскольку ничто, сказанное о его матери, не могло быть оскорбительнее правды, но дуэли усиливали ноющую боль, поселившуюся в его душе.

Женитьба, походившая на кошмарный сон, лишь подтвердила его мнение о том, что он не достоин жить нормальной жизнью. Джервейз ужасно обошелся с той несчастной девочкой и подумал, что так ему и надо: теперь он связан узами брака с умственно отсталой, – но, несмотря на чувство вины и раскаяние, он никогда по-настоящему не задумывался о жизни своей жены.

И вот сегодня, в эту ночь очистительного катарсиса, Джервейз не мог отделаться от воспоминаний о той девочке, которую знал под именем Мэри Гамильтон, и все яснее сознавал, что под маской ужаса скрывались нежные черты и сводившая с ума прелесть Дианы.

Суровая реальность и экзотическая красота Индии выжгли из его сознания все остатки юности. Военная служба его закалила и ожесточила, и, вернувшись в Англию, он создал себе довольно-таки приемлемую жизнь, добросовестно выполняя свои обязанности, что временами даже доставляло ему своеобразное удовлетворение.

И так продолжалось до тех пор, пока в жизни Джервейза не появилась Диана и не окутала его сладостной иллюзией теплоты и счастья. А потом…

Ох, никогда еще Джервейз не был так рад рассвету, хотя тот наступал очень медленно, давая обещание света задолго до того, как его выполнить. Потом появился Боннер, который с армейской ловкостью перебинтовал его руку, не задавая никаких вопросов. Диана справилась прекрасно – порез оказался неглубоким, хоть и выглядел устрашающе, и не причинил реального вреда. Но где же она так научилась пользоваться холодным оружием? Этот вопрос был лишь малой частью того, чего он никогда не узнает о женщине, на которой женился. Приняв ванну, Джервейз отправил короткую записку Джоффри, в которой извинился, сообщив, что их прогулка верхом откладывается. Этим утром он был не способен предстать перед сыном.

Репутация неразговорчивого человека имела свои преимущества – никто из гостей, похоже, не заметил, что нынешнее поведение виконта чем-то отличалось от вчерашнего. Никто, кроме Френсиса. Кузен вопросительно поглядывал на него и хмурился. Диана, слава богу, не попадалась на глаза – сейчас он бы не выдержал пребывания в одной комнате.

Завтрак в детских покоях всегда был очень веселым, но только не сегодня. Диана выглядела ужасно уставшей и опустошенной. Мадлен тотчас же поняла: у нее произошло столкновение с Джервейзом, – и было очень любопытно узнать, как выглядел этим утром его светлость лорд Сент-Обин.

Мэдди и Джоффри, не сговариваясь, пытались поднять Диане настроение, весело переговариваясь между собой. После завтрака Джоффри убежал играть с какими-то детьми из поместья, с которыми познакомился в прошлый приезд. Мадлен задавалась вопросом: как они отнесутся к нему теперь, когда стало известно, что этот мальчик – наследник Обинвуда?

Пока Диана сидела, с отсутствующим видом глядя в пространство, Мадлен вскрыла два письма, которые только что доставили. Первое было от Николаса – с радостной новостью, что он сможет вернуться в Лондон скорее, чем рассчитывал. Николас настойчиво требовал назначить дату свадьбы. Вероятно, через год и один день после смерти его жены… И это будет очень скромная церемония. Мадлен перечитала письмо еще два раза и только потом отложила в сторону.

Второе письмо было от Эдит, совершившей быстрое путешествие в Шотландию на почтовой карете. И она изложила все, что выяснила.

«Дорогая Мэдди, пишу это письмо тебе, чтобы ты знала, как обстоят дела, и могла судить, стоит ли рассказывать Диане. Разузнать про ее отца оказалось легко. Когда я сказала, что я подруга Дианы, местный лекарь по имени Абернати отнесся ко мне очень доброжелательно. Ее здесь уважают и с любовью вспоминают славную девушку.

Джеймс Гамильтон умер в прошлом году от того же недуга, который когда-то свел его с ума – от французской болезни (кажется, ее называют «сифилис»). Абернати говорит, что викарий в молодости был довольно веселым малым – пил, играл, развлекался с девушками и все прочее… Даже после женитьбы он не совсем исправился и уже после рождения Дианы подхватил этот самый сифилис.

Абернати сказал, что мать Дианы покончила с собой на следующий день после того, как доктор подтвердил, что она снова беременна. Бедняжка уже знала, что заразилась от мужа, и не хотела произвести на свет больного ребенка. Она утопилась. Даже строгие богобоязненные шотландцы были на ее стороне: все ей сочувствовали, а ее мужа презирали.

После смерти жены викарий стал совсем странным, все больше сходил с ума. Хотя его дочь звали Дианой, он стал называть ее Мэри, потому что Диана, как он говорил, языческое имя. Когда он вернулся из поездки на Гебриды без Дианы, то говорил, что она вышла замуж, но люди опасались, что он ее прикончил. Однако его все боялись, и поэтому никто ничего не предпринял. Под конец жизни Гамильтон стал буйным, его заперли, а его работу выполнял кюре.

Абернати был очень рад услышать, что Диана жива и у нее все хорошо. Он очень хочет, чтобы она приехала в гости с мужем и сыночком. Или, если не приедет, то хотя бы написала ему, потому что, как единственная наследница отца, она унаследовала приличное состояние. Чем безумнее становился Гамильтон, тем меньше тратил денег. Похоже, ее родители были довольно благородные, но мы с тобой и так об этом догадывались.

Теперь я отправляюсь на Мулл к моей сестре Джейн. Передай от меня привет Диане и Джоффри.

Искренне ваша, Эдит».

Мадлен прочитала письмо, потом перечитала еще раз и в задумчивости посмотрела на Диану. Взвесив все «за» и «против», она решила, что ее подруге не помешает отвлечься, пусть даже на такую мелодраматическую историю.

– Пришло письмо от Эдит, – сообщила Мадлен. – Она побывала в вашей деревне в Ланкашире. Тебе стоит прочитать письмо самой.

Слова подруги вывели Диану из прострации, и она взяла письмо. Читая, побледнела, а когда закончила, то молчала так долго, что Мадлен в конце концов спросила, не дурно ли ей.

– Мэдди, со мной все в порядке.

Диана закрыла лицо ладонями, но слез не было. Наконец она подняла голову и пробормотала:

– Значит, все эти годы отец страдал венерической болезнью. Неудивительно, что он проклинал похоть и считал женщин источником скверны.

– Вероятно, его мучило еще и чувство вины, – предположила Мадлен. – Из-за того, что он подхватил эту болезнь, изменяя жене, и заразил твою матушку, в результате чего стал причиной ее самоубийства.

Диана со вздохом кивнула.

– Уже этого хватило бы, чтобы свести его с ума, даже если бы болезнь не привела к безумию. После смерти моей матери он терроризировал меня своими неистовыми проповедями о грехе и испорченности. Однако, как говорится в этом письме, в молодости отец был щеголем и вел разгульную жизнь. Став священником, он отказался от дорогой одежды и других примет богатства за исключением довольно дорогого пистолета, который носил с собой для самозащиты. – Диана снова вздохнула. – Отец был очень скор на осуждение других, однако сам поддавался искушениям. Ради нескольких мгновений плотского удовольствия он разрушил свою семью и себя самого. Какая трагическая история… Наверное, его очень мучила совесть. И, вероятно, он сознавал, что сходит с ума.

– Сочувствовать ему после всего, что он сделал, очень великодушно с твоей стороны, – заметила Мадлен.

Диана криво улыбнулась.

– Теперь, когда он мертв и не опасен, сочувствовать ему гораздо легче. С тех пор как я видела его в последний раз, я прожила целую жизнь, и эта жизнь была гораздо лучше предыдущей. – Она аккуратно сложила письмо. – Он был неплохим отцом, когда я была маленькой. Строгим, но не суровым. Иногда он бывал даже нежным. Я буду стараться помнить его таким. Надеюсь, теперь он обрел покой.

– А твоя мать?

Диана прикрыла глаза.

– Теперь-то я понимаю, почему она казалась… такой обезумевшей от горя перед… перед концом. Мать не оставила предсмертной записки. Думаю, ее решение было импульсивным – то есть она вдруг поняла, что просто не вынесет такого будущего, какое ее ожидало, и вошла в пруд в тяжелой зимней одежде. – Диана поежилась и открыла глаза. – Чтобы ее можно было похоронить в освященной земле, официально объявили, что это был несчастный случай, но все знали, что она не могла утонуть, если бы сама этого не захотела.

– Ты можешь ее простить? Ведь она тебя бросила…

Диана кивнула, кусая губы.

– Мама была великодушной, мудрой и умела любить. Она учила меня читать, учила музыке… Но самое главное – она привила мне понятие о духовности совсем иной, чем суровая религиозность моего отца. Именно от нее я узнала, что любовь важнее ненависти или мести. Именно благодаря ей я смогла пережить мое злосчастное замужество. – Диана лукаво улыбнулась. – Конечно, я не всегда вела себя как святая – например, злилась сильнее, чем сама сознавала, – но все же… Несмотря на то что думает мой муж, моими поступками управляла не ненависть и не желание отомстить. – Она зажала сложенное письмо между ладонями, глядя куда-то в пространство. – Если бы не моя мать, у меня бы к подростковому возрасту не осталось ни здоровья, ни здравого рассудка. Ты, Мэдди, напоминаешь мне ее. – Диана прерывисто вздохнула. – Вот почему мне было так трудно понять, почему мама убила себя. Но теперь, после письма Эдит, я наконец-то это понимаю. Помилуй Господи души их обоих.

И тут лицо Дианы сморщилось, и она расплакалась. Но это были исцеляющие слезы, которые несли освобождение.

Граф Везеул расшифровывал письмо со смешанными чувствами. Он предложил своему руководству блестящий план, поэтому собирался его осуществить независимо от того, одобрят его или нет, просто ради удовольствия, которое он от этого получит.

Только идиоты из британского военного министерства могли так долго тратить впустую военный талант Артура Уэллесли и вызвать победителя битвы при Вимейро для расследования по поводу договора, в переговорах по которому генерал даже не участвовал. Эти дураки не заслуживают Уэллесли. Во Франции он давно стал бы маршалом.

Везеул искренне восхищался лордом Уэллесли. Возможно, он был единственным человеком в Британии, который мог представлять угрозу для императора, поэтому дискредитировать его будет еще приятнее. Уэллесли сейчас уязвим, и сфабриковать доказательства, чтобы опорочить его имя, будет несложно. Когда же он, Везеул, это сделает, лучшее, на что генерал сможет надеяться, это гнить до конца дней в Ирландии, выступая посредником в «картофельных» войнах. К удовлетворению Везеула, его предложение произвело во Франции должное впечатление, но это означало, что ему придется вернуться в Лондон раньше времени – по сути, на следующий день. Так что у него оставалось всего несколько часов, чтобы найти неуловимую леди Сент-Обин и насладиться ею. Ему следовало заняться Дианой Линдсей еще ночью, но тогда в его комнату пришла леди Хейкрофт, и в результате ночь пролетела очень быстро. Однако ей, в отличие от большинства женщин, нравилась боль, и в этом было особое удовольствие. Хотя… такая ее покорность лишала его радости завоевания.

Увы, сегодня утром, когда Везеул созрел, чтобы попробовать женщину, его не желавшую, эта проклятая виконтесса передала, что ей нездоровится. Вероятнее всего, она просто избегала своего твердокаменного мужа. Везеул знал, что она не в своей спальне, потому что он уже вскрыл замок опытной рукой и комната оказалась пустой. А на то, чтобы ее найти, уйдет время. До этого он планировал куда более элегантную кампанию: собирался сплести тонкую сеть, заметную только ей одной, – но теперь придется действовать в спешке, грубо. Это будет неэстетично, но все же приятно.

Френсис вошел в кабинет управляющего поместьем, и Джервейз со вздохом поднял взгляд на кузена. Виконт занимался рутинными делами, которыми лучше бы заниматься его управляющему, но это был удобный предлог удалиться от гостей. А те прекрасно проводили время и почти не заметили его отсутствия. Однако избегать Френсиса было не так легко. Тот пододвинул стол прямо к письменному столу и сел.

– Добрый день, Джервейз. Есть у тебя несколько минут, чтобы поговорить?

– Если я скажу, что нет, ты уйдешь? – сухо поинтересовался Джервейз.

– Нет, – последовал веселый ответ.

Выражение лица Джервейза немного смягчилось. Виконт откинулся на спинку стула и приготовился слушать. Он никогда раньше об этом не задумывался, но его кузена отличала способность спокойного приятия. Как у Дианы. Джервейз резко изменил направление мыслей, ему было невыносимо думать о своей жене.

– Френсис, я рад, что ты приехал в Обинвуд. Я был не слишком общителен, и я ценю, что в мое отсутствие ты играл роль хозяина.

– Все в порядке. – Кузен небрежно взмахнул рукой. – Я знаю, что у тебя на уме другое: например то, что твои жена и сын впервые представлены публике.

Джервейз замер на мгновение и проворчал:

– Я не хочу говорить на эту тему.

– Не надо на меня так смотреть, кузен. Я намерен сказать то, ради чего пришел, и тебе удастся меня не услышать только в одном случае – если ты бегаешь быстрее меня. – Френсис проговорил это непринужденным тоном, но его глаза смотрели напряженно. – Я знаю и высоко ценю вас обоих: и тебя, и Диану. Поскольку вы оба выглядите несчастными, я хотел предложить свои услуги в качестве посредника. Иногда участие другого человека помогает. Она, знаешь ли, тебя очень любит. Ты и сам вряд ли к ней равнодушен, так что, чем бы ни состояла проблема, она должна быть решаемой.

Джервейз оттолкнулся от стола – словно это могло отдалить его от слов кузена.

– Это она тебе в постели поведала? – спросил он со злостью.

– Боже правый, нет, конечно! Ты же не думаешь, что мы с ней любовники? – воскликнул Френсис.

Джервейз почувствовал, что его губы сами собой кривятся в злобной усмешке. Он с самого начала не хотел заводить этот разговор: чувствовал инстинктивно, что ничего хорошего из этого не выйдет, – но теперь уже нельзя было избежать неприятной беседы.

– Это логичное предположение, – кивнул он. – Я знаю, что в мое отсутствие ты к ней приходил, и знаю, что ваше общение было самым интимным.

– Господи, ты что, установил за Дианой слежку? Зачем тебе это понадобилось?

– Ты не забыл, что эта женщина по профессии шлюха? Я хотел знать, насколько хорошо идут ее дела.

Еще произнося эти слова, Джервейз уже ненавидел себя за это, но остановиться не мог.

– Не говори так о своей жене! – воскликнул Френсис. – Это не делает тебе чести. Если не считать нескольких светских мероприятий, на которые любой мужчина может придти безо всяких объяснений, она жила в Лондоне так тихо и респектабельно, как только может жить порядочная женщина. А если друг мужчина нанес ей визит, то в этом нет ничего непристойного.

– Хочу тебя предупредить, пока ты не вырыл себе еще больше ям, – вставил Джервейз. – Вчера я видел тебя с ней у озера.

Френсис прищурился. Джервейз впервые видел, чтобы его кузен смотрел так холодно.

– Она была расстроена: между прочим, из-за тебя, – и я постарался ее утешить, как мог. Как друг. Не больше, не меньше.

– И ты ожидаешь, что я в это поверю?

Френсис со вздохом пожал плечами.

– Джервейз, я не позволю называть меня лжецом ни одному мужчине, даже тебе.

Виконт тоже вздохнул.

– Я не виню тебя в том, что ты поддался ее чарам. Какой мужчина не поддался бы? Она может соблазнить даже монаха одним тем, что просто войдет в комнату. Только не лги мне.

Френсис с силой стукнул рукой по столу, так что карандаши и перья подпрыгнули.

– Черт подери, Джервейз! Ты клевещешь и на меня, и на нее! Она нежная, любящая, прекрасная женщина, и ты ее не достоин. – Голос молодого человека дрогнул. – Если бы я вообще мог полюбить какую-либо женщину – это была бы она. Но я перед Богом клянусь, между ней и мной не было ничего хоть сколько-нибудь неподобающего. Или ты настолько ослеп от ревности, что не в состоянии мне поверить?

Джервейз окинул кузена долгим взглядом, и где-то в душе его шевельнулась боль. Френсис был его лучшим другом. Кроме того, он был известен своей честностью. Стал бы его кузен лгать на эту тему? И более важный вопрос: действительно ли он сам верил, что Диана лгунья? Ведь доказательств ее неверности не было, кроме его собственной убежденности в том, что любая женщина, которая для него важна, непременно должна быть предательницей.

Упершись локтями в стол, виконт помассировал виски. Пребывая в растерянности и замешательстве, он пытался избегать всякой мысли о Диане даже сейчас, после слов Френсиса. И тут он вдруг понял, почему избегал. Ему было легче верить в ее предательство, чем в любовь. Было легче презирать ее, верить в то, что он был ее не достоин. Но теперь стало ясно, что Френсис оказался прав: Джервейз, не достоин женщины, на которой женился. В глубине души он всегда это знал, но теперь…

Виконт долго молчал, потом наконец проговорил:

– Ты сказал о том, что если бы мог полюбить женщину… Что ты имел в виду?

Воцарилось тягостное молчание. И Джервейз увидел, что лицо кузена смертельно побледнело.

– Я имею в виду именно то, что сказал, – ответил Френсис и все же не отвел глаза. – Я скоро уезжаю из Англии. Уезжаю… с другом. Думаю, в будущем мы поселимся в Италии. Или в Греции. Античный мир более терпим к людям вроде нас.

Джервейз вздрогнул – и замер в изумлении, глядя на кузена с отвращением. Он знал, что мужчины, предпочитающие свой пол, существуют, но никогда о них не задумывался, а если и думал о них, то как о развратниках, обитающих где-то на задворках общества. Он думал, что их извращенность должна как-то отражаться на их лицах. Они не могли выглядеть так, как Френсис, не могли!

– Нет, это невозможно! – воскликнул виконт.

– Очень даже возможно. Более того – это несомненно. Если бы я мог быть другим, я был бы другим, но у меня нет выбора. – Френсис по-прежнему говорил спокойно, но было очевидно, что он держался из последних сил. – Ты не только мой друг, но и глава семьи, поэтому я… В общем, тебе следует знать: я не обеспечу тебя другими наследниками после Джоффри. В этом смысле ты не можешь на меня рассчитывать.

Джервейз внезапно осознал, что крепко сжимает в руке пресс-папье венецианского стекла, и заставил себя расслабить пальцы. Он долго молчал. Наконец из сумятицы охвативших его эмоций родилась фраза:

– Если ты прикоснешься к моему сыну, я тебя убью.

Френсис сначала густо покраснел, потом кровь отхлынула от его лица, и оно стало мертвенно-бледным. Он встал так резко, что опрокинул стул.

– Я знал, что ты можешь быть слепым и бесчувственным, – сказал он с убийственной мягкостью. – Но я даже не догадывался, что ты такой дурак!

Резко развернувшись, Френсис вышел из комнаты, но казалось, что эхо его слов еще долго витало в воздухе. Джервейз привстал со стула, протягивая руку в сторону двери – словно хотел забрать свои слова обратно, – но потом со вздохом осел на стул. Он почувствовал ужасную тяжесть в груди и на мгновение подумал, что его сердце не выдерживает. Но сердце продолжало биться, и кровь пульсировала в висках. Хотя его жизнь лежала в руинах, тело во всем своем грубом здоровье продолжало функционировать.

Тяжело вздохнув, виконт попытался свыкнуться с тем немыслимым, что рассказал о себе кузен. Вроде бы сегодня Френсис ничем не отличался от того, каким был вчера. Изменилось только его, Джервейза, восприятие. Кузен настолько ему доверял, что сделал столь ошеломляющее признание, а он, Джервейз, его подвел – вместо понимания ответил оскорблением. Но ведь желать мужчин – это не то же самое, что испытывать желание к детям. Выходит, он бросил в лицо кузену непростительное оскорбление и тем самым подвел его. Подвел и Диану. Она тоже ему доверяла и надеялась, что он ее поймет, а он пришел в неистовство и обвинил ее во всех возможных грехах.

«Что бы вы ни сделали, как бы вы себя ни ненавидели, я вас люблю, потому что вы достойны любви».

Джервейз ужасно хотел ей верить, но пропасть, пролегавшая между ними, оказалась слишком велика. Слишком много непростительных слов было сказано. Прошедшей ночью в порыве жалости она попыталась его утешить. Но ее ярость и ненависть были реальными. Когда же он рассказал, как его соблазнила мать, она пришла в ужас и не смогла скрыть отвращения. Так могло ли у них быть какое-то общее будущее?

Джервейз мысленно перебирал варианты будущего. Он уже предложил Диане раздельное проживание. Кроме того, поскольку их брак был заключен под принуждением, его, вероятно, можно было бы и аннулировать. В этом помогли бы его деньги и влияние. Однако же… Как с презрением заявила Диана, в мире не было столько денег, чтобы купить ему чистую совесть. И единственное, что он мог сделать для нее, чтобы хоть что-то исправить, – это дать свободу. И тогда она сможет встретить мужчину, который будет достаточно хорош для нее.

Да-да, наверное, ему, Джервейзу, придется смириться с мыслью, что его одиночество – это на всю оставшуюся жизнь.

Диана провела день в детских покоях: шила рубашки для Джоффри, и это занятие помогало ей успокоиться. Мадлен составила ей компанию, но разговорами не докучала. У Дианы было такое ощущение, словно она застряла во времени, не зная, как идти вперед, но зная, что вернуться назад невозможно. Она чувствовала боль Джервейза как собственную, но ничего не могла сделать, чтобы ее облегчить. Со временем он снова похоронит мучительные воспоминания и будет жить дальше. Он невероятно сильный человек, раз выжил после всего, что пережил, и Диана не сомневалась, что его сила поможет ему пережить и этот кризис. Но Джервейз никогда не сможет смотреть на нее, не вспоминая всю боль, что лежала между ними. Диана очень жалела, что не могла взять обратно обвинения, брошенные ему в порыве ярости. Да, она рассердилась, и имела на это право, поскольку то первоначальное изнасилование ничто не могло оправдать. Но главным виновником был ее отец, это он заставил Джервейза жениться, а потом бросил ее, хотя знал, что ее муж уехал с постоялого двора.

Ее совесть тоже не совсем чиста. Ведь будь она хотя бы наполовину такой безгрешной, как ей прежде казалось, у нее не было бы этого неосознанного желания увидеть, как ее муж поплатится за содеянное. И если бы не ее трусость и скрытность, они бы с Джервейзом никогда до этого не дошли.

Забытое шитье лежало на ее коленях, а мысли продолжали ходить по кругу. Она была рада, когда ранний ужин в детской отвлек ее. Потом Джоффри предложил прогуляться по парку, и Диана тотчас согласилась, надеясь, что оживленная болтовня сына поможет ей не предаваться грустным раздумьям.

После целого дня, проведенного в комнате, было приятно выйти на свежий воздух. Гости сейчас должны были собираться в салоне, чтобы выпить шерри перед обедом, так что в парке, наверное, никого не было – во всяком случае, никого из тех, с кем ей не хотелось бы любезничать. Сейчас Диана едва ли была способна на это.

Но в эти самые мгновения за ней наблюдали из дома пронзительные черные глаза. Впрочем, граф Везеул не видел мальчика, который побежал впереди матери, а видел только женщину с ее узнаваемой грацией и стройным возбуждающим телом. В этот час парк был пуст, и на сей раз Диана, леди Сент-Обин, от него не ускользнет. Но ему следовало действовать быстро, потому что он должен будет присоединиться к остальным гостям до того, как его отсутствие заметят.

А еще он должен позаботиться о том, чтобы она не смогла сообщить об изнасиловании. Хоть Сент-Обин и держался отчужденно по отношению к жене, но если кто-то повредит его собственность, то ему это очень и очень не понравится. Везеул в задумчивости погладил змеиную голову трости. Что ж, он возьмет жену Сент-Обина и уничтожит ее, а потом поедет в Лондон и уничтожит кумира виконта. И Сент-Обин ничего не сможет с этим поделать.

Джоффри, как игривый щенок, то забегал вперед, то возвращался к матери, чтобы показать что-нибудь особенно его заинтересовавшее. На протяжении нескольких веков своего существования парк Обинвуда неизменно расширялся, и сейчас в нем было абсолютно все – от грядок с пряностями и до «зеленого» лабиринта. Именно к лабиринту Диану и вел сейчас сын.

– Чеслоу, главный садовник, говорит, что наш лабиринт – лучший в Англии, – с гордостью сообщил мальчик. – Даже лучше того, который в Хэмптон-корте.

Диана вздрогнула: ее кольнуло слово «наш». Парк принадлежал ее мужу, и когда-нибудь он будет принадлежать ее сыну, но ей самой не было места в Обинвуде. Роль любовницы подходила ей куда больше, чем жены. Но она, отбросив эти мысли, спросила:

– А Чеслоу не говорил, сколько лабиринту лет?

– Лабиринт был посажен при королеве Елизавете. Снаружи он идеально квадратный, но внутри – очень запутанный. В нем есть один путь к центру и другой – покороче, – который ведет наружу. Ты знаешь, что можно найти дорогу через лабиринт, если все время касаться рукой левой стены и на каждом повороте сворачивать налево? Хотя можно идти и направо, – добавил мальчик. – Главное – всегда поворачивать в одну и ту же сторону.

– Неужели? – заинтересовалась Диана. Она немного подумала об этом. – А… понятно. Придется обойти все тупики и петли, но можно не бояться, что потеряешься совсем, ибо в конце концов выйдешь из лабиринта. Примерно как в сказке про кролика и черепаху.

Они подошли ко входу в лабиринт, и нельзя было не признать, что перед ними – прекрасное творение. Невероятно густые тисовые кусты были подстрижены с математической точностью и росли выше человеческого роста. По бокам от входа стояли статуи греческих бога и богини, которые, казалось, что-то замышляли. Диана вспомнила, как где-то читала, что в древности лабиринты ассоциировались с плодородием, – это и объясняло предвкушение, написанное на лице Аполлона.

– Ты уже проходил этот лабиринт? – спросила она.

– Да, много раз. – Глаза Джоффри загорелись. – Хочешь попытаться поймать меня в лабиринте?

Диана усмехнулась.

– Рассчитываешь воспользоваться моим незнанием? – Мальчик с озорной улыбкой кивнул, и Диана с притворным смирением ответила: – Хорошо, посмейся над своей мамой. Но если я не смогу найти дорогу наружу, то тебе придется возвращаться и спасать меня.

– Не волнуйся. Я буду ждать в центре, пока ты меня не найдешь, а потом выведу наружу, – великодушно предложил Джоффри.

Он побежал в лабиринт, издав восторженный вопль, но тут же замолчал, сообразив, что голос выдаст его местонахождение. Диана решила дать ему одну минуту форы и стала мысленно считать до шестидесяти, одновременно рассматривал статуи, которые выглядели подлинными. «Вероятно, еще одна пара бесценных безделушек Обинвуда», – с улыбкой подумала она.

Погруженная в свои мысли, Диана не слышала тихих шагов по траве и не сознавала, что она не одна, до тех пор, пока ее шею не погладила большая мужская рука. Диана в ужасе замерла, сразу почувствовав, что это не Джервейз. Резко развернувшись, она оказалась лицом к лицу с графом Везеулом. Как всегда, тот был, во всем черном, элегантно зловещим.

Диану охватила паника, но она тут же напомнила себе, что является хозяйкой Обинвуда, а не дамой полусвета, так что он, конечно же, не посмеет на нее напасть.

– Добрый вечер, месье граф, – проговорила Диана. – А вы не обедаете с остальными гостями?

– Я к ним скоро присоединюсь, – произнес Везеул с усмешкой. – Увидев, что вы идете в эту сторону, я решил выразить вам мое почтение, поскольку завтра утром уезжаю.

– Какая жалость. Надеюсь, вам здесь понравилось, – с вежливой улыбкой сказала Диана, стараясь отодвинуться от него.

– Но самое лучшее еще впереди. – Везеул приподнял свою трость и прижал золотую змеиную голову к шее Дианы.

Она отпрянула и резко проговорила:

– Месье, вы позволяете себе недопустимые вольности! Не делайте так больше.

– Я буду делать все, что захочу. – Он негромко рассмеялся, сверкнув пронзительными темными глазами. – Теперь я наконец возьму то, чего хотел с первой минуты, как только увидел вас в театре. Вы, ma petite, произведение искусства, а шедевры искусства не должны храниться взаперти и доставлять удовольствие только одному мужчине.

Подтекст его слов не оставлял сомнений. Диана снова попятилась; этот разговор начинал ее пугать.

– Моему мужу ваша наглость не понравится, так же как и мне, – заявила она. – Если вы немедленно не уйдете, я расскажу ему о вашем возмутительном поведении. Умный человек не захочет вызвать неудовольствие Сент-Обина.

– Вы ему ничего не расскажете, ma petite. – Маска цивилизованности начала сползать с лица Везеула. – Я получу удовольствие, а потом, как закончу, вы больше никогда никому не достанетесь.

Он выбросил руку вперед и схватил Диану за плечо, а другой рукой снова приподнял трость. Скрытое зло, которое она всегда в нем чувствовала, стало совершенно явным. У Дианы не оставалось сомнений: этот негодяй был способен ее изнасиловать и убить, а потом как ни в чем не бывало присоединиться к остальным гостям. За этой мыслью последовала другая, не менее пугающая: «Если Джоффри вернется узнать, что ее задержало, то Везеул убьет и его».