Текст книги "Единственное желание. Книга первая"

Когда я встал на ноги и начал покидать лес, я отправился в Сальвар навестить Вириян. В вольнице есть обычай, если кого-то из наших убивают, остальные должны позаботиться о его семье, о близких, если таковые имелись. Как правило, в стаю собираются одинокие бродяги, у которых ни кола, ни двора, ни жены, ни даже пса.

Но у Давмира была Вириян… И мать. И кто-то должен был принести им злые вести о его гибели. Тёмным этим вестником, как единственный выживший из шайки, стал я.

Стоит ли говорить, что моему приезду Вириян, мягко говоря, не обрадовалась. Ясно-понятно, она обо всём догадалась ещё до того, как я открыл рот для приветствия. Явился один, и этим всё было сказано…

По правде, она догадывалась, что её Давмира больше нет, ещё раньше, до моего появления. Ведь больше года от него не было никаких вестей.

Зато молва приносила страшные сплетни о Эсендарской резне, о том, что стражи порядка перебили там всех воров, и жители города теперь могут спать спокойно.

Мать Давмира, наверное, тоже чувствовала, что её единственного сына нет уже на свете. Она не дождалась вестей: ни плохих, ни хороших – умерла той же зимой.

А я приехал по весне, четыре месяца спустя. Вириян увидела меня и разрыдалась. Она всё знала, но до той минуты ещё верила, ещё надеялась, что каким-нибудь чудом Давмиру удалось уцелеть. Сердцу всегда хочется верить! Я убил её последние надежды и обрёк на безысходность, в которой уже не нашлось никакого света, проблеска счастья, только тьма и одиночество. Она до сих пор меня ненавидит за это.

А в тот вечер, вернее ночь, мы долго сидели, и говорили, и молчали. Она ревела навзрыд, потом плакала совсем беззвучно. Проклинала меня за то, что втянул Давмира в свои дела и не уберёг от смерти, что из-за моей глупости, из-за того, что поверил продажной девке, погиб её ненаглядный. И тут же возносила хвалу Небесам, что хоть я уцелел. Плакала от жалости ко мне и ко всем остальным. И спрашивала, зачем я встретился на пути её жениха. И тут же утверждала, что я ему лучшим другом был, и сам Великий Небесный послал ему меня в трудный час. Словом, сложные у нас с Вириян отношения: с одной стороны, пусть и ненароком, стал я причиной гибели её жениха, с другой стороны – я часть её воспоминаний о нём. С кем ещё она может посидеть, вспомнить юность свою и то, каким он был, её Давмир – убийца и вор поневоле, но верный и смелый всегда. Ну, вот, стало быть, и всё… – со вздохом закончил Эливерт и добавил в привычной шутовской манере: – Сказочке конец, а кто слушал – молодец!

– А Вириян? Что стало с ней? – спросила, встрепенувшись, Настя, молчавшая до той минуты, как и Граю, и Наир. – Ведь уже столько лет прошло! Как она теперь живёт?

– Неплохо, учитывая, что выпало на её долю, – Эл взглянул на Романову. – Несколько раз я привозил ей деньги – хотел помочь. В этом нет ничего особенного: помогать тем, кто остался без кормильца, в вольнице – традиция, святой закон. Но она не приняла ни моей помощи, ни денег. Сказала, что они нечистые, кровавые, что из-за этих денег погиб Давмир, и не желает она никакой поддержки от воровской стаи.

Потом я понял, что она и в одиночку не пропадёт… Руки у Вириян золотые. Швеёй она стала знаменитой на весь Сальвар, и не только. Вся знать у неё одевается, из соседних земель приезжают. Говорят, даже Лиэлид у неё как-то платье заказывала. А такой талант всегда в почёте! Живёт она скромно, но скорее по привычке. Достаток у Вириян хороший, не бедствует. Дом и хозяйство в чистоте и порядке содержит. Одна.

Давмира она так и не забыла. Да, пожалуй, и не забудет никогда! Так и живёт одна. От женихов отмахивается, как от надоедливых мух. И хранит вечную верность тому, кого увидит лишь за Гранью Мира. Также как ждала его долгие годы. И пред такой верностью я преклоняюсь!

Разных женщин я встречал по жизни, но такую – только одну. Уж здесь все баллады менестрелей не сравнятся с жизненной историей. Так только в сказках верят и ждут! Я перед Вириян преклоняюсь, но мне жаль её… От всего моего маленького чёрствого сердца жаль! Ведь она сама доброта, и любить умеет, как не каждому дано, так преданно и нежно! Она должна отдавать это своё тепло кому-то, а у неё никого нет… Вот я и подумал, что для Граю и Вириян встреча их станет подарком судьбы. Она этой пигалице всю свою ласку нерастраченную отдаст, и у Вириян, стало быть, будет родная душа, дочка… Пусть названая, но дочка!

– Однако только шесть лет прошло… Не так уж много! – возразил Наир. – Что если пройдёт ещё немного времени, и эрра Вириян полюбит вновь, захочет замуж, и дитя чужое станет ей в тягость?

– Нет. Это не тот случай! – категорично уверил Эл. – Вириян никогда не забудет Давмира. Поверь, Наир, лучшей матери для Граю не сыскать, и страхи твои напрасны! Вириян – женщина достойная уважения и восхищения, с какой стороны не посмотри!

– От тебя ли я это слышу, – насмешливо спросила Настя, – о, Эливерт, презирающий весь женский род лживых, продажных интриганок? Давно ли ты говорил, что любовь – болезнь, подобная помешательству? Что есть лишь жажда денег и власти, а все женщины – подлые змеи?

– Да, пожалуй, скоро уважать женщин войдёт у меня в привычку, достойнейшая из достойных эрра Дэини! – смеясь, ответил Эливерт. – Ваше замечание вполне справедливо! Но, может быть, я не прав, ровняя всех под одну гребёнку? – Эл повернулся к Граю. – Ну, что скажешь, юная, но достойная уважения, птаха? Чего притихла, цыплёнок? Поедешь с нами к эрре Вириян или здесь прозябать будешь?

Граю сидела, насупившись, перебирала маленькими пальчиками подол платья и сосредоточенно о чём-то размышляла. Лицо её было не по-детски напряжённым, и она беспокойно покусывала нижнюю губу.

– Граю? – серьёзно окликнул её Эливерт, избегая обычных шутливых дурачеств.

Девочка подняла на него огромные ясные глаза.

– Значит, ты – вор… – сказала она, тяжело вздохнув.

Кажется, это был не вопрос, но Эливерт не замедлил с ответом.

– Да. Вор. Разбойник. И людей я убивал. Тебя это пугает?

Граю ещё раз вздохнула, посмотрела прямо в его леденящие душу глаза и сказала просто:

– Нет! Я не боюсь тебя. Мне всё равно, что ты плохое делал! Ты добрый и смелый! Ты не дашь меня обижать! И если эрра, к которой ты меня увезёшь, такая же хорошая – я поеду! Только… – девочка запнулась.

– Только что? – уточнил атаман.

– А ты останешься? – робко спросила девочка. – Я хочу с тобой! Чтобы всегда с тобой…

– Не буду врать тебе, пигалица! – Эл взял её маленькую ручку в свою ладонь. – Не стану тебе обещать то, чего не будет! Вскоре я уеду. Очень далеко… На Север.

– Зачем? Ведь там плохие люди! – встрепенулась Граю.

– Так надо, птаха, – кисло улыбнулся Эливерт. – Меня долго не будет, и, может… Нет! Вот что! Как только я вернусь, я заеду к тебе! Но ты не должна скучать! Пройдёт много времени прежде, чем мы увидимся снова. Понимаешь?

– Да, – угрюмо кивнула Граю, – но я дождусь. Я могу долго-долго ждать. И я буду хорошей, буду помогать эрре Вириян. Мне её жалко. Она, наверное, хорошая… Как ты! Она не будет меня ругать и колотить.

Девочка вдруг испугано смолкла и, вцепившись в руку разбойника, спросила торопливо, пытливо заглядывая ему в лицо:

– Ведь она не будет, не будет меня обижать?

Настя судорожно сглотнула и отвернулась, чтобы скрыть засиявшие на ресницах слёзы. Сердце защемило от этой картины! Так невероятно сумела задеть за живое эта маленькая замарашка, так привыкшая к мучениям, голоду и одиночеству, что сейчас, когда судьба дала ей шанс изменить свою жизнь, она не может поверить в это, и всё ещё подозревает мир в том, что он желает сыграть с ней очередную злую шутку.

А потом Настя услышала, как внезапно дрогнувшим голосом Эливерт сказал:

– Нет, Граю! Вириян тебя не обидит. Никогда, слышишь! Верь мне! Она никогда не будет тебя бить! Она будет любить тебя! И сошьёт тебе новое платье, красивое, какое носят только королевны. И будет печь тебе пироги с клубникой и сливками. Будет заплетать в косы твои нечёсаные локоны, а на ночь рассказывать тебе сказки, как когда-то рассказывала их тебе мама. Она не станет выгонять тебя на улицу и морить голодом, не заставит тебя воровать и попрошайничать. Там всё будет по-другому! Так, как и должно! У тебя будет свой дом, красивый, уютный, полный солнечного света. И маленький садик, и красивая кукла, и много друзей. Я обещаю тебе это, Граю! Я клянусь тебе, если ты поедешь со мной к Вириян, у тебя всё будет! Дом, и семья, и, может быть, ты даже однажды назовёшь эрру Вириян – «мамой»… Верь мне, Граю! Ну, так что, цыплёнок, едешь с нами к Вириян?

Граю улыбнулась.

– Да, с тобой поеду, Эливерт! Тебе я верю… Ты меня не обманешь!

– Вот и славненько! – Эл радостно хлопнул по столу, оставляя несколько золотых на тёмном дереве, словно заправский фокусник.

– Вор и воробышек – славная у нас будет парочка! – усмехнулся разбойник, подхватывая девочку на руку. – Идём, друзья! Мы и так задержались!

Настя поднялась вслед за Наиром. После душещипательных ночных разговоров и богатого на стрессы утра, она чувствовала себя растревоженной и сбитой с толку. С трудом обогнув громоздкие столы, она пробралась к выходу, махнула на прощание Риланн, не упустившей случая горячо проститься с Эливертом и Граю, и, наконец, оказавшись на улице, вдохнула полной грудью свежий воздух.

После едкого полумрака трактира яркий утренний свет жёстко хлестнул по глазам, заставляя жмуриться, словно кошку на солнцепёке.

Граю устроилась на руках разбойника, обнимая его за шею. Девочка выглядывала из-за его чётко обрисованного плеча, поблёскивая тёмно-серыми глазёнками, и смущённо улыбалась Романовой. Настя уже готова была вскочить в седло своей рыжей красавицы Искры, которая в утреннем свете горела огнём, не хуже встающего солнышка, когда услыхала за спиной тихий жалобный голос Граю.

– Дядь Эливерт, а можно мне с папкой попрощаться? Вдруг я его больше не увижу!

Настя сдержала вздох. Кажется, отправление в дальнейший путь вновь откладывалось. История с девочкой начинала затягиваться…

***

– Здесь! – объявила Граю, восседавшая верхом на серой кляче.

Она почти терялась среди дорожных тюков и напоминала Насте погонщика верблюда, что ведёт из дальних краёв караван с богатыми дарами. Может быть, дело и не в сумках, а в самой смуглой замарашке-наезднице. Цвет её кожи немногим уступал восточным погонщикам, словно пески Сахары оставили на ней свой след. Впрочем, бесцветное и безымянное животное, которым девочка верховодила, в росте верблюду явно уступало. Эливерт, подверженный непреодолимой страсти давать всему живому и неживому клички и ярлыки, звал эту неказистую лошадку просто «Мышь». Но Граю, кажется, не смущал непрезентабельный вид её транспортного средства.

Теперь, покинув трактир, девочка уже не казалась такой испуганной и дикой. Она улыбалась счастливо и горделиво, чувствуя себя в безопасности в обществе атамана и его спутников. Серые глаза её сияли, как праздничный фейерверк, и осанку она старалась держать, как у настоящей благородной миледи (хоть кляча, по имени Мышь, мало походила на породистую лошадку, пригодную для верховых прогулок оной дамы), даже голос её стал смелее и звонче.

И теперь, когда четвёрка лошадей, покинув одну из центральных улиц Берфеля, свернула в узкий грязный переулок, девочка заявила:

– Здесь! Вот мой дом!

Настя окинула строение критичным взглядом и подумала, если Граю называет эту халупу «ДОМОМ», у девочки, видимо, очень богатое воображение. Наир скривился презрительно, сделав такую мину, словно случайно хлебнул уксуса. А Эливерт, недолго думая, озвучил общее мнение вслух.

– Скорее это похоже на собачью конуру! – заявил он и ловко спрыгнул с Ворона.

Привязанная к его седлу серая Мышь тут же послушно встала как вкопанная, совершенно безучастная ко всему. Она вообще отличалась флегматичным характером. Даже на дурацкую кличку, данную Элом, она не обижалась. Искра Насти беспокойно затанцевала, но разбойник тут же придержал её под уздцы. Светлая Глелоу Наира в понуканиях не нуждалась: лошади лэриана понимали без слов.

Эливерт снял Граю с седла. Она замялась нерешительно. Из дома так никто и не показался, подъехавшими путниками не заинтересовался, хотя оттуда долетали некоторые звуки: побрякивание посуды, надрывный рёв ребёнка, разговор на повышенных тонах (проще говоря, обычная ругань!) – словом, будничные утренние звуки, привычные для не совсем благополучной семьи.

Вифриец кивнул на дверь.

– Ну, иди, пигалица! Прощайся со своим папашей! И не переживай – недалеко ведь уезжаешь. Подрастёшь – будешь сюда приезжать, если захочешь! Навещать своего Сильтина, тётку Беарью и братцев сводных тож…

Граю поглядела на него снизу вверх, задумчиво покусала нижнюю губу и заявила:

– Не-а, тётку Беарью не буду! Я только к отцу ездить буду…

– Ну, это уж как пожелаешь! А теперь иди! Время не ждёт – нам в путь пора!

Девочка юркнула в скрипучую дверь, как мышка. Насте показалось, что на пороге она вновь боязливо поникла и напряглась в тревожном ожидании.

Эливерт вскочил в седло Ворона, молчаливый и злой. Он думал о чём-то своём, и Романова, несмотря на почти непреодолимое желание разрушить гнетущую тишину, не решилась заговорить. Впрочем, безмолвие было недолгим. Эл тут же деловито достал из седельной сумки тяжёлый кошель, подбросив его на ладони, подъехал к лэгиарну и кинул ему деньги. Тот поймал их ловко.

– Наир, – тихо сказал разбойник, сосредоточенно разглядывая круп своего жеребца, – ты пойди за ней! Я таких, как этот сапожник, отлично знаю, от лысой макушки до немытых пяток. Сейчас Граю растолкует что к чему, и он вмиг смекнёт – дело наживой пахнет. Вспомнит тогда, как родное чадо любит! Скажет, как же я ненаглядное дитя невесть куда отдам? Задаром! Ты сходи, разъясни, что мы ей зла не желаем! Только капюшон не снимай, а то не поверят! Золото возьми – пригодится! – Эливерт, наконец, вскинул голову, прозрачным льдом плеснуло из глаз, и добавил холодно: – Я бы сам пошёл… Но, знаешь, боюсь! Когда эта скотина деньги начнёт клянчить и торговаться, как на базарной площади, чтоб родную кровь подороже продать, не сдержусь ведь! Я ему шею сверну! Светлыми Небесами клянусь, Наир, если эта мразь, хоть слово про деньги скажет! А Граю это видеть вовсе не нужно. Сходи, Наир!

Лэгиарн уже не слушал последние слова атамана, направляясь в дом сапожника. С его уходом вновь воцарилась мёртвая тишина.

– Ты не перестаёшь меня удивлять, Эл! – призналась Настя.

– Я сам себя не перестаю удивлять! – хмыкнул он. – Цыплёнка этого вот пригрел… Зачем, спрашивается?

– Последнее время меня не покидает странное чувство, что ты далеко не такая сволочь, какой хочешь казаться! Сама не знаю почему… – спокойно сказала Анастасия.

– Может, потому что я далеко не такая сволочь, какой хочу казаться?! – резонно заметил Эл, пожимая плечами.

Скрипнула дверь в хижину и, слегка пригнувшись, из неё вынырнул Наир. Он подошёл к друзьям и доложил, возвращая Эливерту кошель:

– Всё в порядке! Граю сейчас идёт. Ты был прав. Сильтин дочку даром отдавать не пожелал, как и женщина его. Та быстро сообразила, что на этом руки погреть можно! Ух, Эл, эта Беарья – сущая гадюка! Впрочем, особо не торговались – сошлись на десяти фларенах. Дочкой они чересчур не дорожат – девочка для них обуза.

Эливерт смачно сплюнул.

– Проклятый дом! – прошипел он. – Проклятый город! Проклятый мир! Как скот детей продают! Даже хуже, чем скот! Они ведь понимают, всё понимают, в отличие от животных. Как же так?! За гроши, неизвестно куда, незнакомому человеку! Тьфу, чтоб им пусто было, даже и не человеку – лэгиарну!!! Родную кровь отдать, да как же это? А ещё говорят, разбойники – твари бессердечные, ничего святого в нас нет! А в ком оно есть – святое-то? В Бездну их всех! Проклятый город! Рабства у нас в Кирлии нет! А это тогда что, скажите?

– Эл, не заводись! – одёрнула его Настя.

– Дэини, сил нет молчать! Ведь это как опуститься надо, чтоб детьми торговать! Нет, уж лучше быть вором и убийцей, чем вот таким ЧЕСТНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ! У червей в навозной куче больше чести! Лучше я убивать буду, но равного себе противника, чем унижать вот такую кроху беззащитную, пигалицу несмышлёную! Нет, я точно шею этому сапожнику сверну!

На пороге появилась Граю, а разбойник всё продолжал свои гневные речи.

– Тихо, Эливерт! Воробышек наш вернулся… – ласково сказал Наир. – Ей твои сетования и проклятия слышать не стоит.

– Да, – согласно кивнула Настя, поражаясь в очередной раз, как послушно замолк Эливерт. – Если уж взялся о ребёнке заботиться, меняй свои привычки и не позволяй себе лишнего!

– Без вас разберусь! – огрызнулся разбойник. Но тотчас добавил, улыбнувшись совсем по-доброму: – Ну что, попрощалась? Поехали, цыплёнок?

– Поехали! – кивнула девочка.

– С кем хочешь сидеть, птаха? С кем-то из нас или опять на сером «скакуне»? – поинтересовался Эливерт.

Граю покосилась на безучастную Мышь.

– Нет, лучше с тобой, – решила она. – У тебя конь как из сказки!

– Ладно, уломала, цыплёнок! Наир, подсади-ка её!

Лэгиарн легко подхватил малышку и передал её в сильные руки разбойника. Эливерт усадил девочку перед собой, и, наконец, друзья отправились в путь, покидая уже полностью пробудившийся от ночного сна Берфель.

Граю счастливо улыбалась. Настя, глядя на неё, тоже. Как и Наир, в умилении поглядывающий на странную парочку: ребёнка, похожего на ангелочка (только очень уж давно немытого ангелочка!) и разбойника с острым, как лезвие клинка, ледяным взглядом.

– Держись крепче, цыплёнок! – велел Эливерт. – Путь дальний!

– Я – не цыплёнок, я – Воробышек! – степенно поправила Граю.

– Извини! – подавив иронию, серьёзно сказал Эливерт и нежно улыбнулся.

***

Светлая ленточка дороги змеилась, убегая к горизонту, поднимаясь, всё выше и выше, терялась временами среди невысоких блеклых холмов. Мир, умытый ночным дождём, хранил тишину, покой и гармонию.

Равнина, выжженная знойным южным солнцем, давно осталась позади. И Настя, уставшая от этого адского пекла, была искренне рада перемене, произошедшей в ландшафте и климате. Она вдыхала полной грудью ещё благоухающий росой и травами воздух, умилённо щурилась навстречу бархатным порывам ветра, что нежно ласкал лицо и теребил собранные в конский хвост волосы. Романова, вырвавшись из грязных лабиринтов Берфеля, чувствовала себя безмерно счастливой и свободной.

Она глазела по сторонам с любопытством младенца, периодически поглядывая в сторону Эливерта. Тот ехал чуть впереди, о чём-то негромко болтал с Граю. Девочка заливалась смехом, пока ещё тихим, настороженным, но уже гораздо больше похожим на обычный детский беззаботный смех.

И Настя не могла сдержать улыбки – так приятно было осознание сделанного добра.

День начинался удачно, и, можно было твёрдо сказать, что они проживут его не зря, ведь одним счастливым ребёнком сегодня станет больше! И, пожалуй, Эливерт прав – для того, чтобы искоренить зло, необязательно спасать мир, строить безумные теории и претворять их в жизнь путём реформ, революций и войны за свободу и справедливость! Гораздо проще помочь кому-то конкретно, проявить капельку заботы, которая, по сути, ничего не будет тебе стоить, помочь тому, кто жаждет этой заботы и минутной нежности больше всего на свете!

При взгляде на Граю, льнущую к Эливерту, подобно цветочку, что тянется к свету, все великие миссии по спасению мира казались слишком пафосными и надуманными.

Всё было проще! Миром правила любовь! Она была необходима каждому и потому находила отклик в любой душе. Она одна дарила ощущение крыльев за спиной!

И сегодня, в это прекрасное утро, Настя ощущала себя действительно счастливой и свободной, такой же вольной в своих путях и желаниях, как тёмные точки ястребов, кружащих высоко-высоко в ослепительно-синей бездне небес. Она негромко напевала себе под нос. Обрывки фраз из старых песен, словно мозаичные осколки прошлого, всплывали в памяти и тут же гасли. Романова любовалась этим синим, безграничным как чудо, куполом. И ей хотелось раскинуть руки как крылья, поймать тёплое дыхание ветра и взлететь к сияющему золотом солнцу, к облакам, лёгким, как лебяжий пух, к воздушному морю над головой. Душа ликовала, и усталость всех прошедших дней как рукой сняло.

– Что ты поёшь? – поинтересовался заскучавший Наир.

– Да так! Вспомнилось… Это из того мира… – смутилась застигнутая врасплох девушка.

– А погромче? – предложил лэгиарн.

И Настя, вспомнив занятия музыкой и хоровым пением, заголосила на все окрестные холмы любимую с детства песенку:

 
        Ничего на свете лучше не-е-ету,
        Чем бродить друзьям по белу све-е-е-ту!
Тем, кто дружен, не страшны тревоги,
 
 
        Нам любые дороги дороги-и-и!
Нам любые дороги дороги!
 

Песня оказалась задорной и простой, а главное, всем пришлась по душе, и вскоре друзья уже распевали, кто как умел:

 
        Нам дворцов заманчивые своды,
        Не заменят никогда свободы, ла-а-ла-ла…66
  Юрий Энтин


[Закрыть]
 

Наир попридержал Глелоу, завертелся на вершине холма, чуть обогнав друзей. Песня его оборвалась, и на светлом лице отразилась смутная тревога. Он вглядывался в ясную даль.

Пыльная равнина с её знойным маревом осталась позади. Но возвышенность, на которую завела путников проезжая дорога, отличалась от райских кущ, раскинувшихся вокруг, довольно скудной растительностью. Каменистая почва, поросшая чуть побуревшей травой и мелким кустарником.

Зато вокруг, куда ни глянь, распростёрлись благодатные плодородные земли. Друзья покинули окраины Кирлии и достигли центра южных земель, и это бросалось в глаза. Прежде на много рильинов вокруг простирались дикие пустоши, теперь же взор радовали небольшие, похожие на игрушечные, домики, мелькавшие меж изумрудными островками садов. Всюду земли были изукрашены, словно восточный ковёр с пёстрым орнаментом: светлые пятна полей, яркие полосы скошенных лугов, узкие ленточки речушек.

На юге лежало огромное, бескрайнее как море, озеро Кирима. На солнце оно сияло холодным ртутным блеском. Даже отсюда, с вершины холмов, там, в бесконечной дали, оно потрясало воображение своим размахом. Берега его утопали в зелени садов, и поселений здесь было как листьев в лесу.

Создатель не обделил центральные земли Кирлии ни климатом, ни плодородностью, ни водными ресурсами. И Романова думала, что так должна выглядеть настоящая Земля Обетованная. По словам Эливерта, Сальвар (городок, где жила Вириян) располагался на самом берегу Киримы, только немного дальше. Потому, следуя своим путём и выбирая наиболее удобные дороги, друзья весьма отклонились от продвижения к Великому озеру и углубились в земли Креорана.

Но Настю радовал и этот путь, и открывавшийся взору вид, и это утро – такое странное и замечательное!

Странное – потому что поступок Эливерта оказался весьма неожиданным. В очередной раз в чёрствой душе разбойника отыскалась частица милосердия. Рыжая даже подумала, что у неё самой никогда бы не хватило духу поступить так и помочь девочке. Нет, конечно, Настя бы ей посочувствовала, пожалела в душе, даже милостыню дала, если бы имела собственные деньги. Но в остальном…

Ей проще было сказать: «А что я могу? Таких как Граю – сотни. Всех не спасёшь! Мне нечем ей помочь, я не могу дать ей ничего лучшего!»

У Эла тоже ничего лучшего не было. Он, вообще, всю жизнь как перекати-поле: ни кола ни двора, да ещё при этом постоянно на волосок от гибели.

А ведь рискнул! Не побоялся шаткости собственного положения! А мог бы просто пройти мимо, так же как все остальные, пройти мимо простого детского несчастья…

Наверное, чтобы пожалеть кого-то, самому надо познать унижение…

И вот, никогда не знавший милосердия, недостойный сочувствия, оказался способен на сострадание. И это было странно… и прекрасно!

Потому что все они стали, пусть и случайно, частью этой истории: удивительного утра, и зарождения маленького тёплого огонька добра, пока ещё робкого и застенчивого, как сама девочка по имени Воробышек. Но, вот-вот эта искорка расправит крылья и вдохнёт в ещё чью-то душу благотворное пламя любви и прощения, тепло заботы, уголёк надежды, как свет далёкого маяка, почти недоступный, но способный вывести к спасению из лесной глуши, из вязких сырых болот, из зыбких кошмаров, с дальних дорог!

И это было прекрасно – чувствовать себя частью добра, маленького, человеческого, будничного, но всё-таки ДОБРА!

И ещё шевелилось где-то внутри странное чувство: волнующее, притягательное и в тоже время пугающе-тревожное. И Настя, прислушиваясь к собственным мыслям, не сразу осознала, что означает это новое, трепетное волнение, будоражащее кровь, заставляющее иначе смотреть вокруг.

И, наконец, Романова поняла, что за ощущение не давало ей покоя – это было ощущение ЖИЗНИ! Жизни как таковой! Именно жизни, а не унылых серых будней, к которым она привыкла, к которым привыкло большинство людей в том, давно покинутом мире. Там, на далёкой родине, бесконечно любимой, многострадальной и незабвенной, но ставшей вдруг абсолютно чужой, так сложно было просто жить и чувствовать вкус жизни! Так сложно было поступать в соответствии со своей волей и совестью, когда вокруг столько противоположных мнений, ограничений, запретов, ложных моралей! Мечты угасали в зыбких туманах ложных идеалов и устремлений, тонули в болотах навязанных стереотипов. И вот, уже даже тот, кто оставался личностью, сливаясь с толпой, плыл по течению без цели, без желаний, без смысла, веря, что так и следует жить, ибо это судьба всех явившихся в мир… Это норма!

И, может быть, впервые за долгие годы Насте вспомнилось знакомое с детства ощущение жизни, лёгкости бытия, истинности своих желаний и веры в чудо. Она училась жить заново! И она чувствовала дыхание жизни, бьющей вокруг ключом!

Казалось бы, отчего? Ведь здесь, в Долине Ветров, быт представлялся однообразным и простым. Может быть, где-то впереди и маячила стягом на ветру великая миссия по спасению мира от зла, полная опасных приключений и безудержных геройств… Но пока, один день повторял другой, и беды обходили стороной, и лишь дорога – верная спутница странников – всё бежала и бежала вперёд золотистой змейкой.

В принципе, на долю Насти уже выпало достаточно испытаний. Если задуматься, она не раз стояла у грани, хотя оберегали её заботливые и отважные ангелы-хранители – её друзья, повидавшие немало на своём коротком веку.

Для Наира и, тем более, Эливерта дорога на Жемчужные Сады была увеселительной прогулкой. Они понимали, что впереди, если путь заведёт их на Север, путников ждут гораздо более тяжёлые испытания, где каждый шаг может стать последним.

Настя тоже это понимала. Понимала – всё, что уже с ней стряслось, это даже не цветочки, а только слабые росточки тех ягодок, что их ожидают впереди!

Но и сейчас любая оплошность могла стоить жизни!

Если бы Наир и Эл не несли столь старательно ночные дозоры, какое-нибудь существо из всякого могло подкрасться и запросто перегрызть горло спящим путникам. И топлюн мог оказаться проворнее и смелее, и сейчас Рыжая бы уже пела тоскливую песню утопленницы в его логове, не окажись рядом её надёжных друзей. Хвала Светлым Небесам за то, что они есть! И, если бы у Эливерта не было такого холодного, отрезвляющего взгляда, ссора с громилой Кед-хейлом в «Свином окороке» могла бы закончиться совсем иначе…

Да мало ли что ещё могло произойти? Дело было вовсе не в количестве и масштабе опасностей, выпавших на долю Романовой. Дело было лишь в ощущении – ощущении жизни, борьбы, постоянного состязания с судьбой!

Всё было как в увлекательном кино или классной компьютерной игре, только по-настоящему! И ощущение истинности и правильности такой жизни, ощущение свободы выбора, возможности поступать в соответствии со своими желаниями и принципами придавало вкус каждому мигу бытия!

В этом мире Настя не имела ничего, и потому ей нечего было терять, кроме, пожалуй, её друзей, в свою очередь, тоже почти ни к чему не привязанных. Раньше она осуждала людей, живущих одним днём – тех, кто тратил всё в одночасье на минутные удовольствия, не задумываясь о завтра, не стремясь к стабильности, основательности. Они были сродни бродягам, бомжам, дну общества.

Теперь Романова понимала, как можно стать счастливой, не имея ничего материального.

Она даже представить не пыталась, как смогла бы выжить в России XXI века, лишись вот так в единый миг всего: дома, семьи, друзей, знакомых, денег. Останься она среди чужих людей в одной, можно сказать, рубашке – наверняка бы сгинула!

А здесь прижилась, и довольно легко. И за столь короткий срок обрела друзей, которых можно всю жизнь искать и не найти. А главное, поняла, что значит жить, действительно жить, пусть даже одним днём.

На самом деле это даже прекраснее! Потому что, когда у тебя есть только один день, один краткий миг, за которым неизвестность, ты начинаешь ценить его превыше всего – ведь это всё, что даёт тебе Небо!

И тогда даже в камушке на дороге ты увидишь отражение всего мироздания, маленькое, запорошённое дорожной пылью, вселенское чудо…