Текст книги "История одной старушки"

Война (1914–1917)

Поездка на фронт за братом

19 июля 1914 года была объявлена война с Австрией и Германией, и брат спешно собрался к отъезду. Раньше ему был дан отпуск по болезни, он еще не совсем поправился, но он сам не мог оставаться. Помню, он сказал: «Мы воспитывались, учились, а теперь, когда мы действительно понадобились, будем уклоняться? Нет, так нельзя, необходимо явиться в свой полк и с ним идти, куда будет приказ».

Сейчас же мы все, с детьми, выехали из деревни в Ельню. Помню, как маленькая Женечка все беспокоилась, чтобы не упали вещи, привязанные сзади экипажа.

Думала, провожу брата на вокзал, а потом с ночным поездом поеду в Оптину, чтобы благословиться, что мне делать. Приехали мы все на вокзал провожать брата в двенадцать или час дня. Провожали, конечно, родственники и знакомые, и вот знакомый доктор вынул из своего кармана термометр и поставил брату, говоря: «Что с вами, у вас, верно, жар?» Действительно, у брата температура оказалась около 40 градусов. Доктор и все другие начали уговаривать брата не ехать, но он никак не соглашался. «Ну, хоть я тебя провожу, с таким жаром одному ехать нельзя».

Спешно, на извозчике, съездила за приготовленной корзиной (я собиралась в Оптину), и мы с братом поехали.

Сгоряча, когда брат собирался и прощался, было видно только возбуждение, но по дороге он совершенно изнемог; хорошо, что я с ним поехала. На больших остановках я выводила его, чтобы он полежал на воздухе.

По приезде в Ревель, в окрестностях которого находился полк брата, он сказал мне: «Найди мне священника, который бы меня исповедовал и причастил».

Я пошла в монастырь, мне там сказали, что их духовный отец Александр Зыбин замечательно хороший, он миссионер. Брату стало легче, на другой день он смог приехать в монастырский храм, где мы поисповедовались и причастились Святых Таин. Батюшка нас благословил образками: брата образком «Всех скорбящих Радосте», а меня Тихвинской иконой Божией Матери, которая была прострелена на войне и спасла меня. (Брат со своим образом не расставался во все время войны.) Батюшка пригласил меня на обратном пути, когда я провожу брата, ночевать у них.

Полк стоял в окрестностях Ревеля, в дачной местности; мы с братом поместились в одном из дачных домиков, рядом с другими офицерами. Красивая местность, среди леса. Помню, какое чувство умиления производило богослужение в лесу, когда церковным песнопениям вторили птичьи голоса…

Не помню, сколько дней мы здесь оставались, но только спешно готовились к отъезду: я осматривала одежду брата, чтобы все покрепче зашить. Готовила походный сверток, который будет у него на седле; упаковывала как можно аккуратнее в клеенку постель, войлок и маленькую подушечку, чтобы все можно было привязать к седлу. Офицеры, жившие по соседству, смотрели на мою работу и просили, чтобы я и им так же сделала. Я, конечно, с радостью спешила и им это сделать.

Накануне ухода в поход все на прощанье собрались, шли оживленные разговоры, потом для бодрости запели военные песни. Брат был серьезен и грустен, другие же возбужденно выражали свою храбрость.

Настал день отъезда. Все вышли на крыльцо. Весь полк уже стоял. Брат попрощался со мной, перекрестился и вскочил на поданную лошадь. Товарищ брата протянул мне руку, прощаясь, и сказал: «А вы где же будете?» Я сказала: «В Симбирской губернии, там я оставила свое место». – «Неужели в такой дали?» – «Нет, я тоже поеду на войну», – сказала я неожиданно для себя.

Правда, все это время я так была озабочена, так спешила, что мне некогда было даже подумать о себе, только вопрос этого офицера как бы пробудил меня.

И с этого момента я не могла себе представить, что я не поеду на войну. Я знала, что на самую позицию женщинам не разрешается, но эта мысль завладела мною всецело.

В Ревеле я зашла в дом отца Александра. Здесь меня встретила его матушка Любовь Петровна. Такого радушия и простоты едва ли где еще можно было найти.

Отец Александр был духовный сын батюшки отца Иоанна Кронштадтского, он женился по его благословению. Давая Святое Евангелие матушке, батюшка Иоанн сказал ей: «Будь ты Любовь Петровна» – и собственноручно сделал на этом Евангелии такую надпись (она мне показала). Действительно, это была христианская любовь первых веков! Вся атмосфера в их домике дышала этой любовью. У них не было детей, но зато у них была всеобъемлющая любовь, они не проходили мимо сирых и нищих; их дом был приютом и богадельней, заброшенные дети находили здесь и приют, и ласку, а нищие и странники не уходили неутешенными.

В тот день, когда я пришла к ним, чтобы переночевать, весь дом был наполнен скорбящими: была здесь мать, отправившая на войну троих своих сыновей (только в такой обстановке, как здесь, и могла хоть немного утолиться скорбь матери, проводившей все самое дорогое для нее). Здесь и молоденький флотский офицер, который говорил: «Флот наш пока бездействует, но на суше война уже возгорелась. Я считаю, что должен сражаться в пехоте». Он тоже остался ночевать, чтобы на другой день ехать в Петербург – подавать прошение на Высочайшее Имя с просьбой о принятии его добровольцем в пехоту.

Трудно передать то чувство любви к нашей дорогой России, которое тогда охватило нас. Когда на другой день утром я ехала на трамвае по городу (что-то надо было купить), рядом со мной сел и тот молоденький флотский офицер, который решил лично отвезти прошение в Петербург. Он спросил меня, что же я не еду, чтобы проситься на фронт: может быть, у меня нет денег – он может дать. И при этом сказал: «Простите меня, что я так прямо предлагаю деньги, ведь у нас теперь вся совесть (или душа) наизнанку вывернута». Я ответила, что деньги у меня на проезд есть и я, проезжая, заеду с прошением. (Действительно, я так и сделала, но мне отказали.)

Поехала я дальше, в Ельню. Здесь врачи собирались на войну и приглашали меня еще тогда, когда я ехала провожать брата, но и до сих пор у них еще ничего не вышло, все не ладилось: то того, то другого нет. На этот отряд я нисколько не надеялась.

Наступило 20 августа, день рождения моего брата. Мы с невесткой и детьми были в церкви. Заказали молебен. Отдала я портнихе сшить мне кое-какое нужное белье; она сказала, что готово будет завтра, к десяти часам, но у меня сердце горело, я подумала: поезд отходит в пять часов утра, если я буду ждать портниху до десяти часов, то, значит, в этот день не выеду и потеряю целые сутки, а там, может быть, бой уже начался. Пошла вечером к воинскому начальнику просить от него записку, что такая-то, врач, хочет помогать раненым, что она человек надежный, не шпион.

И с такими документами отправилась. Попрощалась с семьей брата и на другой день, в пять часов утра, не успев заехать в Оптину, выехала на Минск и Варшаву. В руках у меня была только маленькая корзиночка. В Минске поезд остановился, я вышла на платформу: море голов, суета страшная. Нечаянно обратила внимание на стоявшую недалеко от меня слепую еврейку, которой старый еврей давал горсть пуху, а она ощупью определяла, каков он, и что-то говорила…

Мне так страшно было, что в такой момент они могут заниматься этим. Как будто вся эта тревога не коснулась их и им до нее нет дела. Вхожу в вагон, а напротив меня села, верно, полька, она так горячо говорит: «Мне дал знать управляющий, что он заболел, ему хотелось бы видеть меня, но до того ли теперь? Такое время, до личных ли теперь дел?» И я подумала: какие две противоположные картины я увидела.

Далее на какой-то станции я опять вышла на площадь и увидела П., который спешно ехал со своим отрядом к фронту и волновался, что вагоны со снарядами поставлены в тупик, а пропускают вагоны Красного Креста. Я ему сказала, что мне хочется поспеть к первому бою. «Вот и мне тоже», – ответил он.

В дорогу я не надела шляпы, а сделала себе косынку по форме Георгиевской общины в Петербурге; кокошник, и его обтягивает косынка, ниспадающая назад, не очень длинная, так что я имела вид сестры милосердия.

Приехали в Варшаву, на вокзале подошла ко мне молодая дама и спросила: «Вы русская, едете на войну?» Получив от меня утвердительный ответ, обратилась к стоящему рядом с ней юноше в гимназической форме и сказала ему, чтобы он нанял мне извозчика и проводил в гостиницу. Так было все любезно, радушно с их стороны.

Переночевав, рано утром я отправилась в собор, где причастилась. Спешно отправилась на вокзал, чтобы взять билет до Люблина, так как брат сказал мне, что хотя им и не объявляют точно, куда их повезут, но вероятнее всего, что первый бой будет за Люблином. На вокзале мне билета не дали, сказали, что дальше едут только воинские части и Красный Крест. Пошла в Красный Крест и там упросила довезти меня до Люблина. В Люблине Красный Крест остановился, дальше им нельзя: едут только воинские части. Взяв свою корзинку, прохожу мимо товарных вагонов, куда вскакивают офицеры. Медленно иду мимо и смотрю на вагоны. Остановилась напротив одного и спросила: «Нельзя ли мне поехать? Я – врач, и хотелось бы быть поближе к фронту, чем-нибудь помогать». Офицеры протянули мне руки и сказали: «Влезайте, поедем». Так я и поехала до самого конца, дальше вагоны не идут, и все военные сошли, выстроились и пошли в бой, сказав, что, вероятно, верстах в сорока будет бой.

Происходило это в деревне, где я увидела пожилого симпатичного поляка и стала просить его довезти меня к месту боя. Он согласился, мы договорились, что я буду платить ему в сутки пять рублей. Что же это за человек такой, что согласился? Не Ангел ли Божий? И мы с ним поехали.

Люди, которые встречались по пути, приветливо говорили: «Да будет благословенно имя Иисуса Христа» (по-польски). Я спросила старичка, а что же мне отвечать? «И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь». Встречая людей, так нас приветствовавших, я не испытывала никакого страха.

К вечеру, завидев огонек, мы остановились около домика, где поместились на ночлег офицеры; поговорили с ними, спросили, не знают ли они, где какие части? Там и для нас нашлась комната, где мы переночевали. И так ехали мы всё дальше и дальше. Я сказала своему старичку: «Поедем туда, где слышны выстрелы». Мы так и сделали. Иногда попадались солдаты, отставшие по нездоровью или усталости. У меня была брезентовая сумка с перевязочным материалом и с самыми необходимыми лекарствами и несколько пакетов с галетами. Завидев сидящих солдат, мы останавливались, узнавали, в чем дело, и чем могли старались помочь. Звуки выстрелов были всё слышнее и слышнее. Временами казалось, что мы уже достигли места боя, так были сильны выстрелы, и мой старичок оборачивался ко мне и умоляюще говорил: «Ведь нас убьют».

Голосов птиц здесь уже не слышно, они, наверно, все улетели. Из опушки леса то там, то здесь выбегают маленькие животные – зайчики и белочки. Наконец, мы видим людей. Женщины, испуганные, с выпученными от ужаса глазами, выходят из леса, нагруженные постелью и различным скарбом; впереди гонят коров. Некоторые несут детей, все бегут в страшной панике. А я все прошу своего старичка: «Поедем, дяденька, дальше, сейчас, верно, будет пункт, куда свозят раненых». Старичок с трудом, но слушается.

Уже были сумерки, когда мы выехали на лесную прогалину, где была изба и несколько построек. Здесь был первый перевязочный пункт.

Как-то сразу, неожиданно, мы оказались среди массы тяжелораненых, испускавших последний вздох; санитары клали их прямо на пол, священник, стоя на коленях, причащал.

Переодеться, приготовиться было некогда, я прямо опустилась на колени и стала помогать батюшке. Батюшка причащал, а я давала им запивать. Воды становилось все меньше, ее вычерпали из колодца для людей и лошадей, приходилось экономить воду, а батюшка очень спешил, так как раненые умирали; он весь дрожал от утомления и от сильных переживаний. Картина была ужасная: на полу, сплошь залитом кровью, лежали раненые, у многих сильно поврежден череп, виден был мозг; липкая кровь облила лицо, прилипали надоедливые мухи… Сырым полотенцем я обтирала глаза и все лицо страдальцев, а они умиленным взглядом своих потухающих глаз благодарили меня.

На столе и на скамьях врачи перевязывали, делали что могли, чтобы облегчить мучения солдат. Умерших и умирающих выносили, клали около сарая, а тех, на жизнь которых была хоть какая-то надежда, клали на пол в сарай, где теплилась на стене маленькая лампадочка. Я вышла вслед за вынесенными ранеными; когда я проходила по рядам, они, кто мог из них, говорили мне умоляюще: «Сестрица, не уходи от нас, нам будет легче умирать».

Все мое черное платье было залито кровью, и я считала, что это святая кровь. Перевязки окончены. Наступила ночь. Старший врач говорит санитарам, чтобы они шли еще за ранеными. И вдруг санитары говорят: «Мы боимся, там засада неприятеля». – «Вы не имеете права отказываться!» – закричал на них доктор и схватился за револьвер, который был у него за поясом. Санитары стали собираться идти за ранеными. Я обратилась к доктору и сказала: «Позвольте мне с ними пойти». – «Нет, вам нельзя, там действительно бывают засады. Как только начнется рассвет, вы и пойдете, а теперь нельзя вам». А мне так хотелось, душа вся горела искать раненых. Тем более что санитары и раненые говорили, что сражается дивизия, в которой находится полк моего брата.

Я обходила раненых и тех, которые лежали около сарая и доживали свои последние минуты. Все они скончались, и я, почувствовав полное изнеможение, пошла к своему старичку, который распряг лошадь и сам лег. Для меня было приготовлено место на телеге, я тоже легла. Ночь была теплая, хотя это были двадцатые числа августа. Слышу, рядом со мной лошадь пережевывает сено. Ясно сохранились впечатления от этой ночи. Образы раненых страдальцев, картина боя и мысли о брате чередовались в моей голове, мне было трудно заснуть. Бой уже затих.

После краткого сна я открыла глаза и увидала, что на востоке полоса неба уже заалела и скоро взойдет солнце. Мы со старичком встали, я стала просить его запрягать лошадь. Вместе с санитарами отправилась в направлении места боя. Я шла рядом с телегой. Нам повстречался раненый солдат, я перевязала его. Далее другой. Наконец, на опушке леса мы увидали десять человек убитых. Это пулеметчики, они лежали в ряд; верно, почувствовали, что умирают: лежали навзничь, вытянутые и со скрещенными на груди руками. У большинства из них были сильно повреждены черепа, у одного на груди лежала солдатская книжка, в ней было сказано все о нем: какого он полка, откуда родом, адрес его родителей. Я взяла эту книжку, и, когда потом рассказала брату, он сказал мне, чтобы я известила родителей о смерти их сына, а на конверте еще написала, что это письмо от умершего воина и просьбу доставить его бережно.

Мы поехали дальше и догнали одного священника, оказавшегося из полка, который входил в ту же дивизию, что и полк моего брата. Мы пригласили его сесть, и он проводил нас до тех окопов, где находился брат. Я так рада была этой встрече! Мы быстро доехали до ручейка, на другом берегу которого были видны окопы. «Вот здесь полк вашего брата, а мой полк дальше, я пойду туда».

Мы попрощались. Я оставила здесь своего возницу и пошла по берегу: здесь увидела знакомых офицеров, они умывались после боя. При виде меня их удивлению не было конца. Это место, откуда все люди, и даже животные, бежали. Женщины никак нельзя было здесь увидеть, и вдруг они увидели меня, которая не так давно провожала их.

Они не верили своим глазам. Сказали, что брат находится в «собрании»: так у них назывался общий окоп. Там по стенкам окопа были устроены земляные сиденья, на которых сидел командир полка и несколько офицеров, в числе которых был и мой брат. Он был рад и в то же время сильно удивлен, как я могла проникнуть в зону военных действий, как меня не остановили? Никто нас не остановил, мы ехали всё дальше и дальше благодаря согласию моего доброго возницы. Как только он мог согласиться ехать в такое опасное место? Слыша дорогой выстрелы из орудий, он часто говорил: «Ведь нас убьют», а я все просила его ехать дальше, и он соглашался. Обыкновенный человек не мог так поступить, все с ужасом бежали отсюда, а мы ехали навстречу бою.

После всех ужасов, пережитых ночью, я смотрела на брата как на воскресшего из мертвых. Его лицо и лица всех присутствующих так резко изменились. На всех легла печать какой-то глубокой мысли. Они были лицом к лицу со страшной смертью, и это отразилось на всем их облике…

Долго оставаться нам здесь было нельзя. Мы спешно поговорили с братом. Я сказала: если они пробудут еще на этом месте, я из Люблина могу привезти то, что им необходимо; записала, что брат и офицеры мне сказали. Видела, как солдаты, лежа на земле, зорко следили, не подходит ли неприятель: ружья их были рядом, и солдаты держались за них рукой, чтобы в любой момент можно было ответить на выстрелы. Вообще, я всегда была против курения, но в этом случае я им посочувствовала и записала, кто просил папирос.

Затем мы поехали обратно в Люблин, там я купила все порученное и для себя самое необходимое из одежды, и мы выехали обратно: спешили застать их на том же месте. В дороге пришлось ночевать. Мы увидели огонек в доме и почувствовали, что там военные офицеры и доктора. Они любезно приняли меня; пили чай, потом уселись играть в карты, а я, усталая до крайности, попросила разбудить меня и улеглась на громадную кучу пальто, сваленных на полу этой комнаты.

По дороге мы всё узнавали, там ли полк, в который мы ехали, но не могли добиться ничего определенного. Под вечер, когда уже спускались сумерки, мы подъехали к одной деревне. На ее окраине мы увидели двух казаков с лошадьми, которые стояли, прислонившись к стогу сена около сарая. Мы спросили, что они стоят? «Деревню эту берут атакой, атакуют эту деревню». – «А как же вы здесь?» – спросила я. «Нам страшно», – ответили они. Действительно, мы услышали страшные крики, крики «ура», звуки эти были оглушающие.

Старик ввел лошадь с телегой в сарай, и мы вошли туда. Слышно было, что поднялась какая-то суматоха, сердце билось от ужасного шума и крика. Атака, кажется, продолжалась недолго, потом все затихло и погрузилось во мрак.

В сарае казаки положили большую доску, чтобы я могла войти на сеновал, и там приготовили мне место. Старик лег на телегу, а казаки только сказали, что они всё для меня сделали, а сами ушли.

Через некоторое время один из казаков пришел за мной и стал просить зайти в хату.

Я пошла. Там на скамейке, покрытой полотенцем, был приготовлен вареный заяц. Они начали угощать меня. Мне было совершенно не до еды, но они так усердно просили, говорили, что для меня приготовили, я не могла отказать и села за стол.

Пригласили и моего старичка. Узнала я от казаков, что здесь сражалась та дивизия, которая мне нужна. Мы начали оживленно говорить. Казаки развесили свою верхнюю одежду. Вдруг видим, как из-под печи вылезает какая-то черная фигура, вся в саже: оказывается, что хозяин хаты, как только началась атака этой деревни, залез под печку и сидел там до тех пор, пока не услышал мой женский голос, тут уж он перестал бояться и вылез. Мы его пригласили сесть с нами поужинать. Он совсем ободрился и стал с нами разговаривать на полупольском языке.

Я очень переутомилась и пошла в сарай, чтобы хоть немного отдохнуть на сеновале. Конечно, какой это был сон: все ждала рассвета, посматривала в широкие щели в стенках сарая. Наконец увидала, что солнце уже всходит, сказала своему вознице, что пойду по деревне искать брата. Как только встретила солдата, спросила, где Измайловский полк, он оказался из этого полка и с радостью повел меня в хату, где отдыхал брат.

Когда мы вошли в хату, я увидела такую картину: на полу, на охапке соломы, сидел брат и кормил молоком с ложечки ребенка, а тот сидел и плакал. Оказывается, этот ребенок остался один в той хате, куда после боя вошел брат. На рассвете он послал денщика разыскать молока для этого ребенка и теперь поил его.

Сегодня день Ангела моего брата (6 сентября, чудо Архистратига Михаила); вот так нам пришлось свидеться в этот день. Я поздравила его и спешно послала к своему вознице за вещами, купленными для него, для офицеров и некоторых солдат. А тем временем брат сказал, что нужно напиться чаю, так как скоро им выступать в поход. Для чая солдат подал кипящий котелок, заварил туда чай, стал мешать, а вода совсем густая от глины и песка: вся вода из колодца оказалась вычерпнутой, и теперь можно было взять только гущу, но и этому питью все были рады.

Брат и всегда был молчалив, а теперь он был так измучен от всех переживаний и от предстоящего ночного похода, что сказал мне только: «Лошадь моя ушиблена пушкой, захромала, вероятно, придется идти пешком». Услышав это, я, забыв всякий страх, поспешно встала, взяла пучок соломы, намочила его водой и начала тереть лошади больную ногу, а брата пока оставила в хате, чтобы он хоть немного отдохнул. Терла, сколько сил хватало, потом посмотрела: как будто лошадь лучше стала ступать.

Уже дали знать, что пора выступать. Мы попрощались, не зная, куда каждый из нас едет и что с нами будет…

Не помню, как я во время обратного пути познакомилась с одним отрядом, где симпатичный старший врач с удовольствием принял меня работать; младший врач, и сестры, и вся обстановка были замечательные. Только старший врач сказал, что по штату у них больше врачей не полагается; значит, он не может принять меня с жалованьем. Несколько дней я там работала, мне было так приятно.

В это время случилось мне познакомиться с командующим 9-й армией, и он сказал: «Вообще-то не полагается на передовых позициях быть женщинам-врачам. Но я своей властью принимаю вас в свою армию» – и при этом выразил свое удовольствие, что я так горячо отнеслась к помощи раненым, в то время как многие врачи еще не собрались прибыть на фронт, и много еще мест, где они вообще отсутствуют, а я приехала рано. И добавил: «Я с удовольствием назначу вас ординатором в одну из своих дивизий».

Мне было жаль оставлять этот отряд, с таким хорошим медицинским составом; но в то же время я подумала, как я буду жить без копейки денег? Это было, конечно, неразумно с моей стороны. Для чего на войне деньги, они мне никогда не были нужны.

И я поехала в назначенный дивизионный подвижной лазарет, как мне и хотелось – поближе к брату. Но здесь я встретила совсем другую обстановку. Сразу же я почувствовала себя в чужой среде. Старший врач был хотя и русский и немолодых уже лет (около пятидесяти), но, вероятно, слабого и легкомысленного характера, мало интересующийся медициной. Там полагалось по штату пять ординаторов, из которых пятым и была я. Младшие врачи не могли поддержать старшего врача, наоборот, они создавали неприятную обстановку, даже иеромонах не мог устоять против их влияния.

Прошло несколько дней, и я спросила его, что же он не послужит ни разу обедни? Он очень расстроился и сказал: «Видите, где мне подготавливаться?» Конечно, здесь больше была его вина: он мог бы останавливаться не вместе со всеми, а помещаться в отдельной хате, где бы ему не мешали.

Нам почти все время приходилось передвигаться, и часто я с кем-нибудь из сестер по необходимости помещалась в отдельной от остальных хате, чему я была очень рада. А батюшка приносил мне Святые Дары и всю святыню в круглой костяной коробке и говорил: «Вот вам на сохранение». При переездах он тоже мне все отдавал и говорил, чтобы я не смущалась и брала, так как у них он не может оставлять: врачи не стесняются и, когда раздеваются, бросают всю свою одежду на эту коробку; кроме того, они неподобающе вели себя с сестрами.

Все это было ужасно тяжело…

Кругом раздавалась орудийная и пулеметная стрельба. Дыхание захватило от мысли – сколько там должно быть жертв! Ляжешь ночью и слышишь этот ужасный грохот орудий и представляешь себе, сколько героев в этот момент пожертвовало своей жизнью. Облегчишь себя слезами, и вся подушка сделается мокрая.

Когда я как-то при свидании с братом сказала, как тяжело действует на меня каждый залп орудий, он возразил: «Не надо так думать и скорбеть, очень часто выстрелы бывают без того, чтобы кто-либо был убит».

И к раненым врачи относились легкомысленно, особенно младшие; видно было, что они в жизни занимались другим, а теперь по обязанности пришли на войну не подготовленными к этому делу. Перевязывали только тех, кто сам пришел. А если посмотреть дальше по хатам, то увидишь душераздирающую картину: без рук, без ног груды людей, под умершими стонут живые.

Заведующий хозяйственной частью был хороший человек, сочувствовал мне; видит, что я собираюсь идти, как-то без слов понимает куда, дает мне фонарь и много свечей. Иду по хатам, там, среди случайно оставшихся жителей, находится старичок, который готов идти со мной. Мы стаскиваем умерших в какой-нибудь сарай, освобождаем лежащих внизу. Кроме того, что они изранены, у них жажда, они голодны, и надо найти им воды и пищи.

Удавалось достать у кого-нибудь мяса (которое тут же варили) и молока. И так проходила вся ночь. Пробовала напомнить старшему врачу, что к ним приходят только легко раненные, а самые тяжелые лежат беспомощно в хатах. Но ему неприятно было такое напоминание.

Помню, как лицо и уши горели от усталости и бессонных ночей, но силы не исчезали, хотелось идти дальше и дальше, пока кто-нибудь не даст знать, что пора возвращаться: лошади готовы, лазарет свернут, надо ехать вперед, вслед за войсками, а наше место заступит следующий лазарет. Эти переходы были так неожиданны. Тревога могла быть и посреди ночи, когда происходил какой-нибудь прорыв.

Однажды, помню, остановились мы в какой-то большой помещичьей усадьбе; я узнала, что здесь есть садовник с семьей, отдала им мыть свое белье и платье. Ночью тревога: усталые, мы вскочили и кое-как стали садиться на подводы, кто куда успел, я села на мешки с овсом. Было страшно темно, далее в пути перед нами – густой лес; санитары сделали факелы из какой-то травы, факельщики шли по бокам обоза, и мы ехали по темному лесу, освещаемые красными факелами. Приезжали иногда совершенно промокшие, останавливались в каком-либо полуразрушенном здании, где негде высушиться.

Как-то врачи сказали: «Хотелось бы пирогов испечь». Сестра-хозяйка поставила тесто, а здесь вдруг вестовой с сообщением двигаться дальше. Было уже холодно. Сестра нашлась: разделила тесто на одиннадцать частей и раздала нам (было десять сестер милосердия). Мы завернули тесто в чистые салфетки и положили себе на колени, под пальто, так и ехали, а по приезде затопили печь, и можно было приготовить обед.

Тяжело было смотреть, как хотели из этих поездок устраивать пикники, варили варенье, доктора катались с сестрами. Раз настал такой день, что я не выдержала (в это время была страшная стрельба), во время обеда встала (не могу даже понять, как я решилась) и стала высказывать все, что у меня накопилось на душе: «В то время, когда здесь вокруг нас льется кровь за нашу Россию и за всех нас, у вас хватает духу веселиться, устраивать флирты и пикники». В этом роде я говорила, не помню и не знаю, откуда у меня только брались слова и доставало силы высказать все это. В ответ мне не было сказано ни одного слова, но я почувствовала, что с этого момента у всех врачей еще более увеличилось враждебное чувство против меня.

Вскоре появились случаи холеры среди раненых, и старший врач, сидя за ужином, обратился к нам с вопросом: не пожелает ли кто из нас быть врачом в том отделении, которое мы должны открыть для холерных?

Может быть, кто сам пожелает, того и назначат. И пристально посмотрел на меня. Я ответила, что могу быть таким врачом.

На некотором расстоянии от нашего госпиталя (главного) открыли в ущелье, под горой, такое отделение. Я перешла туда с несколькими санитарами, чтобы во избежание заразы совсем не ходить в главное помещение к врачам. Это для меня было так важно: я изболелась душой и в то же время должна была присутствовать там, слышать смех и шутки, когда на душе у меня была одна печаль, и я едва сдерживала слезы. К тому же я долго не получала писем от брата. В то время они переходили реку Сан, была уже глубокая осень, холодно, дождь моросил беспрерывно, а им, как я потом узнала, пришлось переплывать и на бочках, и на чем попало под сосредоточенным обстрелом. Наконец, получила от брата письмо, что он жив и они, может быть, скоро пойдут дальше, к Карпатам. Слава Богу, это утешило меня, и я с радостью перебралась в холерный барак. В тишине ущелья я отдыхала душой, хотя дел у меня было очень много. Больных холерных у меня набралось сорок с чем-то человек (около пятидесяти).

День и ночь, конечно, я работала и испытала, что при холере, когда кровь так сильно сгущается, самое лучшее – делать вливание под кожу физиологического раствора поваренной соли. Я не скупилась с этим средством, делала вливания по нескольку раз в день и видела хорошие результаты. Человека два только умерли (они уже при поступлении были безнадежны), а остальных всех я оставила более или менее поправляющимися. И делала я эти вливания при первых признаках этой болезни, чтобы не дать крови сгуститься. Поэтому дел у меня было ужасно много, но зато и удовлетворение душевное было в том, что для больного делается все, что только надо и что возможно.

Но не долго пришлось мне здесь работать: из нашего дивизионного госпиталя присылается несколько санитаров, которые забирают всю нашу утварь, рукомойники и вообще всю посуду, чтобы я все оставила и ехала с ними. Подвода была местного крестьянина – длинная низкая арба. Санитары с вещами спешно отправились вперед, так им было велено: на фронте произошел прорыв. Но сама я была в недоумении: если прорыв, значит, здесь появится неприятель, но в этом ущелье, вдали от дороги, никому не придет в голову, что здесь есть люди. А больные подняли такой ужасный плач, кричали: «Не оставляйте нас: если неприятель придет, он подожжет наш барак». (Такие ходили слухи, что заразных больных неприятель не оставляет, а уничтожает со всей постройкой.) Сама я не верила в это, но, во всяком случае, как же они останутся одни в таком месте? Я и решила: что бы со мной ни случилось, больных не оставлять.

Стала их успокаивать, что я остаюсь с ними, чтобы они были спокойны. Но так как здесь очень глухое место, нет водопровода и воды принести нам некому будет, лучше мы постепенно переберемся на этой арбе наверх, в помещение, где был главный госпиталь: там мы и солому чистую найдем, там и водопровод есть.

Больные были все слабые, но в этот момент у них был такой подъем духа, что все они повскакивали с постелей и стали усаживаться на арбу; их никак нельзя было удержать, они боялись остаться, и вот под такой неимоверной тяжестью ось арбы лопнула. Как же теперь быть? Извозчик спешил уезжать из страха перед неприятелем, я его отпустила, а больным сказала, что я постепенно буду их сопровождать в верхний госпиталь.