Текст книги "История одной старушки"

Отпуск. Поездка к брату и по святым местам

По случаю зимы бои затихли, фронт наш переместился, и мы должны были передвигаться. Можно было воспользоваться этим временем: поехать повидаться с братом, которому предложили отдых. Ему сказали в штабе дивизии: «Вы, Михаил Дмитриевич, столько времени в окопах без всякой передышки, вам надо отдохнуть. Мы вам дадим почетную должность – председателя военного суда, и вы отдохнете с семьей». Семья его была около Ревеля, и его назначили туда.

Мне тоже дали отпуск, и я поехала. В Киеве остановилась в гостинице Покровского монастыря и пошла в Главное Управление Красного Креста: так полагалось, когда едешь с фронта. Вхожу в Управление, здороваюсь и слышу – кричат: «Сергей Васильевич, Сергей Васильевич, вот спасительница ваша, идите!»

Выходит доктор Суворов, мы с радостью здороваемся. Он уже окончательно поправился, и ему дают отпуск. Мы с ним там поговорили, он не забыл про Оптину и хочет туда ехать, у него уже билет взят, зовет и меня. Хорошо бы, если бы и я собралась, мы бы завтра и выехали. Окончательного ответа я не дала, но сказала, что если решу, то вечером скажу. Поднялся ветер, и я решила почему-то не ехать вместе; подумала: поеду лучше одна, так и сделала. Поехала прямо к брату, так как если я задержусь, то не успею приехать к празднику Рождества Христова.

Брат жил с семьей в дачной местности (станция или две от города) в каком-то имении: там расположена та часть, к которой он был прикомандирован.

В Ревель я приехала 21 декабря, пошла в монастырь, узнала, что батюшка отец Александр Зыбин умер, а матушка его Любовь Петровна уехала в Вятку и там устроила приют для детей.

Славу Богу, у брата все благополучно. На сочельник полковой священник служил всенощную в роте, а у нас молебен и панихиду. Уголок с образами мы хорошо убрали елками. Это имение называлось Пеллькюль, в четырех верстах от станции Лодензее по Балтийской железной дороге.

* * *

2 января, в день преподобного Серафима Саровского, я выехала и поспела в Николаевскую церковь на обедню. Поминала там всех своих и им одну просфору отправила. По преданию, святитель Арсений (Мациевич) погребен под алтарем этой церкви.

Поезд отходит в пять часов вечера, едва успела. В городе встретила буддийского монаха. Я обратила на него внимание, потому что был сильный мороз (я даже пошла в город, потому что нужно было купить для себя что-нибудь теплое), а он – босиком и в сандалиях. Высокого роста, с рыжей окладистой бородой, вид благообразный, лицо приветливое; на голове красная шапка, одежда желтая, а сверху теплое широкое пальто вроде плаща. Я спросила его, откуда он. «Из Петербурга, там есть буддийский монастырь, в Новой Деревне». Он разносил книжки и дал одну мне. На первой странице его портрет. Он сказал, что был в войске против немцев.

«Немцы – наши враги, они везде вредят нам своими миссионерами. Нас называют язычниками (улыбнулся при этих словах), а мы любим природу и ей поклоняемся. Мы поклоняемся солнцу и огню».

«Посмотрите на наши монастыри, – сказала я, – и вы будете христианином. Посмотрите хоть Оптину пустынь». Он, кажется, ответил, что монастыри видел. Прощаясь, снял шапку и приветливо поклонился до пояса. Жаль мне было его… В его взгляде, в его лице так много духовного, и вот в таком заблуждении.

В Петербурге зашла только в Казанский собор, приложилась к чудотворной иконе и купила несколько книжек.

В Москве не успела никуда, только переехала на другой вокзал и дала знать по телефону в гостиницу «Боярский двор»; через полчаса ко мне приехала бывшая моя соученица по Московскому Александровскому институту Люба Шульц, а теперь мадам Прибыткова. Рассказала мне, что вышла замуж, муж ее идеальный человек и что она так счастлива, что и передать трудно; религиозный в высшей степени, служит в банке.

Скоро надо было садиться в поезд. В Киев приехала 5 января, на Крещенский сочельник, хотела прямо в резерв (для сестер), но на всякий случай зашла в Покровский монастырь. Какое счастье – матушка Евдокия согласилась пустить. Уже семь часов, поскорее в церковь. Еще застала службу и напилась святой воды. Такая радость на душе! На другой день к обедне. Потом в Святую Лавру. Заходила к нашим родственникам. Здесь жила жена Николая Михайловича, командира полка, недавно убитого в битве под Праснышем; у них три дочки, две из них на фронте – сестрами милосердия. Но мне тяжело у них быть – они неверующие, почитают Толстого, считают его христианином. Семья большая, приглашают меня у них останавливаться. Но мне тяжело. Нет, больше не пойду.

В Лавре ходила по пещерам. Слава Тебе, Господи, что удостоил меня! Перед исповедью пошла в пещеру к святителю Павлу Тобольскому. Как-то особенно трогательно у этой гробницы. И подходят к ней страждущие люди без конца, идут и идут излить свое горе святителю.

На исповедь ходила к старцу отцу Алексию, который строго сказал мне, чтобы по возвращении с войны сейчас же поступала в монастырь.

В Покровском монастыре – игумения София. Священник главный – отец Дмитрий – очень хорошо говорил проповедь.

Монахиня Евдокия, старшая по мастерской, сшила мне платье. 16-го выехала из Киева. 17-го была на станции Мироновка, чтобы оттуда в город Богуслав, где при женском монастыре жили мои знакомые (по Люблину) – Бессоновы. Из Люблина они переехали по случаю войны. Он с женой и дочерью поселился здесь. Матушка игумения Анатолия предоставила им две кельи. Их сын Гермоген, только что окончивший гимназию, был убит на войне в одном из первых боев.

Родители приняли смерть своего любимого сына как истинные христиане. И когда, говоря про кого-то из убитых на войне, я выразилась, что вот он погиб, то старик-отец сказал: «Разве можно смерть на войне считать гибелью, наоборот…» Не помню, как он выразился, но только с великим благоговением.

28-го прибыла в город Черновцы в одиннадцать часов утра. 29-го в воскресенье – у обедни в резиденции румынского митрополита. Солдаты хорошо пели. Сам митрополит лечился в Карлсбаде, там и остался во время войны: так объяснил нам сторож.

Здание в мавританском стиле, роскошное, сказочно красивое. В покоях митрополита – ковры, зеркала. Смотрела залы, где заседает Синод, где разговляется духовенство на Святую Пасху. Вход в парк – арки и колонны – все очень красиво. Стены, колонны выточены из камня, крыша черепичная, как бисером вышита. Все здание кажется совершенно новым, а оно стоит уже шестьдесят лет. Строилось двадцать. Есть несколько картин духовного содержания, несколько портретов. В залах везде бюсты императора Франца Иосифа, его брата, жены Марии Терезии. Здесь же рядом и Духовная Академия. Две церкви: одна – в Академии, другая – в покоях митрополита, небольшая, вся устланная коврами, во имя святых апостолов Петра и Павла.

Духовная Академия – такое же роскошное здание, слева. Там библиотека, и на полках надписи латинскими буквами. Лежат какие-то журналы, есть и русские: «Русский паломник», «Церковный вестник» и другие. Справа – общежитие для студентов. Двор весь выстлан галькой, красивая громадная решетка, цветники. В парке – фонтан, беседка.

Священники румынские с бородами, но волосы подстригают и бороду тоже немного.

В Черновцах и везде в Буковине нет совсем ничего напоминающего о России: язык немецкий, румынский и еврейский. Видно, политика австрийцев тщательно искореняла все русское.

Русские войска все, что принадлежало Церкви, и вообще церковное тщательно оберегали, ни к чему не прикасались.

Когда спрашиваешь: не здесь ли такой лазарет, отвечают: нет, это здание церковного ведомства, оно неприкосновенно.

Против нашего лазарета была православная церковь, румынская; богослужение – на румынском языке. Очень древняя оригинальная архитектура. Западных дверей нет, сплошная стена, только с севера и с юга маленькие дубовые дверки. Внутри церковь полутемная, узенькие, длинные овальные окошки; четыре четырехугольные колонны; стены расписаны живописью по камню, которая хорошо сохранилась. Местные иконы, как у нас: Спаситель, Божия Матерь, святитель Николай во весь рост, Иоанн Креститель с чашей, в чаше – Младенец. Царские Врата – сквозные, завеса так же задергивается. Перед иконостасом, отступая аршина на три, из резьбы протянуто вместилище для свечей на высоте человеческого роста и гирлянда цветов.

Храм, по словам священника, основан в 1456 году воеводой Александром Добрым. Много плит с надписями имен погребенных. Здесь есть образ с надписью: «Святой великомученик Иоанн Новый, иже в Сочаве». Говорят, что мощи святого Иоанна Сочавского уже увезены в Вену.

Нашла свободное время, ездила в Сочаву. Отправились мы с одной сестрой (монашкой), подъехали к монастырю, где были мощи святого великомученика Иоанна. Через двор прошли в архимандритские покои, спросили архимандрита. К нам вышел приветливый пожилой монах, архимандрит Иннокентий, разрешил нам переночевать в монастырской гостинице. Пригласил в свою келью и стал с нами говорить на малороссийском языке в смеси с польским и румынским (он румын). В теперешнее военное время дочь его (беженка, ее муж на войне) приехала и поселилась у него с детьми, а в обычное время он этого, конечно, не разрешил бы. Дал мне книжку на немецком языке о древнем храме в Буковине и о храме святителя Николая Чудотворца в Радовцах, где мы в настоящее время пребываем. И еще книгу «Литургия» на малороссийском языке (Брынзи). Ночевали в монастырской гостинице: все так аккуратно, чисто.

Храм очень красивый, черепичная крыша напоминает постройки в Черновцах. Здесь стоит рака, где были мощи святого великомученика Иоанна Нового, а теперь только образ великомученика на крышке раки. Я просила отслужить после обедни молебен святому великомученику (конечно, служба была на румынском языке). Купила его образ. После видела, как соборовали одного болящего: что-то много священников.

По возвращении в Радовцы узнала, что наше главное начальство здесь – лейб-медик Безродный; он женат на моей соученице по Медицинскому институту (враче Феокритовой). Захотелось мне с ней повидаться, пошла, но не застала их дома. Прислуга потом ей сказала, что приходила какая-то монахиня. Хотя я была в обыкновенной своей одежде, на голове косынка с крестом. После мы с ней встретились, и я познакомилась с ее мужем.

Напротив нашего лазарета проходили учения некоторых частей. Все были в таком блестящем состоянии, и думалось: разве с такими войсками можно не победить? У всех была такая надежда, что вот сейчас будет полная наша победа, что эта война окончится победой Православия, что Святой Крест наконец водрузится над константинопольским храмом Святой Софии.

Смерть брата. Переезд с телом почившего из Ревеля в Оптину пустынь

Получила телеграмму о безнадежном состоянии брата… Если бы не божественная служба в эти ужасные моменты, то я не знаю, могла ли бы я перенести все это… Но скоро собралась и выехала. В каком-то учреждении встретила Шереметьева, полубольного, молчаливого. Получила бумагу об отпуске. Что было дорогой, тяжело и вспоминать…

Проехала Киев, Москву, Петроград; наконец – Ревель… Передать свое состояние не могу. Прошло более двадцати лет, но я не способна спокойно вспоминать это время. Уже Великим постом я получила в Румынии письмо от брата, где он в предведении писал мне: «Маня хочет отложить говение до четвертой недели, а я спешу, надо поговеть на первой неделе, а то, боюсь, не успею». И, слава Богу, они поговели. А потом еще: «До Благовещения ты пиши по прежнему адресу, а потом будет другой». Это было последнее его письмо. И говорить нечего, в какой скорби я застала семью. Был уже девятый день смерти, так почему-то задержалась телеграмма. Мне сказали, что хотели, требовали хоронить раньше, но Женечка (ей тогда было семь лет) так сильно плакала и кричала: «Я не дам папу хоронить, мы его любим, а тетя еще больше, она всю жизнь была с ним». И как-то задержались. Манечка заботилась, чтобы положить его в металлический гроб: он лежал в кладбищенской часовне. Было холодно, топили печку. Во время отпевания пламя бросало отблески прямо на покойника, так как помещение было небольшое. Священник служил со слезами.

Манечка рассказала мне, что в Крестопоклонную субботу брат собрался в церковь на вынос креста. Она стала было уговаривать его остаться дома, но он сказал, что как же не пойти в такой день, подошел к Женечке и сказал, чтобы она его перекрестила. В это время горела башня, в которой когда-то был заключен и страдал святитель Арсений. Пошел и уже больше не возвратился. Израненного, его отвезли в какую-то больницу, где только ночью Манечка нашла его. Через шесть дней он скончался.

Теперь надо было брать разрешение, чтобы везти. Я пошла, и мне сказали идти наверх.

Наверху за столом я увидела нескольких человек… Состояние души у меня было ужасное. Я резко потребовала у них бумагу на проезд и вагон, а чтобы провожатым гроба записали меня… Так мы и устроили. Гроб поставили в товарный вагон, где я и должна была сопровождать его. Когда еще была на кладбище, купила у сторожа старинную Псалтирь, которая у него нашлась, купила несколько фунтов восковых свечей. Семью усадила в пассажирский вагон, но в этот момент Манечка сказала: «Нет, мне так тяжело здесь, мы поедем вместе с тобой». И все перешли в товарный вагон. Себе я устроила место на стульях, чтобы лечь, прислонившись к гробу. А Манечка с детьми устроилась на диване и на стульях, которые они взяли с собой.

Трудно передать, что мы перенесли во время пути. Только к двадцатому дню мы приехали на место, в Оптину пустынь. Как только было возможно, я зажигала свечку и читала Псалтирь. Наш вагон, как товарный, ставили куда-то далеко-далеко в тупик, изнутри вагон не запирался, и жулики беспрепятственно вбегали ночью и похищали у нас и без того скудную пищу. С ужасом мы ждали каждую ночь. Я старалась все время читать со свечой.

И вдруг в один такой тяжелый момент в вагон входит благообразный седой старик: он так ласково, приветливо отнесся к нам. И я попросила его не оставлять нас в ту ночь. Он пробыл до утра. В одном тупике мы стояли несколько суток, пищу нашу отняли; дети плачут, им хочется есть, а дать нечего. Я взяла кувшин, и мы с Севочкой пошли искать санитарные вагоны, чтобы там достать пищи. На вокзалах не торговали. Господь помог, к нам очень сочувственно отнеслись и дали нам еды.

Лежа около гроба, я чувствовала защиту от брата в страшные моменты, когда вбегали подозрительные люди. Надо было утешать Манечку и испуганных детей. Однажды, когда я лежала, прислонившись к стенке гроба, то во сне услышала голос брата; слов не помню, и тогда даже не помнила, но знаю, что они были для меня утешительны.

Мне так бесконечно жаль было Манечку и детей, которые были так беспомощны! Дети все время были послушны и ласковы со мной, а у меня такая любовь горела в сердце, что всю душу, всю жизнь хотела бы им отдать, и я забыла о своем обете… В это время Севочка откуда-то вытащил карты и начал играть с Женечкой. А мне так сделалось неприятно: мне хотелось, чтобы все вокруг было обвеяно святыней. И я сказала: «Здесь нельзя в карты играть. Мы ведь около гроба, где надо молиться». Манечка, безгранично любя детей, обиделась на мои слова и сказала, что я отношусь к ним как чужая. Это сразу отрезвило меня. Как будто я забыла о своем обете, в уме я уже решила всю жизнь посвятить детям, думая, что и брат одобряет мое решение, но этот случай стал как бы ответом на мои мысли. Я укорила себя за такое колебание и благодарила Бога, что таким образом Он вразумил меня.

Еще много раз приходилось искать пищи, наш товарный вагон ставили далеко от станции.

Наконец, 25 марта, в воскресенье, в день Входа Господня в Иерусалим (в этот год Благовещение пришлось на один день с Вербным воскресеньем), в четыре часа утра мы остановились на станции города Козельска. А в последнем письме, которое я все время носила в кармане, покойный брат писал: «До Благовещения пиши по прежнему адресу, а потом будет новый адрес».

Выйдя из вагона, направилась туда, где стояли извозчики; следом за мной увязался какой-то человек: как только я начну говорить с извозчиком, и он оказывается между нами, видно, прислушивается. Я к вокзальному входу, и он туда, вслушивается, как я говорю со стоящими там извозчиками. Никто из них, как только скажу, что в Оптину, не соглашается везти, все говорят, что вода вышла из берегов и затопила весь луг, начиная от деревни Стенино; проехать никак нельзя, разлив такой страшный, что и не припомнят такого.

Оставив своих на вокзале, я пошла лесом кружным путем. Несколько раз мне удавалось переезжать на лодке через появившиеся озера. Так удачно, что были люди, и мне можно было переправиться. Пришла в монастырь, когда кончилась ранняя обедня. Подошла к архимандриту Исаакию, попросила прощения, что мы, не спросив разрешения, прямо приехали с телом покойного брата. Отец архимандрит радушно ответил мне: «Как же, мученика мы с радостью примем и найдем ему место лучшее на кладбище». И распорядился, чтобы казначей позаботился доставить гроб в монастырь.

Казначей, отец Пантелеймон, горячо принял к сердцу наше дело, позвал рабочих и сказал им, чтобы запрягли самых высоких лошадей и непременно, во что бы то ни стало, привезли гроб до берега, а здесь будут ждать лодки с канатами.

Поспешила я опять лесом в обратный путь. Манечку с детьми оставила на вокзале. Гроб поставили на подводу, лошадь высокая, сильная, колеса особые, высокие, на другой подводе – я с кучером. Доехали до деревни Стенино. Собрался народ: говорят, что проехать никак нельзя; а казначей велел нам ехать во что бы то ни стало. Несмотря на все уговоры, мы поехали прямо по воде. Пространство это до берега реки, конечно, не могло быть вполне ровным, там были овражки, через которые переброшены мостики; теперь это пространство представляло собой одно сплошное море; при езде лошади часто как бы ныряли, вода захлестывала их и переливалась через спину. Когда мы добрались до берега, то здесь были приготовлены две лодки на канатах, укрепленных и у того берега. Лодки должны были двигаться по канатам, сам архимандрит обо всем позаботился, отпустил своего келейника – лучшего гребца. Течение в этом году было необыкновенно сильное, поэтому и были сделаны такие приспособления.

Монастырский колокол оповестил всех, и вышло много братии, внесли гроб в храм Владимирской Божией Матери.

Кажется, на другой день пришла семья покойного брата. Поселились все в Оптиной пустыни в гостинице. Такие святые дни! Ежедневно мы все ходили к утрене в половине второго ночи. Затем, отдохнув с час или полтора, шли к ранней обедне. Дети, конечно, не выдерживали и засыпали иногда на этих ранних службах, но все же они всегда охотно вставали и просили не оставлять их, а вести с собой. Какое глубокое впечатление остается от этих ночных благоговейных служб… Перед шестопсалмием тушится большинство огней, и мы остаемся в полутьме: это всем сообщает еще больше благоговения перед таинственным, великим…

В Великую Среду, после преждеосвященной обедни, хоронили брата. Сам архимандрит участвовал в погребении, он сам выбрал место на кладбище – через дорожку от старческой часовни; еще была одна могила, а далее – могила брата, возле двух отроковиц Ключаревых (в имении которых по завещанию их бабушки, матери Амвросии, и был основан Шамордин монастырь).

Вся братия, и архимандрит, и старцы при всяком случае выражали нам соболезнование: это невольно чувствовалось, хотя всё молчаливо, по-монашески. Конечно, чувствовали это и дети. Севочка сказал мне, что во всем здесь он узнаёт те места, которые отец им показывал в альбоме (брат составил целый альбом из одних видов Оптиной): «Папа нам говорил, что мы весной здесь будем». Вот и правда. Опять вспоминается мне его последнее письмо, где он так положительно сказал об адресе, который будет только до Благовещения…

Идем мы по дорожке из деревни, и Женечка говорит мне: «Тетя, а что, маленькие могут поступить в монастырь?» Она, конечно, знала, что я собираюсь поступить, и спросила о себе. Заметно было, что Манечка, мать ее, опечалилась и расстроилась. После этого я, конечно, избегала подобных разговоров.

На могиле у брата был поставлен тот белый крест, который Манечка заказала еще в Ревеле. К нему теперь был приделан фонарик, который и зажигался вечером (для этого был поставлен на кладбище особый монах). По благословению и совету батюшки Анатолия мы ходили к другим старцам: отцу Феодосию (скитоначальнику) и отцу Нектарию. На Страстной неделе мы все (и дети тоже) пособоровались во Владимирской церкви у общего духовника – отца Спиридона. Батюшка Анатолий на просьбу Женечки и ей пособороваться сказал: «Ну хорошо, разочек и тебя помажет батюшка, благословляю».

После соборования отец Спиридон дал мне книжку «Помни последняя твоя». Исповедовались у батюшки Анатолия, и в Великий Четверг все причащались. Я все плакала, слезы у меня лились неудержимо. Прежде я не могла плакать, только в душе была страшная боль, а теперь не могла удержать слезы.

Батюшка Анатолий спросил меня, когда я вошла к нему, почему я так плачу. Нет ли у меня ропота? «Нет, – ответила я, – верю, что Господь делает так, как лучше, но я беспокоюсь, успел ли брат подготовиться?»

«А видела ли ты его во сне?» – спросил батюшка; это было как раз на двадцатый день. «Нет, я слышала только его голос, когда лежала рядом с гробом».

В ту ночь, может быть и по молитвам батюшки Анатолия, я увидела сон: полумрак, мы с Женечкой стоим на каком-то поле; кругом и под ногами у нас какой-то мусор от развалин. Вдруг на нас нападают собаки, мы убегаем. Женечка бежит вперед, и мы видим брата. Женечка скрылась впереди, я бегу за ней и уже больше никого не вижу. Дорогой башмаки мои рвутся, и я их теряю. Подбегаю к старинной церкви, вижу ступени из больших камней, поросших мхом. И думаю: как я войду в храм без обуви? Брату будет неприятно. Смотрю на свои ноги, на них есть башмаки, только более короткие. Вхожу в храм, там тоже полумрак, смотрю направо и вижу: на деревянном узеньком диванчике, какие бывают в оптинских храмах, сидит брат. Лицо у него такое довольное, радостное. А рядом сидит Женечка. И я проснулась. От этого сна у меня осталось успокоительное, приятное чувство. И когда мы ходили к батюшке, я рассказала ему сон: он был рад, что это меня утешило.

Святую Пасху мы встретили все в храме. Образ Воскресения такой светлый, радостный, розовая одежда Спасителя…

Святая неделя… Много народу приезжало к старцам: сколько нужных жизненных вопросов явилось у людей, особенно теперь. Приезжали и важные, заслуженные люди: им необходимо было решение на всю последующую жизнь… У всех было особенно тяжелое настроение. У меня в записной книжке того времени почему-то записано (сказал ли это кто или записал?): «Ни у кого уже нет ни негодования, ни протеста. Сердце высохло и молчит, и только безнадежно мыслящий разум тупо смотрит вперед в темноту, ожидая последнего рокового удара». Эти слова так точно выражали тогдашнее настроение людей, и поэтому я их записала…

Сидя в приемной у старца, видишь много почтенных людей, и вот почему-то я сказала что-то вроде: «Как странно, что люди не понимают». На это один почтенный господин сказал: «Если нет благодати Божией, то понять нельзя».

Между многими другими я увидала здесь двоих человек, в высшей степени благоговейных, – чету М-х. Батюшка Феодосий при мне давал книжку только что пришедшей к нему после причастия М. Ф., и когда она ушла, он мне сказал: «Вот райский цветок…»

Некоторые обращались ко мне с просьбой дать совет относительно их болезни; батюшка Анатолий часто поручал мне осмотреть ту или иную женщину. Он благословил меня и сказал: «Благословляю тебя лечить всех больных женщин, которые к тебе обратятся». Я спросила его, как мне поступать: предлагать ли мне лечение больным монахиням и схимонахиням; у меня бывает такое чувство, что монашествующим, особенно схимницам, земное лечение уже излишне…

Батюшка велел почитать у святителя Феофана Затворника об этом предмете и послал меня к батюшке Нектарию, который мне ответил, что лечение негреховно, что у нас даже в исповедальной книжке есть вопрос: не пренебрегаешь ли ты лечением? И доктора от Бога, и лекарства тоже. Батюшка Анатолий часто во время приема подзывал меня (я сидела в приемной) и поручал осмотреть и дать совет кому-нибудь из женщин.

Настал сороковой день смерти брата (это было 19 или 20 апреля). Батюшка Анатолий принял нас в этот день и послал ко всем старцам: к отцу Нектарию и к отцу Феодосию. Помню только, что отец Феодосий трогательно нам говорил, что брат предстал перед Господом, и Манечку благословил образом святителя Амвросия Медиоланского.

После шести недель мы нашли квартиру в Козельске для Мани с детьми, и они переселились туда. Севочку отдали в школу, а потом и его сестру. Часто они приходили в Оптину, и тогда мы все шли к батюшке на благословение и с различными вопросами.