Текст книги "История одной старушки"

Отправление на фронт за войском брата

Попрощалась с доброй графской семьей, с симпатичным ксендзом и его матерью. Я сказала им, что стремлюсь попасть на Карпаты, – графиня была этому рада. Она просила навестить ее замужнюю дочь, которая жила в своем замке на Карпатах. Графиня написала ей письмо, которое попросила меня передать.

Сначала я попала в город Холм. Поговела. В то время архиепископом здесь был высокопреосвященный Евлогий. В этом городе пришлось пробыть несколько дней, чтобы узнать, как мне ехать дальше. Не помню, почему-то я была приглашена в архиерейский дом осмотреть и полечить келейника (иерея или иеромонаха; имени его не помню). Владыка сам благословил меня.

На вокзале мне довелось увидеть некоторые воинские части и вместе с ними пережить тот восторг, когда после окопной жизни вдруг попадаешь на вокзал, где так светло, где больше не слышишь выстрелов, и этого ужасного грохота орудий, и невыносимой пулеметной стрельбы. Эти войска переправлялись на другой фронт. Они радовались как дети.

Села я в поезд, идущий в Галицию через нашу границу. Сколько-то проехали и остановились недалеко от границы, где в виду была Почаевская Лавра. Надо бы было остановиться здесь и зайти в Лавру помолиться! Но у меня такое волнение в душе, как бы добраться. Какое-то смущение явилось на границе, говорят, что не пропустят. И мне сделалось страшно… Но я успокаивала себя: если теперь не пропустят, я сойду с поезда и пойду в Лавру; значит, так надо. И вот я жду. Поезд двинулся, никто мне ничего не сказал, и я поехала до Львова.

Теперь вернусь немного назад. Когда мы жили в Ельне (я говорила уже об этом), наша главная святыня – Трембовольская икона Божией Матери – сгорела, оставленная на ночь в одном доме. И мне тогда же поручили отыскать оригинал, с которого можно было бы написать эту икону. Но ни в Петербурге, ни в Москве, ни в других городах я не могла в иконописных мастерских найти такой иконы. Помню, на обороте иконы была надпись, что эта икона принесена богомольцами из Львова, был и год, когда это произошло. Но это были давние времена, кажется, сыновей святого Владимира. Вот теперь я и подумала: как приеду во Львов, первым моим делом будет разыскать эту икону, помолиться перед ней, и тогда уже буду выяснять, где полк брата, жив ли он? Прошло так много времени с тех пор, как от него не было никаких известий.

Не буду есть, пока не помолюсь перед святой иконой! Приехали мы утром. Страх такой в душе! Иду по городу, захожу в каждую церковь, спрашиваю об иконе и везде получаю отрицательный ответ, что такой нет. Силы мои на исходе, уже четыре часа, а все мои поиски напрасны. Вхожу, наконец, в величественный храм, стоящий высоко, к нему ведет множество ступеней. Это храм великомученика Георгия. Спросила – и мне ответили, что эта чудотворная икона здесь.

Попросила провести меня к ней, она опускалась на шнурах. Помолилась перед этой чудотворной иконой, усердно прося Царицу Небесную указать мне путь, чтобы узнать о брате. Мне сказали, что церковь эта, как и все во Львове, униатская. Поэтому я подумала: попрошу православного священника отслужить молебен перед этой иконой. И пошла сама не знаю куда… При встрече с военными спрашиваю, где такой-то полк, а сама боюсь ответа… Прошло совсем немного времени, обращаюсь опять к проходящему офицеру, и вдруг он мне отвечает: «Я не только скажу, где полк, но и сообщу, где ваш брат: он в лазарете Великого Князя Михаила Александровича, и вы его сегодня увидите». И я пошла, как он указал мне, в этот лазарет.

Ноги дрожали, когда я подходила, мне страшно было даже и спрашивать. Наконец, мне сказали, что его можно видеть. Когда я вошла и увидела брата – от радости ничего не могла говорить, только плакала… Брат много перенес, горный поход – это что-то ужасное: им приходилось карабкаться почти по отвесной крутизне.

Он шел во главе полка, неприятельская стрельба настигала их в местах, где не было никакого укрытия, тогда всем надо было окапываться; и вот брат рассказывает: «Солдаты стараются окопать меня, вижу, к моим ногам падает убитый, но они не останавливаются и все остаются защитить своего командира. Умилительно, трогательно видеть это самоотвержение! Надо идти в крутую гору, силы мне изменяют, но вот ближайшие солдаты подхватывают под руки и помогают взойти всё дальше. Стрельба не прекращается, пули проносятся и задевают даже полы шинели, а мы идем все дальше и дальше…

В горах пришлось ночевать в одной полуразрушенной церкви, все мы душой отдохнули в эту ночь, а я заболел…»

Когда я рассказала брату, как мне удалось его найти, он приписал это только чуду. Среди такой массы войск, среди такой сутолоки, одними человеческими силами возможно ли такое?!

Он рассказывал мне, что Великий Князь Михаил Александрович часто навещает свой лазарет и расспрашивает раненых с таким участием… А для них такое счастье эти посещения!

Сказала я брату, что нашла икону Трембовольскую, а он обещал мне, что, как только поправится, мы прежде всего должны будем поехать в этот храм и отслужить молебен перед чудотворной иконой.

Поселилась я во Львове, в одном из так называемых пансионов, у одной очень симпатичной польки, которая имела несколько комнат и сдавала их за известную плату с полным обеспечением, т. е. давала и обед, и чай. Мне было удобно, я ежедневно ходила к брату в лазарет. В лавке я нашла бумажные образки Божией Матери Трембовольской и купила их порядочно.

Все церкви в городе были униатские, только одна – Преображенская, имеющая два придела, – была отдана военным: в одном из приделов шла православная служба, а другой еще занимали униаты. Архиепископа Евлогия, которого я узнала в Холме, теперь назначили сюда, и я увидела его в церкви. Рассказала ему, как я искала икону и нашла ее в униатском храме.

И нам с братом очень хотелось, чтобы перед этой иконой отслужил молебен православный священник. Владыка был очень рад, услыхав все, что я говорила об иконе; его радовало, что такая духовная связь существует между Россией и Галицией. Он взял у меня одну из иконок и сказал, чтобы я приходила за письмом, и тогда он отправит своего священника с нами, чтобы отслужить молебен. Брату стало лучше, он выздоравливал, и мы решили отправиться к чудотворной иконе.

Я зашла к архиепископу Евлогию за священником и за письмом, как владыка мне обещал. Владыка дал мне прочесть письмо, очень хорошо написанное – в таком тоне братского единения и христианского смирения. Священник по ехал с нами. Там я сказала, что мне нужно видеть настоятеля этой церкви.

Сторож провел меня по коридорам к двери, где было собрание, на котором присутствовал и настоятель. Дверь отворилась, и я увидела огромный зал и очень длинный стол, за которым заседали духовные лица, все в черной монашеской одежде. На слова сторожа настоятель сейчас же вышел, и я передала ему письмо. Он внимательно прочел, попросил подождать, а сам ушел с письмом в зал. Через некоторое время он вышел и сказал: «Мы не можем разрешить вашему священнику служить у нас. Если хотите, отслужит наш священник».

Это было сказано таким категоричным тоном, что выбирать было нечего, и мы согласились. Но все-таки для нас это было печально: все время униаты говорили, что у них с нами никакой разницы нет, и вдруг такой ответ. Когда я рассказала об этом владыке Евлогию, он был поражен и огорчен. Униатское духовенство все время его уверяло, что оно по-братски относится к православным, а на деле вышло совсем не то. Открылись их хитрости.

Брат пока еще не совсем поправился после болезни. Он поехал повидаться с семьей в Нижний Новгород, а я осталась во Львове и за это время хорошо познакомилась с галичанами и полюбила этот народ. Ходила в Преображенский собор: в правом приделе шла православная служба, а в левом – в это же время – униатская. Когда православные священники исповедовали народ, то из униатского придела люди шли сюда, униатский дьячок останавливал их, а они отмахивались и говорили по-малороссийски: «Вы надоели нам, не хотим, мы хотим к православным». Я тоже стояла здесь, и женщины выражали мне свою радость, что началось православное богослужение: они так давно ждали и надеялись на русского Царя, молились об этом. Подходили ко мне, расспрашивали, как у нас в Киеве, какие мы счастливые, что у нас Православная вера и никто не притесняет. Просили меня похлопотать, чтобы целыми приходами их записывали в Православие.

Передала я об этом их желании архиепископу Евлогию, но он считал пока преждевременным об этом говорить: надо было действовать осторожно.

Во Львове было устроено торжество: поминали тех великих подвижников, которые послужили Православию, которые все свои силы положили на то, чтобы отстоять Православие, защитить его от натиска униатства. Было такое воодушевление, такая радость на душе, что невозможно было вместить в себя. Верующие ликовали. Какая-то женщина издали подошла ко мне и сказала: «Вы русская? Мы видим, что вы разделяете с нами радость». По окончании обедни несколько видных патриотов-литераторов (один из них, помню, такой величественный, с седой бородой, фамилию его я тогда знала) несли венок – возложить на братскую могилу. Она находилась неподалеку от Львова, в красивейшей местности, на холме; с этой высоты вид на окрестности был замечательный. Здесь стоял белый крест, совершенно гладкий, была только надпись синими буквами. Была совершена панихида и возложен венок.

Встреча Государя Императора во Львове

Здесь я поняла, что эта война была не политическая, а священная. Ведь народ здесь изнывал по своей народной святыне: все, что было для него родным, – все было отнято. Народ молился и ждал избавления, которое придет от «Белого Царя». Они рассказывали мне, как дорожат русским языком. Например, их дьячок записывал крещаемых по-латыни, и у него была другая тетрадь, где он записывал их по-русски. Родители показывали мне книжки, которые они читают с детьми помимо школьных учебников: это были хорошие книжки, в высшей степени духовные и патриотические, – так хорошо была выражена вера в Православие и любовь ко всему русскому.

Была радостная встреча Государя Императора во Львове. Были такие радостные чувства, которые потрясли меня до глубины души, и не могу словами выразить их. Это можно только чувствовать, и то раз в жизни.

Кажется, на церковной паперти молодые девушки, окружавшие меня, сказали: «Вы – русская!» – и передали мне радостную весть о пребывании Государя Императора во Львове, потом подхватили меня под руки, и почти бегом мы понеслись к какому-то невысокому зданию (в два – два с половиной этажа). Все эти люди были радостно возбуждены. У мужчин через плечо были надеты трехцветные ленты, и, когда я обратила на это внимание, они сказали мне: «Мы их берегли в земле и теперь достали».

Мы встали в первый ряд перед балконом дома. Балкон был невысоко. Все напряженно ждали и скоро увидели Государя. Он обратился к народу с короткою речью. Затем его приветствовали и запели песню «О Мати русского краю». Это было молитвенное обращение к Божией Матери. Видно, что Государь слушал с умилением. Около него было несколько человек, и среди них был архиерей Евлогий; он, кажется, показал образок Божией Матери Трембовольской, который я ему дала.

При переполненных радостью и благоговением сердцах народ не мог успокоиться и долго пел свои излюбленные песни о «Белом Царе», русском народе и русской святыне. Никогда не забудутся эти светлые минуты. И по слухам, и по газетам читаем, что военные дела у нас идут хорошо, что взята крепость Перемышль, которую и посетил Государь…

Пребывание на фронте

Не помню, как я собиралась, но только поехала дальше, остановилась в городе Самборе.

Я узнала, что это родина митрополита Павла Тобольского, нетленно почивающего в пещере под киевской Десятинной церковью. Не раз я там бывала. Мне говорили, что наш Государь особенно любил там молиться. Когда я была здесь в последний раз (из отпуска после болезни ехала на фронт), мне не хотелось уходить; я стала в угол, в тени, чтобы не мешать другим, и смотрела на старенького иеромонаха, который стоял у святых мощей. Подходили все больше военные, с усердной молитвой, со слезами. Некоторые подходили и тихо исповедовали свои грехи, а он успокаивал, утешал их.

Когда я на прощанье, наконец, подошла к святым мощам, батюшка предложил открыть воздух, но я не решилась, боясь, не есть ли это как бы сомнение: я знала, что святитель почивает вполне нетленным. Было благочестивое предположение Государя, что, когда война окончится, будет открытие святых мощей, которые с торжеством проследуют по всей России, на его родину в город Самбор… В Киеве я купила около гробницы святителя Павла несколько фотографий, и так жалею, что они у меня не сохранились.

Переночевала я в Самборе, чтобы ехать дальше, к Карпатам, но вдруг прошел слух: измена – неприятель сделал прорыв и одолевает нас. Дан приказ к отступлению, надо было спешить обратно во Львов.

Здесь ужасная картина: народ, видно, страшно удручен после радости церковных торжеств. Села я в трамвай во Львове и вижу еврея в цилиндре с красной гвоздикой, таких фигур с самодовольными лицами я заметила несколько на улице. На Львовский вокзал спешно прибывает интеллигенция, среди них замечаю того самого почтенного патриота, который обратил на себя мое внимание на торжестве в храме Преображения. С ним была группа писателей, которых я тоже узнала. Но все они были до того печальны: ведь рушились надежды на светлое будущее их страны. С ними были и дамы. Сюда же прибыл и архиепископ Евлогий. Я прошла в вагон попрощаться с ним, здесь царило безмолвие.

Архиепископ благословил меня, и мы молча расстались. От печали невозможно было говорить, сердце сжималось от боли…

Я не спешила с отъездом; пока был цел вокзал, раненых помещали здесь, и мне хотелось хоть чем-нибудь облегчить их страдания. Не помню, как и кто назначил меня или я сама взялась, только помню, что я очутилась с сорока восемью раненными в голову.

Перевязала я их и прилегла отдохнуть неподалеку. Но сразу же заметила, что мои больные бредят, вскакивают, а санитар грубо обращается с ними. Сердце у меня надрывается, я не могу этого вынести: попросила поставить для меня носилки посреди больных, встаю поминутно, чтобы как-нибудь успокоить раненых. Конечно, санитары не понимали, что они в бреду.

А на вокзальной платформе везде лежат больные. Они стонут и жалобным голосом умоляют: «Сестрица… ангел… помоги мне…» Просят дать им пить или еще чем-нибудь помочь. У большинства дизентерия. Больных и раненых спешно укладывают в вагоны. Надо освобождать вокзал. Такое величественное здание, с верхними мостами и галереями для переходов, надо подрывать, разрушать, чтобы не досталось неприятелю.

Все проносится как страшный сон; нет ни одной души, кого бы я знала лично, никому нет дела до меня, и я сама забываю, что существую… Не помню, как я уехала, как дальше сложились обстоятельства, но я очутилась врачом в одном из питательных пунктов Красного Креста, во главе которого стоял вице-губернатор одной из губерний Средней России, молодой (фамилию забыла), а помощник его – добродушный Воейков.

Всем здесь заправляла старшая сестра, было еще две сестры, я – врач, и еще несколько санитаров. У нас была большая палатка для персонала и другая – для приходящих поесть случайных посетителей.

В нашей канцелярии служил непременным членом ненадежный человек. Я заметила, что так было в большинстве случаев везде. И я удивлялась: ведь как легко в таких условиях действовать шпионам. Встретила Пуришкевича с его отрядом, который тоже опасался этого и возмущался. Мы стояли около какой-то станции. Раскинули палатки. Дождь; нам было сыро и холодно. Приходилось иногда ставить над головой зонтик, чтобы не капало, но в хорошую погоду в палатке было приятно. Работы было мало. Иногда какой-нибудь отряд попросит их накормить или забредет отставший от части солдат и попросит сменить повязку, но, конечно, это всё легкие случаи. Работа меня не удовлетворяла, потому что я почти ничего не делала. Вся эта светская обстановка не была мне по сердцу. Но скоро я с ней рассталась: узнала, что через станцию проходят поезда с фронта с ранеными и больными, и попросила начальника станции давать мне знать, когда подходит такой состав.

Как только дадут мне знать или сама узнаю (я часто оставалась на станции на всю ночь, приютившись поблизости в какой-нибудь хибарке), зову двоих санитаров, и они несут ведро или два с вином, разбавленным водой, одну-две бутыли молока, хлеб, сахар, папиросы и еще, что можно, для подкрепления раненых. Беру и перевязочные средства, необходимые лекарства. Ждем поезда и, как только он подойдет, обходим вагоны и раздаем что нужно. У некоторых были сбиты повязки и болтались конечности, причиняя страшную боль. Другим надо было подложить под конечность и под спину подушку, хоть из соломы; для этого мы захватили из своего пункта наволочки и имели под рукой солому.

А как они радовались кисловатому питью и папиросам! Через несколько дней или, кажется, через несколько часов на фронте уже было известно, что на такой-то станции заботятся о раненых; и вот вновь прибывшие с такой радостью говорили нам, что они уже ехали с надеждой, что им сколько-нибудь здесь помогут. Мне хотелось все больше и больше расширять эту помощь, но мы здесь пробыли недолго: не знаю, по какому случаю мы ушли с этого места.

* * *

После Львова и отступления (но до начала моей работы на питательном пункте) я съездила повидаться с братом, который к тому времени уже возвратился в армию и находился не очень далеко от меня. Приехала я в ту деревню, где был их обоз. Скоро я нашла денщика своего брата, который только что возвратился из окопов; он рассказал мне, что брат, слава Богу, жив, весь их полк в окопах. Я хотела сейчас же туда отправиться, но он сказал, что теперь никак нельзя: «Вас убьют, все время стрельба, а там идти через большое поле. Надо подождать, пока стемнеет». На это я возразила: «А вы как же?» – «Да я привык».

Здесь при обозе оказался и их полковой священник, с которым я познакомилась. Он сказал мне, что тоже собирается идти в окопы, как стемнеет, и предложил идти вместе.

Мы отправились, пошли по ровному полю. На горизонте время от времени вспыхивали огоньки из орудий; неприятель часто направлял прожектор в нашу сторону, освещая нас, и в это время мы должны были падать на землю, иначе нас бы убили. Постоянно мы слышали писк или жужжание от пролетающих пуль. И как мы остались живы? Но вот вход в окопы. На мне был плащ защитного цвета (купленный в офицерской лавке). Огня там не полагается, идем по окопам узким проходом, сталкиваемся с проходящими нижними чинами; наконец, окоп расширяется, выемка в глубину – это окоп брата.

На наше обращение он чиркнул спичкой: множество мышей со стола и скамейки (из дерна) разбежалось во все стороны… Брат был удивлен, как я могла пройти: все время стрельба. После нескольких наших вопросов друг к другу он сказал мне: «Саша, мы видели с тобой за это время столько человеческих страданий, что жить обычной, прежней жизнью уже нельзя, – поступай в монастырь».

Он чувствовал и раньше мое желание, но никогда об этом не говорил. А здесь, в такой обстановке, когда каждую секунду тебе грозит смерть, хочется высказать все самое нужное. Я была благодарна брату и радовалась за такое настроение его души. «Тебе долго здесь оставаться нельзя. Скоро, задолго до рассвета, должна произойти смена солдат. Тогда поднимется страшная стрельба», – сказал брат. Мы попрощались… Батюшка возвращался в обоз, и я пошла с ним.

Вскоре питательный пункт переехал в монастырь, находившийся рядом с замком Яна Собеского. Там поместился весь персонал, кроме меня. Хорошо не знаю почему, но я испытывала благоговение к монастырю, пусть и католическому, и мне было неприятно, что его используют для жизни отряда и нарушают обычную жизнь монахов.

После нашего приезда мне довелось поговорить с дочерьми управляющего при этом замке, и они стали просить меня поселиться в их доме; предлагали свою комнату. Им хотелось, чтобы я жила у них, еще и потому (как они мне откровенно сказали), что они боятся казаков, о которых много наслышаны, и со мной им не будет страшно.

Я согласилась: ночевала у них, а в монастырь ходила обедать, пить чай и ужинать. В монастыре было три монаха из ордена капуцинов. Носили длинную одежду с капюшоном, коричневого цвета, веревочный пояс; волосы у них были выстрижены небольшим кружком на голове. Они остались только для охраны монастыря. Здесь был их игумен (забыла его католическое название) и два простых монаха. А остальные по случаю войны были эвакуированы в Австрию.

Древняя постройка монастыря, одновременная с замком, очень меня интересовала. Дочери управляющего расположились ко мне всей душой, и так как они были духовными детьми настоятеля монастыря, то способствовали моему знакомству с монахами и их расположению и доверию ко мне (в то время как всех наших в отряде они избегали). А заведующий пунктом, по молодости лет и легкомыслию, иногда, сидя на площадке лестницы у входа в монастырь (здесь у нас была столовая), начнет вдруг пускать ракеты (кажется, их шутихами называют), которые так трещат и разбрасывают искры вокруг, а сами скачут по террасе. Бедные монахи смотрят на это со страхом из окна второго этажа.

Помню, на этой террасе по обеим сторонам были статуи – святых Петра и Онуфрия. А он, наш заведующий, был вполне светский человек и не имел никакого понятия о духовном: может быть, без всякой цели (вообще-то он был добрый человек) повесит свое вооружение, револьвер, военную сумку на распростертые руки пустынника Божия. И так больно сделается на душе, иногда я сама и сниму оттуда его вещи.

Старшая сестра (у нее всегда был гордый, величественный вид) тоже свысока относилась к хозяевам монастыря. Совсем не то было в наших отношениях. Когда заболел настоятель, девушки попросили его полечить, я его выслушала и лечила чем могла. А когда у них заболела корова, они по секрету сказали мне об этом и повели в погреб, где она помещалась: они боялись реквизиции, хотя, конечно, этого не было бы. Но, во всяком случае, я не открывала их тайны.

У коровы оказалась в ноге заноза, которую я вынула, посоветовав промывать рану. Все это они делали тщательно, и она поправилась. После этого мы с ними еще больше подружились, они обращались со мной как со своей близкой. К сожалению только, они не умели говорить по-русски, а я плохо понимала по-польски, но кое-как мы объяснялись: они употребляли и некоторые латинские слова. Рассказывали мне историю замка, историю монастыря, я даже записывала, но, к сожалению, мои записи пропали. Показывали мне свое опустевшее помещение: для каждого монаха у них была отдельная небольшая келья, окно высоко, чтобы не развлекаться.

Костел и трапезная – на первом этаже. В трапезную из кухни окно для подачи кушанья, над окном картина, изображающая преподобного Мартиниана, который бросился в море от соблазна, но был спасен: его на своей спине перевез к берегу дельфин. Рядом с окном – било для созывания братии на трапезу. Они мне все рассказали и о замке. На потолке в одной из зал сохранилась очень ценная картина какого-то известного художника (тема из древней мифологии). Я все это записала. Как-то раз я проходила мимо замка, и компания важных, серьезных военных спросила меня, что это за замок. Когда я охотно им объяснила, они попросили войти с ними и внутрь. Там я, как настоящий провожатый, все в подробностях рассказала им; они были очень благодарны, спросили обо мне, и так мы с ними познакомились. После этого приезжающие сюда часто вызывали меня и просили всё им объяснить.

В одной из таких экскурсий оказался и Владимир Сергеевич Шереметьев, помощник принца Ольденбургского по фронту.

Замок этот хотя и представлял археологическую ценность, но уже сильно пострадал: повсюду разбитые окна, совы и летучие мыши во множестве нашли себе здесь приют.

В залах были остатки гирлянд от не очень давних торжеств, которые устраивались в замке какими-то военными организациями австрийской молодежи.

В тот промежуток времени жизнь моя была необременительная. Работы было очень мало: отряд наш стоял в стороне от дороги, и я удивлялась такому расположению нашего отряда. Здесь я вполне отдохнула перед предстоящей работой, только беспокоилась, что я как бы не у дел. Помню, приехала экскурсия с дамами: это были сестры, образованные, из высшего общества; одна из них, кажется княжна, сказала: «Около нас есть отряд, там две сестры с такой же фамилией, как у вас: верно, родственницы ваши? Они замечательные, как ангелы небесные, как бы хорошо, если бы вы их к себе взяли». Я знала, что на фронте также работают мои троюродные племянницы из Киева, а отец их – фронтовой командир полка. Но как их взять? Мне, конечно, это было бы приятно, но у нас питательный пункт, здесь дела совсем мало. А мне скоро хотят дать отряд для заразных больных; такой отряд необходим, и им надо врача не только что окончившего, а уже поработавшего: надо ставить диагнозы, чтобы изолировать заболевших. Тем более тогда мне нельзя их будет взять, чтобы они не заразились.

И вот мне дали отряд заразных больных. Теперь на мне большая ответственность: все в отряде лежит на мне. Сначала наш отряд был очень маленький: три сестры милосердия, десять санитаров. Надо было обследовать окрестности, так как появились случаи холеры у беженцев, которые располагались по лесам. В одной деревне даже потребовалось оцепление, чтобы никого в нее не пропускать. Ездила я по окрестным деревням, там ко мне обращались за медицинской помощью. В своем экипаже я возила и съестное (сахар, рис, манную крупу и прочее), чтобы оставить, если увижу у больного недостаток. Народ очень расположился ко мне – относились с полным доверием, исполняли всякий мой совет. Народ там был верующий; рассказывали, как трудно было им пригласить священника: привезут воз соломы, а посередине спрячут священника. Иногда приглашали меня помолиться с ними, среди деревни или около; обыкновенно на холме был крест, куда они и собирались молиться.

Однажды они пригласили меня на такой холм: там был крест, стол, скамьи. Стали приходить ко мне с различными фруктами, благодарить, что я посещаю их больных. Помню, подошла одна совсем еще маленькая девочка, подносит мне красивое громадное яблоко, держит его двумя руками и говорит: «Это дедушка прислал». Когда я была на этом холме среди народа, внизу подъехал экипаж. Из него вышли два доктора, подошли ко мне, поздоровались и сказали мне о цели своего приезда: предупредить меня, что с народом надо установить хорошие отношения; но они сразу поняли, что здесь это предупреждение излишне. И уехали довольные.

Несколько холерных больных, которых я увидела в лесу и по дорогам, пришлось поместить в каком-то маленьком опустевшем строении (которое впоследствии, когда больные умерли, мы сожгли, чтобы не распространять заразы).

Осталось двое сирот – мальчик и девочка, которых пришлось принять в наш отряд. Дорогой попался еще мальчик, которого родители отправили в местечко за керосином, а мост пришлось сжечь, и мальчик остался на этой стороне. Таких несчастных у нас набралось до тридцати человек. Женщины помогали нашему отряду, были прачками, и дети делали кое-что по силам. Назначили нас к переезду. У нас были свои лошади и повозки, но на этот раз надо было ехать далеко по железной дороге. Нам дали десять вагонов. В вагонах наши санитары положили доски, чтобы можно было поместить больше беженцев, в два этажа. Пришлось взять, кроме своих тридцати, еще двух женщин с грудными детьми. Одна из наших сестер, капризного характера, вероятно, сообщила об этом начальству. Во главе нашего поезда был вагон, где ехали заведующие Красно-Крестными учреждениями. Они пригласили меня к себе ужинать и, между прочим, сделали мне легкий выговор, сказав: «У вас, кажется, там везется контрабанда?» Тем дело и кончилось, мы благополучно проехали.

Расположились в каком-то фольварке. По лесам много беженцев; приходилось, кроме лазарета (у нас уже было 25 санитаров, 10 сестер, 2 брата милосердия – гимназисты 8-го класса, и 25 лошадей), разбивать по временам палатку и кормить беженцев: их здесь было до тысячи человек. Когда справлюсь со своими лазаретными делами, сажусь в экипаж, беру кое-что из пищи, сахар, мыло, лекарства самые необходимые и отправляюсь к беженцам. Они все выйдут на опушку леса, начнут перечислять свои нужды, а я им даю что могу и осматриваю больных. В один из таких моих приездов профессор Груздев, консультант по Юго-Западному фронту, вместе с нашим врачом Суворовым заехал в наш отряд, но, не найдя меня там, они отправились к лесу: стояли в стороне и смотрели. Я, конечно ничего не зная, продолжала заниматься беженцами, а как закончила, подошла к экипажу и увидела их. Они были так тронуты этой сценой. Особенно профессор, я даже слезы видела у него на глазах, когда он говорил о происходящем.

Мы все отправились к нам в отряд на ужин. Профессор так расположился к нашему отряду, что выразил желание свою штаб-квартиру разместить у нас. Это было очень приятно и полезно в медицинском отношении: каждый сомнительный случай или все то, что меня смущало, я могла проверить у такого авторитетного лица, как Сергей Сергеевич Груздев, – а он ведь тогда был лучший терапевт в России. Да еще и по взглядам мы сходились. И в вопросе с моим питанием он мне очень помог.

После смерти отца, в 1905 году, мамочка сказала мне: «Не будем есть мяса». Я была так этому рада. Но на фронте мне это не всегда было удобно. А теперь мне было легко сказать нашему санитару-повару, чтобы он для меня делал из свеклы в кружке борщ без мяса. А тут и сам профессор как-то за столом начал объяснять, как человеку, которому уже за сорок лет, неполезна мясная пища. И сам старался мяса не есть.

Наш непосредственный начальник над отрядами для заразных больных – Сергей Васильевич Суворов – спросил меня: «Куда бы вы хотели, чтобы я назначил ваш отряд?» Я ответила ему: «Мне бы хотелось как можно ближе к фронту, в передовые части». Он так нас и назначил. Когда наш обоз шел по дороге, то мы иногда даже видели, как поверх наших голов летели снаряды и на излете слегка пробивали почву. Ночевали мы в корчме. Наутро прибыли в какое-то место; передовой обозный спрашивает, где остановиться. Я отвечаю ему, что если есть церковь, то около нее. Подъехали к ограде, но церковь была уже разрушена снарядами, уцелела только железная церковная крыша, которая и лежит на земле, а в столбе ограды устроен ящик для сбора денег: вот и все, что осталось. Встали с подвод, помолились и отправились искать, где бы нам расположиться лазаретом.