Текст книги "История одной старушки"

Закрытие Шамординского монастыря

В Шамордине у нас было очень печально: в храм мы не ходили, так как наш священник открыто объявил себя обновленцем. Мы, больничные, со всеми больными жили за монастырской оградой, в бывшей булочной. Там было две небольших комнатки для больных, одна – побольше – для умерших, где мы и молились; была келья для сестер (их было четыре) и для меня – отдельная, маленькая. Как только в монастыре кто-нибудь ослабевал, мы старались во время темноты перевезти ее к нам, чтобы здесь причащать (в гостинице еще жил иеромонах отец Мелетий) и похоронить, если умрет.

Маленькую палату украсили ельником, и, когда в нее положили первую покойницу, батюшка несколько раз приходил служить панихиду и парастас; ночью все мы и много приходящих из монастыря молились и пели, и на вторую ночь так же, а на третий день чуть свет батюшка ее похоронил. Такое всенощное моление очень понравилось многим монахиням. Некоторые говорили: и меня так похороните, как хорошо, все молятся!

Каждый раз мы так и делали: тайно увозили к себе умирающих из монастыря. Это не могло, конечно, укрыться от священника Николая-обновленца (было несколько приверженных ему сестер – человек десять или чуть более), и он грозил нам заочно, что мы не имеем права никого хоронить на монастырском кладбище без его ведома, но это была только угроза. Мы продолжали перевозить слабых.

Как-то раз я читала святителя Иоанна Златоуста (на трапезе), именно о ночной молитве; нас это очень тронуло, и всем захотелось, как в Оптиной пустыни, вставать в двенадцать часов для полунощницы. Спросили у духовника батюшки Мелетия. Он благословил нас так вставать, а поспавши еще, утром читать часы с обедницей.

Вставали по звонку. Не только служащие здоровые, но и больные просили непременно перенести их в моленную (у нас было кресло для перевозки). В это время чувствовалось особое воодушевление.

Прочла я как-то за трапезой из аввы Дорофея о послушании, как надо смотреть на него: если что делаешь, то именно ради Бога.

Это так тронуло сестер! Одна из них, более горячая – сестра Анна, – воскликнула: «Если бы я знала раньше, как бы мне было легко всякое дело!..»

С пищей у нас было очень трудно, жили почти впроголодь, но, кажется, мы тогда были записаны на социальное обеспечение и кое-что получали, могли кормить больных. Но в общем воспоминание об этой жизни не мрачное, на оборот: внешние тяжелые обстоятельства заставили войти внутрь себя, обратить больше внимания на духовную сторону.

Для чего-то совхозу понадобилась в богадельне келья слепой матери Марфы (она с трех лет от оспы совершенно ослепла), и, когда кто-то из нас пришел к ней, слепая сидела на своих вещах в трапезной. Сейчас же на салазках перевезли вещи и взяли ее к нам в больницу: мы рады были такой духовной монахине. Поместили и еще нескольких, например Екатерину (Капитанникову), уставщицу из богадельни, она у нас ведала уставом.

Видела я, что дело идет к концу и монастырская библиотека, вероятно, скоро подвергнется уничтожению. Кроме того, однажды, навещая какую-то монахиню, я в ее келье на столе увидела книжку, где была описана жизнь одной святой, подвиг которой состоял в сбережении духовных книг от уничтожения. Это было для меня еще большим побуждением, и, когда я спросила у батюшки Нектария (еще во время его пребывания в Оптиной пустыни), не надо ли взять из библиотеки самые важные книги, он горячо отнесся к этому вопросу и сказал: «Это необходимо». И вот пошла я как-то с мешком в библиотеку, но заведующая – очень аккуратный и педантичный человек – с трудом согласилась на то, чтобы я взяла несколько книг. Хотелось мне взять акафист святому Игнатию Богоносцу (я держала его в руках), написанный Шишковой (она, как говорили, умерла потом от голода в московской богадельне) и исправленный собственноручно затворником Феофаном, но заведующая никак не соглашалась. А потом, вскоре, не успела я во второй раз пойти уговаривать ее, как книги уже повезли на подводе, и многие листы из священных книг пошли на курение, – многие это видели.

Этот акафист был напечатан и у меня теперь есть, но мне хотелось сохранить почерк святителя и видеть, на что именно он обратил внимание.

Мне пришлось лечить старика, отца заведующего богадельней. Старик благодарил меня и даже сказал: чем бы мне вас отблагодарить? А я ответила: если можно, отдайте мне этот крест, который стоит у вас в трапезной на каноннике, и угольник с богослужебными книгами. Он согласился, и больничные сестры сейчас же приехали за ними. Крест у меня и теперь.

Старшая фельдшерица вскоре уехала с его сыном-коммунистом. Через год или два я услыхала, что она лежит в параличе где-то далеко…

Прошел год со смерти батюшки Анатолия. 1 октября, на Покров Пресвятой Богородицы, нас созвали к храму, где с паперти комиссар объявил, что с сегодняшнего дня у нас нет монастыря…

Потом матушка казначея сказала нам, между прочим: «Ровно тридцать восемь лет тому назад, в 1884 году, в такой же день, на Покров Пресвятой Богородицы, было открытие Казанской Горской Общины (Шамордина монастыря), и вот, мы жили, как расслабленный, тридцать восемь лет, и за грехи наши теперь лишились монастыря. Не называйте теперь меня вслух матушкой казначеей».

Мы продолжали жить на прежнем месте, и когда оставались у себя, то нам было хорошо. Но всякий выход за стены монастыря причинял скорбь. Прежде я думала: буду жить здесь, пока живы еще наши параличные монахини и калеки. Пошла к заведующему (латышу) и спросила его, а он мне на это сказал: «Да этих черных ворон можно стрихнином…» Меня это так поразило, что я, придя к себе, сказала сестрам: нам надо готовить сумки, чтобы уходить. Стали говорить о том, кто куда пойдет. За матушкой Марфой еще раньше приехал племянник и увез ее. Ее спрашивали, как же она будет жить. На что она отвечала: «У меня Отец очень богатый, Он предоставит мне все-все, не надо беспокоиться». Потом мы услыхали, что некоторые состоятельные люди вскоре выстроили для нее домик и она там поселилась с двумя сестрами.

Матушка Марфа впоследствии многих приглашала к себе погостить, сама с сестрами приезжала в Козельск повидаться с духовниками и сестрами и многим помогала. Глубокая вера не обманула ее…

Пошла я в Козельскую больницу, там меня пропустили к батюшке Нектарию. Первый наш разговор был о его затворе: я высказала ему свою веру в то, что его освободят. Чувствовалось мне, что он этому порадовался: велел мне прочесть «Верую» и потом сам запел одно из священных песнопений (забыла какое). Потом я спросила, к кому мне теперь обращаться, у кого исповедоваться.

Еще когда я ежедневно ходила на панихиды в часовни, где погребены старцы, то панихиды эти большей частью служил молодой иеромонах Никон, такой строгий, сосредоточенный. И я всегда думала: вот истинный монах-подвижник…

Несколько его слов долетело до меня. Кто-то сказал: «Да, это так».

«Так никогда не бывает! – ответил отец Никон. – Как хорошо встретить смерть с молитвою, а для этого надо навыкнуть, пока здоровы, а теперь время поста – самое удобное для этого. Помоги нам, Господи!»

«Как скорби переносить?»

«Положиться на волю Божию. А о тех, которых считаем виновниками, думать (как у Марка Подвижника), что они только орудия нашего спасения».

Все эти слова, сказанные отцом Никоном, произвели на меня сильное впечатление. И после смерти батюшки Анатолия, когда я подумала о духовнике, первая мысль была об отце Никоне. Но он такой молодой.

Теперь я спросила батюшку Нектария, где он благословит мне поселиться. «В Козельске у Еремеевых квартиру возьми», – ответил батюшка. Это был последний раз, когда я его видела. Вскоре он вышел из больницы. Ему с радостью предоставили квартиру одни благочестивые люди в Козельске. Но он там прожил совсем мало. Внезапно, вдвоем с келейником, не объясняя никому ничего, он выехал на хутор верст за шестьдесят от Козельска, в другой уезд: там и жил до самой смерти.

Скитания, тюрьма и ссылка (1922–1933)

Отъезд из родной обители. Устройство в Козельске

По возвращении от батюшки Нектария мы стали собираться. Больная наша Анисья заплакала, ей так не хотелось идти в мир. Тогда я предложила ей поселиться со мной. Еще две сестры больничных – Поля и Даша – изъявили желание быть с нами.

Надо было спешно уезжать из Шамордина, так как наступил март месяц, а потом дорогу уже развезет. В один из ясных дней я отправилась в Козельск искать квартиру. Прежде всего я зашла к старушке Марии Ивановне, где когда-то жил Севочка. Так как она старожилка Козельска, то может указать мне, где бы найти квартиру. Она даже пошла со мной по городу искать: весь день мы ходили, но ничего подходящего не нашли.

Тогда я подумала: что же это я не исполнила, что мне сказал отец Нектарий. Вспомнила про Еремеевых, а они встретили меня так, как будто давно ждали. Они купцы, у них громадный дом, разделенный на три части. Их три брата: семейные, очень верующие. У второго брата под курятником, во дворе, есть еще помещение, которое они и предложили нам с большой радостью. Плата только три рубля. Они обещали протопить несколько раз к нашему приезду.

Одна из наших больничных сестер, более энергичная и еще не решившая, куда поедет, осталась в нашем помещении, чтобы ликвидировать наше больничное хозяйство и рассчитаться с совхозом, который теперь владел всеми монастырскими постройками.

В деревне мы нашли сани-розвальни, уложили на них свои вещи, положили больную монахиню Анисью и отправились в путь. Я иногда садилась, иногда тоже шла. Дорога была трудная, снег уже начал таять. Но доехали благополучно.

Хозяева радушно встретили нас: комната была вытоплена. Это была четырехугольная низкая комната с маленькой печкой и лежанкой посередине. Мы разделили комнату занавеской на четыре части. Сейчас же у входных дверей – скамейки и стол (наша трапезная). Угол без окна – там две кровати сестер; дальний угол с окном – для больной; еще напротив светлый угол – мой.

Устроились мы в Козельске одними из первых, поэтому к нам постоянно заходили идущие из монастыря: или переселялись в Козельск, или (еще чаще) ехали на родину. Мы сшили из нескольких взятых нами из больницы половиков три матраца из соломы для приходящих. Когда потеплело, приходящим можно было располагаться на полу и еще на кухне. Заходили к нам и батюшки из Оптиной пустыни, которые тоже постепенно расходились из монастыря и советовались, где бы подыскать помещения. Мы, конечно, были рады приютить их, чтобы они отдохнули. Все ведь были так встревожены.

В Оптиной пустыни образовалась артель, некоторые из младших записались там работать, а старикам надо было уходить.

Братия еще не разошлась, я была в храме. Проходит после богослужения батюшка архимандрит по храму и говорит: «Отец Никон, мы уходим, а ты останься, ведь сюда будут приходить богомольцы, надо, чтобы служба была, и надо их принять, а иеродиаконом останется отец Серафим».

И вот они вдвоем непрерывно служили, а отец Никон принимал народ, который привык приходить к старцам за советом.

Когда отец архимандрит говорил и благословлял отца Никона остаться, мне вспомнился тот рассказ, который дал мне читать отец Анатолий: когда корабль тонул, а капитан стоял на капитанском мостике, молился и видел отверстые небеса… Теперь я прониклась еще большим уважением к отцу Никону.

Отец архимандрит, архиепископ Михей, живший там на покое, и большинство братии перешли в Козельск и расселились по квартирам, а в оптинский храм часто приходили к обедне.

* * *

Прошло порядочно времени, как я получила благословение от батюшки Нектария. Великим постом я поговела, исповедалась у отца Досифея. Я все не решалась просить отца Никона сделаться моим духовным отцом.

В конце Великого поста я увидела во сне батюшку Анатолия: так ясно, в схимнической скуфье, в которой он снят на последней карточке; недалеко от меня, на высоте человеческого роста: весь в облаках, только верхняя часть туловища видна, рука его поднята, он благословляет меня, и я слышу его голос: «Как же не благословить тебя, когда ты столько ожидала…»

И наконец, на Святой Неделе, после богослужения, я подошла и высказала отцу Никону свою просьбу. Он не отказал мне, но прибавил, что неопытен. Назначил мне причащаться 21 апреля. Но мне не пришлось в этот день, и я просила 27 апреля, в день кончины моей матери. С этих пор батюшка Никон сделался моим духовным отцом. Он приходил иногда на нашу козельскую квартиру; в это время к нам собирались и другие сестры, и у нас шли духовные беседы.

Очень скоро приехала моя троюродная сестра Анна Вырубова; у нее оказался рак груди, ей сделали операцию, но, видно, поздно: появились увеличенные железы, и их вырезали, но рука с той стороны начала болеть. Она и раньше, когда я была в монастыре, хотела поступить, но тогда еще был жив ее больной отец. Теперь он умер, и она приехала окончательно, попросила у нашего духовника отца Никона благословения жить с нами и готовиться к монашеству.

В это же время стали приходить к нам две послушницы с тульской дачи, которая была верстах в десяти от Козельска: они тоже хотели с нами жить.

Но так как наше помещение было слишком мало для семи человек, то батюшка Никон благословил их троих (сестру Анну и Лизу с Мариной) быть в нашей общине, но пока жить в отдельной комнате (нашлась свободная у другого брата Еремеева) и приходить к нам на общую молитву.

Очень я сожалела, что почти ничего не записывала из того, что говорили батюшка Анатолий, матушка игумения и другие, и думала: теперь так непрочно пребывание при духовниках, надо хоть что-нибудь записывать вечером, что вспомню за день.

Нас собралось уже порядочно: как бы не было лишних разговоров и рассеянной жизни! Спросила у батюшки Никона, может быть, он благословит нас на молчание, а самое необходимое скажем, когда соберемся в трапезную. Батюшка сказал: «Нет, нельзя давать такое благословение».

Конечно, за трапезой мы читали житие или другую какую книгу.

Я как-то спросила батюшку, что лучше читать: славянское или русское «Добротолюбие». «Это совершенно разное. Почему это так случилось, что такой благодатный и просвещенный муж, как святитель Феофан, изменил все? Неизвестно. Отец Анатолий (Зерцалов), любя очень творения святителя Феофана, когда касалось дело “Добротолюбия”, был за славянское – перевод Паисия Величковского. Изменения есть не только в порядке, но и в самих мыслях» (например, заметил у Марка Подвижника).

А насчет Исаака Сирина посоветовал мне лучше взять русское. Вообще, он высказал свое убеждение – лучше читать то, что проще, понятнее, а именно: авву Дорофея, «Лествицу», Феодора Студита, Кассиана Римлянина. Такие книги, как Исаак Сирин, с глубоким содержанием, надо читать с осторожностью. Там то, что для новоначального сказано, для нашего времени доступно только преуспевшим, а многое и совсем нельзя применить, и тогда будет раздвоение в душе. Поэтому такие книги надо читать не для того, чтобы вполне применять их к себе, а для настроения. А иначе может быть очень плохо: в самомнение, в прелесть можно впасть и повредиться.

Надо целиком брать все сочинение или статью, а не отдельные мысли и смотреть надо на целое.

Так и сказано у Исаака Сирина – все учение в целом надо брать. Читать и все принимать, какая мысль ни встретится: нравится или не нравится. А что непонятное – так надо отставлять, потом, может быть, поймете.

А выбирать мысли не следует, отсюда ереси возникают («ересь» – сгреческого «выбираю»).

Мы видели, что с монастырями и монахами положение все хуже. «Будем терпеть», – сказал батюшка.

Однажды спросили: «Говорят, что монашество падает потому, что не проходится молитва Иисусова; правда ли это?» – «Не от одного этого, а и от того, что не следим за собой, за чистотой своего сердца». Посоветовал прочесть предисловие к книге о молитве Иисусовой старца Паисия.

«Надо терпеть не только находящие скорби, но себя терпеть надо. Никого нельзя осуждать, даже самого большого грешника».

Все мы не имели никаких средств, кое-что продавали, даже некоторые иконы. Те, кто собирался венчаться, часто спрашивали иконы. Окрестные монастыри закрывались, и монашествующие во множестве селились в Козельске. Очень многие ослабели от переутомления и, главное, от скорби…

В церкви мне говорили, кого надо навестить. Расстояния большие: расселялись по всему городу и окрестностям, так что целый день приходилось ходить. Жили впроголодь. Сестра Поля у нас была по хозяйству: ходила на берег рубить кустарник (он очень хорошо горит) и готовила скудную пищу. По утрам мы все были в церкви, а больная оставалась лежать. Еще наша сестра Даша брала кое-какую работу – кофту или платок связать. Иногда они обе ходили на поденную работу, а я оставалась с больной и по ее наставлению топила печку и готовила. Больная с любовью относилась ко мне и бывала рада, когда мы оставались вдвоем. Она видела, с каким страхом я готовлю обед, и ободряла меня. И как-то выходило: сестры говорили, что наш обед вкуснее.

Больная наша ничего не могла есть, кроме молока и белого хлеба, в самом малом количестве. При обходе больных, хотя большинство их были неимущие, часто давали мне кусочек белого хлеба или сахара для нее.

Больная, несмотря на страдания, была всегда в радостном настроении, со светлым лицом и говорила: «Мне не хуже, чем в монастыре, у нас такая тишина. Там еще, бывало, придет кто-нибудь в палату и начнет говорить о болезни, а здесь я как будто и небольная: никто о ней не напоминает».

Правило мы вычитывали. И вот кто-нибудь из духовников назначит сестрам, пришедшим из разных мест, причащаться, а они правила не читали, и негде им читать; он и посылает их к нам: «Наверное, там прочтут». И мы читали правило раза три подряд, так как они приходили отовсюду и в разное время.

Хозяева нашей квартиры старались выразить нам свое расположение. Их было три семьи, и у них часто бывали торжества – то именины, то день рождения. И вот каждый раз скажут сестрам: «Передайте матушке, что мы ее приглашаем на обед». Но я ни разу не ходила, и они как-то спросили сестру Полю, что это значит. Она ответила, что монахиням нельзя ходить в гости. Те не обиделись, а только после этого присылали нам что-нибудь из съестного со своего стола, иногда селедочку. Это было для нас роскошью…

Переезды на новые места жительства. Отец Никон

Только год прожили мы на этой квартире. Неудобно было так делиться, ведь нас было теперь семь человек. Попалась нам квартира около самой церкви, из двух комнат и кухни. Первая комната не больше двух аршин, около передней: там поместилась я. Большую комнату разгородили высокими ширмами на три части. Трапезная образовалась у нас отдельно. Для больной было очень удобно: наступило уже теплое время, откроем окно, и богослужение доносится до нее.

Теснота у нас была! Помню, батюшка Никон зашел к нам с иеродиаконом Серафимом и сказал ему: «Я привел тебя нарочно, чтобы показать, в какой тесноте живут люди».

Стали обращаться ко мне как к врачу и мирские люди. Я спросила у батюшки, как он меня благословит. Он сказал, что надо уклоняться: «Ходи и принимай только монашествующих и тех, кого не принимают в больницу или кто не может заплатить или не в силах добраться до больницы, не может поехать». И я мирским неприветливо отвечала на просьбы, а сестры обыкновенно ограждали меня, говорили, что я слаба и не лечу. После монастыря нам не хотелось окунаться в «мир», и мы совершенно отделились.

Один врач, очень опытный и хороший человек (наш знакомый), говорил своим пациентам: «Я теперь слаб, идите к ней, мы с ней одинаковых взглядов и одинаково будем лечить…» И многие приходили. Помня советы батюшки, я потом сказала доктору, что я ему глубоко благодарна, но не должна погружаться в «мир». Он нам стал помогать другим способом: то принесет корзинку овощей или фруктов из своего огорода и сада (он был садовод-любитель); то как-то пришел в мое отсутствие – несет большой мешок на спине и выкладывает на стол несколько больших хлебов и говорит: «Скажите вашей матушке, чтобы она подкрепилась». Получив за визит, он все и израсходовал на хлеб. А сами мы для себя не могли купить, конечно, ни белого хлеба, ни сахара, ни масла…

Прибегает из Оптиной сестра Ирина, работающая там, в артели, и говорит, что заболел отец Никон. Сейчас же отправилась. Он жил тогда в Оптиной пустыни, в одной из башен, на втором этаже. Из служащих в храме оставался он один да еще иеродиакон отец Серафим. Их кельи были рядом.

Состояние здоровья батюшки Никона было очень тяжелое: температура 39 градусов и выше, воспаление расширенных вен ноги; требуется безусловный покой. К нему приходил доктор Казанский, живший здесь за оградой. Он застал меня у постели больного, и мы обсуждали с ним, что делать, чтобы дать полный покой больному. Другой иеромонах уже назначен сюда отцом архимандритом, чтобы заменить отца Никона. А отец Серафим как новопосвященный должен ежедневно служить в храме два раза в день. Остальные братия, оставшиеся в Оптиной, все зачислены в артель, каждый при своем деле; требования к ним были очень строгие. Отец Серафим предложил мне свою комнату, а сам решил подняться еще выше, на третий этаж, и там поселиться. А я дежурила и за врача, и за келейника у больного.

В первый же вечер температура еще поднялась, я все время меняла компресс, больной бредил. Осталась на ночь, села за столом внизу, где меня не было видно, чтобы не нарушать уединения и в то же время наблюдать за больным. Так прошло несколько тревожных ночей. Потом ему стало лучше, но был необходим полный покой. Молча сделаю все, что надо больному, уберу келью, самовар поставлю на терраске, а обед приносила сестра Ирина.

Скоро начали приходить нуждающиеся в совете богомольцы. Батюшка, когда был в силах, принимал их лежа.

Утром не успею прочесть все правило, а уже начнут умолять допустить их к батюшке. Стараюсь хоть поскорее напоить больного чаем.

Температура еще долго повышалась. Батюшка очень исхудал, побледнел; боли в ноге продолжались, но народу отказать было трудно: иногда приходили с таким великим горем и издалека. Людей я приглашу сначала в свою келью и оттуда уже понемногу сообщаю батюшке, с какими тяжелыми нуждами пришли.

Помню, пришли и сидели у меня две молоденькие особы, в светских одеждах; они приняли монашество и были пострижены в мантию на Кавказе, а теперь должны были ехать в Ташкент. Они непременно хотели поговорить с батюшкой о дальнейшей своей жизни. Долго у меня сидели, пока батюшка принимал других. Они мне очень понравились, я была очарована ими.

И когда, после их ухода, я с радостным чувством стала говорить, какие есть люди, преданные Господу, батюшка холодным тоном сказал: «Они еще молодые, разве можно твердо надеяться на них…» А сам он был молодой, ему не было еще и сорока лет (родился он в 1888 году).

До того времени, как отец архимандрит решил оставить его для приема богомольцев в Оптиной пустыни и благословил его, отец Никон почти не дерзал давать советы и принимать людей. И вообще, если давал какой совет, то не от себя, а говорил, что в таком случае такой-то старец говорил то-то.

Больше месяца батюшка не поднимался, и я ему келейничала, большей частью молча, боясь нарушить уединение.

Ежедневно к порогу кельи приходила юродивая Паша, она давно уже пребывала в Оптиной, часто скандалила, поднимала страшный шум. Однажды она набросилась на батюшку Анатолия и начала его душить. Удивляешься, бывало, как старец терпелив и любвеобилен, и такие выходки прощал и относился всегда к ней с любовью.

Вот об этой Паше батюшка Никон сказал мне: «Старайся, чтобы она ни на что не обижалась и не сердилась». Всеми силами старалась я об этом. Она требовала, чтобы ей первой получить благословение, – и я заботилась об этом.

И Господь помогал ее успокаивать. У нас все время был мир с ней.

Когда батюшке стало лучше, я установлю порядок, кто за кем пойдет, а сама в свободные минуты сбегаю навестить свою больную матушку Анисью. И сестры из Козельска часто приходили ко мне, приносили нужные вещи.

Но вот окончилось мое послушание у батюшки Никона, и мы опять зажили всем миром в своей тесной квартирке. Нам так хорошо было около самой церкви. Наша младшая сестра Марина даже, помню, сказала: «У нас все время Пасха, так нам радостно!»

Но и здесь нам не пришлось долго прожить: месяца два, кажется. Стала проситься с нами жить одна уже пожилая монахиня. Кроме того, знакомые девушки из Калуги (учительницы) хотели пожить у нас на каникулах. Все это заставило подумать о большей квартире.

Иногда, раз в неделю, а то и чаще, батюшка приходил к нам, и к этому времени каждая из нас приготавливала вопросы.

Придя к нам, он обыкновенно молился вместе с нами перед образом и, преподав нам мир и благословение, садился, а мы вокруг него, и начиналась духовная беседа. Мы с такой радостью ждали этого. К этому времени приходили еще другие сестры (кроме нас, семи домашних): всем так хотелось духовной беседы, у многих были различные недоумения по поводу того, как устроить свою жизнь, где жить. И духовные вопросы: как быть с мыслями, которые делают молитву рассеянной?

На это батюшка отвечал: «Мимолетные мысли, к которым сердце не прилепляется, быстро проходят, как калейдоскоп. Ум наш, как жернов, никогда не останавливается, все время занят. Это не наша вина, но от нашего естества, и эти мысли не надо считать своей неотъемлемой собственностью: не может один и тот же ум и славословить Бога, и хулить. Поэтому не обращай внимания на них, выбрасывай их, как сор, как нечто постороннее. Но вот когда заметишь, что какая-нибудь одна мысль долбит постоянно и сердце к ней прилепляется, – вот тогда это ужасная опасность. Скорее надо бороться, чтобы выбросить ее; молитвой Иисусовой прогоняй, а если все же не в силах, исповедуй старцу. Надо знать, что тебя борет более всего, – стою страстью и бороться надо особенно. Надо ежедневно проверять свою совесть. Если стараешься даже не останавливаться на мыслях, но они меняют настроение, значит, доходят до сердца: “сердца помышления злая”».

«Укоряю себя, – сказала одна сестра, – что не делаю над собой в борьбе очень сильных усилий, усилий до смерти».

Батюшка сказал: «Слишком большое напряжение вредно. Можно потерять силы напрасно и обессилеть. Надо оградить себя железным кольцом заповедей. Каждое свое действие надо совершать после того, как проверишь, согласно ли с заповедями, со Священным Писанием. И даже слова надо произносить после того, как помолишься и проверишь».

Кто-то спросил о правиле. Батюшка сказал: «Правило лучше небольшое, но чтобы его непременно исполнить. Духовная жизнь требует, чтобы идти все вперед, а если слишком большое правило, то можно и назад пойти, что уже очень нехорошо. Пятисотницу лучше одной справлять, времени на нее – не менее одного часа и десяти минут или даже полтора часа. У нас в скиту время было так распределено. В два часа утра: утренние молитвы, двенадцать псалмов и первый час. Отдых. В шесть часов утра: третий час, шестой час, изобразительные, девятый час. За вечерню – двенадцать псалмов, повечерие, два канона. После ужина: конец повечерия и вечерние молитвы. Пятисотницу по кельям. Однообразие для проходящих молитву Иисусову очень важно – ум не рассеивается, собранность ума».

Одна монахиня очень боялась, чтобы я не сказала ей о смерти, если она будет плоха. На это батюшка сказал: «Боязнь смерти – от бесов, это они вселяют в душу такой страх, чтобы не надеяться на милосердие Божие (см. у Иоанна Лествичника). Врач должен предупредить больного о приближающейся смерти. Если даже не желает больной и высказывает свой страх, не хочет, чтобы с ним говорили о смерти, – до лжно предупредить».

Одна сестра наша говорила: «Мне хочется дожить до того времени, чтобы встретить Господа». – «Не надо, – говорил батюшка, – греховно желать до пришествия антихриста дожить. Такая скорбь будет тогда, как сказано: праведник едва спасется. А желать и искать страданий опасно и греховно: это бывает от гордости и неразумия, а когда постигнет искушение, человек может и не выдержать».

В день Святой Троицы батюшка сказал: «Исполняйтесь Духом». Что это значит? Ведь мы сподобились получить дары Святаго Духа при крещении. А многие ли помнят об этом? Мало получить, надо еще сохранять, усовершать, умножать, а не зарывать. Для этого надо возгревать ревность. Как?

1. Читать Священное Писание, ведь святые книги написаны Святым Духом, от них и веет Он. Никакое светское удовольствие не может дать того мира, той радости, которые даются Святым Духом. Песнопения, псалмы.

2. Внимать себе.

3. Часто участвовать в Святых Таинствах, через них Святый Дух сообщается человеку.

4. Часто посещать святой храм – это место особенного присутствия Святаго Духа.

5. Наконец, молитва – это великое дело для получения даров Святаго Духа, особенно молитва «Царю Небесный». Ее надо не только с особенным благоговением выслушивать во время молитвы в храме, но и во время работы произносить, испрашивая помощи от Святаго Духа.

(Получила я описание смерти батюшки Никона, и там упомянуто, как он, уже изнемогающими устами, часто произносил эту молитву.)

Как-то заговорили об одежде: «Одежда монашеская нам дана, чтобы отличаться от мирских, чтобы она напоминала нам об иной жизни. Надо смотреть на цель. Теперь, когда гонение, то, чтобы сохранить монастырь, чтобы не лишиться духовного руководителя, можно и снять ее, но только не для франтовства».

«Можно носить нищенское или крестьянское?» – спросила я.

«Нет, чтобы не выделяться, не надо что-либо кричащее, а подходящее, скромное. Во время исповеди и причастия можно по-монашески одеться, мантию надеть. В мирскую церковь не надо в монашеской одежде. На суд (пришлось являться) – не парадную, но монашескую. Вообще, белый апостольник не надо, но платок».

«Можно ли жить на подаяние?»

«Опасно, что можно привыкнуть к попрошайничеству. Одно дело – для других просить, другое – для себя. В крайней нужде можно принимать милостыню, но не ту, которая служила бы огорчением кому-либо. Когда принимаешь милостыню или услуги, надо по возможности молиться за них».

«Иногда какой-либо текст Священного Писания бывает ответом, можно ли так принять?» – спросили мы. Батюшка сказал: «Только в крайности, когда никак нельзя ждать ответа, и с молитвой, со страхом Божиим, нечасто, только в крайних случаях».

О соборовании: «Если не болен и нет никакой немощи, то и не надо, потому что молитвы при соборовании – об исцелении. Молимся о телесном и душевном здравии. Телесное здравие не всегда дается (Господь знает, что нам полезнее), а душевное всегда подается».