Текст книги "История одной старушки"

В один из дней первой недели матушка благословила меня съездить в Оптину, чтобы исповедоваться у батюшки Анатолия.

В пятницу благочинная разносила Крещенскую воду. В субботу почти весь монастырь причащался. Какой торжественный был для нас этот день!

Я забыла еще сказать, что в продолжение Великого поста пятисотница справлялась в храме после вечернего богослужения и заодно читали здесь же вечерние молитвы. А в другое время она справлялась по кельям.

На Страстной неделе привезли и невестку с детьми. Они разместились в гостинице и посещали все службы.

Первая Пасха в монастыре… Хотелось, чтобы ни одна посторонняя мысль не отвлекала от святости праздника.

Помню, после всех служб на первый день Святой Пасхи я прилегла в своей келье на постели и взяла книгу Гоголя «О православном Богослужении», думая, что это подходящее… Прочла несколько строк, и в дверь молится послушница из старой гостиницы, где проживал заболевший комиссар. Она принесла стопку книг для передачи в нашу библиотеку, так как библиотекарша дала ему эти книги для прочтения, а он теперь уезжает и возвращает их. Невольно мой взгляд упал на книжку, лежащую наверху, и я стала ее читать. В этой брошюре я прочла письмо, переписанное рукой старца отца Макария и находящееся теперь в библиотеке скита, в книге Гоголя «Переписка с друзьями». Беру несколько фраз из этого письма.

«Религиозные понятия его неопределенны, движутся по направлению сердечного вдохновения, нелепого, безотчетного, душевного, а не духовного. Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешение. Желательно, чтобы этот человек, в котором видно самоотвержение, причалил к пристанищу Истины, где начало всех духовных благ. Советую всем друзьям своим заниматься единственно чтением святых отцов, стяжавших очищение и просвещение, как и апостолы, и потом уже написавших свои книги, из коих светит чистая истина и которые сообщают читателям вдохновение Святого Духа».

Эти слова, прочитанные в книге, относились именно ко мне. Я отложила книгу Гоголя и взяла уже не помню какую, но чисто духовную книгу…

На Святой неделе приехали из Оптиной к нам батюшка Филарет из Московского Чудова монастыря с рабом Божиим Александром (отчество забыла). Отец Филарет часто приходил к нам в больницу и читал в палате у больных какой-либо из акафистов: читал он с таким умилением, что невольно заставлял всех усердно молиться. Но долго пробыть здесь им нельзя было. Еще одно из скорбных событий, которое пришлось пережить. За оградой нашего монастыря находился домик, где проживали двое стариков – Лавровские (так звали их потому, что сюда они переселились из деревни Лаврово). Муж – очень болезненный, в высшей степени благочестивый, а жена – крайне горячая женщина. У них была приемная дочь, данная им еще батюшкой Амвросием взамен их собственной дочери, пожелавшей (еще девочкой) остаться в монастыре. Жили они втроем, фельдшерицы приходили к ним для лечения. Старичок постоянно болел. Однажды фельдшерицы привели их дочь Марию к нам на прием, чтобы я ее осмотрела и сказала свое мнение. Осмотрела ее, увидела, что она беременна, но, зная их характер и отношение ко мне, я им ничего определенного не сказала. Они, конечно, и сами все хорошо видели, но ко мне привели, чтобы им легче было сказать. Прошло некоторое время. По обыкновению, после обедни я пошла в усыпальницу – помолиться на могилках наших игумений. Сюда вошла и какая-то женщина. Это была приемная мать Марии. Она стала прямо передо мной в боевую позу, сжала кулак над моей головой и начала ужасно кричать, как я смею позорить ее дочь.

Это было так страшно, что я и передать не могу. От страха я не могла произнести ни слова, мне только показалось, что сейчас моя голова действительно будет разбита. Не помню, как кончилась эта страшная сцена, но только эта женщина, не прикоснувшись ко мне, ушла.

Так меня все это поразило, что я как бы остолбенела, а потом стала молиться у матушек на могилках и у батюшки Амвросия в хибарке и горько-горько плакала… Мне пришло в голову пойти в старую гостиницу к недавно приехавшему духовнику из Оптиной, старцу Иннокентию. Я ему все рассказала и спросила, не сказать ли мне фельдшерице, зачем она взвела на меня клевету. Но надо ли выяснять это дело? И батюшка посоветовал ничего не говорить, так как Веру Ивановну не убедишь, а вражда будет только еще сильнее. И я молчала…

Прошло несколько месяцев: не помню, фельдшерицы ли или сама мать (которая так оскорбила меня когда-то) пригласили меня к Марии. Она была сильно больна. У нее открылся острый туберкулез. При виде болезни и угасающей молодой жизни я прониклась такой жалостью и любовью к больной, что она это почувствовала и с первого раза привязалась ко мне всем сердцем; просила, чтобы я не оставляла ее и навещала.

С тех пор я почти каждый день бывала у нее. И скончалась она у меня на груди, она говорила, что ей так легко со мной… Мать ничем никогда не напоминала мне о той неприятности, которую когда-то мне причинила.

Часто к нам приезжали на автомобилях гости, для них теперь предназначался тот домик, который выстроил для себя Перлов на время своих приездов в монастырь. Но теперь уж их не было в живых. Сам благодетель – Сергей Васильевич – был привезен из Москвы и погребен в усыпальнице, построенной им самим, где были погребены и игумении монастыря. А Анна Яковлевна Перлова – в тайном постриге монахиня Амвросия – скончалась в Москве в такое время (кажется, в 1918 году), когда нельзя было привезти ее тело, она там и погребена.

Гости часто подъезжали прямо к больнице, и тогда мне приходилось с ними разговаривать. «Вот как-нибудь приходите к нам, мы вас запишем. Вам бы и содержание можно было дать, а то как вы так, без жалованья». Я благодарила, и только. Как-то раз они даже сказали фельдшерицам: «Мы предлагаем вашей докторше жалованье, а она на это ничего не отвечает, видно, глупа…»

Однажды приехали, привезли даже какую-то особу и сказали: «Пойдемте осматривать вашу больницу, а это ваша помощница будет».

Это сильно взволновало меня, и я ответила: «Осматривать больницу я не разрешу, как врач, так как у нас есть инфекционные больные, можно разнести заразу, а помощницу – меня достаточно. Да и где это видано, чтобы назначали помощницу без желания врача?» Конечно, резко я так сказала, но зато они сразу уехали. При этом разговоре здесь, около лестницы, стояли сестра с дачи и еще какая-то старшая монахиня. Из больницы они пошли прямо к матушке казначее и рассказали ей. Мать казначея была очень боязливая: она испугалась и позвала меня. И вместе с другой старшей монахиней, Екатериной Лебедевой, сделали мне выговор и таких страхов наговорили! Много слез мне это стоило. Пришла к матушке игумении, которая в то время уже была больна, повинилась перед ней, что так поступила, просила у нее прощения. А она, все выслушав, ободрила меня, сказав, что все к лучшему, и я успокоилась. Потом я убедилась, как хорошо, что в дела нашей больницы никто не вмешивается. Недовольны были только фельдшерицы: им хотелось получать жалованье, на которое они рассчитывали.

Однажды, когда я была у батюшки отца Анатолия, то спросила его, правильно ли я делаю, что избегаю разговоров о больнице и, когда подъедут, даже стараюсь уйти. На это он стал перебирать бумаги на своем столе и вынул картину «Бегство в Египет Святого Семейства»: «Мне ее подарили, на тебе». И ничего больше батюшка не говорил.

Поездки за хлебом в Смоленскую губернию

Невестка, жившая с детьми в Козельске, распродала все свои вещи. Сначала медицинские инструменты, которых у нее было много, и очень хороших (она тоже была врач, мы вместе учились в Медицинском институте); их за ничтожные деньги купили в больнице. Был, например, хороший микроскоп и многое другое. Наконец, продали и новые одеяла, которые у них были. И вот когда разменяли последние сто рублей, мы пришли к батюшке; все мы, по обычаю, стоим вокруг него на коленях. Батюшка, выслушав, помолчал и положил руку мне на голову: «Езжай за хлебом». Я страшно испугалась, заплакала и ответила: «Благословите».

Поехала в Смоленскую губернию, в нашу деревню Рёгово. Года три назад невестка, по случаю войны, уехала из деревни в Нижний Новгород, заперев дом, и теперь дала мне ключ. Пятнадцать верст от Ельни мы шли с двоюродной сестрой, которая там жила недалеко от станции. Отперли дом, оказалось все цело, в кладовой нашли белой муки с пуд, котелок с топленым маслом, головку сахара, даже варенье. Все это нас обрадовало. Но самим нам есть было нечего. Мы сильно проголодались. Сестра заплакала от голода, я ее просила потерпеть. Дом был в полуверсте от деревни.

«Потерпим, если завтра к вечеру у нас ничего не будет, то решусь сама попросить».

На другой день одна хорошая, близкая нам женщина, узнав о нашем приходе, пришла и принесла нам корзинку: сверху уголья, а под ним булка горячего хлеба. С какой радостью мы ее встретили и приняли это подаяние!.. Вскоре, кажется на другой день, наняли лошадь и спешно поехали на станцию, чтобы все привезти своим.

После этого я, по благословению, еще шесть раз ездила за хлебом, и милосердный Господь чудесно помогал мне. Заодно уж расскажу об этих поездках.

Вот, помню, приехала я, чтобы достать хлеба, спрашиваю у деревенских; мне они отвечают, что ни у кого нет. Спрашиваю в окрестности, и все тот же отрицательный ответ. Пришло письмо от невестки, что последнюю корку отдала детям…

Это было 8 июля, день Казанской Божией Матери. Я пошла в церковь (в восьми верстах от нашего села) и там спрашивала. Отвечают, что нет.

Отслужила молебен, тяжело мне было до слез. Не пошла даже сразу домой, а пошла в лес и все ходила там. Часов в пять или шесть возвратилась. Никакой надежды. Вдруг приходит хуторянка, которая жила с нами по соседству (немцы и швейцарцы, сыровары), когда-то она видела моего брата, он границу им показывал, но я ее не знаю, – и говорит: «Кажется, у вас продается мебель?» – «Да, – отвечаю я, а сама боюсь, вдруг она откажется уплатить хлебом. – Но ведь нам только хлеб нужен». – «Что же, можем хлебом, сколько вы можете зараз увезти?» – «Ну хоть три пуда». – «Хорошо, вечером, когда смеркнется, дочь вам принесет за два раза». Действительно, дочь принесла и сказала: «Отец приедет, отвезет вас на станцию».

На другой день отец с дочерью приехали, привезли еще печеного хлеба по полпуда каждый, три булки, четвертку чая, сахару, кружок сыра, мальчику для костюма серой материи, девочке на платье, две катушки ниток и двадцать пять рублей на дорогу.

Представьте себе мое удивление и радость! Как Господь милосерд! В какую трудную минуту Он посылает людей! И довез этот добрый человек, Василий Иванович, меня до станции. Но как садиться? Запрещено возить с собой. Громадные булки хлеба я вложила в дорожные наволочки и перетянула их ремнями, которые взяла из дома, а муку как-то пронесли мои провожатые и быстро положили на скамейку. Стоящий у входа задержал было булки, но я попросила его все пропустить и в вагоне рассмотреть. А в вагоне раздала женщинам вместо подушек. В вагоне он стал шарить под скамейкой, а мешок был там, где он сам присел. Так хлеб и был привезен.

А как приехали в Козельск, сама все не могу вынести, прошу людей, стали сбрасывать, а поезд трогается, и вышло так, что мои вещи раскиданы на большом расстоянии. Что делать? Сама я никак не могу поднять и собрать. Вдруг подходит человек с ружьем, который вышел к поезду, и спрашивает: «Тебе куда вещи – на вокзал или к извозчикам?» – «На вокзал». И вот он в несколько приемов донес мне их на вокзал. А потом уж я наняла извозчика и все привезла. Какая была неописуемая радость у детей! Ведь был готовый свежий хлеб и сыр…

Конечно, не надолго всего этого хватило, надо было ехать опять, да и вещи оставшиеся привезти. Когда теперь батюшка отправлял меня, то я сказала ему: «Как только благодарить добрую хуторянку, Марию Ивановну, без нее я бы ничего не могла достать». И вдруг батюшка выносит и дает мне образ Спасителя в терновом венце, связанного в темнице, и говорит: «Отдай ей». – «Как же, батюшка, ведь они лютеране, у них икон нет». А батюшка, не замечая моих слов, продолжает: «Отдай этот образ ей, отдай».

По приезде к себе в деревню надо было идти на хутор. Но как я понесу образ? Меня это смущает. Но я должна исполнить данное мне послушание. Завернула его и положила в свой мешок. Пришла к ним, все были за чаем, радушно встретили меня. После чая семья разошлась, мы остались с Марией Ивановной одни, и тогда я решилась сказать и достала образ: «Вот вам батюшка посылает».

Она с радостью приняла образ, стала его целовать и сказала: «Ведь я давно хотела принять Православие, но не знала, как это сделать…» Теперь я увидела прозорливость батюшки: ведь он не знал ее, я ничего о ней не говорила и ее совершенно не знала, у нас был только деловой разговор.

Также чудесно, по неизреченному милосердию Божию, привезла из деревенского дома все вещи, пудов тридцать.

Да, еще не рассказала: как только я первый раз была в доме, пришли хозяева со всей деревни, мнутся, а разговора не начинают. (Надо здесь сказать, что на дорогу я надевала ту самую рясу, что была на мне в монастыре.) Наконец, решились: они просят меня, так как монастырей теперь не будет, переходить сюда жить и чтобы взяла себе какую захочу усадьбу. Мне были обидны их слова, так как я не могла представить, как я расстанусь с монастырем…

Окрестные крестьяне приняли на своем собрании решение, чтобы ни в коем случае меня не отпускать. Но я повезла одну больную в закрытой кибитке и больше не возвратилась. Поезда ходили неисправно, я несколько дней просидела на вокзале.

В Ельне, где я когда-то работала шесть лет, меня оставляли и теперь. Старший врач уже помимо меня уладил дело, чтобы я у них осталась, но я ему решительно ответила, что я – в монастыре. Кроме того, заболел младший врач, жена умоляла временно остаться, даже на колени упала… Я не могла отказаться, сил не было; ответила: «Только схожу на почту», хотя и не ожидала письма. И вдруг – там действительно письмо от батюшки, где он строго говорит, чтобы возвращаться.

Подхожу на обратном пути с почты к воротам больницы, еще не зная, как поступить, и встречаю старенького батюшку, духовника моего детства. Вообще, он был огорчен, что я поступила в монастырь; он верил мне как врачу. Я могла думать, что он по своему настроению был бы рад, что меня оставляют в больнице, но здесь он вдруг твердо сказал, чтобы я больше никому в больнице не показывалась, а шла бы поскорее прямо на вокзал. Я так и сделала, но так как поезда задерживались, то я сидела там двое суток на бревнах (почему-то вся мебель из вокзального помещения была куда-то вынесена), был сильный мороз. Впоследствии я узнала, что в эту же ночь скончался доктор и жена его сошла с ума: с распущенными волосами, в одном белье бегала по кладбищу… Какая невыносимая для меня была скорбь.

Зимой пришлось еще раз приехать. Батюшка благословил меня поехать с одной сестрой-послушницей. Дом не топился, в одной комнате было выбито стекло, дров не было. В маленькой комнате поставили мягкие диваны и на них спали не раздеваясь.

Если забывали выливать воду из кружек, она застывала на столе. Зажгли светильничек и при его свете читали правило. На голову от холода, кроме шапки и платков, надевали еще черный башлык. При слабом свете и в такой одежде все напоминало древнюю пустыню. Сестра, глядя на эту картину, воскликнула: «Схимничек». Кое-какие щепки мы отдирали из-под снега, но эта топка была совсем незначительная.

Наступил канун праздника святителя Николая Чудотворца. Сестра Ирина дала мне образок Николая Угодника, чтобы я обошла всю усадьбу. Уже смеркалось, в окрестных рощах иногда услышишь только, как постукивает дятел в кору деревьев, и эхо от стука так сильно раздается по окрестностям. При этом обходе я заметила в роще березовое бревно, сказала сестре, и мы, взяв веревку, пошли за ним; образок я заложила за грудь. Зацепили веревкой бревно и начали тащить.

Ноги наши вязли в снегу повыше колена, и мы часто беспомощно топтались на месте… От изнеможения сестра в этих случаях начинала нервно смеяться, но я просила ее быть потише.

Ведь никому в голову не придет, что в доме есть люди, а ее хохот может нас выдать. Вот недавно на какой-то ближний хутор забрались разбойники и убили хозяев. Сестра эта была трусиха и хохотала от нервности. Кое-как мы притащили дрова к дому, но почему-то нам показалось, что легче их подтащить к парадному крыльцу, и здесь мы с радостным удивлением увидели лежащую прямо на крыльце большую охапку сухих березовых дров! Внесли их в дом, затопили лежанку, поблагодарили Господа и Его святого Угодника за такую милость. Сами сели на лежанку и запели «Се Жених грядет в полунощи» и тропарь Чудотворцу Николаю. Какая невыразимая радость была у нас на душе!

В нашем доме открывался медицинский пункт, и надо было решить вопрос: мне ли оставаться здесь для работы или приедет моя невестка. Сестра Ирина поехала, чтобы батюшка решил этот вопрос. Решено было, что здесь будет служить невестка. Они все приехали, а я поехала в монастырь. Невыразимо тяжело мне было их оставлять: как же они были беспомощны!..

Матушка игумения велела мне приехать к Рождеству. Для меня было счастье, что я ехала в монастырь, но мне невыразимо больно было оставлять их там. И теперь еще как только вспомнишь о том времени, так и наляжет на душу скорбь. Знаю, как Манечке будет тяжело. Севочку отдали в школу за восемнадцать верст: там в помещичьем доме было общежитие и школа, куда его и приняли. По воскресеньям он приходил домой.

Слава Богу, в монастыре встречаю великий праздник!

Забыла еще сказать, что 22 октября, на праздник Казанской иконы Божией Матери, в Оптиной батюшка Анатолий одел меня в рясофор.

Как я была счастлива!

Приехала я говеть к этому дню, еще ничего не знала, а блаженный Гаврюша, завидев меня, говорит: «Шапочку надо, шапочку надо!»

Постриг в монашество с наречением Амвросией

Матушка игумения, чувствуя свое слабое здоровье, очень заботилась обо мне – заранее велела заказать камилавку. В средних числах марта матушка сказала мне (в это время я читала вслух в ее келье повести из жизни святых иноков: «Собрание творений» епископа Игнатия Брянчанинова, пятый том): «Хочешь принять постриг и мантию?» – «Так хочу, что и не знаю, как выразить вам это». – «Я напишу записку батюшке, и на днях вы поедете с Феней (аптечной) к нему; ее тоже надо постричь. Так как теперь такое время, то постриг этот будет тайным», – сказала матушка. Сказала еще, чтобы особенно об этом не распространяться, никому не говорить, и дала совет, к кому обратиться для шитья мантии и власяницы: «С Феней можешь поговорить обо всем этом». Матушка и раньше поручила Фене заботиться обо мне.

18 марта мы с сестрой Феней поехали в Оптину. Матушка благословила нас, мне дала образок Благовещения. Вечером были у батюшки. Он прочел записку от матушки (они, конечно, уже имели об этом совет) и велел принести к нему нашу одежду. Поисповедовались у него. На другой день рано пришли к нему.

Мы были одеты во власяницу и новые подрясники, а остальная одежда была у батюшки; он ее освящал и над нею молился.

Постриг совершался в его келье. Власяницу и подрясник он окроплял на нас. Постригши нас, он произнес имена, как назначила матушка: меня Амвросией, а Феню Христиной. Так ей еще назначил покойный батюшка Иосиф, ее духовник, который принимал ее в монастырь. Так как мы были батюшкины духовные чада и он был для нас старцем, то он не поручил нас никому.

Батюшка не успел приготовить образ святителя Амвросия, и ему пришлось благословлять меня образом преподобного Арсения Великого. Кроме того, он дал мне еще иконы и благословил меня ими («Умовение Спасителем ног учеников Своих» и святителя Василия Рязанского, плывущего на мантии). Затем пошли в храм к обедне и здесь причастились. Никому не говорили, кроме Варвары Иосифовны, которая, не выставляя это напоказ, принимала в нас такое горячее участие.

Но в передней, когда нас постригали, было несколько человек из сестер. Поэтому тайна не сохранилась. Когда мы подъехали к больнице, из дверей вышли сестры с просфорой на подносе, украшенном цветами.

В день Святого Благовещения мы в своем монастыре причащались, как нас благословил батюшка.

Тяжелая болезнь и смерть матушки игумении

Матушка все слабела. Она обратилась ко мне, чтобы я ее осмотрела и, не говоря никому другому, только ей одной сказала откровенно о состоянии ее здоровья. Осмотрела я ее и увидела, что она неизлечимо больна, у нее рак брюшины. Для меня это было таким ужасным ударом. Ведь в матушке я видела великую старицу: ее слово было для меня законом, это была такая духовная поддержка! И скоро ее не будет… Боже мой, какая это великая скорбь!..

Сразу говорить я не могла, и матушка не требовала. Пошла я в лес, чтобы освежиться и прийти в себя от такого потрясения. Когда пришла, матушка спросила, и я ей сказала, что она тяжело больна, надо готовиться.

Матушка сказала мне свою тайну, что она приняла тайную схиму, но это неизвестно архиерею и вообще ни одному человеку, кроме батюшки Иннокентия. Мать казначея и еще старшая монахиня просили схиму для матушки по ее поручению, но архиерей не разрешил, потому что он желал видеть матушку игуменией, а при схиме она должна быть на покое. О ее схиме никто не знает, кроме духовника. А когда она умрет и это обнаружится, будет неприятность духовнику, так как было распоряжение не совершать постригов без ведома архиерея. И вот матушка посылает меня, чтобы я попросила архиерея разрешить схиму вследствие ее неизлечимой болезни.

И еще чтобы я исполнила ее обет. Она дала обещание сходить в Тихонову пустынь и искупаться там, а теперь ослабела: «Так вот, ты искупайся там, помолись и принеси мне воды из его колодца». Идти до пустыни – шестьдесят верст, и вот, чтобы не страшно было, она отпустила со мной больничную сестру Ирину. Конечно, все, что мне было поручено, я держала в строгой тайне.

Сначала мы пошли в Калугу к архиерею. Его прежняя жизнь уже была нарушена: он занимал меньшее и не очень удобное помещение.

Получив благословение, сестра Ирина вышла, а я осталась у владыки со своим важным поручением: сообщила ему о тяжелой, смертельной болезни нашей матушки и на коленях умоляла его исполнить матушкину просьбу о принятии схимы.

Владыка был огорчен таким печальным известием, но так как он очень дорожил матушкой как игуменией, то не соглашался дать свое благословение на схиму. По канону, в схиме она не может быть во главе монастыря. Много раз он спрашивал, уверена ли я в неизлечимости ее болезни, и я каждый раз подтверждала безнадежный диагноз. «Вы, значит, твердо уверены?» – спросил он. Я ответила: «Да».

Вдруг мне сделалось стыдно, что я так настойчиво это утверждаю, и я замолчала. «Если другие врачи, как вы говорите, ей советуют операцию, то пусть она согласится на операцию, я ее благословляю и соглашаюсь на схиму». Владыка написал письмо и вручил его мне.

Еще одно дело, которое поручила мне матушка. Она заботилась о будущности монастыря и решилась высказать свое мнение владыке: лучшей игуменией была бы матушка Алипия, добрая, с хорошим характером.

У первоначальницы Шамординского монастыря, владетельницы имения при деревне Шамордино, матушки Амвросии, были крепостные, которые и остались с ней при основании общины. Матушка Алипия была тогда еще девочкой: ее приставили к малолетним внучкам матери Амвросии – Вере и Любе, после смерти которых в этом имении и был основан монастырь. Вспомнился мне рассказ из детства матушки Алипии: ее мирское имя было, кажется, Агриппина, и звали ее Груней. Из Калуги приехал в Козельск архиерей и должен был там служить. Благословляя какую-то старшую монахиню в Козельск по делам, игумения благословила взять с собой и маленькую Грушу, сказав последней: «Ты хорошенько рассмотри владыку». Монахиня с Грушей во время архиерейской службы поместились на хорах напротив алтаря, чтобы лучше видеть. За богослужением девочка внимательно смотрела на образ Спасителя (деисус), помещенный наверху алтаря; смотрит и не сводит глаз… Монахиня ей напомнила: посмотри на владыку. Но девочка все не сводит глаз с иконы. По приезде домой, по обыкновению, пошла к матушке на благословение. Она спрашивает девочку: «Ну что, видела ты архиерея?» Та смутилась и покраснела: Владыкой она называла Господа и смотрела только на Него.

Дожила она до преклонных лет, а вид у нее был молодой, красивый. Характера невозмутимого. Как благочинной, ей приходилось входить в разные неприятные дела: примирять ссорящихся, убеждать непокорных; всегда она шла с открытой, детски любящей душой. И не приходилось мне встретить кого-нибудь, кто бы на нее обиделся или был недоволен.

Что-то детское было в ее наружности, что и осталось до старости, как будто время не коснулось ее. (И теперь она живет у каких-то своих родственников, которые уважают и не отпускают ее.)

Вернемся к моему рассказу о пребывании в Калуге. Вечером была торжественная всенощная в соборе по случаю принесения сюда чудотворной иконы Калужской (об этом нам сообщил владыка).

Во время всенощной, когда мы подходили приложиться к чудотворному образу и к архиерею для помазания святым елеем, он остановил меня и велел подождать. Поручив кому-то составить букет, он передал его мне для нашей матушки.

На другой день утром мы вышли в Тихонову пустынь. Там искупались, налили святой воды из святого колодца и поспешили возвратиться.

Матушка с умилением приняла святую воду и цветы от чудотворной иконы. У нее было хорошее настроение, вся душа ее была занята переходом в другую жизнь. Она сказала мне: «Съезди к своим, навести их, чтобы ты успела возвратиться перед моей смертью». И я спешно поехала.

Старшие влиятельные монахини заботились о лечении матушки. Стали приглашать многих врачей. Те сказали, конечно, что, кроме операции, здесь не может быть другого лечения. Решились даже вызвать из Москвы профессора, хирурга Алексинского.

Времена теперь были такие, что у нас в монастыре была уже председательница, которая ведала всеми делами: Александра Никитична (более светского направления). Она была выбрана из более-менее молодых сестер. Вскоре после моего отъезда она мне пишет письмо, в котором упрекает, что я в такой момент уехала, и просит, чтобы я непременно вернулась как можно скорее, так как все говорят, что матушке нужна операция. Ни с кем я о болезни матушки не говорила, и она пишет мне об этом как о чем-то новом для меня.

По приезде своем я спешно взялась за приготовление к операции. Надо было приготовить стерильный материал; наш стерилизатор был испорчен, несколько раз я ездила в Козельскую больницу. Но на душе у меня было страшно тяжело: больно было смотреть на страдалицу-матушку, которая после всех этих разговоров и убеждений как будто получила какую-то надежду на исцеление и потеряла то необыкновенно благодатное спокойствие духа, которое было у нее, когда никто из окружающих не знал о ее болезни.

Приехал из Москвы профессор, осмотрел матушку и приступил к операции. Сразу же обнаружилась безнадежность этого случая. Ужасная болезнь – рак – поразила всю брюшину. Хирург сразу же зашил рану. Скоро матушка проснулась и радостно начала спрашивать, благополучно ли прошла операция.

Какое ужасное положение для окружающих, особенно для меня, которая была неотлучно при ней и ясно видела всю безнадежность операции.

Первые дни у больной была надежда, которая поднимала дух. Приходящие также подавали ей надежду. Мне приходилось даже отдаляться, чтобы своим безнадежным видом не смущать матушку, чтобы она меня не спросила…

Ее страдальческая жизнь после операции протянулась не больше месяца. Однако ее прежнее хорошее настроение было нарушено.

12 сентября 1919 года скончалась последняя игумения Шамординского монастыря.

Время было такое, что о выборе и назначении новой игумении не могло быть и речи. Все дела, конечно, перешли в ведение матушки Елизаветы, казначеи. Но уже больший вес имела председательница совхоза, устроенного у нас в монастыре. Она старалась делать все, что только можно, для монастыря, но еще больше ей надо было заботиться, чтобы угодить светскому начальству. Они во множестве приезжали сюда и подолгу жили в доме Перловых. Здесь она, можно сказать, выбивалась из последних сил. На этой почве у нас с ней были некоторые неудовольствия.

Например, помню, в Великую Субботу стою в храме за обедней, а она прибегает и говорит мне: «Идите, полечите…» (забыла его имя – шамординский крестьянин, занимающий какое-то начальственное положение). Совершалась самая важная часть литургии, и я сказала: «По окончании обедни сейчас же приду». Она, видимо, расстроилась, сильно хлопнула дверью. По окончании обедни выхожу из храма и встречаю предполагаемого больного, весело идущего с тросточкой по дорожке. На мой вопрос о здоровье он отвечает, что ничего, стал хорошо себя чувствовать. И подобные случаи часто повторялись. Из-за этого отношения между нами нельзя сказать, что были очень хорошие.

Были и другие скорби, более серьезные. Священник наш – отец Николай – стал как-то подозрительно вести себя. Пригласили меня со старшими монахинями на поминальный обед по какой-то покойнице (уже не помню имени).

Отец Николай стал высказывать совершенно неправославные мысли. У меня в душе все загорелось, я вступила в разговор, стала резко говорить на слова отца Николая и даже выразилась так: «Мы же в катехизисе учили, как же вы говорите?»

Когда я возвратилась к себе в келью, то стала укорять себя: что же я наделала, как говорила?! Я открыла Святое Евангелие, Послания; только помню мысль: вы должны отвечать, как веруете. В этом месте был ответ на мое смущение, и в то же время было утешение.

Наступили сильные холода, заботы о монастырском хозяйстве были уже на втором плане, дров около больницы больше не было (а прежде, бывало, целые поленницы готовых). Топить нечем, больные замерзают. Все это, конечно, меня очень волновало. Услышала я, что в монастыре разместился какой-то отряд военных, подумала: пойду попрошу их порубить для нас дров. Они согласились, а я, озабоченная, очень спешила – поскользнулась, упала и сломала ногу. Монахини увидели, пришли с носилками и принесли меня в келью. Поначалу были невыносимые боли. Чтобы как-нибудь забыться, я просила навестившую меня уставщицу дать мне Минею, чтобы читать каноны. Помню, тогда был праздник Александра Невского…