Текст книги "История одной старушки"

Освобождение из тюрьмы. Ссылка в Архангельск

Прожили мы здесь до 22 декабря (день памяти святой Анастасии Узорешительницы).

После обеда наша надзирательница приходит к нам и с радостью сообщает мне, что я освобождена сегодня, можно с вещами идти в контору. Но так как я сама не могу донести вещей, то она даже разрешила двум заключенным помочь мне нести. Все окружающие так радовались за меня.

Надзирательница сказала, что из соседней камеры отпускается мать София С. и мы в конторе сойдемся. Еще надзирательница, выдавая мне вещи в кладовой, тихо сказала: «Если вам негде переночевать, возьмите адрес моей тети». Я взяла и поблагодарила ее.

Пока мы сидели у ворот в конторе и ожидали завершения некоторых формальностей, по камерам уже было объявлено об отправке большого этапа в ссылку: в него вошли и наши батюшки, и сестры. Только трое из них: отцы Макарий, Фео дот и Мелетий, с вещами на плечах, были пропущены через ворота у нас на глазах.

Они отправлялись в свободную ссылку в Архангельск.

Пока мы ждали, на площадке перед конторой строился этап. Большая часть из них были мужчины, только в конце стояли женщины; мы узнали наших по их длинным монашеским одеждам. Конвойные строго кричали на них при всякой попытке повернуться или выступить немного из линии рядов. Кричали, что без всяких разговоров будут стрелять. Потом скомандовали, и ряды двинулись к воротам.

Из полуоткрытой двери конторы мы смотрели, – в глазах у нас стояли слезы, – как большими шагами (им надо было поспеть за мужчинами) в своей длинной одежде проходили монашки.

По уходе этапа нам выдали бумажки и сказали, что мы можем идти за ворота. Но у нас были неподъемные вещи. Нашелся добрый человек, позвал извозчика. Мы могли поехать по адресу, данному надзирательницей, но мать София предложила мне отправиться к ее знакомым монашкам. Было уже совсем темно.

Переночевали у монашек и пошли к ранней обедне. Служил владыка Серафим. Узнав про Шамординский монастырь, он был рад, потому что всегда с любовью относился к этому монастырю и бывал там не раз. Он был рад и за нас, что мы отпущены на свободу.

В этот раз впервые совершал диаконское служение только что рукоположенный наш козельский отец Гермоген. Не раз он нам благодетельствовал, когда мы жили в Козельске: привозил со своего хутора солому для тюфяков. И он тоже был рад за нас.

После службы мы не сразу поехали, а решили зайти в ГПУ, как было написано в наших отпускных бумажках. Долго мы там стояли в ожидании около окошечка: что-то долго справлялись о нас. Наконец, вынесли бумаги, в которых было сказано, что к 1 января мы должны быть на месте свободной ссылки в городе Архангельске и там немедленно отметиться.

Это нас удивило и, конечно, огорчило, но не очень сильно. Ведь мы и раньше все время жили под угрозой того, что куда-то придется уехать. Мы только попросили разрешения заехать домой за вещами. На это нам сказали, что заехать можно, лишь бы к сроку поспеть.

Этот день мы пробыли в Смоленске, так как матушка София вспомнила, что не смогла забрать свои книги из шкафа Ольги-красавицы. В эти часы мастерская была уже закрыта. А теперь она пошла за ними.

24-го рано утром мы сели в вагон. Мимо нас быстро прошла Катя Толстая, не взглянув на нас. Но в следующем отделении свободных мест не было, и ей пришлось возвратиться в наше. Видно было, что ей не хотелось встречаться с нами. Она неохотно отвечала, даже в голосе слышалось раздражение. Одета она была по-светски: хорошее цветное платье и шапочка. Ехала домой. Вот про какую перемену внешности говорил мне следователь.

При первой возможности Катя отошла от нас и села на другое, дальнее место. После этого мы с ней никогда не встречались, я только слышала, что она поселилась там же, где жила прежде.

Сестры наши – мать Анисья, сестра Поля и Маня – встретили меня с невыразимой радостью. Им было уже сообщено, что нас освободили совсем. Вероятно, мать София в первый же день им написала. И как же теперь было тяжело разочаровывать больную матушку Анисью!

Она повернулась к стене и от скорби ничего не говорила.

Надо было приготовиться, чтобы причаститься в первый день Рождества. Нерадостным был наш приезд домой. Ходить никуда не пришлось, так как времени не было: надо было собираться. Пришла попрощаться матушка казначея.

Вещей я брала много: все необходимые и все любимые духовные книги. Крест с подставкой. Набрала багажа, как ни у кого. По примеру наших раньше сосланных (они переехали в одно место и там жили до конца ссылки) я взяла и тяжелые книги. Тем более что, когда нам в ГПУ давали путевые бумажки, я спросила, какие брать вещи, и они ответили: «Все, которые вам нужны».

Сестры приходили к нам попрощаться, и каждая сколько-нибудь сунула мне в руку: так собралось восемьдесят рублей; значит, я обеспечена на проезд и на первое время хватит.

С матерью Анисьей мы прощались навсегда… Спешили с отъездом, чтобы поспеть в срок. Сестра Поля проводила нас с матерью Софией до вокзала. В Москве была пересадка, а оттуда уже до Архангельска. Вещи сдали прямо до Архангельска.

* * *

1 января. Приехали рано утром, ручные вещи оставили на хранение. После чая отправились в ГПУ. Был сильный мороз. Для приема ссыльных был приспособлен громадный сарай, народу полно. Холод здесь был ужасный, потому что в ворота из скважины дуло. По очереди подходили к окошечку. Большинство были мужчины, женщин мало, и нам отдали предпочтение – приняли раньше.

Они, вызывая кого-либо, имели на руках конверт со всеми бумагами, касающимися того человека. Вызвав меня, сказали: «Вы врач, вы здесь хорошо устроитесь». А у меня вырвались те слова, которые были у меня на душе: «Где мне устраиваться, я сюда приехала, чтобы умирать, а не устраиваться».

На это мне ничего не сказали, только дали бумажку, как ссыльной, на право проживания в Архангельском районе и сказали: три раза в месяц являться в ГПУ и еще где мы будем получать хлеб.

Надо было искать квартиру или хотя бы временный ночлег. Но нас нигде не принимали. Походив целый день по городу, мы опять возвратились на вокзал. Ночевать там не полагалось, но старичок-сторож сжалился над нами и позволил нам переночевать, хотя, как мы видели, другим он не разрешал.

В центре города была маленькая церковь, остальные закрыты или большей частью разломаны, повсюду видны развалины. Церковь небольшая и битком набита. Видно было, что мужчин больше, так как главным образом именно они – ссыльные.

И вот здесь, смотря на этих ссыльных, молящихся с таким умилением, даже иногда с рыданием, вспоминаешь слова акафиста: «Бане, омывающая совесть». Действительно, где услышишь молитву более умиленную и усердную?! Вот казак, уже престарелый, стоя на коленях, со слезами вполголоса молится всю службу. А там видишь с вышитыми крестами на головном платке, на плечах и на груди крестьян и крестьянок: видно, они как исповедники сюда высланы.

Целый день мы снова ходили по городу; где-нибудь на крыльце посидим, отдохнем и опять странствуем, чтобы найти себе приют. В пригороде, называемом Соломбала, за мостом, хотела нас приютить одна женщина, но она жила в общежитии для рабочих. Она покормила нас супом и напоила чаем. И мы сказали ей, что если уж не будет никакого выхода, то вернемся к ней. И опять пошли.

Дорогой нам кто-то посоветовал, что лучше всего пойти ко всенощной: попросить кого-нибудь из местных жителей нас приютить. Мы так и сделали. Действительно, после усердной просьбы одна старая женщина согласилась, только предупредила, что живет с глухим братом, и она введет нас в свою комнату, так что он и знать не будет. Он бывает недоволен, когда она кого принимает.

Войдя в ее комнату, мы увидали в углу икону Казанской Божией Матери, а на круглом столике портрет какого-то батюшки, перед которым она остановилась и рассказала нам, что это ее духовник – отец Димитрий. «Верно, он уже умер», – со слезами сказала она. Он сослан в Сибирь, и от него давно нет известий. Там мы переночевали. Когда некуда было деться, она еще несколько раз принимала нас.

Как-то во время этого странствия по городу сели мы отдохнуть на крыльце. Уже спускались сумерки, шел снег, начиналась метель; и вот мы увидели, как в нескольких саженях от нас шли монахи – мужчины и женщины – в длинных одеждах. Это этап из Москвы. С вокзала они шли в город Пинегу.

Проскитавшись по городу десять дней и не найдя квартиры, мы пошли в деревню верст за шесть-семь, где поместились не очень давно приехавшие из Пинеги батюшка Никон и отец Агапит. Отбыв в Кеми свой срок, они были назначены в Пинегу, где им вскоре пришлось расстаться. Отец Агапит был назначен в Архангельск, но, не найдя здесь квартиры, вынужден был поселиться в деревне. Свой адрес он прислал в Козельск, и к нему направился отец Макарий.

Батюшка Макарий Оптинский, который жил в Козельске, был необыкновенной доброты. Скажет, бывало: «Ну, мать Амвросия, не забывай своего послушания. Скоро праздник, надо послать гостинцы нашим ссыльным». И эти слова меня очень поддерживали: я с радостью обходила всех монашествующих и верующих по городу. Да другому и не так было бы удобно. Я их всех лечила, и они мне доверяли. Как-то я сказала одной матушке: «Собрала бы и ты», а она на это: «Не подумали бы, что это я для себя». Беднота кругом, ну хоть и по мелочи. Обойду всех и соберу рублей пятьдесят: конечно, самое большее.

И отцу Агапиту некому было посылать. Я написала ему: если что нужно, чтобы он просто писал. Он написал, что нуждается страшно в сапогах; ему дали командировку в лес, на болото. Один купец, бывший кожевник, дал мне немного кожи (из остатков), а монах-сапожник, который раньше шил отцу Агапиту и имел его мерку, сшил сапоги; теперь можно было послать ему. Батюшке надо было собрать на простую дубленую шубу. И слава Богу, все удавалось. Этот посильный труд был для меня утешением. Так хотелось сделать хоть что-нибудь для них…

Вот туда и решили мы идти. На чужой, незнакомой стороне мы рады были этому свиданию. Нас оставили переночевать. В соседних домах мы узнавали о квартире.

В этой же деревне поселился и присланный сюда с Соловков владыка Тихон Гомельский. Он радушно встретил нас. Помещение у него было хорошее, он занимал две комнаты. В одной была марлевой занавеской отделена часть для алтаря. Заботился, чтобы нам поблизости найти квартиру. Просил об этом свою хозяйку, был так добр к нам, приглашал нас бывать у него, и, когда мы ушли на ночлег, он со своей хозяйкой прислал нам горшочек меду, сливочного масла и записочку. Вот она: «Добро пожаловать в Северный Край – русскую Фиваиду, всечестные матери Амвросия и София! Посылается вам мед и масло как символ сладости духовной, посылаемой рабам Божиим, изгнанным правды ради…

Место изгнания – преддверие Земли обетованной!

На первое обзаведение посылаю по посудинке и по тряпочке: одной горшочек и платок, а другой блюдце и салфетку. Т. Е. Г.»

Зная его еще раньше по рассказам как великого ревнителя Православия, я радовалась встрече с ним. Он рассказал нам о мученической кончине великого начальника земли Русской – Гермогена Саратовского и о его чудесном погребении.

Не найдя для себя ничего определенного, мы, однако, ушли с большой надеждой. Мы были уверены, что о нас будут заботиться и батюшки наши, и владыка. Действительно, очень скоро пришел отец Агапит и сообщил, что нам соглашаются отдать комнату в деревне, соседней с той, где жили они.

Мы зашли на вокзал, взяли свои вещи из хранения и на двух санях отправились в эту деревню с отцом Агапитом. На предполагаемую квартиру приехали уже вечером. Отец Агапит вошел, а там какие-то недоразумения: просит меня зайти, надо хозяев уговаривать. Мы с ним поднялись на второй этаж, так как на Севере на первом этаже хозяйственные постройки, живут же на втором этаже. После долгих уговоров хозяева согласились.

Тут вбежал извозчик и начал нас торопить с деньгами за провоз. Внизу с вещами оставалась мать София. Извозчик быстро уехал. Одного пакета, где было самое мое дорогое, – нет. Искать не у кого и негде. Там были мои дорогие вещи: письма, золотой крест отца Агапита и мои новые сапоги (мне подарили хорошую кожу бывшие купцы и один батюшка). Жаль было всего этого…

Хозяева предоставили нам комнату своей покойной матери, которая недавно умерла. Чистота везде замечательная. Дом большой, комнаты высокие, оклеенные, полы крашеные, блестящие. Живут только двое – молодые муж и жена. Кухня тоже блестит. Полки окрашены белой краской, на полках расставлена посуда.

Причина всего этого – голод: городские жители отдают все свои хорошие вещи за ничто. В гостиной ковры, плюшевая скатерть. В углу на столике перед образами высокая, аршина полтора, мраморная статуя Венеры… Одним словом, от кухни до уборной все тщательно устроено и блестит чистотой.

Наконец-то, после стольких дней странствования мы поместились в своей небольшой, тоже чистенькой комнате.

Здесь, по деревням, как мы уже видели, все крестьяне зажиточные. У них хорошие внутренние помещения, теплые дворы для скота.

На другой же день навестил нас наш благодетель отец Агапит. Дала ему для чтения пятый том «Добротолюбия» на русском языке. Приятно нам было побеседовать. Стали спрашивать о батюшке Никоне. Он с такой любовью вспоминал их совместную жизнь и грустное расставание. Он упомянул, как отец Никон рад будет, когда я ему напишу.

А я между тем не решалась еще писать, думая, удобна ли вообще эта переписка. Но теперь после слов отца Агапита, конечно, решилась.

И так мы расстались: в надежде взаимного общения. Передал нам отец Агапит радушное приветствие от владыки и приглашение к нему. Он даже поручил своей хозяйке купить муки, чтобы угостить нас блинами (начиналась масленица).

Через день или два мы узнали, что владыка и отец Агапит арестованы. Только что отец Агапит отдал в починку свои валенки, а морозы теперь сильные, и пришлось уехать так.

Вскоре наступил сороковой день по смерти матери хозяев. Они ходили в соседнее село за две версты в церковь. Пригласили священника на панихиду и устроили обед. Нас пригласили тоже. Я предупредила хозяйку, что нельзя, чтобы статуя стояла под иконой, но она промолчала, так и служили.

За обедом мне пришлось сидеть рядом с батюшкой, и я сказала, между прочим, как приятно нам видеть, что здесь исполняются народом христианские обряды. «Только по внешности, а внутреннего ничего нет» – так прямо и сказал он.

Когда через несколько дней я зашла в тот дом, где жил владыка, хозяйка сообщила, что получила из тюрьмы открытку, и показала ее мне. Он просил прислать кое-что необходимое, например мыло и т. п. Она сказала: «Сама я не могу решиться, дети меня будут укорять. Надо же кому-нибудь исполнить его просьбу». И я решилась. Но для меня эти пять верст от нашей деревни до города были так трудны, что каждый раз, идя туда, я шла как на смерть. Дорога – по реке, был очень сильный мороз и ветер. Так как сил у меня никаких не было, то я не в состоянии была нести даже незначительную тяжесть (например, хлеб, который нам выдавали) и купила там на базаре саночки – в них все и возила.

Матушка София была моложе меня лет на десять. А главное, я не могла оправиться после болезни и ходила медленно, поэтому нам не приходилось ходить вместе.

Собрали мы посылку для владыки. Главная часть ее была от наших батюшек. Все уложила в ящичек и привязала к саночкам. Вскоре по выходе меня догнал человек в санках, который согласился привязать мои санки к своим и меня посадить.

День оказался неприемный, надо было ждать день или два. Меня приютила одна немолодая девушка, вроде блаженной. Жила она в плохоньком мезонинчике. У нее только недавно умерла мать, и она была скорбящая.

Наконец, сдала посылку от лица хозяйки. Узнавала об отце Агапите, но не могла узнать ничего. Бедный, как-то он без валенок! Владыка еще писал хозяйке, просил черного хлеба.

Пришла телеграмма от отца Агапита с его адресом: станция за городом на одиннадцатой или семнадцатой версте. Просит валенки.

Снарядили две посылки: для владыки и отцу Агапиту. Сын хозяйки согласился довезти меня с посылками в город. Опять ночевала у блаженной. Отнесла посылку в тюрьму.

Но как на электричке ехать к отцу Агапиту и кто знает, сколько там идти? Девушка эта согласилась меня проводить. Посылку увязали в саночки, и поэтому пришлось стоять с ней на площадке. Электрички полны одних рабочих-мужчин, там всё лесопильные заводы. Народ бойкий: на остановках вылетают как сумасшедшие.

Наша станция. Со ступенек электрички надо сходить прямо на обледеневшую горку. Я, конечно, упала. Через мою голову прыгают рабочие. Чья-то рука оказалась над моей головой и защищала меня от прыгающих. Слава Тебе, Милосердный!

Расспросили, где здесь помещаются заключенные. Версты две или больше надо идти, как нам указали. Заскорузлые низкие деревца, между ними тропинка, по которой мы и пошли. Спаси, Господи, девушку. Она везла санки и решила меня проводить до места.

Девушка возвратилась. А я стала дожидаться, добиваясь приема. Наконец, меня впустили в палатку и раскрыли посылку. Не найдя ничего недозволенного, отнесли, и я получила ответную записку с благодарностью. Сделалось совсем темно, надо где-нибудь ночевать. Не помню, как-то вышло, что мне дали ночлег: пустили какие-то семейные добрые люди. На другой день даже угостили меня блинами и на дорогу дали. Занесла их, проходя мимо палатки, просила отдать их отцу Агапиту. Он опять ответил мне запиской. Укоряла себя, что можно было бы еще послать и хлеба, а я не купила.

Дойдя до станции, я узнала, что испортились электрические провода. Поезд сейчас не пойдет; надо ждать, но сколько – неизвестно. И я решилась идти до следующей остановки. Но и оттуда поезда не шли. Надо было идти до самого города. Уже темнело, и я едва успела дойти до тех рабочих, которые как-то приютили нас в предместье города. Там и ночевала. Слава Богу, устроилось главное дело с валенками. Не верилось даже, что все так благополучно окончилось.

Долго еще после этого путешествия я никак не могла прийти в себя. Уже были последние числа января. Как-то раз пришел кто-то из властей. Хозяйка вышла. Он о чем-то поговорил с ней и сказал: «У вас чуждый элемент». Она к нам пришла расстроенная и говорит: «Найдите себе квартиру еще где-нибудь». Но ничего не находилось.

Накануне Сретения мы пошли в соседнее село, где были батюшки отец Мелетий и отец Феодот. Они посоветовали спросить у просфорницы: у них большой дом и пустой мезонин, где недавно жил ссыльный. На ночь, с дозволения хозяйки, они пригласили нас к себе.

Когда мы зашли перед службой к просфорнице, старушка нам отказала. После всенощной мы пошли ночевать к нашим батюшкам и увидели, как тяжела их жизнь. У одного (отца Феодота) была кровать, а другому приходилось каждый раз спать на полу…

Хозяйка не хотела нарушать своего обычного порядка в этой комнате. И, сдавая им эту комнату за дорогую цену, не пожелала даже вынести своего зеркала и комода, а постоянно вбегала посмотреться, часто полураздетая. Была она лет пятидесяти или около того, но легкомысленная. С батюшками держала себя очень свободно, требовала, чтобы приносили воды для нее; если завернутся половики в проходной комнате, она им делала выговор.

Но к тому, что мы у них переночевали, она отнеслась благосклонно; вообще, она к нам как-то дружелюбно относилась, чему батюшки были очень рады.

Было очень поздно, когда мы пришли от всенощной. Пока легли – уже больше двенадцати часов, и видим, что смиренный отец Мелетий пошел за водой на колодезь. Нам было так его жалко: ведь ему больше шестидесяти лет, а приходится качать воду, и он все это делает с великим смирением. У батюшки Феодота, хотя он, может быть, и моложе, – грыжа.

После обедни просфорница нас пригласила пить чай, сама предложила квартиру в мезонине и сказала, что муж ее приедет на лошади за нашими вещами. Вот как неожиданно и чудесно вышло! Оказывается, прошел слух, что сюда везут инвалидов, и хозяйка, боясь, чтобы они не заняли часть дома, предложила нам жилье и даже спешила с переездом. В тот же день к вечеру мы уже были на новой квартире.

Здесь нам было удобнее: совсем отдельный вход. К нам сюда приходили наши батюшки, и еще появились два знакомых – отец Серафим и отец Кузьма (Магда), совсем молодые, из Петровского монастыря.

И церковь здесь была.

Письма от отца Никона. Дальнейшая ссылка. Скорби и лишения

Теперь, имея уже более прочный адрес, я послала письмо отцу Никону и впервые узнала от наших батюшек, что батюшка Никон болен. Так было тяжело!

Вскоре я получила от него из Пинеги первое письмо: «Поздравляю тебя, честная мать Амвросия, с грядущими Святыми днями Страстной и Светлой седмиц и усердно желаю тебе мира и радования о Господе и всякого утешения духовного и благополучия. Не знаю, придется ли еще до праздника написать тебе, и поэтому приветствую тебя радостным: Христос Воскресе!

Призываю на тебя мир и Божие благословение. Благодарю тебя за письмо. Да поможет тебе Господь!

Ожидание перемещения – это одно из тяжелых условий нашей жизни. Хотели и меня, как многих других, переместить, но я пока остался по болезни. Но болезнь меня не радует. Доктор определил туберкулез легких. Духом я спокоен, ибо на все воля Божия. Пока все необходимое имею, а будущее в руках Божиих. Слава Богу за все! Радуюсь, что у тебя хорошее настроение.

Да, Господь вразумляет нас и призывает ко спасению. Желаю тебе бодрости духа и крепости сил душевных и телесных. Да пошлет их тебе Господь.

Сердечно жалею девицу Марию и молюсь о ней. Девице Евгении мир и Божие благословение, и о ней молюсь. Больную Анисью только и приходится всецело предать воле Божией; Господь ведает, что творит, и, видно, всем нам необходимо нести крест.

Пиши, если куда переедешь. Адрес мой пока: Пинега, до востребования. Прошу святых молитв твоих и у отцов. Привет им. Бог даст, еще напишу. Пиши и ты. Господь да хранит тебя. Прости грешного иеромонаха Никона. Мир ти и спасение!»

Тяжело мне было читать это письмо. И теперь уже, после стольких лет, глубокая печаль захватывает сердце, когда я перечитываю батюшкины письма. Не ожидала я, что так быстро и сильно батюшка заболеет. Написала сейчас же матери Валентине, которая раньше всех была выселена, и еще написала о болезни отца Никона батюшке Мелетию. Матушка Валентина прибыла в Пинегу одновременно с нами. Вероятно, мы и видели их этап, когда сидели на крыльце. Ее я спрашивала о состоянии здоровья батюшки.

Не успела еще ответить мать Валентина, как батюшка написал мне:

«Христос Воскресе! Еще раз поздравляю тебя, чадо мое, со Светлым Праздником и призываю на тебя мир и Божие благословение. Читал я твое письмо к матери Валентине, не знаю пока, ответила она или нет.

Но я ведь тебе уже писал, что доктор нашел туберкулез, и уже не в первой стадии, а далеко зашедший. Меня беспокоит то, что жар 38–39 градусов долго держится, а от этого и слабость, и иногда аппетит пропадает. Больше лежу. Я сам удивляюсь, как быстро и неожиданно для меня это случилось. Теперь я думаю, что те сравнительно легкие простуды, которые, казалось мне, прошли бесследно, были началом того, что сейчас видим.

У врача приходится бывать редко, ибо живу далеко (шесть верст), ходить трудно и, может быть, неполезно, а лошадей нет. Поэтому пользуюсь лишь лекарствами.

Кашля мало, почти нет. Быстро утомляюсь всякими движениями. Чувствую себя хорошо. Господь не отнимает у меня этой милости. За все слава Богу! Все потребное имеется. Живу с отцом Петром, он мне помогает. Предаюсь воле Божией. Жизнь наша в руках Божиих. Прости. Мир ти и спасение.

Грешный иеромонах Никон. 27 марта старого стиля».

* * *

Когда мы пошли в ГПУ, нам сказали, что можно проситься в некоторые места в Архангельском и Вологодском районах. Я написала батюшке Никону и спросила, как мне быть.

Здешние батюшки – отец Мелетий, отец Макарий и отец Феодот – решили, что Царица Небесная укажет: помолились и положили билетики за образ. Вышел билетик – не проситься никуда.

Очень быстро, не успела я еще получить ответ от батюшки Никона, как пришла бумага, чтобы мы 6 мая старого стиля были на пристани с вещами. Мы взяли извозчика и утром были на берегу.

Сюда же прибыли и все наши батюшки. Дня за два или три до нашего отъезда матушка София решила лучшие вещи отправить домой. Между прочим, и сапоги свои. Чтобы дойти до почты, ей нужны были сапоги (местность болотистая), и она надела мои – совсем плохие, с кривыми каблуками, дырявые. Я написала Поле, чтобы она как-нибудь постаралась купить для меня хоть плохонькие, и ей удалось найти на базаре за двадцать пять рублей. Я рада была, что хоть такие она успела мне прислать. Надевая их, я закручивала ноги, а матушка София, видно, не по остереглась, много ходила и натерла себе пузыри. Ноги ее разболелись, и температура поднялась до 39 градусов. Пришлось ей отстать от нас, с ней осталась одна сестра на свой риск.

К берегу нам были поданы большие лодки (там их называют «карбасами»). Все мы поместились на одной.

А батюшка Мелетий накануне нашего отъезда был отправлен на пароходе для следствия в другое место. Жаль нам было расставаться с батюшкой Мелетием и провожать его совершенно одного. Куда его повезут, мы не знали, так же как и о себе.

Проехали мы немного, до какого-то полуострова, куда прибывают ссыльные для карантина, а позже отправляются дальше. Это пересыльный пункт. Нас поместили в маленькой комнатке, половину которой мы и заняли втроем. Вещи наши были сгружены кучей, мы на них и поместились. Другую половину комнаты заняли еще ссыльные.

На этом островке был ручеек, куда мы ходили за водой и умываться. Батюшка Макарий вынул селедочки, я предложила пойти на речку почистить и помыть. Здесь я почувствовала, что нет у меня никаких сил. Едва справившись с селедками, я почувствовала полное изнеможение, но, конечно, виду не показывала.

Оставшаяся с матерью Софией сестра принесла нам полученные без нас письма. Мне было от батюшки Никона. Вот оно:

«Христос Воскресе!

Мир ти и спасение и Божие благословение, чадо мое, мать Амвросия. Получил твое письмо. Ты беспокоишься о моей болезни и желаешь знать все подробно. Я уже писал тебе, но и еще могу написать.

Квартира достаточная, хотя, может быть, и есть немного сырости. Питание имеется обычное: суп, лапша, каша, есть постное масло, пока еще есть немного скоромного; имею бутылку молока ежедневно, есть сахар. Вообще, голоден не бываю. Привык есть раз в день, чай пьем два раза.

Медицинского надзора нет. Здесь врачи к нам не ходят, надо идти в больницу на обычный прием, очень спешный, и только. Но я, хотя и живу от больницы в шести верстах, идти не решаюсь. Лошадей нет, и я выжидаю удобного случая съездить. Был у доктора один раз и просил его сказать откровенно. Он сказал: в легких плохо, туберкулез. Главное, температура 38–39 градусов.

Прописал тикоил, доверовские порошки и три раза в день тинктуру строфант с валерианой по двадцать капель. Вот и все. Кашель редкий. Скоро утомляюсь. Болей не чувствую.

Болезнь началась внезапно. Чувствуя себя здоровым, я пошел копать снег около дома и почувствовал боль в венах больной ноги. Я все же несколько поработал и утомился. Сразу заболели все вены, начиная от живота до пяток (это первый раз за четыре года). Я положил компресс, смерил температуру – 40 градусов. Оказалось кровоизлияние.

На следующие три дня температура была почти нормальная. Вдруг я почувствовал боль (колики) в груди, температура 40 градусов, которая была не более недели. Я лежал довольно долго – две или более недели. Вены перестали болеть, кровоизлияние рассосалось, но рана, открывшаяся немедленно, прошла только недавно. Прежнего дыхания нет, оно не так свободно.

Квартира спокойная, живу в деревне Козловке с отцом Петром, братом Валентины (Устюши). За деньги здесь почти ничего купить нельзя. Просят вещей, особенно полотенца, холсты и т. п. У меня были эти тряпки, и я писал, чтобы прислали мне. Тогда можно иметь молочные продукты.

Да поможет и тебе Господь и да управит путь твой на спасение. Вручаю себя Богу. Бываю покойнее, когда своей воли не проявляю. Поэтому просить о чем-либо не решаюсь пока, да и нет уверенности в том, что будет обращено внимание. Будем молиться Господу, да спасет нас и да поможет нам в бедах и нуждах: иного пристанища и надежды не вижу. Человеческие расчеты и суетны, и ошибочны. Когда приходится терпеть и трудное что-либо, но знаешь, что нет тут своей воли, получается нравственное облегчение и мир души.

Да будет воля Божия. Да не посрамит Господь веры нашей и преданности воле Его!

В Пинеге, кроме пайка, трудно найти продукты питания, и кто не получает посылок, конечно, нуждается, голодает. Базара нет, только промен на вещи. В самой Пинеге не оставляют, посылают куда-либо дальше, в деревню. Кто может работать, в лес посылают и на другие работы. Кто имеет документ о неработоспособности, того не посылают на работу, а куда-либо в деревню, подальше стараются, но бывает, что и недалеко устраиваются.

Почта ходит исправно. Паек, получаемый безработными, конечно, недостаточный: триста грамм хлеба в день, шестьсот грамм пшена в месяц и два килограмма рыбы в месяц, соли достаточно, зимой пол-литра керосина.

Климат, как в Архангельске, только ветры пронзительные бывают часто. Народ, скорее, неприветливый, мало сочувствует.

Овощей и на промен почти не найдешь, даже картофеля. Не знаю, где как живется, и сравнивать не могу.

Благодарю Господа, что доселе подкрепляет внутренне и все для меня необходимое посылает. Слава Богу за все!

Спаси тебя Господи за заботу обо мне. Милость Господня да будет с тобою вовек. Прости. Прошу молитв твоих и отцов наших. Благодарю их за привет и сочувствие. 7/20 апреля.

Задержалось письмо. Последние дни температура 38–39 градусов. Масло я достал на промен и молоко имею. Да будет воля Божия. 12/25 апреля».

Как мне тяжело было читать это письмо. Спросила я, нельзя ли теперь просить переменяться местами. Сказали: «Конечно, нет».

Среди ссыльных был молодой священник с юга. В праздник он и несколько бывших сестер ходили поодаль, в кустарник, и там молились. Пригласили потихоньку и меня. Надо было идти очень осторожно, поодиночке.

Комендант – кавказской народности, говорит дружелюбно, доброжелательно. Батюшки поручили мне вести все переговоры с ним и с начальством, которое еще бывает. «К вам они хорошо относятся, вот вы и поговорите с ними», – сказали батюшки.

Матушка София впоследствии рассказала мне, что когда она была после нас на этом пересылочном пункте, то расспрашивала: куда отправлена такая-то старушка; ей хотелось узнать про меня. Комендант ответил, что он помнит такую, она напомнила ему мать, и ему так хотелось даже освободить ее. Недаром же батюшки заметили его доброе отношение ко мне.