Текст книги "История одной старушки"

В день погребения перед обедней Соня сказала: «Хорошо бы было причаститься в этот день – день погребения старца, так и батюшка мой говорит». Начали подходить к отцу Сергию на исповедь.

Была здесь Лиза, монашка из Калуги. Она очень была предана батюшке Нектарию, и ей было больно замечать, что создается какая-то сеть недоумений вокруг памяти старца. Не могла она выдержать и уже после всех подошла к отцу Сергию.

Сначала он как бы хотел отказать, но потом взял ее на исповедь. И она начала сразу: «Я пришла к вам на исповедь, чтобы вы искренно ответили мне, так как это для меня страшно важно: высказывал ли вам старец когда, что он против митрополита Сергия?»

Помолчав долго, он ответил медленно, нерешительно: «Прямо он не говорил… но… но по некоторым признакам я могу заключить… об этом…»

Все присутствующие причащались и проводили старца до могилы. Через несколько дней после погребения батюшки Нектария приехала в Козельск с соседнего хутора жена брата батюшкиного хозяина. Она часто посещала старца, и он всегда особенно охотно беседовал с ней и уважал ее. И вот она рассказала мне, что еще посередине Великого поста, когда батюшка не был так слаб, она приехала к нему и он беседовал с ней. Она подняла тогда животрепещущий вопрос: как относиться к митрополиту Сергию и, в частности, к приказу поминать власти? Батюшка ей на это рассказал такую притчу: «Вот когда евреи были в плену Вавилонском, они молились о Вавилонском царе, а когда перестали молиться, им стало хуже».

В это же время с того хутора была у нас учительница Н. В. мятежного характера, всегда сомневающаяся. Она рассказала мне: «Пришла я к старцу, когда он уже был очень слаб, так что я даже сомневалась, ответит ли он мне. Но вопрос для меня был очень важный, жизненный, и я решилась побеспокоить батюшку: “Вы благословили меня относиться и исповедоваться у батюшки Досифея, но я после исповеди тревожусь: не погрешаю ли я, относясь к нему? Как вы скажете мне, благословите ли у него или нет?” И вот батюшка Нектарий, изнемогающий до крайности, вскакивает и благословляет меня твердо большим крестом».

«Вот видишь, – сказала я, – а ты все сомневалась». На этот раз она как будто согласилась, но вскоре я видела ее, и она была по-прежнему сомневающаяся…

Потом говорили, что Мария скоро с хутора уехала на родину, увезла дорогие иконы и вещи, которые преподносили старцу. Шумно там рассказывала, что у старца с оптинцами полный разрыв и что он с ними был не согласен. Там она сначала построила домик, а потом, якобы по благословению старца, попыталась с несколькими сестрами устроить общину в каком-то месте на Кавказе, и получилось нечто скандальное…

Простите, что я, может быть, уделила слишком много внимания и времени всему этому, но память старца мне слишком дорога, чтобы равнодушно промолчать, когда видишь такое искажение фактов и даже некоторый раскол среди верующих.

Матушка Ирина с одной из сестер ходила от нас на погребение старца. Среди наших сестер появился вопрос: не поискать ли нам более просторного помещения, так как семья наша увеличилась. Я согласилась с ними. Тем более что хозяева хотели или ремонтировать нашу квартиру, или повысить плату. Маня Добромыслова спросила, будет ли ей место и в новой квартире. Я ответила: «Конечно, мы тебя не оставим».

А тем временем мать Ирина узнала от батюшки Досифея, что этого не надо бы делать. У меня было страшно тяжело на душе: с одной стороны, как бы непослушание, а с другой стороны – нанести такое тяжкое огорчение человеку! Лучше бы мне было самой уйти!

Собралось у нас много сестер, и все молоденькие. Хотя они благоговейные и вполне послушные, но все же им, как молодым, хочется и попеть, тем более что в храме на них возложили и пение, и чтение. Они с радостью несут свое послушание, но им надо спеваться, а то и так, сидя за работой, что-нибудь попоют; вообще, от множества молодых получался шум сравнительно с прошлой нашей жизнью.

Себе я взяла комнату довольно большую, но с одним окном, вся ее длинная сторона была обращена к высокой скале, достигавшей до крыши, и пространство между ними было самое ничтожное. Вот почему в этой комнате было сыро, холодно и темно. Остальные комнаты были очень светлые, высокие, на юг и юго-запад. Но так как мне самой надо было распределять, то я взяла по справедливости эту. Я ведь одна занимаю, а остальные по нескольку человек, да и больные есть. Но мне в ней было хорошо, уединенно.

Особенно хороша была молельная наша – высокая такая, светлая, угольная, с тремя окнами. В ней стоял сияющий образ Знамения Пресвятой Богородицы.

Заведующей нашей хозяйственной частью была у нас Мариамна, родная сестра матери Ирины.

Матушка Ирина следила за строгим выполнением монашеского правила, напоминала детям, чтобы они не относились к ней особенно, как к матери, а как все сестры.

Казалось, что у нас все хорошо, идеально. Но в человеческом обществе не может быть без недостатков. Меня стало огорчать, что сестра Мария Добромыслова всегда печальная, одинокая…

И я заметила, что сестры во время общей работы (стегали одеяла) как-то не вполне дружелюбно относятся к ней. Мне было глубоко жаль ее…

Наступила весна, страдные работы. Наших сестер нарасхват приглашают огородничать. Тогда матушка Ирина оставалась за хозяйку, да еще мы: я, матушка Анисья и сестра Мария.

Потом жатва пошла. Сестры с радостью брались за работу, но их непривычные руки не могли вынести такого напряжения: к вечеру они возвращались домой с опухшими, больными руками. Мне, по моему неразумию, казалось, что надо бы было дать им облегчение, но в этом распоряжалась матушка Ирина. Она заботилась более о духовном состоянии молодых и требовала от них работы, которая для них так необходима. Они возвращались, а мы с матерью Ириной приготовляли тазы с теплой водой, чтобы они делали ванны своим до крайности утомленным и распухшим рукам. И тогда уже садились за трапезу.

Иногда я заставала плачущими мать Анисью и сестру Марию. Но между собой они не были близки. Матушка Анисья откровенно говорила мне, что при своей крайней слабости ей бывает невыносимо, когда запоют или поспешно ходят. Около этого времени у нее температура стала подниматься выше 39 градусов. И я подумала: может быть, это последние дни ее жизни, а я о ней не забочусь.

Сестра Поля была склонна тоже к отдельной жизни и сочувствовала Анисье.

Уход из общины и уединенное жительство

Нашла сейчас свою книжечку, относящуюся к этому времени: «Лично для меня все хорошо, никакие дела меня не касаются. Ведь я вполне предоставлена себе, меня никто не беспокоит, мне можно заниматься своим любимым чтением святых отцов. Это для меня такое счастье! Только я боюсь, чтобы я не искушала терпения других. Кроме уважения, я ничего не вижу со стороны сестер. Вразуми меня, Господи! Я не хотела бы ничем их огорчать и причинить им неприятности…

Вот трое нас, которые ничем не помогаем им. Правда, они смотрят по-христиански, по-монашески, но все же, по человеческой немощи, хотя и не выражают, но, может быть, соблазняются. Не самолюбие ли это? Господи, вразуми меня, как поступить.

Мне хотелось, чтобы они откровенно сказали, посоветовались между собою, не боясь, что огорчат меня. Мне хочется всякое решение принять, как от руки Божией. У меня, кажется, одно желание – поступить по воле Божией».

Батюшка Досифей не был против, и я решилась сказать. После трапезы я остановила сестер и высказала все, что я думала. Они стали так плакать, что я испугалась; стала их успокаивать. Прошло несколько месяцев. Состояние духа у Анисьи и сестры Марии не улучшилось. Меня беспокоила мысль: не эгоистично ли это с моей стороны?

Еще нашла записочку, касающуюся этого времени: «Не грех ли, что люди, которые содержали нас, беспокоятся о том, чем жить, а я ничего не говорю, молчу, боясь подвергнуть их такой крайности, что они и выдержать не смогут. Ведь я глубоко благодарна всем сестрам, я не хочу причинять им огорчения».

Поля также стала просить за Анисью. И мы решили, еще ничего не говоря, посмотреть квартиру. Как-то быстро нашлась квартира, и по цене, и по удобству подходящая нам: в саду, в полной тишине. Чтобы избежать переживаний, я сказала, и сейчас же начали переходить.

Наше расставание не обошлось без слез и скорби, но зато быстро. В тот же день и перешли. Сестры нам всё устраивали, а для вещей наняли извозчика.

Я поместилась в большой комнате, для больной Анисьи была отдельная, для Марии тоже. Поля поместилась на кухне, которая отличалась только русской печкой.

Это было весной. Хорошо в саду!

Как мы жили с материальной стороны? Это одному Богу известно. По человеческим соображениям это невозможно. Помню, отец Мелетий дал нам десять рублей. Сестра Манефа, которая работала со мной в общине Христа Спасителя, неожиданно присылает целый мешок белых сухарей из Симбирской губернии. На Пасху она, как псаломщица, ходила со священником, и ей надавали куличей. Какое это было для нас благодеяние!

Отец Аифал, по выходе из оптинского скита, занял место сторожа. Недалеко от нас ему поручили сторожить дом с тем, чтобы он пользовался садом и огородом. Огород он очень усердно обрабатывал, а когда поспела малина, которой было очень много, он срывал ее и отдавал торговке, которая заходила и платила ему сколько-то. Отец Аифал, сильно занятый работой по огороду, предложил кому-либо из нас рвать малину.

Ходила сестра Мария. Он давал ей каждый раз деньги и миску малины. Едва ли после этого у него самого оставалось что-либо! Спаси его, Господи!

Сестры наши Анисья и Мария успокоились, воспряли духом, стали считать себя уже дома. Чтобы еще утешить больную матушку Анисью и всем доставить радость, мы повезли ее в кресле (матушка игумения, еще в Шамордине, дала мне хорошее кресло). Отправились мы все четверо в оптинский лес. Погода была прекрасная. Расположились на лужайке; сестры так утешились, пели «Тебе Бога хвалим» и много других церковных песнопений.

Увиделась я с батюшкой Досифеем, и он дал мне поручение (зная, что доктор Казанский, живущий в Оптине, очень хорошо ко мне относится): просил сходить к нему и напомнить, что он не говел уже несколько лет.

Батюшка Досифей беспокоился о нем, и если он согласен, то чтобы я прочла ему правило с вечера, а на другой день, чуть свет, батюшка сам придет причастить его.

Пошла я туда. Сначала побывала во всех храмах. Там такой ужас: внутри – бочки с капустой и разные склады, воздух ужасный. Тяжело мне было это видеть. Побывала на могилках, где все уже разорено и сровнено с землей. Лежат дрова и какие-то бочки.

С тяжелым чувством пришла к доктору. Он встретил меня радушно, стал угощать кофе. Но мне так нехорошо сделалось, пришлось полежать. Скоро я встала, и, как только улучила момент, когда свояченица (сестра покойной жены) вышла, я сказала ему о цели своего прихода. Он хорошо принял мои слова, выразил и свое желание, но почему-то не мог согласиться и сказал, что подождет. Очень благодарил и меня, и батюшку. С тем я и ушла.

Вечером этого же дня я, как всегда, ходила за молоком для больной и почувствовала такую слабость, что едва дошла обратно. Утром мне было совсем нехорошо: при попытке сделать несколько шагов я упала, началась неостановимая рвота и страшная головная боль. Видно было, что рвота мозгового происхождения, от неправильного кровообращения в мозгу. Полной потери сознания не было, но была ужасная слабость и полубессознательное состояние: попрошу читать, а вскоре опять забудусь и напоминаю: скоро мы будем слушать правило? Ждали, чтобы рвота прошла, и тогда бы я причастилась. Несколько дней прошло, и все не лучше. Батюшка пришел причастить меня, были приняты все предосторожности, но все-таки через час или чуть больше после причастия сделалась рвота. Потом меня соборовали. Слабость была крайняя, свечи я не могла держать и каждую минуту забывалась. На выздоровление никто не надеялся.

Матушка казначея пришла навестить меня и посоветоваться – куда поместить мать Анисью? С кем она будет жить? А сама матушка Анисья, лежавшая всегда в постели, в момент моего падения вдруг встает и говорит: «Я буду ухаживать за матушкой. Она всегда за мной ухаживала, теперь я должна». Сестра Мария со своей стороны стала предлагать, что она будет ухаживать, но мать Анисья стояла на своем. И очень заботливо делала для меня все, что нужно.

Пришел навестить меня отец Викентий. Он вел жизнь весьма аскетическую, вполне монашескую, ни на кого не смотрел. Он был еще молодой (сын сенатора, с высшим образованием), смиренно нес крайнюю нищету. Видя около меня мать Анисью, он спросил: «Кто за вами ухаживает?» И когда я сказала: «Мать Анисья», он так удивился, потому что знал, что она у нас лежит много лет. Она часто приготавливала мусс из малины, которую давал отец Аифал; старалась сделать из еды что-нибудь полегче.

Долго, месяца полтора, я была совершенно беспомощна. А сильная слабость была до глубокой осени. Отец Викентий пришел еще раз и принес мне собственноручную рукопись схиархимандрита Агапита, автора жизнеописания старца отца Амвросия. Эта рукопись заключала в себе яркие, хотя и краткие (иногда только в несколько строк) жития всех похороненных на скитском кладбище Оптиной пустыни братии, но в каждом житии были выражены несколькими словами главные черты подвижнической жизни и смерти этого инока. (Когда отец Варсонофий был начальником скита, он поручил архимандриту Агапиту сделать жизнеописания всех похороненных на скитском кладбище.)

Нельзя было выбрать более подходящего чтения для меня, находящейся на пороге смерти. Как я была благодарна ему за эту рукопись! Благодарю Господа, что Он, Милосердный, вложил ему эту мысль!

Ходил отец Викентий на хутор к батюшке Нектарию, когда тот был жив. И так как не вполне надеялся, что его там примут, то он написал несколько кратких вопросов, оставил место для ответов, передал это батюшке Нектарию и получил собственноручные ответы. Эту записку он приносил мне читать.

Пока я была больна и еще не выходила, приходили к нам некоторые батюшки и служили молебны. Помню, на день Владимирской Божией Матери я уже вставала с постели и могла сидеть в кресле. Тогда служил молебен отец Аифал. На Преображение я в первый раз могла выйти с палочкой и одна дойти до церкви, которая была очень близко от нас.

Хозяева предупредили нас, что им так больше жить нельзя, придется перейти в свой дом, а нам надо подыскивать жилье. Но квартир нигде нет, особенно по нашим скудным средствам. Что делать?

По нашей же улице, на углу, на высоком уступе, который идет обрывом вниз, заметили мы крохотный домишко, с дырявыми стенками, где проходили собаки, иногда в нем ночевали пастухи. И нам с Полей пришло в голову, что ничего не остается делать, как только нанимать его.

Хозяева этого домика тоже жили по этой улице, через несколько домов. Кажется, рубля за три в месяц они согласились сдать его нам с тем, чтобы мы сами его отремонтировали. Сестра Зина, которая ушла с матерью Августой, жила неподалеку от нас. Узнав о нашей нужде, она пришла сказать, что поможет. И вот они с Полей приготовили глины. Зина старательно месила ногами, мать Августа давала советы. Быстро пошла работа: все дыры зачинили, хату обмазали глиной. Достали где-то кирпичей и начали класть посередине маленькую печку. Здесь уже главным образом трудилась мать Августа, сведущая по этому делу. А потом помог еще иеромонах Никанор, он был опытный печник.

Домик был отделан и вскоре высох, так как конец лета был жаркий. Мы переехали, и вскоре в хатке засветился огонек. Окружающие говорили: вот ласточкино гнездо. Домик смотрелся весело, а прежде было так мрачно и даже страшно.

Ширмами сделали три отделения: одно для меня, другое для Анисьи, а третье – большое, здесь была наша трапезная и спала одна сестра. Была и кухня; пока тепло, там можно было помещаться. Там ночевала Поля.

Против нас был дом, где сдавались комнаты. Туда перешла сестра Мария. На правило же она приходила к нам. Этим она хотела хоть сколько-нибудь успокоить свою мать, которая никак не унималась.

Хорошо нам было в этом домике! При нем можно было устроить и маленький огородик, о котором уже мечтала Поля. Но теперь было поздно. Это уже со следующей весны.

Нельзя быть без скорбей! Только я поднялась, как слегла мать Анисья. У нее и раньше побаливала нога, но теперь болезнь (туберкулез бедра) окончательно заставила ее слечь. Она не скорбела и была утешена окружающей обстановкой. У нас была полная тишина. Все наше внимание было обращено на заботу о больной, об уходе за ней. Какая любовь была между всеми нами!

С клочка бумаги переношу сюда запись того времени: «Получила письмо от одной своей знакомой, которая спрашивает, правда ли, что воду, почерпнутую в ночь на Богоявление, надо считать так же освященной, как и Святая Крещенская вода». Я пошла к отцу архимандриту и спросила его. Он ответил мне: «Мы, безусловно, верим в чудодейственность освященной Богоявленской воды. Окропляя ею, мы освящаем жилище и все предметы. Это вода после Святого Причастия – главная христианская святыня. Мы должны верить также, что вода, почерпнутая из рек и колодцев в полночь Богоявления, освящена. Стихира в навечерие Богоявления так начинается: “Днесь вод освящается естество”».

Я переписываю сюда, чтобы слова архимандрита Исаакия не пропали, как важные для меня и других.

Далее он говорит, что у святого Иоанна Златоустого (том II, ст. 402) сказано: «Настоящий день есть тот самый, в который Он крестился и освятил естество вод». Поэтому в этот праздник в полночь все, почерпнув воды, приносят ее домой и хранят весь год, так как сегодня освящены воды и происходит явное знамение: эта вода в существе своем не портится от длительного стояния. Она год и часто два и три остается неповрежденною и свежею и не уступает водам, только что взятым из источников. Так говорит вселенский учитель Иоанн Златоуст, и мы не можем его не слушать и не верить ему.

Но только и при вере нашей нельзя говорить, что вода, взятая в полночь из водоема, равна воде, освященной в Богоявление.

Рассуждая так, можно зайти слишком далеко и не нуждаться в церковном таинстве освящения. Неосвященной Богоявленской водой можно пользоваться только в крайнем случае, когда нет возможности добыть освященной. Тогда надо верить, что по вере и молитве дается освященная вода.

Еще задают такой вопрос: «Какая вода главная: освященная в навечерии или в день Крещения на Иордане?»

Ответ: «Главная вода, как полагается по уставу, – освященная в навечерии. А в день Крещения, хотя тоже святая, так как тоже совершается великое освящение, но на это уже устава нет. Это уже только торжество в память великого дня Крещения Господня…» Все это я записала так, как сказал мне архимандрит Исаакий.

У матери Анисьи болезнь (костный туберкулез) быстро прогрессировала. Поражение было в нижней конечности бедра, так что и коленный сустав был вовлечен. Это причиняло ей ужасные страдания. И легкие были захвачены туберкулезным процессом.

Кто-то из наших посетителей дал мне кислые конфеты, и я понесла больным, жившим не очень далеко от нас. Там в одной комнате жили трое больных: одна была с пороком сердца, в последней стадии болезни: вся распухшая, могла только сидеть. Вторая тоже была при последних днях своей жизни (рак желудка). Третья – стуберкулезом легких, тоже тяжелая; но она еще могла переходить по комнате и прислуживать хоть чем-нибудь двум первым.

Встретили они меня со слезами и рассказали, что к ним пришел кто-то и сказал, что они все трое должны заплатить по двадцать пять рублей за то, что пользуются трубой. Хозяйка ответила, что в доме живут не одни они, а еще несколько – и семейные, и одинокие. На это им сказали: «Их нам не надо, нужны только монашки». Конечно, денег у них никаких нет, и им сказали, что завтра придут описывать их вещи.

На другое утро сердечная больная уже скончалась и лежала на столе. Пришли описывать и были очень смущены – ничего не оказалось для описи. Сундучок с тряпьем открыли и сейчас же закрыли…

Оттуда я мимоходом зашла к доктору Любимову. Он так был возмущен этим происшествием, расстроился ужасно и сказал, чтобы я прислала из того дома сестру какую-либо, чтобы подать заявление.

Мы стали беспокоиться, что скоро по улице очередь дойдет и до нас. Вспомнила я письмо брата с фронта, как он писал это письмо в дыму, потому что не было трубы у карпатских бедняков. Они не делали труб, чтобы с них не брали такого налога. Но у нас потом все обошлось благополучно: почему-то больше не стали ходить.

На другой день, в праздник Преображения, были арестованы почти все батюшки, живущие в Козельске. Их поместили сначала в местную тюрьму, а затем перевели в Сухиничи. Плач был по всему городу: их очень чтили и уважали…

Приблизительно около этого времени приходит ко мне Ирина Понетаевская (мать девочек) и говорит: «Я знаю, что все будут осуждать меня, но я надеюсь, что вы поймете. Живя вместе с детьми, я чувствую, что и им, и мне это неполезно для души. Они видят во мне только мать, и мне трудно отрешиться от земного. С более строгой сестрой им полезней будет. Поэтому я пришла просить вас – возьмите меня, и я буду ухаживать за вашей больной и все по хозяйству делать».

Я ей вполне посочувствовала, поняла ее внутреннее состояние. Она перешла к нам. Дети сначала, конечно, поплакали. А со стороны было одно осуждение, говорили: «Вот так мать».

Матушка Ирина тщательно ухаживала за больной, готовила нам обед и всегда первая становилась на правило. Приятно было видеть такую горячность в служении Господу.

Дети скоро успокоились и поняли намерение матери облегчить и им, и ей монашеский подвиг.

Я уже говорила, какая у нее была симпатичная наружность, а между тем родители ее были простые крестьяне, только жившие в городе и имевшие участок земли, а ее муж был чиновник почтамта. Но у него была громкая польская фамилия. Эта фамилия и послужила причиной того, что за ней пришли на квартиру. Не найдя ее там, начали переписывать всех.

Сестры наперебой подходили и записывались; только одна уклонилась, чтобы сообщить обо всем матери Ирине. После записи пошел обыск. Открыли громадную коробку, где лежали все восемь камилавок. Занялись этим, а затем мануфактурой: нам было заказано несколько одеял, и весь материал лежал пока не сшитый.

В этой суете пришедшие забыли о своей главной цели – матушке Ирине. Всех записанных повели в тюрьму. Там дети плакали и говорили, что хотят к матери. Их не стали держать и на другой же день сказали: «Вот перемойте полы и отправляйтесь к матери, только сейчас же уезжайте отсюда вместе с ней, чтобы вас здесь не было».

Матушка Ирина с одной из сестер (уклонившейся) стали укладывать вещи и, главное, чудотворный образ. Я их проводила на вокзал, и они уехали. Как все вышло промыслительно! Каким чудом мать не была взята, могла уложиться и взять детей на родину!

Теперь уже нам было видно, что дело идет к концу и что скоро, вероятно, всех нас возьмут. Поэтому я поспешила с отправкой ссыльным некоторых вещей. Встаю утром, а матушка Анисья говорит: «Если вас, матушка, возьмут, то и мне уже не жить. А если бы вы наняли комнату в Белёве, мы бы туда переехали. Туда я могу, потому что отец приехал бы на лошади и поехали бы на телеге».

Я сразу согласилась и, даже не переодеваясь, в стоптанных туфлях, только захватив кофту, поспешила на вокзал, так как скоро должен был отходить поезд, а Поля осталась с больной.