Текст книги "История одной старушки"

Арест отца Никона и свидания с ним в тюрьме. Последние наставления от духовного отца

Когда мы возвратились из храма после обедни в сороковой день памяти умершей у нас монахини Марии Р., пришел батюшка и многие сестры. За столом батюшка, обращаясь ко мне, сказал: «Ты знаешь, что Анна Петровна (одна из его духовных чад) лежит в больнице в Сухиничах, в одиночестве?» – и замолчал. «Может, надо, благословите поехать к ней?» – спросила я. «Да, хорошо бы было».

Мы взглянули на часы, которые здесь висели: скоро отходил поезд, и я спешно пошла на вокзал. До Сухиничей верст сорок было с чем-то. Приехав, я спешно пошла в больницу, встретила врача и спросила, каково состояние больной. Он шел по коридору и нес больничный лист. На мой вопрос он пальцем изобразил на листе крест. Я поняла, что все кончено.

Вхожу в палату – вид у больной совершенно умирающего человека. Она узнала меня, стала просить, чтобы я взяла ее к нам в Козельск.

Оказывается, брат ее здесь: приехал с их хутора, который находился в двадцати верстах от Сухиничей.

Когда мы высказали ему желание больной, он ничего не сказал, чтобы не огорчить умирающую сестру. А больничные все так и ужаснулись – куда же везти такую больную, да еще так далеко, когда с ней на постели делаются постоянные обмороки. Надо было переночевать, чтобы ехать на другой день с раннего утра.

На ночь пригласила меня к себе второй врач, которая очень радушно приняла меня и поместила в комнате своего брата – епископа Филиппа, только что уехавшего в Москву на заседание Синода. Здесь висела его одежда и лежали книги. Я была ей благодарна за такой радушный прием: приятно было разместиться в этой комнате.

С самого раннего утра мы стали собираться в дорогу. Брат, удрученный, молчаливый, запряг и подал лошадь. Несколько раз с больной делался обморок, пока ее донесли до повозки. Окружающие тихонько говорили: «Лучше бы поближе – домой, все равно живой ее не довезете». Брат был того же мнения, но покорно молчал. Анну Петровну положили на тюфяк и подушки посредине повозки, я села на краю и поддерживала голову больной. При каждом толчке (хотя мы ехали очень осторожно) с больной делалось дурно. Брат молча смотрел на эту тяжелую картину.

У меня в руках был нашатырный спирт и камфора, которые постоянно приходилось употреблять. Часто мы останавливались, чтобы передохнуть.

При такой езде мы приехали в Козельск только вечером, уже спустя некоторое время после захода солнца. Сестры увидали нас и выбежали брать больную. Ее положили, а брат поспешил домой к старикам-родителям и по приезде сказал им, что она не переживет эту ночь.

Покончив со всеми своими делами, я пошла к батюшке на благословение, чтобы сообщить обо всем и попросить его прийти на следующее утро как можно раньше со Святыми Дарами, так как больная крайне слаба.

Ночь эту, которая нас так страшила, больная пережила, и затем с каждым днем ей становилось все лучше и лучше, хотя, конечно, она еще долго лежала бледная, обессилевшая. Много раз приезжал к ней брат и другие родные. Когда она окрепла, брат увез ее на свой хутор к родителям.

Все, что с ней произошло, имело для него большое значение. Брат ее до сих пор был человек неверующий, но все это произвело на него такое сильное и благотворное впечатление, что он и к людям стал относиться с необыкновенно хорошим чувством. Как же, чужие люди – и так отнеслись к его сестре! А это чудесное исцеление сестры, когда ни в больнице, ни дома не было никакой надежды! И с этого момента он стал верующим. Теперь он с большим уважением отзывался о нашем батюшке. Впоследствии он скончался вполне верующим человеком и с христианским напутствием.

Однажды вечером, когда больная еще лежала у нас, прихожу я к батюшке на благословение. Он вышел и неожиданно зовет меня, хотя оттуда еще не вышла сестра, раньше вошедшая в его келью. Вхожу в келью, и батюшка говорит: «Вот Поля – она хочет просить у тебя прощения». Та стала на колени и просит простить ее. Я отвечаю: «Я не знаю, в чем ты виновата». И она объяснила мне, что, когда я привезла умирающую больную, они пороптали, зачем я беру все таких тяжелых больных. А потом поняли, как это полезно для души, как помогает иметь память смертную. Вот она и кается и у меня просит прощения.

Теперь эта больная не забывает меня. Она разыскала меня в Загорске и время от времени приезжает ко мне и привозит мне все необходимое. Она работает в раздевальной и находит силы и средства помогать мне: спаси ее Господи!

Одна из духовных детей батюшки, образованная, окончившая в Москве школу рисования, преподавала в старших классах училища в Сухиничах, а мать ее жила в Козельске, имела свой дом и отдавала его под квартиры. Дочь заболела острым воспалением почек, вся отекла. Приходит мать (мы раньше не были с ней знакомы) и просит принять ее дочь: «Вот у вас такая тишина, а у нас шум, квартиранты все молодежь, играют на балалайке, шумят, а больная не может этого переносить». Мы, конечно, приняли ее, отделили для нее ширмой уголок около окна, и она у нас поселилась.

Радостно встретили мы праздник Святой Троицы. Наш батюшка служил обедню. Вскоре нас стали тревожить слухи, мы опасались за батюшку. Попросили его сфотографироваться.

Потом прошел тяжелый слух о статье, подписанной митрополитом Сергием. Многие возмущались. Мы читали ее и спросили у батюшки, как нам к ней относиться.

«Обвинять Митрополита не следует, так как в отношении догматов он ни в чем не погрешил. Может, кому не нравится его политически осторожное отношение, но здесь еще нет вины. Мы не знаем, какие обстоятельства его окружали».

Между прочим, я сказала, что не решаюсь читать такие высокодуховные книги, как «Добротолюбие» и подобные. Батюшка на это ответил: «Тебе можно читать».

Все эти вопросы к батюшке были предчувствием нашей скорой разлуки. Наши опасения скоро оправдались. Батюшку арестовали вместе с отцом Кириллом: они жили в одной квартире. Арестовали и Настю, которая в это время несла письма.

Одновременно был арестован заведующий оптинской библиотекой, уже с год или больше назначенный из Московского Археологического общества, – Михаил Михайлович Таубе. Как только его арестовали, он надел рясу, так как он был монах Агапит. Это замечательная, очень светлая личность.

И вот их – троих монахов и послушницу сестру Настю – отвели в тюрьму. Их вскоре отправили в Калугу. Мы приходили на вокзал: хоть издали получить последнее благословение.

Теперь скорби нашей не было границ. Ведь вся наша жизнь основывалась на послушании батюшке. Теперь мы в полном смысле осиротели. Первое время, кроме обычного правила, читали акафист Чудотворцу Николаю, молились и плакали…

Самым близким по духу батюшке был оптинский архимандрит Исаакий. Он жил в Козельске, в уединенном домике, с двумя послушниками. Это был замечательный человек и идеальный монах.

Он обладал особенными способностями к пению и даже составлял ноты. Большого роста, мудрый, но в то же время простой и искренний, как дитя. Эта простота, искренность и, наконец, любовь к пению сближали его с нашим батюшкой. Придет, бывало, батюшка благословиться или посоветоваться к отцу архимандриту и там задержится непременно: побеседуют и попоют где-нибудь в саду.

Естественно, что мне после ареста нашего батюшки хотелось повидаться с отцом архимандритом. Он благословил меня съездить в Москву, чтобы сообщить об этом несчастье батюшкиным братьям: у него было, кажется, три брата. Адрес одного брата, младшего, я знала. Мне дали денег на билеты, и я должна была, никому ничего не говоря, поехать. Сказала только одной больной Анисье, которая бы слишком волновалась, и поехала.

Брата Ивана, бывшего когда-то оптинским послушником, я нашла совсем другим. Это уже не был тот одухотворенный юноша, которого я когда-то видела на фронте. Он и его жена, видимо, погрузились всецело только в одно материальное и девочку свою, Таисию, так воспитывали. Они гордились, что она знает немецкие слова. А когда я спросила, знает ли она житие святой Таисии, мать просила рассказать ей. А ведь как ее отец был сведущ во всем духовном: он так хорошо писал акафисты, духовные стихи! И вот теперь такая перемена! Судьбу брата они приняли холодно. Он дал несколько рублей, чтобы сделать передачу брату. Я поспела на вечерний поезд и вернулась домой на другой день.

И волнение, и утомление не прошли даром: я скоро заболела. Форточку на ночь оставляли открытой; может быть, и это добавило. Температура поднималась до сорока и больше, железы на шее распухли. Болела я долго, больше двух месяцев. Ко мне приходила врач, которую прислал доктор Любимов (она у них квартировала). Она была в недоумении: какой диагноз поставить моей болезни.

А слабость была ужасная. Не надеялась я, что еще могу жить. Вкуса я никакого не чувствовала, это продолжалось еще долго и после болезни.

Когда я уже стала поправляться, кое-как пробиралась в садик и там лежала. Знакомый земский врач, теперь живущий на покое, иногда присылал мне из своего огорода и сада овощи и фрукты или даже сам приносил. Лежа там, в саду, я часто думала о своем внутреннем греховном состоянии. Кроме скорой смерти, я ничего не ожидала, а слабость была такая, что я со страхом думала каждый раз, как я дойду до своей комнаты.

* * *

Недавно мне попалась записочка того времени: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную».

25 июня 1928 года. Господи, благослови! Часто беспокоясь о своем внутреннем состоянии, думала: вот устрою то и то, тогда постараюсь сосредоточиться. Но сегодня после многих таких планов пришла к тому, что ничто внешнее не поможет мне, когда нет твердой решимости оставить все земное и заботиться о «едином на потребу», заботиться о том, чтобы приготовиться к смерти. Если есть эта твердая решимость, твердая до смерти, то все внешние неудобства можно обращать даже на пользу.

Помоги мне, Господи, начать! Ничем посторонним не интересоваться, не забивать голову ненужными заботами, не брать на себя самовольно какие-то лишние работы, которые мне не поручены.

26 октября. Царица Небесная, помоги мне! Всеблагая Заступница, наставь меня!

27 октября. Никогда не оставляй сердца твоего без молитвы, но делай так, чтобы оно всегда просило милости у Бога ради Христа, славило и благодарило Его за все Его дары.

30 октября. Хочу сестрам сказать, чтобы они не обижались на меня, если я буду дальше болеть, ведь мне, может быть, немного и жить; надо подготовиться к вечности. Я им глубоко благодарна за все их внимание, заботу. Это мне очень дорого, а выражаю я свою благодарность недостаточно. Простите меня за это.

5 ноября. Господи, Боже мой! Помоги мне, научи меня молиться, дай мне, Господи, всякое слово произносить с мыслью о Тебе, Милосердный Господи! Помоги мне, чтобы своим необдуманным словом не обидеть, не огорчить сестру и никакого человека. Я не должна забывать, что Господь Милосердный, по Своей неизреченной милости, посылает мне людей, которые освобождают меня от забот и работы. И я должна посвятить все свое время, все силы Господу – молитве Ему. Господи, дай мне это не забывать. И батюшка благословил меня ежедневно ходить в церковь и сказал тогда: «Молись Богу прилежно, молись за всех».

Это я нашла написанное на клочках и по мню, что это было в то время.

* * *

Приблизительно около этого времени приехала в Козельск из упраздненного монастыря Владимирской губернии монахиня Августа, уже немолодая, но энергичная, опытная в хозяйстве, так как, живя в монастыре, занимала такие места, где надо было руководить сестрами. Она просила временно, пока обживется, приютиться у нас.

Она была нам полезна: я сильно болела и сестрам было не к кому обратиться за советом. Вот здесь она и помогала…

Стала я уже поправляться, встала с постели. Прошли слухи, что батюшку скоро отправят в ссылку. Мне хотелось на прощание взять благословение и какое-либо слово совета. Сестры с горячим сочувствием провожали меня, и я поехала.

Остановилась я у духовной дочери батюшки и ожидала со страхом, не даст ли Господь мне возможность повидаться с батюшкой. Среди приехавших сюда сестер, которые делали передачу и виделись с ним в последние приемные дни, не было сочувствующих мне.

В приемный день я пошла к тюрьме. Одета была, как всегда, в длинный монашеский ватошник с широкими рукавами, а сверх всего еще большой платок. Стояла я у ворот и многое переживала в душе. Сестра, которая жила здесь для того, чтобы делать передачу, всем распоряжалась. В первую очередь, как всегда, должны были вывести батюшку, и она приглашает с собой сестер некоторых и еще одну, которая и желания-то особенного не имеет, так как она совсем не знает батюшку Никона. Но Марии хочется, чтобы она хотя бы посмотрела, какой у нас батюшка.

А в самую первую очередь выводили всегда сестру Настю, к ней ходит ее родная сестра Ирина. Вот с ней-то и предлагают мне идти. К нам присоединилась Л. М. и еще кто-то. Мне было скорбно до слез, когда я увидела, что сестра Мария, хорошо зная, как мне дорог батюшка, в первую очередь пустила незаинтересованного человека! И потом слышу я вокруг себя ропот: вот она оделась в монашеское, зло от этого будет. И мне так тяжело на душе…

Входим мы в приемную – и удивление: на этот раз первым вывели батюшку. Трудно передать эту трогательную картину! Никогда я ее не забуду, но словами не сумею передать… С виду улыбающийся, чтобы утешить нас, батюшка ободряюще заговорил с нами. И между прочим, сказал, что никого никогда нельзя винить (он знал, как часто укоряли, что тот или другой виноват): на все воля Божия. Скоро объявили, что уведут: батюшка каждую из нас благословил, меня из первых, и, так как я была в одежде с широкими рукавами и в платке, незаметно дал мне книгу и пакет с записочками. После этого я спешно вышла. Батюшка благословлял других.

Вскоре по выходе пронесся слух и глухой ропот: «Так и знали, что мать Амвросия передала батюшке письмо». Сейчас же по выходе из приемной его обыскали и нашли письмо (это передала знакомая тюремщица). Прямо мне не говорили, но все устремились на меня со злобными взглядами.

С замиранием сердца шла я, никому не показывая своей дорогой ноши, боясь, чтобы невоздержанные еще больше не нашумели, и тогда меня могли бы остановить. Теперь я уже не пошла к той на квартиру, где остановилась (она тоже была в числе враждебно ко мне настроенных), а направилась к кроткой, простодушной сестре Наталии. Она приняла меня с любовью, отдала свою комнатку, хотя и холодную, но уединенную, чему я была так рада. Меня там никто не расспрашивал и оставили в покое, видя, что я так опечалена.

Я спешила остаться одной, чтобы посмотреть, что дал мне батюшка. И я увидела книгу – пятый том Игнатия Брянчанинова. Судя по надписи, она принадлежит матери Р. Значит, она передала ее батюшке в тюрьму для прочтения, он на все сделал много отметок, а на промежуточных белых страницах написал свои переживания по поводу прочитанного и, как он сам выразился, сделал это на пользу: в напоминание своим духовным детям.

То, что я перечувствовала, когда увидела эти заметки, не в силах и выразить. Для меня это было последнее утешение от горячо любимого духовного отца. Это было как бы его завещание. И кроме того, был целый пакет аккуратно заклеенных записочек. На них были написаны имена тех, кому они предназначались. В каждой из них было несколько изречений, как раз соответствующих и нужных той сестре.

Вот почему за некоторое время перед этим свиданием он (на вопрос, что ему нужно прислать) отвечал в записочке – киселя не очень сладкого; и такой ответ давал несколько раз. Он этим киселем и заклеивал записочки.

Каково было мое настроение, что все считают меня причиной несчастья, т. е. что батюшку обыскивали после нашего свидания! Что-то будет теперь с батюшкой, не будет ли ему большего наказания? Все эти мысли огнем жгли мне сердце. Не знаю, как только я могла перенести все это.

Скоро пришла за мной Женечка. Они жили теперь в Калуге, т. е. муж той особы, у которой она жила, перевелся по работе в Калугу, а Женечка поступила здесь в фармацевтический техникум.

Тяжело было мне идти. Дорогой я рассказала Женечке, как батюшка дал мне книгу и как после меня кто-то неосторожно передал ему письмо, из-за чего батюшку и обыскали. Впервые я поделилась об этом с Женечкой.

По приходе нашем Вера Сергеевна (особа, у которой жила Женечка) села против меня и, смотря внимательно мне в глаза, стала спрашивать о батюшке. Видно было, что кто-то из сестер рассказал ей о батюшке, обвиняя меня во всем. Я отвечала только на общие вопросы и ничего не объясняла. Я спросила потом у Женечки, почему она так говорила со мной, и Женечка сказала, что у меня был очень смущенный вид, и можно было подумать, что я действительно виновата.

Дня через два сестра Ирина была у батюшки и спросила о том, кто дал ему письмо, и он ответил, что дала его Л. М. Кроме того, он успокоил ее, сказав, что за это ему ничего не было. Слава Богу!

Теперь у меня забота – переписать из этой книги, которая принадлежит матери Р., все отметки, все записи, все подчеркивания, возвратить книгу по принадлежности, а самой с того списанного восстановить все точь-в-точь по своей книге. Пока у меня не было моей книги, я купила толстую тетрадь и стала все переписывать, с обозначением страниц и строчек. И все это я делала втайне (несколько дней), пока не списала всего, и только тогда отдала книгу и все записочки.

Как я дорожила потом своей книгой! Но она пропала среди самых дорогих моих вещей во время путешествия. Помню только слова Спасителя: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть».

Во время передачи послала записочку, и батюшка благословил меня ехать домой.

Сестры поняли после, что не я была виной тому, что батюшку обыскали, и что напрасно они обвиняли меня за монашескую рясу. Ведь только благодаря ей можно было передать и книгу, и записочки. А какое это было утешение для всех нас! И еще забыли они, что батюшка как-то говорил: «В монашеской одежде – это уже окончательно отпетые, на них и рукой надо махнуть, а вот светские – это другое дело, на них будут больше обращать внимания…»

Дома все было благополучно. Сестры встретили меня с радостью, особенно больная Анисья. Она все переживала за меня.

Скоро батюшку выслали. Как только батюшка доехал и получил возможность написать, то прислал письмо, что они в Кеми, на берегу Белого моря. Их назначили было в Соловки, но вследствие осенних бурь проезд в Соловки невозможен, и их оставили в Кеми. Батюшка сторожил сарай на берегу моря.

Мать Августа, которую мы приняли временно, утешала скорбящих сестер, учила их кое-каким новым работам по рукоделию – одеяла стегали и кофты вязали они и раньше. Мы сейчас же стали собирать батюшке посылку. Мне всё приносили, а я относила на почту. До почты мне помогали донести, а я уже отправляла от своего имени.

Пробыла у нас матушка Августа недолго, кажется месяца полтора или два. Нашла себе квартиру и ушла, взяв с собой Зину и Машу. Зина была больная, и ее жалко было отпускать, но я не возражала: может быть, им там лучше было.

Пока поступила к священнику в услужение. Вообще, я думаю: у нас при нашей бедности плохо было, особенно если сестра другого устроения.

И вот нас осталось гораздо меньше, всего пять человек, но зато единодушные.

Мать, которая так просила оставить у нас свою дочь, Марию Д., по своему болезненному состоянию (у нее была истерия в тяжелой форме), скоро заволновалась, стала смотреть на дочь с подозрением и говорить: «Ты, кажется, любишь матушку Амвросию больше меня».

Почти каждый день она приходила, приносила ей молока или еще что-нибудь. В лицо она мне ничего худого не говорила, а когда встречала нашу сестру Полю, то грозила: «Я вашей матушке что-нибудь сделаю или под поезд столкну». Поезд проходил в городе по глубокому оврагу, а по берегу оврага шла улица. Отказать сестре Марии Д. жить у нас было равносильно ее убийству, и я молчала.

* * *

Не долго пришлось нам жить такой небольшой семьей, хотя сестры и радовались, что у нас такая тишина. Вскоре, помню, в сумерках приходит к нам одна молодая, очень красивая особа. Оказалось, это сестра Ирина из Понетаевского монастыря. Ее прислал к нам батюшка Досифей.

На последнем благословении в тюрьме я спросила батюшку Никона, к кому теперь нам обращаться, и он благословил нас к отцу Досифею и отцу Мелетию. После роспуска Понетаевского монастыря мать Ирина, две ее дочери и еще пять ее сестер (всего восемь человек) жили в ближайшей деревне, около монастыря. А теперь они, по совету отца Нектария, отправились в Козельск и были вручены отцу Досифею, который прислал их к нам.

Только что наши сестры выражали свою радость по поводу того, что мы будем жить в тишине и безмолвии, как вдруг мать Ирина начала умолять принять их. Таково было и желание отца Досифея, и отказать было нельзя. С общего совета мы их приняли.

И вот приехало еще новых восемь человек… Утешало нас только то, что устроение у них было вполне монашеское, все они были глубоко религиозны. Молодая вдова с двумя своими девочками, пожив некоторое время у отца (жившего в городе Быхове со своей старшей дочерью и имевшего достаточные материальные средства), не была удовлетворена такой жизнью. Она решила подготовить себя ко всякого рода лишениям и, оставив девочек у отца, пошла со странницами в Киев помолиться. Ей сопутствовал и ее младший брат Аркадий.

Брат по возвращении оставил свою службу в какой-то канцелярии и, сблизившись с тамошним епископом Тихоном, сделался его преданным келейником. А Ирина, утвердившись в своем стремлении идти по духовному пути и прослышав, что Дивеевский монастырь сохранился, направилась со своими девочками туда. Матушка игумения, чувствуя, что монастырь заканчивает свое существование, не решилась ее принять. Тогда они с такой горячей просьбой обратились в Понетаевский монастырь, так тронули матушку игумению, что она их приняла.

Мать Ирину назначили на такое послушание, что ей часто, и иногда подолгу, приходилось быть на монастырском подворье в Арзамасе, а у детей было другое послушание, и они жили под ведением старицы. Они исполняли клиросное послушание, у обеих были хорошие голоса. Поступила сюда также младшая сестра и еще три девицы, приехавшие с ними. Старица игумения была довольна горячей ревностью молоденьких сестер и не раскаивалась, что приняла их. Вскоре, однако, по попущению Божию обитель была закрыта (в 1927 году). Но все-таки сравнительно с другими она дольше сохранялась.

Главной святыней их монастыря был чудотворный образ Знамения Божией Матери, такой светлый-светлый. Сестры всегда со слезами молились перед этим образом. И вот им уже надо расставаться! Не больше двух лет они умилялись и радовались, глядя на сияющий лик Царицы Небесной. И вот однажды, поклонившись в ноги матушке, девочки со слезами стали говорить: «Матушка, ведь мы еще не успели насладиться, нарадоваться, насмотреться на Царицу Небесную!»

Матушка была тронута этими словами детей и согласилась отдать им копию с чудотворного образа. Образ был исполнен той же самой иконописицей, которая и чудотворный образ писала: такой же величины и еще более сияющий. Сестры были невыразимо благодарны и оставили пятьдесят рублей в пользу монастырских сестер. Некоторое время по выходе из монастыря они жили в соседней деревне; наняли хату и одну половину (помещение через сени) предназначили для святой иконы, перед которой и совершали неусыпное моление.

Потом матушка Ирина нашла на хуторе старца Нектария, который и направил их в Козельск. И вот они поселились у нас; вскоре приехали и другие сестры и привезли в большом ящике чудотворный образ Знамения. Он был помещен в отдельной комнате, которая и служила молельной. Сестры так хорошо, с великим благоговением украсили святую икону. Это было для нас большим утешением.

Правила монастырские исполнялись, конечно, неопустительно. Приезжие сестры старались все исполнять, как было заведено, и повиновались беспрекословно. На церковные службы ходили все в монашеской одежде. Скоро их привлекли читать и петь на клиросе.

Мать Ирина старалась ко всем сестрам относиться одинаково, не отличая ничем своих детей. Старшей было уже семнадцать лет, а младшей пятнадцать. Она уже давно приучала их прясть на веретене. Это было, конечно, лучше, чем на прялке: работа была тихая. Сама она вела себя как истинная послушница. Люди, зная, что сестры наши прядут, приносили нам работу.

Матушка Ирина особенно любила, когда позовут читать Псалтирь по покойнику. Сама красивая, сияющая, она говорила о смерти как о желанном переходе к Господу. По виду при детях своих она казалась не матерью, а старшей сестрой. Детям своим часто говорила о смерти: «Как бы я рада была, если бы они умерли молоденькими, я с радостью бы их похоронила». Ее двоюродной сестре Анне было тогда лет двадцать. Кажется, и она однажды в письме к своим родителям написала: «Благословите меня, если мне придется уезжать далеко» (тогда был такой слух). Мать написала: «Благословляю ехать и даже пострадать».

А другая их молоденькая девушка, когда арестовали их владыку Тихона, еще была дома. Мать позвала ее и сказала: «Фрося, Фрося, иди скорее, чтобы не опоздать, – чтобы тебе тоже пострадать».

Мне радостно было, что у нас собрались такие сестры. Пробыли мы так зиму, все сестры – и прежние наши, и приезжие. Время от времени они ходили к батюшке Досифею на благословение и получить наставления, если что надо было. Брали работу – и пряжу, и вязание.

Вот нашлась у меня записочка, относящаяся к этому времени: «Вот я ничем не помогаю, потому что живу с молодыми сестрами. А если бы жила одна, то поневоле бы сама себе все делала. И это у меня на совести… Только вот еще вопрос осложняется, со мной живут больные, о которых мне надо заботиться, и еще нужно ходить к больным. При этом как смотреть?» – «Блаженнее есть паче даяти, нежели приимати».

Наступили печальные дни. Из Калуги нас известили, что батюшку Никона с отцами Кириллом и Агапитом отправили в ссылку. Неизвестно, куда именно. Около этого времени видела во сне, что батюшка – среди людей, похожих на эскимосов, вообще людей Крайнего Севера, и сам в такой же шапке…

Матушка Ирина получила из Средней Азии письмо от брата Аркадия (он теперь уже был иеромонахом). Ему пришлось расстаться со своим владыкой Тихоном, который был отправлен в Соловки, а Аркадия оставили там.

Он жаловался на свои скорби: много обращаются к нему из монашествующих, считают его своим духовным отцом, а нисколько не повинуются. Это его очень возмущает. И еще здесь есть духовные люди, авторитетные даже, и они настроены против митрополита Сергия – не поминают его. Когда представился случай (кто-то ездил навещать владыку), то отец Аркадий написал эти два вопроса и получил такой ответ:

«Ты еще молод, еще не уходился, еще должен стоять в углу и творить мытареву молитву: “Боже, милостив буди мне, грешному”, а никак не воображать себя наставником».

А на второй вопрос владыка ответил: «Разиня, Аркадий, если ты посмеешь вычеркнуть имя митрополита Сергия из твоего поминания, то Господь вычеркнет тебя из Своего».

Отец Аркадий в этом же письме просил спросить и наших старцев: они ответили в таком же роде, только не так резко.

Батюшка отец Досифей, как духовник отца Нектария, ездил к нему в начале Великого поста и причащал его. А когда уезжал, спросил: «Когда еще приехать?» Старец ответил: «Разлив начинается, приезжай, когда дорога будет сухая, на Николая Угодника». Так они с большой любовью и расстались…

Вскоре отец Досифей сам заболел. Он и так-то был слаб, а здесь у него сделался большой нарыв. Температура сильно поднялась, необходимо было, во избежание заражения крови, сделать разрез. Я предложила батюшке, что я позову своего знакомого доктора для этого. Но батюшка никак не соглашался, говоря, что доверяет мне больше и позволит сделать разрез только мне. Как ни боялась я, но должна была исполнить его требование.

Разрез пришлось сделать большой, с дренажем. Слава Богу, все обошлось благополучно. Температура тотчас же спала, и мы успокоились. Только еще долго пришлось делать перевязки. Вот в это-то время я особенно сблизилась с батюшкой. Он часто рассказывал об их отношениях со старцем Нектарием. Какая между ними любовь.

Постом от приезжих получили известие, что старец Нектарий слабеет. Батюшка Досифей стал поправляться и ждал ответа на свой вопрос, не надо ли ему приехать раньше.

На хуторе, где жил батюшка Нектарий, при детях вдовца-хозяина была одна женщина – Мария. Она также распоряжалась и приезжими к старцу. Ей хотелось во что бы то ни стало отделить старца от оптинцев, и она распространяла слухи, что старец разошелся с оптинцами в убеждениях.

Постом приехала из Москвы на хутор Соня, духовная дочь отца Сергия Мечева. Увидев, что старец ослабел, она немедленно дала телеграмму своему духовному отцу, который и приехал со Святыми Дарами.

Старец, как всегда, радушно встретил отца Сергия, с радостью принял Святые Дары и благодарил батюшку. Из этого Мария сделала вывод (и стала его распространять), что старец не желал принимать оптинцев. Этот слух проник даже и в Козельск.

Пришла телеграмма о смерти старца Нектария, последовавшей 29 апреля 1929 года. Батюшка Досифей, страшно огорченный смертью любимого им старца, ввиду слухов и по своему слабому состоянию послал пока отца Георгия – рясофорного монаха, послушание которого в Оптиной было при больнице и опрятывать умирающих.

С ним поехал еще бывший келейник отца Нектария – иеромонах Севастиан. Отправляя их, батюшка сказал, чтобы они посмотрели и, если можно и надо, дали бы телеграмму, и он сейчас же приедет. Батюшка Досифей печально и со слезами сидел у окна, когда я к нему пришла, и ждал ответа. Ответа не было.

Между тем когда приехали туда отец Севастиан и отец Георгий, то почувствовали, что они здесь нежеланные. Бойкий и простодушный Георгий приветствовал всех словами: «Христос Воскресе!»

Здесь ближе всех как будто был отец Сергий, он ничего не сказал. Мария, конечно, встретила их недовольная и нисколько о них не заботилась. Отец Георгий, видя, что старец опрятан не по-монашески, сейчас же все сделал и сам устроил наглазник.

Отец Сергий и другие батюшки, приехавшие с ним из Москвы, служили панихиду, но не предложили Севастиану принять участие. И когда они кончили, отец Севастиан начал службу сам с отцом Георгием; к ним подошли некоторые монашки, которые прибыли из Козельска и окрестностей. Но те батюшки ушли. Все это было тяжело пережить отцу Севастиану и отцу Георгию, поэтому они ничего не сообщили батюшке Досифею и рассказали обо всем, только когда возвратились.