Текст книги "Горбун, Или Маленький Парижанин"

Дочь Миссисипи, исполняемая прелестной мадемуазель Нивель, попорхав среди тростников, кувшинок и овсюга, весьма изящно позвала к себе своих товарок, по всей вероятности, племянниц Миссисипи, которые прибежали, держа в руках гирлянды цветов. Затем все эти дикарки, среди коих были мадемуазель Сидализа, Дебуа, Дютан, ла Флери и прочие хореографические знаменитости тех времен, ко всеобщему удовольствию потанцевали немного все вместе. Это означало, что они счастливы и свободны на сих цветущих берегах. И вдруг из тростника повыскакивали ужасные индейцы – без одежды и с рожками на голове. Нам неизвестно, какова была их степень родства с Миссисипи, но рожи у всех были мерзкие.

Жестикулируя, подпрыгивая и вообще выделывая всякие устрашающие па, дикари набросились на юных девиц с намерением умертвить их своими томагавками и потом употребить в пищу. Чтобы лучше обрисовать ситуацию, палачи протанцевали с жертвами менуэт, который по требованию публики был исполнен на бис.

Но когда бедных девушек уже должны были есть, где-то вдалеке запели скрипки и загудели кларнеты.

На берег реки выскочила толпа французских моряков, яростно откалывая какую-то новомодную жигу. Дикари, не переставая приплясывать, принялись грозить им кулаками, а барышни исполнили прелестный танец, воздевая руки к небу. Затем началась балетная битва. В процессе ее начальник французов и вождь дикарей схватились один на один, что было исполнено в форме па-де-де. Победу французов символизировало бурре, тогда как поражение индейцев – куранта, после чего на сцене появились гирлянды, недвусмысленно намекающие на приход цивилизации в эту дикую страну.

Но самым очаровательным оказался финал. Все происшедшее до этого поблекло на его фоне. Финал неопровержимо доказал, что автор либретто – человек весьма даровитый. Финал был вот какой.

Дочь Миссисипи, с завидным упорством продолжая свой танец, отбросила гирлянду в сторону и взяла в руки картонный кубок. Изящной пробежкой она поднялась по крутой тропинке, ведшей к статуе ее божественного отца. Там, поднявшись на пуанты и-грациозно отведя одну ножку в сторону, она наполнила кубок из фонтана. За этим последовал пируэт, после чего дочь Миссисипи принялась кропить набранной ею волшебной водой французов, которые танцевали внизу. И – о чудо! из кубка полилась не вода, а струя золотых монет! Тьфу на тех, кто не понял сей тонкий и вместе с тем прозрачный намек! Тут все бросились неистово отплясывать, одновременно подбирая монеты: это был бал-парад племянниц Миссисипи, матросов и даже дикарей, которые, пробудив в себе лучшие чувства, побросали все свои рога в воду.

Успех был ошеломляющим. Когда кордебалет скрылся в тростниках, несколько тысяч восторженных голосов закричали: «Да здравствует господин Лоу!»

Но это было еще не все: далее следовала кантата. И кто ее пел? Отгадайте! Статуя Миссисипи, которую изображал сеньор Анджелини, лучший тенор-альтино Оперы.

Многие, конечно, скажут, что кантаты – жанр скучный, и найдется вполне достаточно кондитеров, могущих потребить продукцию взлохмаченных бардов, которые рифмуют такого рода банальности. Но мы придерживаемся иного мнения. С безупречной кантатой может сравниться разве что трагедия. Мы так считаем и не боимся сказать об этом вслух. Эта кантата была сочинена даже более искусно, чем балет, если, правда, такое может быть. О славном господине Лоу сама Франция выразилась в кантате следующим образом:

«Сын Каледонии бессмертен и велик,

На галльские брега ниспосланный богами,

Принес богатство нам, гармонию постиг…»

Была в кантате и строфа, посвященная юному королю, и куплет, посвященный регенту. Никто не был забыт.

Когда божество допело кантату, ему позволили уйти с поста, и бал продолжался.

Во время спектакля Гонзаго был вынужден сидеть вместе с высокопоставленными зрителями. В глубине души он боялся, что отношение регента к нему изменилось, но его королевское высочество встретил его отменно. По всей видимости, он еще ничего не знал. Перед началом балета Гонзаго поручил Перолю не спускать глаз с принцессы и сразу же поставить его в известность, если с ней заговорит кто-то незнакомый. Во время спектакля ему не передали никаких сообщений. Значит, все хорошо.

После представления Гонзаго встретился со своим фактотумом в вигваме, рядом с поляной Дианы. Там в одиночестве сидела принцесса. Она ждала.

Когда Гонзаго собрался было уходить, чтобы не спугнуть дичь, на которую он расставил силки, в вигвам, смеясь, ввалилась компания наших повес. Они уже позабыли все свои невзгоды и на чем свет бранили балет и кантату. Шаверни передразнивал хрюканье дикарей, Носе, выводя невероятные рулады, пел: «Сын Каледонии, бессмертен и велик…»

– Вот это успех! – надрывался коротышка Ориоль. – Бис! Бис! И костюм ее тоже чего-нибудь стоит.

– А, значит, и ты тоже! – подхватили его товарищи. – Ориоль достоин лаврового венка!

– Как бессмертный сын площади Мобер!

Увидев Гонзаго, шутники мгновенно умолкли. Все, кроме Шаверни, вспомнили, что они придворные, и принялись исполнять свой долг.

– Наконец-то мы нашли вас, кузен, – проговорил Навайль. – А то мы уже начали беспокоиться.

– Без нашего милого принца и праздник не праздник! – воскликнул Ориоль.

– Послушай, кузен, – без улыбки промолвил Шаверни, – тебе известно, что тут происходит?

– Тут происходит много чего, – ответил Гонзаго.

– Иными словами, – продолжал Шаверни, – тебе рассказали о том, что совсем недавно случилось на этом самом месте?

– Я ввел его светлость в курс дела, – сообщил Пероль.

– Это о человеке с морским палашом ? – поинтересовался Носе.

– Смеяться будем позже, – отрезал Шаверни. – Благосклонность регента – мое последнее достояние, да и то я получаю его из вторых рук. Поэтому мне хотелось бы, чтобы мой высокочтимый кузен был в курсе событий. Если мы можем помочь регенту в его поисках…

– Принц, мы всецело в вашем распоряжении, – послышались голоса.

– И кроме того, – продолжал Шаверни, – это дело Невера, всплывшее через столько лет, занимает меня больше любого романа. Кузен, у тебя есть хоть какие-нибудь подозрения?

– Нет, – ответил Гонзаго.

И тут же, словно в голову ему пришла какая-то мысль, добавил:

– Впрочем, есть один человек…

– Что за человек?

– Вы слишком молоды и не можете его знать.

– Как его зовут?

– Этому человеку, – продолжал размышлять вслух Гонзаго, – вполне может быть известно, чья рука поразила беднягу Филиппа де Невера.

– Его имя? – со всех сторон послышались голоса.

– Шевалье Анри де Лагардер.

– Он здесь! – опрометчиво воскликнул Шаверни. – Конечно, это человек в черном домино.

– Что такое? – оживился Гонзаго. – Вы его видели?

– Дурацкая история. Мы, разумеется, в жизни не видели этого Лагардера, кузен, но если он случайно оказался на этом балу…

– Если он случайно оказался на этом балу, – подхватил принц Гонзаго, – то я возьмусь показать его королевскому высочеству убийцу Филиппа де Невера!

– Я здесь! – произнес позади них чей-то низкий, мужественный голос.

Услышав его, Гонзаго вздрогнул так, что Носе пришлось поддержать принца, чтобы он не упал.

7. АЛЛЕЯ

Принц Гонзаго помедлил, прежде чем обернуться. Видя его замешательство, клевреты сбились с толку и растерялись. Шаверни нахмурился.

– Это и есть человек по имени Лагардер? – спросил он и положил ладонь на эфес шпаги.

Наконец Гонзаго обернулся и бросил взгляд на человека, произнесшего: «Я здесь!» Тот стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Маски на его лице не было.

Гонзаго с трудом выдавил:

– Да, это он.

Принцесса, поначалу погруженная в свои думы, при имени Лагардера, казалось, спустилась на землю. Теперь она внимательно слушала, но встать с места не решалась.

Этот человек держал в руках ее судьбу.

Лагардер был одет в придворный костюм из белого атласа, шитого серебром. Это был все тот же красавчик Лагардер, даже в большей степени, чем раньше. Его фигура, ничуть не утратив гибкости, стала более внушительной. Лицо его светилось умом, волею и благородством. Неизъяснимые кротость и печаль смягчали его пылающий взор. Страдание идет на пользу людям великодушным, и перед Гонзаго стоял великодушный человек, который много страдал. Но в то же время он походил на бронзовую статую. Подобно тому, как ветры, дожди, снега и грозы бессильны перед бронзой, так и время, усталость, горе, радость и любовь не оставили следа на гордом облике этого человека.

Он был молод и красив; золотисто-коричневатый оттенок, оставленный на его коже испанским солнцем, очень шел к его белокурым волосам. Контраст был удивительный: гордое и смуглое лицо солдата в обрамлении мягких кудрей.

На балу можно было найти не менее дорогие и ослепительные костюмы, чем у Лагардера, но такой осанки не было ни у кого. Лагардер выглядел, как король.

Он даже не ответил на жест Шаверни, который явно гдтов был распетушиться. Шевалье лишь быстро взглянул на принцессу, словно хотел сказать: «Подождите», после чего взял Гонзаго за правую руку и отвел в сторонку.

Гонзаго и не пытался сопротивляться.

Пероль вполголоса предупредил:

– Господа, будьте наготове.

Шпаги были тотчас вынуты из ножен. Госпожа Гонзаго встала между двумя собеседниками и кучкой молодых повес.

Лагардер молчал, и Гонзаго сам спросил у него прерывающимся голосом:

– Сударь, что вам от меня нужно?

Они стояли перед люстрой, их лица были ярко освещены. Оба побледнели, их взгляды скрестились. Через несколько секунд Гонзаго от напряжения заморгал и опустил глаза. Яростно топнув ногой, он попытался высвободить руку и повторил:

– Сударь, что вам от меня нужно?

Но его рука попала в железные клещи. Он не только не сумел высвободиться, но и почувствовал нечто странное. Лагардер все так же невозмутимо продолжал сжимать ему руку. Пальцы Гонзаго хрустнули, словно в тисках.

– Вы делаете мне больно! – выдавил он; пот струился у него по лицу.

Анри не ответил, продолжая стискивать руку врага. У Гонзаго вырвался сдавленный крик боли. Его правая рука невольно перестала сопротивляться. Тогда Лагардер, все такой же безмолвный и холодный, сдернул с руки у него перчатку.

– Неужели мы станем терпеть такое, господа? – вскричал Шаверни, шагнув вперед и угрожающе подняв шпагу.

– Велите своим людям держаться подальше! – приказал Лагардер.

Гонзаго повернулся к сообщникам и сказал:

– Господа, прошу вас, не вмешивайтесь.

Кисть его руки была обнажена. Лагардер прикоснулся пальцами к длинному шраму, который виднелся на запястье у Гонзаго.

– Моих рук дело, – прошептал он с сильным волнением.

– Да, ваших, – невольно скрипнув зубами, подтвердил Гонзаго. – Я помню, мне напоминать об этом не надо.

– Лицом к лицу мы сталкиваемся с вами впервые, господин Гонзаго, – медленно проговорил Анри, – но это не последний раз. У меня были лишь подозрения, я должен был заручиться доказательствами. Вы – убийца Невера!

Гонзаго судорожно рассмеялся.

– Я – принц Гонзаго, – подняв голову, тихо сказал он. – У меня хватит миллионов, чтобы купить все правосудие на земле, а господин регент смотрит на все моими глазами. У вас есть против меня лишь одно средство – шпага. Ручаюсь, что вы не осмелитесь ее обнажить!

С этими словами он бросил взгляд в сторону своих телохранителей.

– Господин Гонзаго, – ответил Лагардер, – ваш час еще не пробил. Я сам выберу место и время. Однажды я вам сказал: «Если вы не придете к Лагардеру, Лагардер сам к вам придет». Вы не пришли, и вот я здесь. Бог справедлив, Филипп де Невер будет отомщен.

Он выпустил руку Гонзаго, и тот отступил сразу на несколько шагов.

Но Лагардеру он был больше не нужен. Шевалье повернулся к принцессе и почтительно поклонился.

– Сударыня, – проговорил он, – я к вашим услугам. Принцесса бросилась к мужу и зашептала ему на ухо:

– Если вы предпримете что-нибудь против этого человека, сударь, я встану у вас на пути!

Гонзаго достаточно владел собой, чтобы скрыть гнев, от которого кровь вскипела у него в жилах. Он подошел к своим приспешникам и сказал:

– Этот человек желает в один миг отобрать у вас состояние и будущее, но он безумец, судьба сама отдает его в наши руки. Следуйте за мной.

Он прошел к крыльцу и отворил дверь, ведущую в покои регента.

Ужин накрыли во дворце и под большими навесами во дворе. В саду подавался десерт. Аллеи опустели, и только кое-где виднелись запоздавшие гости. Присмотревшись, мы разглядели бы в их числе баронов де Барбаншуа и де ла Оноде, ковылявших из последних сил и то и дело повторявших:

– Куда мы идем, господин барон? Куда?

– Ужинать, – отозвалась мадемуазель Сидализа, проходившая мимо под ручку с каким-то мушкетером.

Вскоре Лагардер и принцесса Гонзаго оказались одни на прелестной аллее, тянувшейся позади улицы Ришелье.

– Сударь, – дрожащим от волнения голосом заговорила принцесса, – я только что услышала ваше имя. Прошло двадцать лет, и ваш голос пробудил во мне мучительные воспоминания. Это вы, я уверена, взяли у меня мою дочь в замке Келюс-Таррид.

– Да, это был я, – ответил Лагардер.

– Почему вы в ту ночь обманули меня, сударь? Только отвечайте откровенно, умоляю вас.

– Потому что так велел мне милосердный Господь, сударыня. Но это длинная история, подробности которой вы узнаете позже. Я защищал вашего мужа, слышал его предсмертные слова, я спас вашу дочь, сударыня, – неужто вам всего этого мало, чтобы довериться мне?

Принцесса взглянула на него и тихо проговорила:

– Господь отметил ваше лицо печатью честности, но не знаю – меня так часто обманывали.

Голос Лагардера прозвучал холодно, чуть ли не враждебно:

– У меня есть доказательства происхождения вашей дочери.

– Вы имеете в виду слова «Я здесь», которые недавно произнесли?

– Я узнал их, сударыня, не от вашего мужа, а от его убийц.

– Значит, это вы тогда сказали их во рву замка Келюс?

– И благодаря этому ваше дитя родилось во второй раз, сударыня.

– Кто же произнес их сегодня, в гостиной особняка Гонзаго?

– Мое второе «я».

Принцесса глубоко задумалась над словами собеседника.

Разговор между спасителем девочки и ее матерью никак не мог обойтись без горячих излияний. Он завязался подобно поединку дипломатов, который непременно должен закончиться окончательным разрывом. Почему? Потому что между собеседниками находилось сокровище, к которому оба относились одинаково ревниво. Потому что спаситель имел на него право, мать тоже. Потому что мать – несчастная женщина, сломленная горем, и мать – гордячка, которую одиночество только закалило, никак не могли поладить друг с другом. И потому, наконец, что спаситель, глядя на эту женщину, не хотевшую открыть ему свое сердце, был охвачен недоверием и страхом.

– Сударыня, – снова холодно заговорил Лагардер, – вы сомневаетесь в том, что речь действительно идет о вашей дочери?

– Нет, – ответила принцесса Гонзаго, – что-то мне говорит, что моя дочь, моя бедная дочь в самом деле у вас в руках. Какую цену вы попросите за это сказочное благодеяние? Не бойтесь, что она окажется слишком высокой, сударь: за свою девочку я готова отдать полжизни.

В принцессе проявилась мать, но также и затворница. Она, сама того не желая, оскорбила собеседника. Она уже не знала жизни. Лагардер сдержал готовое вырваться у него горькое замечание и молча поклонился.

– Где моя дочь? – осведомилась принцесса.

– Прежде мне бы хотелось, – проговорил Лагардер, – чтобы вы меня выслушали.

– Кажется, я вас поняла, сударь. Но я же только что вам сказала…

– Нет, сударыня, – сурово перебил ее Анри, – вы меня не поняли, я начинаю опасаться, что и не поймете.

– Что вы хотите сказать?

– Вашей дочери здесь нет, сударыня.

– Так она у вас! – несколько высокомерно воскликнула принцесса.

Однако она тут же взяла себя в руки и продолжала:

– Все выглядит достаточно просто: вы заботились о моей дочери почти с самого ее рождения, и она никогда вас не покидала?

– Никогда, сударыня.

– Поэтому вполне естественно, что она находится в вашем доме. У вас, разумеется, есть слуги?

– Когда вашей дочери исполнилось двенадцать лет, сударыня, я взял к себе в дом старую и преданную служанку вашего первого мужа, госпожу Франсуазу.

– Франсуазу Берришон! – оживившись, воскликнула принцесса и, взяв Лагардера под руку, добавила: – Сударь, как вы благородны, спасибо вам.

От этих слов сердце Лагардера сжалось, словно его оскорбили. Но принцесса Гонзаго была слишком озабочена, чтобы обратить на это внимание.

– Отведите меня к моей дочери, я готова следовать за вами, – попросила она.

– Но я не готов, – возразил Лагардер. Принцесса выпустила его руку.

– Ах, Не готовы? – проговорила она, вновь охваченная недоверием.

Она с испугом смотрела ему в лицо. Лагардер добавил:

– Сударыня, нас подстерегают серьезные опасности.

– Мою дочь подстерегают опасности? Я здесь, я ее защищу!

– Вы? – невольно повысил голос Лагардер. – Вы, сударыня?

Взгляд принцессы вспыхнул.

– А вы не задавались вопросом, – продолжал шевалье, заставив собеседницу опустить глаза, – столь естественным для матери: почему этот человек так долго не возвращает вам дочь?

– Задавалась, сударь.

– Но вы мне его не задали.

– Мое счастье у вас в руках, сударь.

– Так вы меня боитесь?

Принцесса не ответила. Анри печально улыбнулся.

– А вот задай вы мне этот вопрос, – сказал он твердо, но с ноткой сострадания, – я ответил бы вам настолько искренне, насколько позволили бы мне вежливость и уважение к вам.

– Считайте, что я вам его задала, и по возможности отставьте в сторону уважение и вежливость.

– Сударыня, – промолвил Лагардер, – если я так много лет не отдавал вам ваше дитя, то только потому, что когда я был в изгнании, до меня дошла весть – весть странная, невообразимая, которой поначалу я не хотел верить: вдова Невера сменила имя, она зовется теперь принцессой Гонзаго!

Женщина, покраснев, опустила голову.

– Вдова Невера! – повторил Анри. – Сударыня, когда я разузнал все как следует и уже не мог сомневаться в правдивости этой вести, я сказал себе: «Сможет ли дочь Невера найти приют в доме Гонзаго?»

– Сударь!.. – начала было принцесса.

– Вы многого не знаете, – перебил ее Анри. – Не знаете, почему весть о вашем замужестве возмутила меня, словно речь шла о каком-то святотатстве; не знаете, почему пребывание в доме Гонзаго дочери того, кто был моим другом всего час и кто вместе с последним вздохом назвал меня братом, казалась мне осквернением могилы, ужасным и неслыханным кощунством.

– И вы не скажете мне – почему? – спросила принцесса, в глазах которой вспыхнули слабые огоньки.

– Нет, сударыня. Наш первый и последний разговор будет кратким и коснется лишь самого необходимого. С печалью и смирением я вижу заранее, что мы не сумеем понять друг друга. Когда до меня дошла весть, о которой мы говорим, я задал еще один вопрос. Зная лучше вашего, насколько могущественны враги вашей дочери, я спросил себя: «Как эта женщина сможет защитить своего ребенка, если она не смогла защитить самое себя?»

Принцесса закрыла лицо руками.

– Сударь, сударь, – воскликнула она сквозь рыдания, – вы терзаете мне сердце!

– Видит Бог, это не входило в мои намерения!

– Вы же знаете, что за человек был мой отец, не знаете о пытках одиночеством, о принуждении, угрозах…

Лагардер отвесил низкий поклон.

– Сударыня, – с искренним уважением в голосе заговорил он, – мне известно, какую святую любовь испытывали вы к герцогу де Неверу. Случай, вложивший мне в руки вашего младенца, открыл мне секрет вашей высокой души. Вы любили мужа, любили глубоко и пылко, я это знаю. Это свидетельствует о моей правоте – ведь вы благородная женщина и были преданной и отважной супругой. И между тем вы уступили принуждению.

– Чтобы заставить всех признать мой первый брак и рождение дочери.

– Французский закон не признает такого рода запоздалых доказательств. Подлинные доказательства законности вашего брака и рождения Авроры находятся у меня.

– И вы мне их предоставите? – вскричала принцесса.

– Предоставлю, сударыня. Я остановился на том, что несмотря на свою твердость и еще свежие воспоминания об утраченном счастье, вы уступили принуждению. Но раз они сумели принудить мать, разве не сумели бы сделать то же самое с дочерью? Неужто у меня не было и нет права предпочесть для нее свое покровительство любому другому – ведь я никогда в жизни не уступил силе, я с самых младых лет играл лишь шпагой и кричал в лицо любому насилию: «Добро пожаловать, ты – моя стихия!»

Несколько секунд принцесса молчала, со страхом всматриваясь в собеседника.

– Неужели я угадала верно? – проговорила она наконец вполголоса. – Неужели вы откажетесь отдать мне дочь?

– Нет, сударыня, не откажусь. Я проделал четыреста лье и рисковал головой именно затем, чтобы отдать ее вам. Но я заранее определил, что и как следует делать. Я защищаю вашу дочь уже восемнадцать лет, ее жизнь принадлежит мне десять раз, потому что я десять раз ее спасал.

– Сударь, сударь, – воскликнула несчастная мать, – что мне делать: обожать вас или ненавидеть? Я стремлюсь к вам всем сердцем, но вы меня отталкиваете. Вы спасли жизнь моего ребенка, вы защищали ее…

– И буду продолжать защищать, – холодно прервал принцессу Анри.

– Даже против ее матери? – проговорила принцесса, гордо выпрямившись.

– Возможно, – согласился Анри, – все зависит от матери ". – В глазах госпожи Гонзаго вспыхнули злые огоньки.

– Вы играете на моей беде, – процедила она. – Извольте объясниться, я вас не понимаю.

– Для этого я сюда и пришел, сударыня, и хочу покончить с объяснениями как можно скорее. Благоволите же внимательно выслушать меня. Я не знаю, каково ваше мнение обо мне, но полагаю, что оно не из лучших. Конечно, можно сделать скидку на ваш гнев, на вашу вынужденную признательность. Но мне уступки не нужны, сударыня. Я следую по заранее начертанному пути, невзирая ни на какие препятствия. Со мною нужно еще считаться вот почему. Я имею право называться опекуном вашей дочери.

– Опекуном? – воскликнула принцесса.

– А как еще назовете вы того, кто выполняя волю умершего, сломал всю свою жизнь ради другого человека? Тут звания опекуна даже недостаточно, не правда ли, сударыня? Но вы, ослепленная своим несчастьем, протестуете против него и не желаете понять, что моя клятва, которую я свято выполнял, эти восемнадцать лет неусыпных забот дают мне власть, равную вашей.

– Равную? – опять возмутилась госпожа Гонзаго.

– И даже большую, чем ваша, – повысив голос, добавил Лагардер. – Ведь власть, торжественно врученная мне умирающим отцом, можно сравнить с вашей материнской властью, а к ней следует прибавить и ту, за которую я заплатил третьей частью собственной жизни. Все это, сударыня, дает мне одно право: как можно более заботливо, нежно и преданно печься о сироте. И я не отдам это право даже собственной матери.

– Выходит, вы мне не доверяете? – прошептала принцесса.

– Сегодня утром, сударыня, вы сказали – я затесался в толпу и все слышал – так вот, вы сказали: «Если моя дочь могла хоть на секунду забыть о гордости, свойственной ее роду, я закрою себе лицо и скажу: „Вот теперь Невер умер окончательно“.

– Значит, мне следует опасаться… – нахмурив брови, начала было принцесса.

– Вам нечего опасаться, сударыня. Дочь Невера останется под моей защитой чистой как ангел.

– Что ж, сударь, в таком случае…

– Вот именно, сударыня, если вам опасаться нечего, то я-то должен бояться.

Принцесса закусила губу. Было заметно, что она уже недолго сможет сдерживать свой гнев. А Лагардер продолжал:

– Я прибыл сюда полный доверия, счастья, надежд. Но эти ваши слова оледенили мое сердце, сударыня. Если бы не они, ваша дочь была бы уже с вами. КакР– с прежней пылкостью воскликнул шевалье. – Эта мысль пришла вам в голову первой? Вы еще не видели своей дочери, своего единственного ребенка, а гордыня уже заговорила в вас громче, чем любовь! Знатная дама продемонстрировала мне свой герб, когда я ждал, что заговорит материнское сердце! Говорю вам, сударыня, мне стало страшно, потому что я не женщина и материнскую любовь понимаю иначе, потому что если бы мне сказали: «Ваша дочь здесь, ваша дочь, единственное дитя человека, которого вы обожали, хочет прижаться к вашей груди, и ваши слезы радости скоро смешаются…» – если бы мне сказали такое, сударыня, у меня возникла бы одна-единствен-ная мысль, безумная, пьянящая – обнять, обнять свое дитя!

Принцесса готова была разрыдаться, но гордость не позволила ей дать волю слезам.

– Вы меня не знаете, – выдавила она, – а уже судите.

– Да, сударыня, сужу, по одному вашему слову. Если бы речь шла обо мне, я подождал бы, но речь идет о ней, и тут ждать мне некогда. Что подстерегает вашу дочь в доме, где вы не хозяйка? Чем вы можете поручиться, что она будет защищена от вашего второго мужа и от вас самой? Я задаю вам вопросы, отвечайте. Какую новую жизнь вы ей уготовили? Какое новое счастье взамен того, которое она утратит? Она будет знатна, богата – да? У нее будет больше почестей, хотя и меньше радости? Больше спеси, хотя и меньше смиренной добродетели? Сударыня, мы приехали сюда не за этим. Мы готовы отдать всю знатность мира, все богатства и почести за слово, идущее из самой души, и мы еще ждем его, этого слова. Где ваша любовь? Я ее не вижу. Ваша гордыня трепещет, но ваше сердце молчит. Я боюсь, – слышите вы? – боюсь, но не столько Гонзаго, сколько вас, ее матери! Опасность кроется именно здесь, я ее угадываю, чувствую, и если я не защищу от нее дочь де Невера, как защищал от всех других, значит я ничего не сделал, нарушил клятву, данную мной умирающему другу!

Лагардер замолк и перевел дух. Принцесса хранила молчание.

– Сударыня, – с трудом успокоившись немного, снова заговорил он, – простите меня, но мой долг заставляет меня, прежде всего ставить свои условия. Я хочу, чтобы Аврора была счастлива. Я хочу, чтобы она была свободна, и, чем видеть ее рабой…

– Договаривайте же, сударь! – сказала принцесса слегка вызывающе.

Лагардер остановился.

– Нет, сударыня, – ответил он, – из уважения к вам договаривать я не стану.

Госпожа Гонзаго горько улыбнулась и, внезапно подняв голову и глядя ошеломленному Анри в лицо, отчеканила:

– Мадемуазель де Невер – самая богатая наследница во Франции. Когда у тебя в руках такая добыча, отчего ж не подраться? Я поняла вас, сударь, и гораздо лучше, чем вы думаете.