Текст книги "Горбун, Или Маленький Парижанин"

9. МЕРТВЕЦ ЗАГОВОРИЛ

Большая зала в особняке Гонзаго была залита светом. Во дворе цокали копытами лошади савойских гусар, в прихожей роились французские гвардейцы, а у дверей на страже стоял сам маркиз де Бонниве. По всему было видно, что регент стремился придать семейному обряду всю возможную пышность и строгость. Стоявшие на помосте сиденья занимали те же люди, что и третьего дня, – сановники, высокопоставленные судейские и вельможи. И только за креслом господина де Ламуаньона стояло что-то вроде трона, на котором восседал регент. Вокруг него разместились Леблан, Вуайе-д'Аржансон и губернатор Бретани граф Тулузский.

Тяжущиеся стороны поменялись местами. Когда в залу вошла принцесса, ее поместили подле кардинала де Бисси, сидевшего теперь справа от председательствующих. Принц же Гонзаго уселся за освещенный двумя подсвечниками стол – примерно там же, где два дня назад стояло кресло его жены. Таким образом, за спиною у него была задернутая шторой потайная дверь, через которую во время первого заседания вошел горбун, а прямо перед ним – одно из окон, выходящих на кладбище Сен-Маглуар. Потайную дверь, о которой распорядители церемоний даже не подозревали, никто не охранял.

Нет нужды говорить о том, что от коммерческих новшеств, присутствие которых так оскорбляло столь благородную и просторную залу, не осталось и намека. Благодаря драпировкам и штофам на стенах никаких следов не было заметно.

Вошедший ранее своей супруги принц Гонзаго почтительно поклонился председательствующему и всему собранию. Все отметили, что его королевское высочество ответил ему весьма дружелюбным кивком.

По распоряжению регента принцессу встретил у дверей граф Тулузский, сын Людовика AlV. Сам регент сделал несколько шагов ей навстречу и поцеловал руку.

– Ваше королевское высочество не соблаговолил сегодня меня принять, – заметила принцесса.

Увидев устремленный на нее полный удивления взгляд герцога Орлеанского, она замолчала. Гонзаго уголком глаза следил за ними, одновременно делая вид, что поглощен лежащими перед ним бумагами. Среди них находился и большой конверт с тремя печатями, висевшими на шнурках.

– Ваше королевское высочество, – снова заговорила принцесса, – не соизволили также принять во внимание мое письмо.

– Какое письмо? – тихо спросил герцог Орлеанский. Взгляд принцессы Гонзаго непроизвольно обратился в сторону мужа.

– Должно быть, мое письмо перехватили… – начала она.

– Сударыня, – поспешно перебил ее регент, – еще ничего не окончено, все в таком же состоянии, как было, так что действуйте смело, руководствуясь своим достоинством и совестью. Отныне между вами и мною не может встать ничто.

Затем, повысив голос, регент, прежде чем отправиться на свое место, проговорил:

– Это большой день для вас, сударыня, и мы просили вас присутствовать здесь не только потому, что вы – супруга нашего кузена Гонзаго. Настал час отомстить за Невера: его убийца умрет.

– Ах, ваше королевское высочество! – вырвалось у принцессы. – Если б вы прочли мое письмо…

Регент повел принцессу к ее креслу.

– Я соглашусь на все, что вы ни попросите, – торопливо прошептал он. – Господа, прошу вас занять места, – добавил он уже в полный голос.

Наконец регент добрался до своего места. Президент де Ламуаньон шепнул ему на ухо несколько слов.

– Я большой любитель порядка, – ответил ему Филипп Орлеанский, – так что все будет сделано по всей форме, и я надеюсь, мы вскоре будем приветствовать истинную наследницу де Невера.

С этими словами он уселся, надел шляпу и предоставил начать заседание президенту. Президент предоставил слово господину Гонзаго. И тут случилось нечто странное. На улице дул южный ветер. Его порывы время от времени доносили жалобный звук колокола от церкви Сент-Шапель, и тогда казалось, что колокол звонит в прихожей. Снаружи доносился и смутный гул. Колокол взывал к толпе, которая уже заняла свое место на улицах. И когда Гонзаго поднялся, чтобы держать речь, колокол прозвенел так отчетливо, что на несколько секунд все невольно умолкли. На улицах толпа криками приветствовала колокольный звон.

– Ваше королевское высочество, господа, – начал Гонзаго. – Моя жизнь всегда была на ладони. Против меня удобно вести тайные происки: я никогда не в силах вовремя их предугадать, для этого мне не хватает хитрости. Совсем недавно вы видели, с какой страстью я пытался доискаться правды. Сегодня сей красивый порыв несколько угас. Я устал от обвинений, которые копятся против меня где-то во мраке. Я устал все время сталкиваться со слепыми подозрениями или гнусными и трусливыми наветами. Я представил вам девушку, которая, по моему глубокому убеждению – и я готов повторять это снова и снова, – является истинной наследницей де Невера. Но напрасно я искал ее там, где она должна была находиться. Его королевское высочество знает, что сегодня утром я сложил с себя обязанности ее опекуна. Мне не важно, явится она сюда или нет. У меня лишь одна забота – показать всем, кто проявил в этом деле прямодушие, честь и величие души.

Взяв со стола сложенный документ, он добавил:

– Я принес сюда доказательство, на которое указала сама госпожа принцесса, – это лист, вырванный из метрической книги часовни замка Келюс. Вот он, в этом конверте с тремя печатями. Свой документ я представил, теперь пусть госпожа принцесса представит свой.

Еще раз поклонившись собранию, принц сел. В зале послышалось шушуканье. Теперь у Гонзаго не было такой горячей поддержки, как в прошлый раз. Но и зачем? Гонзаго ничего не просил, он лишь хотел доказать свою честность. И это доказательство лежало на столе, вещественное доказательство, которое никто не мог отвергнуть.

– Мы ждем, – проговорил регент, склонившись вперед между президентом де Ламуаньоном и маршалом де Виллеруа, – мы ждем ответа госпожи принцессы.

– Если госпожа принцесса изволит доверить мне свои доказательства… – начал кардинал де Бисси.

Аврора де Келюс встала.

– Ваше высочество, – начала она, – у меня есть дочь, равно и доказательства ее рождения. Пусть все, кто видел мои слезы, посмотрят на меня, и поймут, как я рада встрече со своим ребенком.

– Но доказательства, о которых вы упомянули, сударыня… – перебил президент де Ламуаньон.

– Эти доказательства будут представлены совету, – отвечала принцесса, – как только его королевское высочество изволит исполнить покорнейшую просьбу вдовы де Невера.

– Но до сих пор, – отозвался регент, – я не получал никакого прошения от вдовы де Невера.

Принцесса твердо посмотрела на Гонзаго.

– Что за великая и прекрасная вещь дружба, – проговорила она. – Два дня все, кто болеет за меня, твердят: «Не обвиняйте своего мужа, не обвиняйте своего мужа!» Это, без сомнения, означает одно: дружба со столь великим человеком делает его светлость принца неуязвимым. Поэтому я не стану никого обвинять, а лишь скажу, что отправила его королевскому высочеству свое покорнейшее прошение, а чья-то рука – мне неизвестно, чья именно, – перехватила мое письмо.

Гонзаго позволил себе улыбнуться – безропотно и покорно.

– Так что же вы от нас хотите, сударыня? – осведомился регент.

– В прошении, ваше высочество, – ответила принцесса, – я взывала к иной дружбе. Я никого не обвиняла, я лишь молила. Я написала вашему королевскому высочеству, что публичного покаяния у гробницы недостаточно.

Лицо Гонзаго вытянулось.

– Я написала вашему королевскому высочеству, – продолжала принцесса, – что необходимо публичное покаяние – более достойное и полное, и просила вас велеть сделать так, чтобы преступник выслушал приговор, стоя на коленях здесь, в доме де Невера, перед главою государства и почтенным советом.

Гонзаго был вынужден прикрыть глаза, чтобы никто не заметил, какие молнии они мечут. Принцесса солгала. Гонзаго знал это лучше, чем кто-либо: письмо, написанное ею регенту и перехваченное им, лежало у него в кармане. В письме принцесса утверждала, что Лагардер невиновен, и торжественно ручалась за него – вот и все. К чему же эта ложь? Какая опасность таится за этой уловкой? Впервые в жизни Гонзаго почувствовал, как похолодела кровь у него в жилах от страшной и неведомой опасности. Ему казалось, что под ногами у него заложена готовая взорваться мина. Но он не знал, где ее искать, чтобы предотвратить взрыв. Пропасть была где-то рядом, но где? На дворе уже смеркалось. Теперь каждое неверное движение могло его выдать. Он догадывался, что на него устремлены взгляды всей залы. Принцу стоило небывалых усилий сохранить спокойствие. Он выжидал.

– Но это не принято, – сказал президент де Ламуаньон. Гонзаго чуть было не бросился ему на шею.

– Какими мотивами руководствуется госпожа принцесса?.. – начал маршал де Виллеруа.

– Я обращаюсь к его королевскому высочеству, – перебила госпожа Гонзаго. – Правосудию понадобилось двадцать лет, чтобы отыскать убийцу де Невера, поэтому оно в долгу перед погибшим, который так долго ждал отмщения. Мадемуазель де Невер, моя дочь, не может войти в этот дом, пока ее покойному отцу не будет отдан публично этот долг. А я не сумею радоваться, пока наши предки, взирающие с этих фамильных портретов, не увидят преступника – униженного, повергнутого, наказанного!

В зале воцарилось молчание. Президент де Ламуаньон отрицательно покачал головой.

Но регент еще не сказал своего слова. Он, похоже, раздумывал.

«Зачем ей нужно, чтобы сюда привели этого человека?» – мысленно спрашивал себя Гонзаго.

На лбу у него выступила холодная испарина. Теперь уже он жалел,%что здесь нет его приверженцев.

– А каково мнение принца Гонзаго на сей счет? – неожиданно спросил герцог Орлеанский.

Свой ответ Гонзаго предварил полной безразличия улыбкой.

– Будь у меня мнение на сей счет, – сказал он, – а почему, собственно, у меня должно быть мнение относительно столь странной прихоти? – я скорее отказал бы ее светлости принцессе. Если не считать задержки в исполнении приговора, я не вижу причин ни отказывать ей в этой просьбе, ни удовлетворить ее.

– Задержки не будет, – проговорила принцесса, прислушиваясь к шуму за окнами.

– Вам известно, где сейчас приговоренный? – спросил герцог Орлеанский.

– Ваше высочество! – запротестовал президент де Ламуаньон.

– Отступая немного от формы, – сухо и живо отозвался регент, – можно порою улучшить суть дела.

Вместо того чтобы ответить на вопрос его королевского высочества, принцесса протянула руку в сторону окна. Глухой ропот снаружи все усиливался.

– Приговоренный рядом! – заметил Вуайе-д'Аржансон. Регент подозвал маркиза де Бонниве и тихо сказал ему несколько слов. Бонниве поклонился и вышел. Принцесса снова уселась в свое кресло. Гонзаго обвел собравшихся по его мнению спокойным взглядом, но губы у него дрожали, а глаза сверкали. В прихожей послышался звон оружия. Все невольно привстали – такое сильное любопытство внушал людям этот дерзкий авантюрист, о чьей истории только и говорили со вчерашнего дня. Некоторые видели его на балу у регента, когда его королевское высочество сломал шпагу, но большинству он был незнаком.

Когда дверь отворилась и на пороге встал Лагардер – прекрасный, как Иисус, окруженный солдатами и со связанными спереди руками, – по зале пронесся ропот. Регент, не отрываясь, смотрел на Гонзаго. Но принц ничем себя не выдал. Лагардера подвели к помосту, на котором находились судьи. За ним шествовал письмоводитель с приговором в руке, который, согласно правилам, следовало зачитать частично у гробницы де Невера перед отсечением кисти, а частично в Бастилии перед казнью.

– Читайте, – приказал регент.

Письмоводитель развернул приговор, который вкратце звучал так:

«…по выслушании обвиняемого, свидетелей и королевского адвоката и приняв во внимание доказательства, а также порядок судопроизводства, палата приговорила сьера Анри де Лагардера, именующего себя шевалье и изобличенного в убийстве высокородного и могущественного принца Филиппа Лотаринг-ского-Эльбефа герцога де Невера: 1. к публичному покаянию и отсечению руки у подножия памятника названному принцу Филиппу, герцогу де Неверу, что на кладбище прихода Сен-Маг-луар; 2. к отсечению головы названного сьера Лагардера палачом в тюремном дворе Бастилии и т. д.»

Окончив читать, письмоводитель скрылся за спинами солдат.

– Вы удовлетворены, сударыня? – осведомился у принцессы регент.

Принцесса вскочила столь резко, что Гонзаго невольно последовал ее примеру. Он походил на человека, который приготовился принять сильнейший удар.

– Говорите, Лагардер! – в порыве неописуемого возбуждения воскликнула принцесса. – Говори, сын мой!

Вся зала была словно заряжена электричеством. Каждый ждал, что вот-вот случится нечто из ряда вон выходящее, неслыханное. Регент встал. К лицу его прихлынула кровь.

– Никак, ты дрожишь, Филипп? – спросил он, пристально глядя на Гонзаго.

– Нимало, клянусь Господом! – ответил принц, дерзко развалясь на кресле. – Сейчас не дрожу и потом не стану!

Регент повернулся к Лагардеру и сказал:

– Говорите, сударь!

– Ваше высочество, – звучным ровным голосом начал тот, – мой приговор обжалованию не подлежит. Даже у вас нет права помиловать меня, мне этого и не нужно. Но ваш долг – добиваться справедливости, и я требую справедливости!

На лицах почтенных старцев каким-то чудесным образом мгновенно изобразилось жадное внимание, их напудренные парики задрожали. Президент де Ламуаньон невольно пришел в волнение, видя перед собою два столь непохожих лица, Лагардера и Гонзаго, и по какому-то удивительному наитию, сам того не желая, произнес:

– Чтобы отменить приговор Огненной палаты, требуется признание виновного.

– У нас будет признание виновного, – ответил Лагардер.

– Тогда поспеши, друг мой, – проговорил регент, – я тороплюсь.

Лагардер отозвался:

– Я тоже, ваше высочество. Позвольте, однако, сказать вам следующее: я всегда выполняю данные мною обещания. Я поклялся своим честным именем, что верну принцессе Гонзаго ее дитя, которое она доверила мне, поставив тем самым под угрозу мою жизнь, и я сделал это.

– И будь тысячу раз благословен за это! – тихо сказала Аврора де Келюс.

– Я поклялся, – продолжал Лагардер, – предстать перед вашим правосудием через сутки, в назначенный час, и я отдал свою шпагу.

– Это верно, – заметил регент, – и с тех пор я приглядывал за вами – и за другими тоже.

Гонзаго заскрипел зубами и подумал: «В заговоре участвует сам регент!»

– И в-третьих, – снова заговорил Лагардер, – я обещал публично доказать свою невиновность и разоблачить истинного преступника. И вот я здесь – свое последнее слово я тоже сдержал.

Гонзаго не выпускал из рук документ с тремя печатями из красного воска, похищенный им из комнаты на Певческой улице. Сейчас этот лист бумаги был его щитом и шпагой.

– Ваше высочество, – резко заметил он, – по-моему, комедия затянулась.

– А по-моему, – возразил регент, – вас еще никто ни в чем не обвинил.

– Вы говорите об обвинении из уст этого безумца? – с деланным презрением воскликнул Гонзаго.

– Этот безумец скоро умрет, – ответил регент, – а слова умирающего священны.

– Если вы до сих пор не поняли, чего стоят его слова, ваше высочество, – вскричал итальянец, – тогда я умолкаю. Но поверьте, что все мы – знатные, благородные вельможи, принцы, короли можем ступить на весьма зыбкую почву. Сегодня ваше королевское высочество показывает прискорбный пример очень опасного времяпрепровождения. Сносить, чтобы какой– то несчастный…

Лагардер медленно повернулся к принцу.

– Сносить, чтобы какой-то несчастный, – продолжал Гонзаго, – выступал против меня, владетельного принца, без свидетелей и доказательств…

Лагардер сделал шаг в его сторону и проговорил:

– У меня есть и свидетели, и доказательства.

– Где же они, ваши свидетели? – вскричал Гонзаго, обводя взглядом залу.

– Не ищите, – ответил приговоренный, – их двое. И первый из них – это вы!

Гонзаго попытался снисходительно улыбнуться, но лицо его исказилось страшной гримасой.

– Второй свидетель, – продолжал Лагардер, чей пристальный ледяной взгляд опутывал принца, словно сеть, – второй свидетель лежит в могиле.

– Те, кто лежит в могиле, не говорят, – возразил Гонзаго.

– Говорят, если угодно Господу! – ответил Лагардер. От наступившей в зале мертвой тишины сжимались сердца и кровь стыла в жилах. Заставить замолчать всех этих скептических и насмешливых людей было не так-то просто. В любом другом случае девять из десяти присутствующих встретили бы презрительным смехом подобную защиту, до такой степени выходящую за рамки общепринятого. Эпоха пребывала в неверии: оно царило везде, то приобретало фривольные манеры, задавая тон в салонных беседах, то облекалось в мантию ученого, добираясь до высот философского мировоззрения. Мстительные призраки, открывшиеся могилы, окровавленные саваны, заставлявшие прошлый век трепетать, теперь возбуждали лишь дикий хохот. Но на сей раз говорил Лагардер. Ведь драму делает актер. И внушительный тон шевалье доходил до самой глубины мертвых или просто оцепеневших сердец. Строгая, благородная красота его бледного лица леденила любую готовую сорваться с губ насмешку. Его глубокий взгляд, под действием которого зачарованный Гонзаго крутился, как уж, вселял страх.

Он мог позволить себе бросить с высоты своей страсти вызов миру язвительности, он мог в восемнадцатом веке, веке неверия, поднимать призраков из могил перед лицом самого регента. В зале не было ни единого человека, кто не поддался бы ужасу этой грозной борьбы. Все сидели, разинув рты и напряженно внимая; когда Лагардер умолкал, в наступившей тишине слышно было, как люди переводят дух.

– Вот мои свидетели, – снова начал Лагардер, – и мертвый заговорит, клянусь; порукой в том – моя голова. Что же касается доказательств, то они здесь, у вас в руках, господин Гонзаго. Моя невиновность покоится в этом конверте с тремя печатями. Вы сами извлекли на свет Божий этот документ, и он вас погубит. Теперь уже вы не можете его спрятать, он принадлежит правосудию, которое наступает на вас со всех сторон. Чтобы достать это оружие, которое вас же и сразит, вы проникли ко мне в дом, словно ночной воришка, сломали замок моей двери и разбили мою шкатулку – вы, принц Гонзаго!

– Ваше высочество, – взмолился принц, глаза которого налились кровью, – велите этому несчастному замолчать!

– Защищайтесь, принц, – во весь голос вскричал Лагардер, – и не просите, чтобы мне заткнули рот! Нам обоим – и вам и мне – будет разрешено говорить, потому что между нами стоит смерть, а его королевское высочество сам изволил сказать, что слова умирающего священны!

Лагардер стоял, высоко подняв голову. Гонзаго машинально взял в руки конверт, который положил было на стол.

– Вот доказательство! – воскликнул Лагардер. – Время настало – сломайте печати. Ломайте, говорю вам! Чего вы боитесь? В конверте лежит всего один лист – свидетельство о рождении мадемуазель де Невер.

Скрюченные руки Гонзаго дрожали. То ли намеренно, то ли случайно Бонниве с двумя гвардейцами подошел к принцу. Они встали между столом и судьями, лицом к регенту, словно ожидая его распоряжений. Гонзаго медлил: печати оставались пока нетронутыми. Лагардер сделал еще один шаг в сторону стола. В глазах его блестела сталь.

– Принц, вы наверное догадываетесь, что там есть что-то еще? – тихо проговорил он, и собравшиеся вытянули шеи, чтобы лучше слышать. – Я скажу вам – что. На обороте свидетельства есть три строчки – три строчки, написанные кровью. Так говорят те, кто лежит в могиле!

Гонзаго уже дрожал с головы до ног. В уголках его рта выступила пена. Регент наклонился над головой де Виллеруа, упираясь рукой в стол, за которым сидел президент. В напряженной тишине вновь зазвенел голос Лагардера:

– Господу было угодно, чтобы эта тайна была покрыта мраком в течение двадцати лет. Господь не хотел, чтобы голос мстителя раздался в пустоте. Теперь Господь собрал здесь первых вельмож королевства под началом главы государства – теперь пора. В ночь своей гибели Невер был рядом со мной. Это случилось за несколько минут до схватки. Он уже видел, как блестят в ночи шпаги убийц, сгрудившихся на дальнем конце моста. Он помолился, а затем пальцем, смоченным в собственной крови, написал на обороте этого листка три строчки, в которых сообщил о готовящемся преступлении и назвал имя убийцы.

Гонзаго застучал зубами. Он попятился к столу; казалось, его скрюченные пальцы вот-вот сотрут в порошок ненавистный конверт. Оказавшись рядом с одним из канделябров, он, не ог^ лядываясь, трижды поднял и опустил его. Это был условный сигнал для его клевретов.

– Смотрите! – шепнул кардинал де Бисси на ухо господину Мортемару. – Он совсем обезумел!

Остальные молчали, затаив дыхание.

– Имя здесь! – продолжал Лагардер, указывая связанными руками на конверт. – Подлинное^ имя убийцы, красным по белому. Вскройте конверт, и мертвый заговорит!

Гонзаго, потеряв голову от ужаса и обливаясь потом, бросил затравленный взгляд в сторону судей. Их отгораживали от него Бонниве и гвардейцы. Тогда он повернулся спиною к подсвечнику и дрожащей рукой, в которой был зажат конверт, поднес его к пламени. Конверт занялся. Лагардер видел все это, но вместо того, чтобы тут же уличить врага, воскликнул:

– Читайте! Читайте вслух! Пусть все знают, кто убийца – я или вы!

– Он сжигает конверт! – вскричал Виллеруа, услышав, как трещит в огне бумага.

Бонниве и гвардейцы обернулись и закричали что есть сил:

– Он сжег конверт, в котором было имя убийцы! Регент резко подался вперед.

Лагардер, указывая на остатки документа, догоравшие на полу, сказал:

– Мертвый заговорил!

– Что там было написано? – спросил регент, чье волнение достигло предела.

– Ничего, – ответил Лагардер.

Затем, среди всеобщего ошеломления, он громогласно повторил:

– Ничего! Ничего – понимаете вы это, господин Гонзаго? Я пошел на хитрость, и ваша нечистая совесть толкнула вас в ловушку. Вы сожгли документ, в котором, по моим словам, содержалось свидетельство против вас. Вашего имени там не было, но сейчас вы сами расписались под убийством. Это голос мертвого – он заговорил!

– Мертвый заговорил, – глухо повторил кто-то из присутствующих.

– Пытаясь уничтожить доказательство, – проговорил господин Виллеруа, – убийца тем самым себя выдал.

– Это признание виновного! – как бы нехотя произнес президент де Ламуаньон. – Приговор Огненной палаты может быть отменен.

До этих пор регент, у которого от негодования перехватило горло, молчал. И тут он вдруг воскликнул:

– Убийца! Убийца! Арестовать его!

В мгновение ока Гонзаго обнажил шпагу. Одним прыжком он пролетел мимо регента и яростно ударил Лагардера в грудь. Тот вскрикнул и покачнулся. Принцесса поддержала его.

– Тебе не придется насладиться победой! – проскрипел Гонзаго, дрожа от возбуждения, словно разъяренный бык.

Затем он сбил с ног Бонниве и мгновенно повернулся лицом к бросившимся на него гвардейцам. Сдерживая натиск десятерых, он медленно пятился. Гвардейцы продолжали наступать. Им уже казалось, что они прижали его к стене, но Гонзаго внезапно скрылся за шторой, словно провалившись в какой-то люк. За потайной дверью послышался стук засова.

Первым на дверь бросился Лагардер. Он знал о ее существовании еще с первого заседания семейного совета. Руки у Лагардера уже были свободны. Гонзаго своим предательским ударом рассек веревку, которой были связаны руки шевалье, и лишь слегка его оцарапал. Но дверь была заперта на совесть. Едва регент успел отдать приказ о преследовании беглеца, как в глубине залы послышался истошный крик:

– Помогите! На помощь!

Донья Крус, растрепанная и в измятом платье, бросилась к ногам принцессы.

– Дочь! – вскричала та. – С моей дочерью несчастье!

– Люди… там, на кладбище… – тяжело дыша, проговорила цыганка. – Они ломают двери церкви! Они ее похитят!

В зале поднялся страшный гам, но вдруг чей-то голос, ясный как звук трубы, перекрыл его. Это вскричал Лагардер:

– Шпагу мне! Ради Бога, шпагу!

Регент выхватил свою шпагу из ножен и протянул ему.

– Благодарю, ваше высочество, – сказал Анри. – А теперь крикните в окно своим людям, чтобы они не пытались меня задержать. Убийца уже далеко, и горе тому, кто встанет у меня на пути.

Он поцеловал шпагу, взмахнул ею над головой и с быстротою молнии исчез.