Текст книги "Горбун, Или Маленький Парижанин"

5. ПРИГЛАШЕНИЕ

Галунье смотрел на своего благородного друга с восхищением и нежностью. Едва Плюмаж приступил к своему вранью, Галунье уже искренне признал себя побежденным. Его мягкая и добрая натура, равно как скромная, незлобивая душа были сами по себе достойны уважения не меньше, чем Плюмаж-младший со всеми его блистательными достоинствами.

Приспешники Гонзаго изумленно переглянулись. Наступила тишина, в которой слышался лишь чей-то тихий шепоток. Плюмаж браво подкручивал кончики своих чудовищных усов.

– Ваша светлость изволили дать мне два поручения, – наконец продолжил он, – так что теперь я перейду ко второму. Расставшись с Галунье, я сказал себе: «Плюмаж, сокровище мое, скажи откровенно: где всегда находят трупы? У воды». Прелестно! Прежде чем отправиться на поиски этих двух бездельников, я прогулялся вдоль Сены. Солнце уже поднялось над Шатле, так что нужно было спешить, однако на берегу я не нашел ничего путного: река вынесла лишь несколько пробок. Разрази меня гром, если я не опоздал! Я в этом не виноват, но все равно обидно, ризы Господни! Я сказал себе: «Плюмаж, детка, ты же сгоришь со стыда, ежели вернешься к хозяину, словно какой-нибудь недотепа, не выполнив его поручения. Va bene!133133
  Ладно (итал.).


[Закрыть] Ведь если у человека достает смекалки, он всегда как-нибудь выпутается, разве не так?» И, неспешно двинувшись по Новому мосту, я заложил руки за спину и подумал: «Ах, дьявольщина! До чего же здорово смотрится на этом месте статуя Генриха Четвертого!» Таким манером я попал в предместье Сен-Жак. Эй, Галунье!

– Что, Плюмаж? – откликнулся нормандец.

– Послушай, ты не помнишь этого провансальского негодяя, рыжего Массабу с Канебьеры134134
  Главная улица Марселя.


[Закрыть], который сдергивал с прохожих плащи позади Нотр-Дам?

– Помню. Его ведь, вроде, повесили?

– Ничего подобного, клянусь головой! Этот милый парнишка, доброе сердце Массабу, зарабатывает на жизнь тем, что продает хирургам свежие трупы.

– Дальше, – перебил Гонзаго.

– Да что вы, ваша светлость, плохих ремесел не бывает, но если я оскорбил чем-нибудь чувства вашей светлости – все, молчу как рыба!

– К делу, к делу, – приказал принц.

– А дело в том, что я встретил Массабу, когда тот шел из предместья в сторону улицы Матюрена. «Привет, Массабу, мой мальчик!» – говорю. «Привет, Плюмаж» – отвечает он. «Как здоровьишко, оболтус?» – «Понемножку, висельник, а у тебя?» – «Да ничего. А откуда ты, золотце мое?» – «Да из больницы, относил товар».

Плюмаж замолк. Гонзаго повернулся к нему. Галунье захотелось встать на колени, дабы выразить восхищение своему благородному другу.

– Вы понимаете? – продолжал Плюмаж, убедившись в произведенном эффекте. – Этот оболтус шел из больницы со своим громадным мешком на плече. «Всего тебе доброго, милок», – сказал я. Массабу двинулся дальше вниз, а я продолжал подниматься к Валь-де-Грас.

– И что ж ты там обнаружил? – снова перебил Гонзаго.

– Обнаружил мэтра Жана Пти, королевского хирурга, который давал урок ученикам и препарировал труп, проданный ему проказником Массабу.

– Ты видел этот труп?

– Собственными глазами, убей меня Бог!

– Это был Лагардер?

– А кто же, битый туз? Собственной персоной – его блондинистые волосы, фигура, лицо. Из него уже торчал скальпель. Даже рана та же! – продолжал он, взмахнув рукой весьма циничным жестом, поскольку увидел, что слушатели начали сомневаться. – Та же самая! Мы-то узнаем людей по ранам не хуже, чем по физиономиям!

– Это верно, – согласился Гонзаго.

Этого только все и ждали. По кучке приближенных пробежал одобрительный ропот.

– Он мертв! И в самом деле мертв!

Даже Гонзаго испустил вздох облегчения и повторил:

– Действительно, мертв!

С этими словами он бросил Плюмажу кошелек. Героя дня тут же окружили, принялись расспрашивать и поздравлять.

– Теперь и шампанское покажется вкуснее! – вскричал Ориоль. – На, мой милый, держи!

Каждому хотелось как-то отблагодарить бравого Плюмажа. Тот, невзирая на гордость, брал у всех. В этот миг на ступенях крыльца появился слуга. Уже вечерело. Держа факел в одной руке, другою слуга протянул серебряное блюдо, на котором лежало письмо.

– Это вашей светлости, – доложил он.

Приспешники расступились. Гонзаго взял письмо и распечатал. Его лицо на мгновение исказилось, но тут же он овладел собой и пристально посмотрел на Плюмажа. Брата Галунье озноб продрал по коже.

– Иди сюда! – велел Гонзаго бретеру. Плюмаж приблизился.

– Читать умеешь? – с горькой улыбкой на губах осведомился принц.

Пока Плюмаж с трудом разбирал по складам послание, Гонзаго проговорил:

– Господа, самые свежие новости.

– О мертвеце? – воскликнул Навайль. – Ничего, чем больше, тем лучше.

– И что же сообщает усопший? – попытался сострить Ориоль.

– Сейчас узнаете. Читай вслух, ты, фехтовальных дел мастер!

Плюмажа обступили. Он хоть и не был очень уж образованным человеком, но читать умел, правда, не быстро. Однако при сложившихся обстоятельствах ему потребовалась помощь брата Галунье, который, впрочем, знал грамоту не много лучше.

– Ну-ка, иди сюда, миленький мой! – попросил Плюмаж. – Что-то я плохо вижу.

Галунье подошел и в свою очередь уставился на письмо. Прочитав, он залился краской, однако нужно признать, что это было следствием радости. Казалось, что и Плюмаж-младший с трудом сдерживает улыбку. Но это продолжалось недолго. Друзья подтолкнули друг друга локтями. Они договорились.

– Вот так история! – воскликнул искренний Галунье.

– Вот те на! Ни в жизнь бы не поверил! – проговорил гасконец, принимая весьма озабоченный вид.

– Да в чем же дело? – раздавалось со всех сторон.

– Читай, Галунье, я даже голос потерял. Чудеса, да и только!

– Лучше ты, Плюмаж, меня что-то в озноб бросило. Гонзаго топнул ногой. Плюмаж тут же выпрямился и бросил слуге:

– Посвети, разиня!

Тот поднес факел поближе, и гасконец громко и отчетливо прочел:

«Господин принц, чтобы одним разом покончить с нашими счетами, я пригласил себя сегодня к вам на ужин. Буду к девяти».

– А подпись? – в один голос закричало человек десять.

Плюмаж провозгласил:

– Шевалье Анри де Лагардер.

Каждый из присутствующих повторил про себя это ставшее жупелом имя.

Воцарилась мертвая тишина. В конверте, где лежало письмо, обнаружился еще один предмет. Гонзаго достал его. Никто не мог понять, откуда он взялся. Это была перчатка, которую Лагардер сдернул с руки Гонзаго у регента. Гонзаго стиснул ее пальцами и забрал у Плюмажа письмо. Пероль хотел что-то ему сказать, но он оттолкнул фактотума.

– Ну, и что вы на это скажете? – обратился принц к двоим удальцам.

– Я скажу, – кротко отозвался Галунье, – что человеку свойственно ошибаться. Я рассказал вам все как было. К тому же этот полукафтан – неопровержимая улика.

– А письмо, по-вашему, не в счет?

– Бог ты мой! – вскричал Плюмаж. – Да ведь этот негодник Массабу может подтвердить, что я встретил его на улице Сен-Жак. Пускай за ним пошлют! А мэтр Жан Пти – он кто, королевский хирург или не королевский хирург? Я же видел труп, узнал рану…

– Но как же письмо? – нахмурившись, осведомился Гонзаго.

– Эти мерзавцы уже давно водят вас за нос, – шепнул на ухо принцу Пероль.

Приспешники Гонзаго взволновано перешептывались.

– Это переходит всякие границы, – говорил толстенький откупщик Ориоль. – Лагардер просто колдун какой-то.

– Не колдун, а сущий дьявол! – воскликнул Навайль.

Едва сдерживая лихорадочное возбуждение, заставлявшее стучать его сердце, Плюмаж тихонько проговорил:

– Он – настоящий человек, провалиться мне на этом месте! Правда, сокровище мое?

– Лагардер и есть Лагардер.

– Господа, – заговорил Гонзаго слегка изменившимся то-ном> – во всем этом есть что-то непонятное. Разумеется, эти люди нас предали…

– Ах, ваша светлость! – в один голос протестующе воскликнули Плюмаж и Галунье.

– Тихо! Но я принимаю посланный мне вызов.

– Браво! – слабо вскричал Навайль.

– Браво! Браво! – скрепя сердце, стали вторить все остальные.

– Если ваше высочество позволит мне высказать предложение, – сказал Пероль, – то вместо намеченного ужина…

– Клянусь небом, ужин состоится! – вскинув голову, перебил Гонзаго.

– Но в таком случае, – продолжал настаивать Пероль, – при закрытых дверях по крайней мере.

– Нет, двери будут открыты – и широко!

– В добрый час! – поддержал Навайль.

В компании были сильные бойцы – сам Навайль, Носе, Шуази, Жиронн, Монтобер и кое-кто еще. Финансисты составляли исключение.

– Господа, вам всем следует быть при шпагах, – велел Гонзаго.

– Нам тоже, – шепнул Плюмаж и подмигнул Галунье.

– Вы, я надеюсь, сумеете воспользоваться ими при случае? – осведомился принц.

– Если этот человек явится один… – начал Навайль, даже не скрывая отвращения.

– Господа, господа, – вмешался Пероль, – это дело Готье Жандри и его приятелей.

Гонзаго смотрел на своих приближенных: губы его дрожали, брови были нахмурены.

– Нет, клянусь головой! – выйдя из себя, взорвался он. – Они все там будут! Мне нужно, чтобы они повиновались мне как рабы, или я камня на камне не оставлю!

– Делай все, как я, – вполголоса велел Плюмаж-младший Галунье. – Момент настал.

Приятели завернулись в свои фанфаронские плащи и торжественным шагом приблизились к Гонзаго.

– Ваша светлость, – заговорил Плюмаж, – тридцать лет честной и, я сказал бы даже, беспорочной жизни свидетельствуют в пользу двух смельчаков, которые на первый взгляд кажутся виновными. Невозможно в один миг замутить зерцало судьбы человека. Взгляните на нас! Всевышний метит лица людей печатью верности и предательства. Взгляните на нас, прах меня побери, и на господина де Пероля, который нас обвиняет! Плюмаж-младший был бесподобен. Его провансальско-гас-конский акцент придавал его выспренней речи особый смак. Что же до брата Галунье, то он по обыкновению всем своим видом воплощал чистосердечие и невинность. В то же время Пероль, словно нарочно, являл собою разительный контраст с друзьями. За последние сутки его обычно бледное лицо сделалось зеленовато-серым. Он представлял собою типичный образчик наглого труса, который наносит удар с дрожью в руке и убивает, испытывая рези в желудке. Гонзаго задумался, а Плюмаж между тем продолжал:

– При вашем величии и могуществе вы, ваша светлость, можете рассудить нас беспристрастно. Нас, ваших преданных слуг, вы знаете не первый день. Вспомните, как во рву замка Келюс мы вместе…

– Замолчите! – в испуге закричал Пероль.

Гонзаго остался невозмутимым; глядя на двух друзей, он сказал:

– Эти господа уже обо всем догадались. А если им что-то еще неизвестно, то скоро глаза у них раскроются. Они рассчитывают на нас точно так же, как мы на них. Мы друг друга знаем, поэтому и проявляем определенную снисходительность.

Последнюю фразу Гонзаго произнес с нажимом. Разве был среди этих молодых повес хоть один без греха? Кое-кто из них уже нуждался в Гонзаго, чтобы тот помог им избавиться от неприятностей с законом, да и поведение их в прошлую ночь сделало всех соучастниками преступления. Ориоль уже готов был свалиться в обморок, Навайль, Шуази и прочие не смели поднять глаз. Если бы хоть кто-то из них возмутился, то за ним последовали бы и остальные, но все молчали.

Гонзаго мысленно поблагодарил случай, который сделал так, что маркиз де Шаверни отсутствовал.

Несмотря на все свои недостатки, Шаверни был не из тех, кто стал бы молчать. Гонзаго всерьез подумывал избавиться от него этим вечером – и надолго.

– Я только хотел заметить вашему высочеству, – не унимался Плюмаж, – что таких старых слуг, как мы, нельзя так легко предавать осуждению. У нас с Галунье есть множество врагов, как и у всех достойных людей. Вот мое мнение, и я с присущей мне откровенностью представляю его на суд вашей светлости. Одно из двух: или шевалье де Лагардер восстал из мертвых, что кажется мне маловероятным, или письмо подделано каким-нибудь мерзавцем, дабы опорочить двух честных людей. Таково мое мнение, разрази меня гром!

– Я боялся вставить хоть словечко, – добавил брат Галунье, – настолько мой благородный друг красноречиво выразил и мои мысли.

– Вы не будете наказаны, – рассеянно промолвил Гонзаго. – Ступайте.

Но двое друзей не шелохнулись.

– Ваша светлость, вы нас не поняли, – с достоинством возразил Плюмаж. – И это, увы, прискорбно.

А нормандец, приложив руку к сердцу, добавил:

– Такой неблагодарности мы не заслужили.

– Вам заплатят, – раздраженно отозвался Гонзаго, – какого дьявола вам еще нужно?

– Что нам нужно, ваша светлость? – с дрожью в голосе, шедшей из самого сердца, спросил Плюмаж. – Что нам нужно? Неопровержимо доказать свою невиновность. Гром и молния! Я вижу, вы не понимаете, с кем имеете дело!

– Нет, – добавил Галунье, который весьма натурально едва сдерживал слезы, – о нет, совсем не понимаете!

– Нам нужно оправдаться целиком и полностью, а для этого мы предлагаем вот что. В письме сказано, что господин де Лагардер не побоится явиться сегодня вечером к вам, тогда как мы утверждаем, что господин де Лагардер мертв. Пусть нас рассудит будущее! Мы отдаемся на вашу волю. Если мы солгали и господин де Лагардер явится, мы согласны умереть. Не так ли, Галунье, золотце мое?

– С радостью! – ответил нормандец и вдруг разрыдался.

– Если же, напротив, – продолжал гасконец, – господин де Лагардер не придет, тогда нам должно быть возвращено наше честное имя. В таком случае, ваша светлость, я надеюсь, вы позволите двум добрым малым и далее рисковать жизнью ради вашей светлости.

– Согласен, – решил Гонзаго, – Вы поедете с нами, а там будет видно.

Двое удальцов поспешно и с чувством облобызали ему Руку.

– Да свершится воля Господня! – проговорили они в один голос и гордо выпрямились, словно два праведника.

Но теперь внимание Гонзаго было поглощено уже не ими: он с сожалением разглядывал жалкие физиономии своих верных соратников.

– Я приказывал вызвать сюда Шаверни, – проговорил он поворачиваясь к Перолю.

Тот мгновенно удалился.

– Ну, господа, – продолжал принц, – что с вами стряслось? Да простит меня Господь, но все вы бледны и немы, словно привидения.

– Дело в том, – пробормотал Плюмаж, – что им не слишком-то весело.

– Вы боитесь? – настаивал Гонзаго.

Благородные господа вздрогнули, а Навайль проговорил:

– Поосторожнее, ваша светлость!

– А ежели не боитесь, – продолжал принц, – так почему же вам так не хочется идти со мною?

Ответом принцу было молчание, и он воскликнул:

– Это вам следует быть поосторожнее, друзья мои! Вспомните-ка, что я говорил вам вчера в зале моего дома: беспрекословное повиновение. Я – голова, а вы – руки. Так мы условились.

– Никто и не думает нарушать нашу договоренность, – заговорил Таранн, – однако…

– Никаких «однако»! Этого я не потерплю! Лучше поразмыслите хорошенько над тем, что я вам уже говорил и скажу сейчас. Вчера вы еще могли отойти от меня, сегодня уже нет – вы знаете мою тайну. Кто сегодня не со мной, тот против меня. Если этим вечером кто-нибудь из вас не явится на ужин…

– Что вы, – возразил Навайль, – будут все.

– Тем лучше, мы уже близки к цели. Вы полагаете, что сейчас я не так твердо стою на ногах, как раньше, но вы ошибаетесь. Со вчерашнего дня мое состояние удвоилось, ваша доля – тоже, вы, сами того не ведая, стали богаты, как герцоги и пэры. Но я хочу, чтобы мое торжество было полным, и для этого нужно…

– Таким оно и будет, ваша светлость, – заверил Монто-бер, одна из этих проклятых душ.

– И я хочу, чтобы на празднике было весело! – добавил принц.

– Будет, черт возьми, да еще как!

– А меня, – вставил Ориоль, похолодевшей до мозга костей, – уж так и распирает от веселья. Ну и посмеемся же мы!

– Посмеемся! Непременно! – поддержали его остальные, разыгрывая храбрецов.

В этот миг появился Пероль вместе с Шаверни.

– Ни слова о том, что только что произошло, господа, – предупредил Гонзаго.

– Шаверни! Шаверни! – послышались со всех сторон веселые, дружелюбные возгласы. – Скорее же! Тебя ждут!

При звуке этого имени горбун, который давно уже сидел неподвижно в своей конуре, казалось, ожил. Он высунул голову в оконце и осмотрелся. Плюмаж и Галунье заметили его одновременно.

– Смотри-ка ты! – удивился гасконец.

– Видать, у него тут тоже свои дела, – заметил нормандец.

– А вот и я! – проговорил вошедший Шаверни.

– Откуда ты? – поинтересовался Навайль.

– Да я был тут неподалеку, за церковью. Ну что, кузен? Значит, вам нужны две одалиски сразу?

Гонзаго побледнел. Видневшееся в оконце лицо– горбуна прояснилось и тут же исчезло. Он стоял за дверью и изо всех сил пытался унять бешено застучавшее сердце. Последняя фраза Шаверни озарила его мысли, словно лучом света.

– Сумасброд! Неисправимый сумасброд! – уже почти весело воскликнул Гонзаго.

Бледность на его лице сменилась улыбкой.

– Господи, – ответил Шаверни, – да я ничего особо нескромного не сделал. Просто перебрался через стену и прогулялся по садам Армиды. И там оказалось две Армиды, но ни одного Ринальдо135135
  Персонажи «Освобожденного Иерусалима» Тассо. Армида – языческая волшебница. Ринальдо – околдованный ею христианский рыцарь.


[Закрыть].

Присутствующих поразило, что принц не придал значения нахальной выходке Шаверни.

– И как они тебе понравились? – со смехом осведомился принц.

– Я в восхищении от обеих. Но что произошло, кузен? Зачем вы меня позвали?

– Затем, что сегодня вечером будет свадьба, – ответил Гонзаго.

– Вот как? – удивился Шаверни. – В самом деле? Значит, еще и свадьба? А кто выходит замуж?

– Приданое в пятьдесят тысяч экю.

– Наличными?

– Наличными.

– Ничего себе шкатулочка. А за кого? Шаверни обвел присутствующих взглядом.

– Угадай, – продолжая посмеиваться, ответил Гонзаго.

– Ну и физиономии у них, – отозвался Шаверни. – Нет, не могу, их тут слишком много. А, была не была: женихом буду я?

– Точно! – подтвердил Гонзаго. Все расхохотались.

Горбун тихонько отворил дверь конуры и остановился на пороге. Лицо его разительно изменилось. Оно не было более задумчивым, взгляд утратил огонь и глубину: уродец вновь стал Эзопом II, Ионой, живым и насмешливым.

– А приданое? – осведомился Шаверни.

– Вот оно, – ответил Гонзаго, вынимая из кармана пачку акций. – Все готово.

Шаверни несколько растерялся. Все принялись со смехом его поздравлять. Горбун неспешно подошел и, вручив Гонзаго перо, которое он обмокнул в чернила, и доску, подставил спину.

– Ты согласен? – спросил Гонзаго, прежде чем поставить на акциях подпись о передаче.

– Еще бы! – воскликнул маркиз. – Нужно же наконец остепениться.

Гонзаго принялся подписывать акции и обратился к горбуну:

– Ну, друг мой, ты все еще настаиваешь на своей причуде?

– Более, чем когда-либо, ваша светлость.

Плюмаж и Галунье, разинув рты, следили за происходящим.

– Потому что теперь я знаю имя жениха, ваша светлость.

– А что тебе его имя?

– Трудно сказать. Есть вещи, которые никак не объяснишь. Как, например, объяснить мое глубокое убеждение в том, что без меня господин де Лагардер не сможет выполнить свое безрассудное обещание?

– Так ты все слышал?

– Моя конура совсем близко, ваша светлость. Не забывайте, я уже однажды вам послужил.

– Послужи еще раз, и тебе не останется чего-либо желать.

– Все зависит от вас, ваша светлость.

– Держи, Шаверни, – проговорил Гонзаго, протягивая тому подписанные акции. И, обратившись к горбуну, добавил:

– Ты будешь на свадьбе, я тебя приглашаю.

Раздались рукоплескания, а Плюмаж, обменявшись быстрым взглядом с Галунье, пробормотал:

– Пусти козла в огород! Ризы Господни, похоже, мы и впрямь посмеемся.

Приспешники Гонзаго обступили горбуна, который делил поздравления наравне с женихом.

– Ваша светлость, – проговорил он, склонившись– в благодарном поклоне, – я приложу все усилия, чтобы оказаться достойным столь высокой милости. Что же до этих господ, то на словах мы с ними уже сразились. Они не лишены остроумия, но до меня им далеко. При всем моем уважении к вашей светлости, я вас повеселю, хе-хе, уж будьте уверены. Вы увидите, каков горбун за столом, весельчак что надо! Вот увидите! Увидите!

6. ГОСТИНАЯ И БУДУАР

Еще при Луи-Филиппе136136
  Луи-Филипп (1773-1850) – король Франции с 1830 по 1848 г.


[Закрыть] в Париже на улице Фоли-Мерикур существовал образчик жеманной архитектуры мелких форм, свойственной эпохе первых лет Регентства. В нем причудливо сочетались и греческие, и китайские веяния. Королевские указы старались как могли направить городскую застройку в русло одного из четырех греческих стилей, однако многие из такого рода сооружений походили на беседки и облик их ничем не напоминал Парфенон. Это были бонбоньерки в самом прямом значении этого слова. Даже теперь в «Верном пастушке» изготавливают эти пузатенькие коробочки в китайском или сиамском стиле, большею частью шестиугольные, чья удачная форма доставляет радость взыскательному покупателю.

Принадлежавший Гонзаго домик имел вид беседки, выглядящей храмом. Напудренная Венера XVIII века выбрала его в качестве места для своего алтаря. Там был небольшой белый перистиль с двумя белыми же галереями; коринфские колонны поддерживали второй этаж, скрытый позади балкона, а над этим прямоугольным сооружением вздымался шестиугольный бельведер, увенчанный крышей в виде конусообразной китайской шляпы. По мнению знатоков того времени, это было смело.

Владельцы некоторых шикарных вилл, разбросанных в окрестностях Парижа, полагают, что это они изобрели сей макаронический стиль. Но они ошибаются: китайские шляпы и бельведеры появились еще во времена детства Людовика XV. Вот только разбрасывавшееся щедрой рукою золото придавало причудливым постройкам той эпохи такой вид, какого наши недорогие виллы при всей их шикарности иметь не могут.

Облик этих клеток для хорошеньких птичек мог быть порицаем обладателями строгих вкусов, но они тем не менее выглядели мило, кокетливо и элегантно. Что же касается их внутреннего убранства, то всем известно, какие немыслимые суммы вкладывали вельможи в свои маленькие домики.

Принц Гонзаго, который был богаче полудюжины весьма знатных вельмож вместе взятых, тоже не устоял перед этой чванливой модой. Его прихоть почиталась всеми чуть ли не совершенством. Она представляла собой просторную шестиугольную гостиную, стены которой служили основанием для бельведера. Четыре двери из нее вели в спальни и будуары, которые были бы трапециевидными, если бы с помощью специальных перегородок им не придали правильную форму. Еще две двери, служившие также и окнами, выходили на открытые террасы, утопавшие в цветах.

Но мы, наверное, недостаточно ясно выразили свою мысль. Сооружение такой формы являло собою изыск, каких в Париже эпохи Регентства было очень немного. Чтобы лучше уяснить, что мы имеем в виду, пусть читатель представит себе центральное помещение шестиугольной формы, которое занимало по высоте два этажа, с примыкающими к нему четырьмя прямоугольными будуарами, расположенными наподобие крыльев ветряной мельницы, причем остальные две стены этого помещения выходили на террасы. Находившиеся между будуарами треугольные выгородки использовались как кабинеты и сообщались с террасами, через которые в центральную гостиную проникал свет и воздух. Сей изящный Андреевский крест был спроектирован самим герцогом и являл собою образец еще одного чудачества, коих в его деревушке Миромениль было предостаточно.

Потолок и фризы в этой «причуде Гонзаго» были расписаны Ванлоо-старшим и его сыном Жаном Батистом, которые считались тогда первыми живописцами Франции. Два молодых человека, одному из которых – Карлу Ванлоо, младшему брату Жана Батиста – было всего пятнадцать лет, а второй прозывался Жаком Буше, расписали стены. Последний из них, ученик престарелого мэтра Лемуана137137
  Ванлоо – семейство французских художников, выходцев из Голландии. Жан Батист (1684-1745); Карл (1705-1765). Буше Франсуа, а не Жак, как у автора, (1703-1770) – известный французский художник. Лемуан, Франсуа (1668-1737) – французский живописец.


[Закрыть], сразу стал знаменит – столько прелести и неги вложил он в свои композиции «Сети Вулкана» и «Рождение Венеры». Четыре будуара были украшены копиями Альбани и Приматичо138138
  Альбани, Франческо (1578-160) – итальянский живописец. Приматичо, Франческо (1504-1570) – итальянский живописец, архитектор и скульптор, долго работавший во Франции.


[Закрыть], выполнить которые было поручено Луи Ванлоо, отцу семейства.

Короче, домик был просто царским, в прямом смысле этого слова. На двух террасах из белого мрамора помещались античные статуи – только античные, и никак иначе, а лестница, тоже мраморная, считалась шедевром Оппенора139139
  Оппенор, Жиль Мари (1672-1742) – французский архитектор и рисовальщик.


[Закрыть].

Итак, было около восьми вечера. Обещанный ужин шел полным ходом. Гостиная утопала в огнях и цветах. Под люстрой стоял роскошно накрытый стол, причем известный беспорядок в яствах указывал на то, что пиршество находится в самом разгаре. За столом сидели сотрапезники – известные нам повесы в полном составе, из которых маленький маркиз де Шаверни выделялся степенью подпития. Еще только подали вторую перемену, а он уже почти окончательно утратил рассудок. У Шуази, Навайля, Монтобера, Таранна и Альбре головы были, по-видимому, крепче: они держались прямо и остерегались произносить слишком уж большие глупости. Напряженный и немой барон де Батц, казалось, пил только воду.

Были в гостиной, понятное дело, и дамы, которые, естественно, принадлежали в основном к Опере. Это была, прежде всего, мадемуазель Флери, к которой принц Гонзаго питал благосклонность, затем мадемуазель Нивель, дочь Миссисипи, потом пышнотелая Сидализа, милая девица, которая словно губка впитывала в себя мадригалы и острые словечки, чтобы потом обратить их в глупость, когда ее об атом попросят; были там и мадемуазель Дебуа, Дорбиньи и еще несколько противниц всякой стеснительности и предрассудков. Все они были хорошенькие, юные, веселые и смелые сумасбродки, готовые рассмеяться когда угодно, даже когда им хотелось поплакать. Таково уж свойство их ремесла: кто платит, тот и музыку заказывает.

Печальная танцовщица – это злокачественный продукт, пользоваться которым не имеет смысла.

Иные полагают, что самая большая беда этих удручающих и порой удрученных существ, которые трепыхаются среди розового газа, словно рыбки на сковороде, заключается в том, что они не имеют права плакать.

Гонзаго за столом не было – его вызвали в Пале-Рояль. За столом, кроме его пустующего кресла, было еще три незанятых места. Одно из них принадлежало донье Крус, которая удалилась сразу после ухода Гонзаго. Она очаровала всех до такой степени, что разговор не сумел достичь тех высот, на которые он обычно поднимался после первой перемены на оргиях времен Регентства.

Никто не знал наверное, заставил ли Гонзаго прийти донью Крус или же эта пленительная сумасбродка сама вынудила принца пригласить ее к столу. Как бы там ни было, она блистала и все выражали ей свое восхищение, за исключением толстячка Ориоля, оставшегося верным рабом мадемуазель Нивель.

Другое свободное место не занимал никто. Третье принадлежало горбуну Эзопу II, которого Шаверни только что победил в дуэли на бокалах шампанского.

Мы вошли в залу в тот момент, когда Шаверни, празднуя свою победу, навалил кучею плащи и накидки женщин на несчастного поверженного горбуна, лежавшего в этих тряпках, словно в громадной колыбели. Мертвецки пьяный горбун не жаловался. Он уже был полностью погребен под этим мягким холмом и – Бог свидетель! – рисковал задохнуться.

Впрочем, все было сделано правильно. Горбун не сдержал обещания: он был за столом угрюм, язвителен, чем-то встревожен и озабочен. Но о чем мог думать этот пюпитр? Долой горбуна! он в последний раз присутствует на подобном празднестве!

А дело было в том, что, прежде чем захмелеть, он терзался вопросом: почему на ужин приглашена донья Крус? Гонзаго ведь ничего не делает просто так. До сих пор он изображал из себя испанскую дуэнью и тщательно прятал донью Крус ото всех, а теперь заставляет ужинать с дюжиной бездельников. Что-то тут не то.

Шаверни поинтересовался, не она ли его невеста, но Гонзаго отрицательно покачал головой. А когда Шаверни пожелал узнать, где же невеста, ответом ему было слово: «Терпение». Зачем же Гонзаго обращается так с девушкой, которую хотел представить ко двору как мадемуазель де Невер? Это оставалось тайной. Гонзаго всегда говорил лишь то, что хотел сказать, и ни слова больше.

Пили за ужином добросовестно. Все дамы были веселы, за исключением мадемуазель Нивель, на которую нашел меланхолический стих. Сидализа и Дебуа распевали какую-то песенку, Флери, надсаживаясь, требовала скрипачей. Круглый как шар Ориоль повествовал о своих амурных победах, в которые никто не желал верить. Остальные пили, хохотали, кричали и пели; вина были отборными, еда превкусная: все и думать забыли об угрозах, тяготевших над этим пиром Валтасара.

Только у Пероля физиономия была по обыкновению постная. Всеобщее веселье, искренне оно было или нет, его не коснулось.

– Неужели никто не смилостивится и не заставит замолкнуть господина Ориоля? – грустно и вместе с тем раздраженно поинтересовалась мадемуазель Нивель.

Из десяти женщин легкого нрава пять развлекаются именно таким манером.

– Да не орите вы, Ориоль! – крикнул кто-то.

– Я разговариваю тише, чем Шаверни, – возразил толстенький откупщик. – А Нивель просто ревнует, я не стану ей больше рассказывать о своих проказах.

– Вот простец! – пробормотала мадемуазель Нивель, проигрывая с бокалом шампанского.

– Сколько тебе он дал? – спросила Сидализа у Флери.

– Три, моя милочка.

– Голубых?

– Две голубых и одну белую.

– Ты будешь еще с ним встречаться?

– Зачем это? У него больше ничего нет!

– А вы знаете, – вмешалась Дебуа, – что крошка Майи желает, чтобы ее любили ради нее самое?

– Какой ужас! – хором воскликнула женская часть сотрапезников.

Услышав о таком кощунственном желании, все они охотно готовы были повторить слова барона де Барбаншуа: «Куда мы идем? Куда?»

Тем временем Шаверни вернулся на свое место.

– Если этот негодяй Эзоп очнется, я его свяжу, – пообещал он.

С этими словами он обвел залу помутневшим взором.

– Я что-то не вижу нашего олимпийского божества! – вскричал он. – Мне он нужен, чтобы объяснить свою позицию.

– Ради Бога, только никаких объяснений! – запротестовала Сидализа.

– Но мне нужно, – раскачиваясь в кресле, настаивал Шаверни, – поскольку дело весьма деликатное. Пятьдесят тысяч экю – это ж Перу, да и только! Не будь я влюблен…

– В кого? – перебил Навайль. – Ты же не знаешь, кто твоя невеста.

– А вот и нет! Я сейчас объясню…

– Нет! Да! Нет! – послышались возгласы.

– Восхитительная блондиночка, – рассказывал между тем Ориоль своему соседу Шуази, – которая все время спала. Она бегала за мною, как собачонка, никак было не отвязаться! Понимаете, я боялся, как бы Нивель не встретила нас с ней вместе. Ведь Нивель ревнивее любой тигрицы. Да и…

– Раз вы не даете мне сказать, – возопил Шаверни, – тогда отвечайте: где донья Крус? Я желаю, чтобы пришла донья Крус!

– Донья Крус! Донья Крус! – послышалось со всех сторон. – Шаверни прав, пускай придет донья Крус!

– Лучше бы вы называли ее мадемуазель де Невер, – сухо заметил Пероль.

Голос его потонул в хохоте, все принялись повторять:

– Мадемуазель де Невер! Правильно! Мадемуазель де Невер!

Поднялся невообразимый гам.

– Моя позиция… – снова начал Шаверни.

Все бросились от него врассыпную и направились к двери, за которой скрылась донья Крус.