Текст книги "Горбун, Или Маленький Парижанин"

– Как видите, господин маркиз, – отозвался Плюмаж. – Но к чему это разрушение, гром и молния?

– Подстелите под дыру соломы, я спрыгну.

– Ни-ни-ни! Нам и вдвоем неплохо.

– А тюремщик, судя по его виду, не слишком расположен к шуткам, – добавил брат Галунье.

Но Шаверни поспешно расширял дыру.

– Вот, битый туз! – глядя на него, заметил Плюмаж. – Кто, интересно знать, посадил меня в такую тюрьму?

– Да уж, построечка так себе, – с презрением согласился Галунье.

– Соломы! Соломы! – в нетерпении восклицал Шаверни.

Но друзья и ухом не вели. Тогда Шаверни пришла в голову счастливая мысль упомянуть имя Лагардера. Тотчас же посередине камеры появилась груда соломы.

– А что, негодник сидит вместе с вами? – осведомился Плюмаж.

– Вы что-нибудь о нем знаете? – в свою очередь спросил Галунье.

Вместо ответа Шаверни просунул ноги в дыру. Он был строен, однако бедра его никак не хотели пролезать сквозь тесное отверстие. Он делал невероятные усилия, чтобы протиснуться. Глядя на его дрыгающиеся ноги, Плюмаж расхохотался. Осторожный, как всегда, Галунье приложил ухо к двери, выходящей в коридор. Между тем Шаверни опускался понемногу все ниже и ниже.

– Эй, малыш, иди-ка сюда! – позвал Плюмаж. – Он сейчас свалится, а здесь достаточно высоко, чтобы отбить бока.

Брат Галунье прикинул на глазок расстояние от пола до потолка.

– Здесь достаточно высоко, – отозвался он, – чтобы при падении он нам что-нибудь сломал. Не такие уж мы дурачки, чтобы служить ему в качестве матраса.

– Да он же тощий! – возразил Плюмаж.

– Как скажешь, но при падении с высоты футов в пятнадцать…

– Гром и молния, драгоценный мой! Он же от Маленького Парижанина! Иди сюда!

Больше Галунье упрашивать не пришлось. Они с Плюмажем подняли груду соломы и сцепили под нею свои мускулистые руки. Почти тут же потолок снова затрещал. Наши храбрецы закрыли глаза и вдруг невольно поцеловались, когда маркиз всем весом упал на их сцепленные руки. Все трое покатились на пол, ослепленные штукатуркой, хлынувшей вслед за Шаверни с потолка. Первым пришел в себя маркиз. Он покачал головой и принялся хохотать.

– Вы славные ребята, – проговорил он. – Когда я впервые вас увидел, вы показались мне настоящими висельниками, только не сердитесь. Нас теперь трое: давайте взломаем дверь, нападем на тюремщиков и отберем у них ключи.

– Галунье! – окликнул гасконец.

– Да, Плюмаж? – отозвался нормандец.

– Как ты полагаешь: похож я на висельника?

– Да, – отозвался Галунье, искоса посматривая на вновь прибывшего, – впервые слышу подобное оскорбление.

– Ладно, битый туз! – воскликнул Плюмаж. – Этот малый ответит нам, когда мы выберемся отсюда. А сейчас он мне нравится, и его мысль тоже! Давайте взломаем эту дверь, будь она трижды неладна!

Плюмаж и Шаверни бросились было к двери, но Галунье их удержал.

– Слышите? – проговорил он, наклоняя голову и прислушиваясь.

В коридоре раздавались шаги. В один миг куски штукатурки полетели в угол и были прикрыты соломой. В замочной скважине громко заскрежетал ключ.

– Где же мне спрятаться? – спросил Шаверни, улыбавшийся несмотря на переплет, в который попал.

Снаружи уже слышался лязг тяжелых засовов. Плюмаж поспешно скинул кафтан, Галунье сделал то же самое. Шаверни кое-как спрятался – частично под солому, частично под кафтаны. Оставшись в сорочках, фехтмейстеры встали друг против друга, делая вид, что упражняются в фехтовании, но без шпаг.

– Теперь ты, мое сокровище! – воскликнул Плюмаж. – Эх, будь тут у нас шпаги, вот бы мы позабавились!

Массивная дверь повернулась на петлях. Показавшиеся в ней тюремщик и стражник пропустили в камеру третьего, одетого в роскошный наряд придворного.

– Далеко не уходите, – проговорил он, затворяя за собою двери.

Это был господин де Пероль во всем своем блеске. Наши храбрецы сразу его узнали, однако продолжали упрямиться, словно никого больше в камере не было.

Этим утром, покинув увеселительный домик, господин де Пероль еще раз пересчитал свои сокровища. При виде всего этого золота, этих акций, аккуратно уложенных в шкатулке, фактотуму снова пришло в голову уехать из ^Парижа в деревенскую тишь, дабы вкусить там от радостей землевладения. На горизонте уже появились тучи, и чутье говорило ему: «Уезжай!» Однако в том, чтобы задержаться в городе еще на сутки, большой опасности не было. Такого рода умозаключения всегда губят стяжателей: сутки – это ведь так недолго! Им не приходит в голову, что сутки состоят из 1440 минут, а в каждой из них заключено 60 отрезков времени, вполне достаточных, чтобы какой-нибудь мошенник успел отдать Богу ду-

– Добрый день, мои отважные друзья, – проговорил Пероль, убедившись, что дверь осталась приоткрытой.

– Прощай, дорогуша! – отозвался Плюмаж, нанося своему другу Галунье страшный удар. – Ну как? Мы с этим распутником как раз беседовали о том, что будь у нас шпаги, у нас было бы чем заняться.

– А если вот так? – осведомился нормандец, погружая указательный палец в живот своего благородного друга.

– Как же вы здесь очутились? – насмешливо спросил фактотум.

– Неплохо, неплохо! – подзадорил друга гасконец. – А что новенького в городе?

– Насколько мне известно, ничего, мои достойные друзья. Значит, вам очень хочется вернуть свои шпаги?

– Привычкаг – благодушно отозвался Галунье. – Когда со мною нет моей Петрониллы, я словно без рук.

– А если вам отдадут шпаги, да еще вдобавок выпустят отсюда?

– Ризы Господни! – вскричал Плюмаж. – Это будет прелестно! А, Галунье?

– Что для этого нужно сделать? – осведомился тот.

– Немного, друзья мои, совсем немного. Хорошенько отблагодарить человека, которого вы всегда считали врагом, но который питает к вам слабость.

– Кто же этот превосходный господин, черт бы его драл?

– Это я, мои старые товарища Только подумать, мы ведь знакомы уже более двадцати лет!

– На святого Михаила будет ровно двадцать три, – уточнил Галунье. – Как раз в канун праздника святого архангела я по поручению господина де Молеврие славно отделал вас шпагою плашмя позади Лувра.

– Галунье! – сурово вскричал Плюмаж. – К чему г*ти неприятные воспоминания? Я, кстати, часто думал, что славный господин де Пероль втайне любит нас. Извинись, дьявол тебя раздери, и немедленно!

Галунье покорно оставил свою позицию посреди камеры и, сняв шапочку, приблизился к Перолю.

Зоркий глаз господина де Пероля сразу заметил на полу белое пятно от штукатурки. Затем его взгляд, естественно, перешел на потолок. При виде дыры фактотум побледнел. Но кричать он не стал, поскольку смиренный и улыбающийся Галунье уже стал между ним и дверью. Пероль лишь инстинктивно попятился к куче соломы, чтобы обезопасить себе тылы. Перед ним стояли два решительных и крепких человека, но, с другой стороны, стража была неподалеку, да и у него на боку висела шпага. В тот миг, когда он остановился спиною tf куче соломы, из-под края кафтана Галунье высунулась улыбающаяся физиономия Шаверни.

4. СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Тут мы вынуждены сообщить читателю, зачем господин де Пероль явился в тюрьму к Плюмажу и Галунье, поскольку сам этот расторопный господин не успел объяснить причину своего визита.

Наши два смельчака должны были предстать в Шатле перед Огненной палатой в качестве свидетелей. Но показания, которые они могли дать, никоим образом не удовлетворяли принца Гонзаго. Поэтому Перолю и было поручено сделать им ослепительные предложения, против которых они бы не устояли: по тысяче пистолей каждому в звонкой монете на месте и авансом, и даже не за то, чтобы выступить против Лагардера с обвинениями, а лишь чтобы сказать, что в ночь убийства их не было вблизи от замка Келюс. По мысли Гонзаго, Плюмаж и Галунье должны были согласиться на это тем более охотно, что им и самим не очень-то хотелось признаваться в своем там присутствии.

Вот каким образом господину де Перолю представилась возможность еще раз блеснуть своими дипломатическими талантами.

Итак, насмешливая физиономия Шаверни высунулась из-под кафтана Галунье, пока Пероль, спиной к вороху соломы, следил за действиями наших храбрецов. Маленький маркиз подмигнул соратникам и сделал им знак приблизиться. Те осторожно подошли.

– Эх, битый туз! – заметил Плюмаж, указывая на дыру в потолке. – Как-то все же неприлично помещать дворян в тюрьму с таким скверным потолком.

– Чем дальше, – без особого гнева заметил Галунье, – тем меньше уважения к приличиям.

– Друзья мои! – с тревогой вскричал Пероль, видя, что друзья приближаются к нему один справа, другой слева. – Только без глупостей! Если вы заставите меня обнажить шпагу…

– Вот еще! – вздохнул Галунье. – Обнажать против нас шпагу!

– Против безоружных людей! – поддержал его Плюмаж. – Убей меня Бог, вы этого не сделаете!

Друзья все приближались. Однако Пероль не звал пока на помощь, что положило бы конец всяким переговорам, а решил подкрепить свои слова действием и положил руку на эфес шпаги.

– Да в чем дело, дети мои? – проговорил он. – Вы что, пытались убежать через эту дыру в потолке, забравшись один другому на плечи, но не вышло? Стоять! – вдруг воскликнул он. – Еще шаг, и я достаю шпагу!

Но на эфесе его шпаги лежала уже другая рука. Эта белая, в изодранных манжетах рука принадлежала маркизу де Шаверни, которому удалось бесшумно выбраться из своего укрытия. Он стоял за спиной Пероля. Внезапно шпага фактотума скользнула у того между пальцев, и Шаверни, схватив его за ворот, приставил острие к горлу Пероля.

– Одно слово, и ты погиб, – тихо проговорил он.

На губах у фактотума выступила пена, но он молчал. Плюмаж и Галунье сняли с себя галстуки и связали его с неописуемой быстротой.

– Что теперь? – осведомился Плюмаж у маленького маркиза.

– А теперь, – отозвался тот, – ты станешь справа от двери, этот милый мальчик слева, и когда стражники войдут, вы схватите их за горло.

– Вот как! А чего это они пойдут сюда?

– Вы только станьте, где я сказал. Приманкой нам послужит господин де Пероль.

Храбрецы прижались к стене – один справа от двери, другой слева. Шаверни, приставив шпагу к горлу Пероля, велел ему звать на помощь. Пероль закричал. Стражники немедленно ринулись в камеру. Галунье занялся тюремщиком, Плюмаж – его напарником. Оба тюремщика немного похрипели, потом смолкли, потому что были уже полузадушены. Шаверни затворил дверь, вынул из кармана у тюремщика моток веревки и сделал из нее обоим наручники.

– Вот дьявольщина! – сказал ему Плюмаж. – В жизни не встречал такого ловкого маркиза!

Галунье присоединил несколько более сдержанные поздравления к словам своего благородного друга. Но Шаверни спешил.

– За дело, – воскликнул он, – мы еще не на парижской улице! Гасконец, раздень тюремщика догола и влезь в его одежду. Ты, друг, сделай то же самое со вторым. Плюмаж и Галунье переглянулись.

– Тут меня кое-что смущает, – почесывая ухо, проговорил первый. – Я, черт побери, вовсе не уверен, что дворянину пристало…

– А я вот надену платье самого мерзкого из знакомых мне жуликов! – вскричал Шаверни, срывая с Пероля его великолепный кафтан.

– Мой благородный друг, – рискнул подать голос Галунье, – вчера мы взялись…

Плюмаж гневным жестом прервал его.

– Молчи, несчастный! – воскликнул он. – Я приказываю тебе забыть о сем прискорбном случае, и к тому же мы сделали это для нашего маленького негодника.

– А это тоже для него!

Плюмаж тяжко вздохнул и принялся раздевать тюремщика, у которого во рту был кляп. Брат Галунье поступил точно так же со вторым стражником, и вскоре туалет наших смельчаков был завершен. Нет никакого сомнения в том, что со времен Юлия Цезаря, который по преданию был основателем этой древней крепости, стены Шатле никогда еще не видели столь изящных тюремщиков. Шаверни тем временем влез в кафтан любезного господина де Пероля.

– Дети мои, – проговорил он, быстро войдя в роль фактотума, – я закончил свои дела с этими несчастными; прошу вас, проводите меня до выхода на улицу.

– Я хоть немного смахиваю на стражника? – поинтересовался Галунье.

– Вылитый тюремщик, – отозвался маленький маркиз.

– А я, – подал голос Плюмаж-младший, даже не скрывая стыда, – я хоть издали похож на тюремщика?

– Как две капли воды, – успокоил его Шаверни. – Ну, пошли, я должен отнести записку.

Они вышли из камеры, после чего заперли дверь на двойной поворот ключа, не забыв и про засовы. Господин де Пе-роль и стражники остались внутри, крепко-накрепко связанные и с заткнутыми ртами. История умалчивает о том, какие мысли навещали всех троих в столь тяжких обстоятельствах. Между тем заключенные без помех преодолели первый коридор – он был пуст.

– Пониже голову, Плюмаж, друг мой, – заметил Шаверни, – я боюсь, как бы нас не выдали твои злодейские усы.

– Боже милостивый! – ответил забияка. – Да вы можете изрубить меня, словно начинку для пирогов, все равно мой бравый вид никуда не денется.

– Да, он исчезнет лишь вместе с нами, – поддержал Галунье.

Шаверни нахлобучил гасконцу шерстяной колпак по самые уши и показал, как держать ключи. Сообщники были уже у дверей, ведущих во внутренний двор. Там, равно как и в крытых галереях, было полно народу. В Шатле царила страшная суматоха: маркиз де Сегре перед новым заседанием давал своим советникам завтрак в помещении канцелярии. Люди бегали со столовыми приборами, жаровнями и корзинами шампанского; все это прибыло из кабачка «Дойная корова», открытого два года назад на площади Шатле поваром Ле Пре.

Надвинув шляпу на глаза, Шаверни двинулся первым.

– Друг мой, – обратился он к привратнику внутреннего двора, – тут неподалеку, в девятом номере, сидят два опасных злодея, так что не зевайте.

Привратник, ворча, снял колпак. Плюмаж и Галунье пересекли двор без происшествий. В караульне Шаверни вел себя как зевака, пришедший осмотреть тюрьму. Он долго рассматривал каждый предмет и с серьезным видом непрерывно задавал идиотские вопросы. Ему продемонстрировали походную кровать, на которой господин де Горн в течение десяти минут отдыхал вместе со своим другом аббатом Ламетри, выйдя с последнего судебного заседания. Кровать, похоже, живо заинтересовала Шаверни. Теперь оставалось лишь пересечь второй двор, однако при выходе Плюмаж-младший опрокинул поваренка из «Дойной коровы» с блюдом бланманже. При этом наш храбрец столь звучно произнес: «Ризы Господни!», что все обернулись. Брат Галунье затрясся как осиновый лист.

– Друг мой, – печально обратился Шаверни к Плюмажу, – это дитя ни в чем не виновато, так что ты мог бы и не кощунствовать, всуе произнося имя нашего Господа.

Плюмаж потупился. Стражники с уважением посмотрели на столь хорошо воспитанного молодого дворянина.

– Что-то я не знаю этого тюремщика-гасконца, – пробурчал привратник. – Это чертово семя везде пролезет!

В это время калитка в воротах отворилась, чтобы впустить человека, несшего на блюде прекрасного жареного фазана – главное блюдо на завтраке маркиза де Сегре. Не в силах более сдерживать нетерпение, Плюмаж и Галунье одним прыжком оказались на улице.

– Держи! Держи их! – завопил Шаверни. Привратник бросился вперед, но тут же упал, сраженный ударом связкой ключей по физиономии, которым угостил его Плюмаж-младший. Наши смельчаки взяли ноги в руки и скрылись за углом улицы Лантерн.

Карета, на которой приехал господин де Пероль, все еще стояла у ворот. Узнав ливрею дома Гонзаго, Шаверни вскочил на подножку, продолжая орать во все горло:

– Держи их, черт возьми! Вы что, не видите, они же убегают! Просто так люди не бегают, это злодеи! Держи их!

Воспользовавшись неразберихой, он прыгнул в карету и, высунувшись в окошко с противоположной стороны, приказал:

– В особняк, мерзавец! Мигом!

Лошади взяли рысью. Когда карета свернула на улицу Сен-Дени, Шаверни утер со лба обильный пот и принялся хохотать как сумасшедший. Славный господин де Пероль подарил ему не только свободу, но и карету, чтобы он без труда мог добраться куда нужно.

Это была все та же комната со строгой, наводящей печаль обстановкой, в которой мы впервые встретили принцессу Гонзаго утром накануне семейного совета, и выглядела эта комната все так же траурно: на обтянутом черной материей алтаре для ежедневных заупокойных молитв по усопшему герцогу де Неверу стояло все то же большое белое распятие с шестью зажженными свечами перед ним. Однако что-то тут все же изменилось. В мрачном помещении появился робкий, едва заметный лучик радости, словно слабая улыбка осветивший весь этот траур.

По бокам алтаря стояли цветы, хотя на дворе было вовсе не начало мая, когда праздновался день рождения покойного герцога. Через слегка раздвинутые занавески в комнату проникало мягкое осеннее солнце. У окна висела клетка, и в ней тихонько насвистывала птичка – та самая, которую мы уже видели и слышали подле низкого окна, выходившего на улицу Сент-Оноре, на углу с Певческой улицей, птичка, которая скрашивала одиночество прелестной незнакомки, чья таинственность не давала спать госпожам Балао, Дюран, Гишар и прочим кумушкам из квартала Пале-Рояль.

В молельне госпожи принцессы было довольно много народу, хотя на дворе еще стояло раннее утро. Прежде всего, на диване спала красивая девушка. Лицо девушки, отличавшееся изяществом черт, оставалось в тени, однако солнечные лучи искрились в ее густых рыжевато-каштановых волосах. Перед нею, стиснув руки и со слезами на глазах, стояла первая камеристка принцессы, добрая Мадлена Жиро.

Мадлена Жиро только что призналась госпоже Гонзаго: чудесным образом оказавшееся в часослове рядом с «Miserere» предостережение «Придите на помощь своей дочери», с подписью, спустя двадцать лет напомнившей о пароле счастливых свиданий юных влюбленных: «Я здесь!» – эту записку положила в книгу сама Мадлена по просьбе горбуна. И вместо того, чтобы отчитать камеристку, принцесса смутилась. Теперь Мадлена была счастлива так, словно нашелся ее собственный Гребенок. В другом конце комнаты сидела принцесса. Рядом с нею стояли две женщины и мальчик. Вокруг были разбросаны рукописные листки и стояла шкатулка, в которой они хранились: это был дневник Авроры. Строчки, написанные в горячей надежде на то, что когда-нибудь они попадут в руки незнакомой, но обожаемой матери, достигли наконец адресата. Принцесса уже прочла их. Это было заметно по ее покрасневшим от сладких и нежных слез глазам.

Что же касается того, каким образом шкатулка и птичка попали в дом Гонзаго, то тут и спрашивать не о чем. Одна из женщин, стоявших подле принцессы, была славная Франсуаза Берришон, а мальчик, который с шаловливым и вместе с тем застенчивым видом теребил в руках свою шапочку, откликался на имя Жан Мари. Это был паж Авроры, болтливый и безрассудный мальчишка, уведший свою бабку с поста и тем самым ввергнувший ее в руки кумушек-соблазнительниц с Певческой улицы. Другая женщина держалась несколько в стороне. Приподняв вуаль, вы узнали бы отважное и милое лицо доньи Крус. Теперь на этом обычно плутоватом личике было написано глубокое и неподдельное волнение. Речь держала госпожа Франсуаза Берришон.

– Этот мальчик мне не сын, – говорила она своим мощным голосом, указывая на Жана Мари, – это ребенок моего бедного сыночка. Должна вам сказать, госпожа принцесса, что мой Берришон – совсем другое дело. В нем было пять футов десять дюймов росту, он был смелый и погиб как солдат.

– А вы были в услужении у Неверов, моя милая? – прервала ее принцесса.

– Им служили все Берришоны, с незапамятных времен, – отвечала Франсуаза. – Мой муж был конюшим у герцога Амори, отца герцога Филиппа, отец моего мужа, которого звали Гийом Жан Никола Берришон…

– Но это ведь ваш сын, – перебила принцесса, – доставил то самое письмо в замок Келюс?

– Да, благородная госпожа, это был он. И Бог свидетель, он всю жизнь вспоминал тот вечер. Сколько раз он рассказывал мне, как повстречал в лесу Эн госпожу Марту, вашу старую дуэнью, которой было поручено ухаживать за младенцем, госпожа Марта узнала его, потому что видела в замке молодого герцога, когда носила ему ваши записки. Госпожа Марта сказала ему: «В замке Келюс есть человек, который все знает. Если встретишь мадемуазель Аврору, скажи ей, чтобы она была начеку». Солдаты схватили Берришона, но, слава Богу, потом отпустили. Тогда-то он и увидел впервые шевалье де Лагардера, о котором столько рассказывал. Он говорил нам: «Шевалье прекрасен, как Михаил-архангел из Тарбской церкви!»

– Да, – задумчиво прошептала принцесса, – он красив.

– И смел! – оживившись, добавила госпожа Франсуаза. – Настоящий лев!

– Настоящий лев! – поддержал бабку Жан Мари.

Но госпожа Франсуаза сделала страшные глаза, и Жан Мари осекся.

– Берришон, мой бедный мальчик, – продолжала женщина, – рассказывал нам обо всем: как Невер и Лагардер встретились, чтобы сразиться, и как Лагардер защищал Невера целых полчаса от двух десятков головорезов, вооруженных, с позволения сказать, ваша светлость, до самых зубов.

Аврора де Келюс знаком велела ей замолчать. Душераздирающие воспоминания лишили ее сил. Она обратила свой полный слез взор к алтарю.

– Филипп! – прошептала она. – Любимый мой супруг, все это было словно вчера! Годы промелькнули как часы! Это было вчера! Рана в моей душе кровоточит и никак не затягивается.

Глаза доньи Крус, с благоговением наблюдавшей за этим страшным горем, вспыхнули. В жилах девушки текла горячая кровь, которая заставляла сердце биться чаще и возвышала душу до героических порывов.

Госпожа Франсуаза по-матерински покачала головой.

– Время есть время, – проговорила она. – Все мы смертны. Нельзя так травить себе душу прошлым.

Берришон, вертя в руке свою шапочку, заметил:

– Моя милая бабушка говорит, как настоящий проповедник.

– И когда шевалье де Лагардер, – продолжала Франсуаза, – лет пять назад вернулся сюда и спросил, не соглашусь ли я пойти в услужение к дочери покойного герцога, я сразу согласилась. Почему? Да потому, что мой сын Берришон рассказал мне, как оно было. Умирающий герцог окликнул шевалье по имени и назвал его своим братом.

Принцесса прижала руки к груди.

– И еще, – говорила Франсуаза, – он сказал: «Будь отцом для моей дочери и отомсти за меня». Берришон никогда не врал, благородная госпожа. Да и что за прок ему было врать? Вот мы и отправились вместе с Жаном Мари. Шевалье де Лагардер считал, что Аврора уже слишком взрослая, чтобы жить с ним одной.

– И он хотел, – вмешался Жан Мари, – чтобы у мадемуазель был паж.

Франсуаза улыбнулась и пожала плечами.

– Мальчик любит поболтать, – сказала она, – извините его, благородная госпожа. И вот мы отправились в Мадрид, испанскую столицу. Господи, как я плакала, когда увидела бедную девочку! Вылитый молодой господин! Но об этом я должна была помалкивать. Господин шевалье ничего и слышать не хотел.

– А как все то время, что вы жили вместе, – помедлив, спросила принцесса, – вел себя этот человек, господин де Лагардер?

– Господи Боже, – воскликнула Франсуаза, – да что вы, благородная госпожа, ничего такого не было и в помине, клянусь собственным спасением! Я тоже так подумала бы, ведь мы с вами матери, но за шесть лет я полюбила господина шевалье, словно он мне родной, даже сильнее. Если бы такие подозрения появились у кого другого, а не у вас… Простите меня, – опомнилась почтенная женщина и сделала реверанс, – я забыла, с кем говорю. Этот человек – просто святой, сударыня, рядом с ним ваша дочь была в полной безопасности, словно рядом с собственной матерью. Он был воплощением уважения, доброты и нежности, ласков и чист!

– Вы правильно делаете, что защищаете того, кто достоин лишь всяческого порицания, – холодно проговорила принцесса. – Но я хочу знать все до мельчайших подробностей. Моя дочь вела уединенный образ жизни?

– Одна, всегда одна. Одиночество ее даже печалило. И можете мне поверить…

– Что такое? – насторожилась Аврора де Келюс. Госпожа Франсуаза бросила взгляд на донью Крус; та стояла все так же неподвижно.

– Послушайте, – продолжала почтенная женщина, – девчонка, которая пела и плясала на площади Пласа-Санта, неподходящая компания для наследницы герцога.

Принцесса повернулась к донье Крус и увидела, что у той на ресницах блестят слезы.

– Значит, вам больше не в чем упрекнуть своего хозяина? – спросила принцесса.

– Упрекнуть? – возопила госпожа Франсуаза. – Да никакой это не упрек! К тому же девчонка приходила не так часто, и я всегда следила…

– Ладно, моя милая, – перебила принцесса, – благодарю вас, ступайте. Вы и ваш внук будете отныне жить у меня в доме.

– На колени! – вскричала Франсуаза Берришон и сильно толкнула Жана Мари.

Принцесса остановила ее благородный порыв, и по ее знаку Мадлена Жиро увела из комнаты старуху и ее наследника. Донья Крус тоже направилась к двери.

– Куда же вы, Флор? – спросила принцесса.

Но донья Крус не остановилась, как будто ничего не слышала.

Принцесса обратилась к ней снова:

– Разве вас не зовут так? Идите сюда, Флор, я хочу вас поцеловать.

Девушка заколебалась; тогда принцесса встала и обняла ее. Донья Крус почувствовала, что лицо принцессы залито слезами.

– Она любит вас, – шептала счастливая мать, – это написано здесь, на этих страницах, которые теперь всегда будут лежать у моего изголовья; в них она излила свою душу. Вы, цыганка, ее любимая подруга. Вам повезло больше, чем мне, вы видели ее еще девочкой. Скажите, Флор, она была хороша собой?

И, не дав цыганке ответить, принцесса продолжала с материнской страстностью, могучей и глубокой:

– Я хочу полюбить все, что любит она. Я люблю тебя, Флор, моя вторая дочь. Поцелуй меня. А ты – ты сможешь меня полюбить? Если бы ты знала, как я счастлива, как мне хотелось бы, чтобы все кругом было радостно! И даже этого человека – понимаешь, Флор? – человека, который отобрал у меня сердце дочери, я готова полюбить, раз она этого хочет!