Текст книги "О, Мари!"

Глава 5

В последующие дни все шло как обычно, однако предчувствие чего-то недоброго, зловещего по-прежнему не покидало меня.

Незаметно прошли ноябрьские праздники. Я вспоминал, как мы с Мари впервые пришли ко мне домой после парада. Как мы были молоды и наивны! Прошло всего пять с половиной лет, а ощущение такое, словно целая жизнь позади.

Прокурор сообщил, что на днях он будет вынужден со мной расстаться, так как меня ждет новое назначение с заметным повышением. Речь шла о моем переводе в прокуратуру города старшим следователем. Конечно, это был серьезный карьерный рост: если здесь я был юристом второго класса, то там по должности сразу получал советника, что соответствовало армейскому званию майора.

К слову, я давно заметил, что все интересные события в моей жизни происходят в ноябре. Однако месяц уже кончается, скоро зима, и, по всей видимости, никаких других интересных событий уже не будет.

* * *

Рабочий день подходил к концу, когда меня неожиданно вызвал прокурор. По выражению его лица я понял, что произошло нечто весьма неприятное.

– Давид, я не знаю, какие силы были пущены в ход нашими противниками, но, по-видимому, довольно влиятельные, раз они сумели добиться отмены решения республиканской военной комиссии. Похоже, чтобы их успокоить, придется еще кое-кого посадить, кроме брата Мартиросяна. Тебя отправляют в Тбилиси, в госпиталь Закавказского военного округа, на повторную комиссию. Не переживай. Не освободят – послужишь два-три года в военной прокуратуре и спокойно уедешь домой. После призывного срока тебе могут предложить контракты на более длительное время – никаких бумаг не подписывай, пока не уточнишь, что за этим стоит.

Я сразу вспомнил представителя центра в КГБ республики, его недоброжелательность по отношению ко мне и разговор с Мартиросяном о каких-то других вариантах. Чем я привлек их внимание? Ни выдающихся способностей, ни богатства, ни известных родственников. Единственное, что меня выделяло в кругу студентов-гуманитариев, – что я, будучи начальником дружины, был замечен в шумных акциях. Простая, обыкновенная семья. Жена – француженка, ну и что? Мало ли таких в республике? Кроме того, чем Мари может быть полезна такого рода службам? Ничем. Красота и непомерная гордость, которая в большей степени обусловлена ее стеснительностью, – не предмет для интереса этих органов. Может, дело в моей дружбе с Рафой? Тоже несерьезно. Известный драчун, уличный авторитет, таких в миллионном городе полно. Значит, надо искать другую причину. А может, просто обстоятельства для меня неудачно складываются? Нет, неубедительно.

Зашел в военкомат, представился военкому, с которым до этого не был знаком. Сухо, без лишних слов получил необходимые документы, узнал, куда пойти на месте и кому представиться. Вечером папа встретился с начальником республиканского военного госпиталя полковником Агановым, и тот подчеркнул, что мне следует придерживаться того диагноза, который был поставлен здесь, – спокойно повторять зафиксированные в личном деле симптомы болезни.

Все это было мне противно. Я чувствовал себя униженным и оскорбленным и все пытался найти причину, по которой мой случай стал делом принципа для военных, а возможно, и каких-то других служб. Больше всего мне было жалко родителей, стократно обсуждавших одни и те же детали, стараясь найти пути моего освобождения от армейской службы.

Рафа, разумеется, был в курсе того, что я еду в Тбилиси.

– Раз тебя, товарищ офицер, с таким упорством зовут в армию, значит, ты нужен нашей славной Родине. Знал бы, кому дать на лапу, сунул бы ему двойной тариф и закончил бы эту идиотскую карусель. В самом деле, француз, если тебя возьмут под присягу, мне будет невесело. Как-никак, сколько себя помню, ты всегда маячишь рядом. Искренне жаль Мари, еще один удар для нее!

– Что-то многовато ударов для Мари, – соглашался я. – Вынужденный отъезд, беременность, болезнь отца, а тут еще и мои проблемы с армией. Какая-то черная полоса, ни конца ни края не видно.

– Ничего, брат, и на нашей улице будут народные гулянья!

Я знал, что Рафа далек от сентиментальности, но то, как он понимал мое душевное состояние, меня тронуло.

– Ты тоже будь осторожен, особенно когда под кайфом гоняешь на мотоцикле. Не дай Бог, покалечишься, станешь жалким инвалидом.

* * *

Через два дня, ничего не говоря многочисленным друзьям и знакомым, с одним лишь школьным другом Рубиком по прозвищу Втвт[30]30
  Втвт по-армянски означает «беспокойный, неусидчивый человек». Он и в самом деле именно такой. Мы жили в одном доме, в соседних подъездах. Своего отца, погибшего на войне, Рубик не знал. До седьмого класса мы учились вместе, потом он убежал из дома и стал помощником шофера-дальнобойщика, в двадцать лет уже слыл бывалым, опытным водителем. Что только не пережил этот добрый парень: остался под завалами снега на Военно-Грузинской дороге и чудом спасся от смерти, незаслуженно попал в тюрьму, многократно подвергался бандитским и ментовским «наездам». В начале 1990-х, после развала Союза, получил приглашение от своего дяди, осевшего после плена во Франции, поехал к нему с семьей и там обосновался. Еще лет десять – двенадцать он продолжал возить на большегрузной машине в Москву французские товары, а сейчас на пенсии гуляет по паркам Парижа и часто звонит мне.


[Закрыть] я сел в вечерний поезд Ереван – Тбилиси и утром уже был на месте. Предложение Рафы отправить меня на легковой машине с двумя его ребятами, могущими оказать мне всяческую помощь, я отклонил.

Дежурный офицер военного госпиталя отправил меня с документами в нервное отделение, здание которого находилось в другом углу обширной территории. Я отправился туда, стараясь не вглядываться в мрачные, угрюмые лица бредущих туда и сюда по дорожкам пациентов.

В целом контингент госпиталя произвел на меня гнетущее впечатление. Это были настоящие больные – серьезно травмированные, передвигающиеся на костылях или с помощью санитаров. Встречались солдаты и офицеры, потерявшие от взрыва снарядов на военных учениях часть лица – нос, глаза, – ослепшие, оглохшие, пережившие нервный шок, неуравновешенные, с нарушенной психикой. Все это в очередной раз подтверждало чудовищную неорганизованность и непрофессионализм нашей армии, сумбурность ее действий, низкий уровень военной подготовки командного состава и хроническую необученность рядовых – все то, что стало особенно очевидно в первые годы Великой Отечественной войны, когда несколько миллионов наших солдат и офицеров оказались в плену.

Палата, наполненная запахами лекарств, гноя, испражнений и немытых полов, грязные туалеты, отвратительная кухня – конечно, ко всему этому можно было каким-то образом привыкнуть. Ведь ребята, лежавшие на соседних койках, как будто не замечали неудобств. Но если окружной госпиталь таков, то что собой представляют простые медицинские пункты при полках и дивизиях советской армии, обычные госпитали на бескрайних просторах страны?

Мои мысли прервал знакомый голос:

– Ну как, товарищ офицер, хорошо устроились?

С удивлением увидел стоящего рядом в больничном халате Рубика Втвта, с которым расстался всего несколько часов назад.

– Как ты сюда попал?

– А что, сложно? Один из друзей-дальнобойщиков еще давно дал мне адрес женщины, которая сдает комнату недалеко отсюда. Она познакомила меня с соседкой, работающей здесь сестрой-хозяйкой, та – со старшей сестрой Лидой, тут же нашли тебя в списках, а меня сопроводили сюда. Выйдем, поговорим, Лида ждет у входа.

– Подожди, Втвтик, дай сосредоточусь. Посмотрю, что к чему, как устроиться, как себя вести.

– Послушай, Дав, если можно облегчить эти свинские условия, почему этого не сделать? Я же знаю, какой ты щепетильный в вопросах гигиены. На что уж я привык сутками находиться за рулем без душа и туалета, но и мне вряд ли удалось бы быстро привыкнуть к здешним условиям. Сколько больных! Что за вонь! А цена вопроса – копейки. Вообще, не бери в голову, все проблемы я решу.

Мы вышли во двор, где Втвт познакомил меня с Лидой, женщиной средних лет, грубой, угрюмой и неприветливой с виду.

– Значит, так, молодой человек. Меня можешь найти вон в том бараке напротив, с девяти утра до шести – шести тридцати вечера. Любой вопрос: ресторанная еда, выход в город, сигареты, выпивка, девушки – все решу. Только плати. Твой друг мужик денежный и с понятиями. Я многим помогала, многие меня знают. Как-никак, уже двадцать с лишним лет здесь работаю.

– Спасибо, Лида. Единственная просьба: есть здесь какая-нибудь запасная душевая? А то в нашей постоянные очереди, и каждому отводится пять минут.

– По утрам каждый день в удобное время заходи в санитарную часть вашего отделения, скажешь, что от меня, они тебя будут ждать. За каждый заход три рубля, деньги отдашь им.

– Лида, это мои вопросы, – вступил в разговор Рубик. – Я все решу с тобой, а ты уже сама решай, с кем хочешь.

– Да нет проблем, какая мне разница, кто деньги дает? Рубо, тебя я знаю, ты не подведешь. Если так решаешь – я согласна.

Я знал, что у Рубика обширные знакомства во всех городах Советского Союза. Дальнобойщиков всегда отличала профессиональная солидарность, они всячески помогали друг другу, особенно если кто-то оказался на их территории и нуждался в помощи. Мужики хорошо зарабатывали и, когда возвращались из очередного удачного рейса, с размахом тратили деньги. Много раз ко мне обращались мама и сестра Рубика с просьбой образумить его, когда он, отмечая возвращение из рейса, гулял в ресторане в окружении каких-то дармоедов. Я тут же находил его, разгонял ораву паразитов и возвращал подгулявшего Втвта с уцелевшими остатками денег домой. Часто среди нахлебников оказывался и подлый Було – сейчас он, получив семь лет за попытку похищения, мотал срок где-то за Уралом. Помню, как однажды Монстр собирался поставить Рубика на счетчик, то есть взять с него «налог», но я не разрешил.

* * *

Переодевшись в офицерскую форму без погон и без ремня, я начал свое знакомство с госпиталем. Замечу, что выдавать пациентам ремни здесь строго запрещалось – совсем как в тюрьме и по тем же причинам: чтобы больные не могли на них повеситься или нанести друг другу увечья во время драк, которые вспыхивали тут ежедневно и чуть ли не ежечасно. Общая картина была далеко не радостной и внешне мало чем отличалась от мест лишения свободы. По сравнению с тем, что я увидел здесь, республиканский военный госпиталь в Ереване показался мне просто санаторием.

Не надо было быть особо проницательным, чтобы после увиденного продолжать питать какие-то иллюзии насчет реалий армейской жизни. Лица людей говорили о многом – служба накладывала на них особый штамп, отличающий их от гражданских. Больше всего солдаты напоминали заключенных в лагере, только в армейской форме, хотя офицеры, конечно, отличались от них и по возрасту, и по поведению.

«Почему же все так скверно, дискомфортно, неумно и негуманно, – думал я, – почему все устроено вопреки человеческому разумению, логике, естественному удобству и общественным требованиям? Какой государственный социальный институт ни возьми – армию, милицию, государственную безопасность (хотя эту службу я ставлю особняком), больницы, вузы, школы, исполнительные органы, – везде грязно, мрачно, везде человек нежеланный гость, работа любой конторы организована наихудшим, наитупейшим образом. Жестокость обращения любого официального лица с посетителями запредельная, а свой непрофессионализм и неумение работать чиновники объясняют какими-то высокими государственными интересами и требованиями идеологии». Нормальный человек от возмущения теряет дар речи и способность возражать. Хочется выть, кричать, взорваться!

Но кто это – власть, государство? Ведь они образуются из тех же людей, что окружают меня, – таких же неорганизованных, безразличных и жестоких. Это наш народ, и не следует питать иллюзий. Если и были другие – а они, конечно, были, – то они составляли всего несколько процентов от огромной массы. Пора осознать, что государство не может заставить своих граждан быть чистыми, ухоженными, содержать в чистоте свой угол, не напиваться до скотского состояния и не валяться на улицах, любить свою семью, детей и, в конце концов, себя. Наша власть, особенно ее низший уровень, тоже состоит из городских люмпенов и деревенской бедноты, привыкших жить в нечеловеческих санитарно-гигиенических условиях, и несмотря на то, что тоталитарное государство просачивается во все поры общественного организма, все равно есть огромное число вопросов, которые каждый в состоянии решить сам. Если же у человека есть всего пятнадцать – двадцать квадратных метров жилой площади в тесном бараке, и даже этот барак он не хочет привести в порядок, а живет в грязи и запустении, если его дети месяцами ходят немытые, разве может государство приставить к каждому надсмотрщика, чтобы они следили за всеми вопросами повседневного быта?

Когда я уже в 2000-е годы ознакомился с творчеством талантливого и язвительного Ильи Кабакова, то вспомнил, насколько мое тогдашнее настроение было созвучно его творчеству. В самом деле, насколько неприглядной рисовала российскую бытовую культуру серия его инсталляций, в особенности «Туалет» и «Жизнь мух»! Впоследствии на основе этих инсталляций на сцене театра «Метрополитен-опера» в Нью-Йорке был поставлен балетный спектакль «Мухи». Творчество Кабакова вновь укрепило меня в мысли, что страна с такой бытовой культурой не сумеет стать для своих обитателей комфортной и гуманной, пока по быту и гигиене не поднимется с африканского уровня на европейский.

Нет, все-таки неправильно во всем винить власть. Она сама лишь отражает дух народа. Возможен ли социализм с таким немытым, мрачным и хищническим лицом в той же Великобритании, Франции, Швеции? Нет, и еще дважды нет. Каков народ, такова и власть. Народ сам порождает такую власть, такую действительность. Но ведь я – часть этого народа, не могу же я бросить все и убежать к «чистым», к благополучным, туда, где сейчас находится Мари? А может, я просто ищу идеологическое обоснование, которое могло бы оправдать такой поступок?

Если бы я родился в Великобритании или Франции, могла бы армейская служба вызвать во мне такие эмоции и такое неприятие? Уверен, что нет. Любая армия – это далеко не школа бальных танцев, но человек должен знать, что он сам добровольно выбрал эту службу, что он служит родине, которую любит, а не боится, как кролик удава, и родина отвечает ему любовью. Кроме того, собранные Россией в единый конгломерат люди разных национальностей, языков и культур отличались друг от друга настолько разительно, что казалось, будто они живут в разных веках. Предполагалось, что армейская служба должна была их объединить, а на деле получалось совсем наоборот.

Было уже темно, около девяти вечера, а я все бродил по территории госпиталя. Пьяные солдаты и офицеры встречались на каждом шагу. Выпивали все, кроме азербайджанцев и уроженцев среднеазиатских республик, которые традиционно проявляли бо’льшую страсть к наркотикам, нежели к спиртному. По запаху нетрудно было догадаться, что рядом курят гашиш. Несмотря на то что повсюду ходили дежурные офицеры в красных повязках, сопровождаемые двумя-тремя солдатами, и уже совсем немного времени осталось до комендантского часа, пьяных и накурившихся это мало беспокоило. Забирали только тех, кто валялся на земле или буянил.

Как может столь чудовищно неорганизованная страна не рухнуть? С какой пролетарской завистью мы не любим чистый, ухоженный, благоустроенный Запад, который прилагает всевозможные усилия к тому, чтобы мы элементарно соблюдали права своих же граждан! Как мы негодовали, когда они вмешивались в наши так называемые «суверенные дела», в нашу «внутреннюю жизнь». Какое ваше буржуазное дело, говорили мы, дайте нам и дальше обращаться с народом как с крепостными, люди же терпят своих маразматиков-вождей, благоговеют перед ними, а вы – «права человека, гуманизм, демократия»… Мы лучше знаем свой народ, он ничего этого не хочет и вполне доволен своим положением.

Ни для кого не было секретом, что власть больше боялась собственного народа, чем Запада. Вся огромная карательная машина была нацелена внутрь страны. Даже пограничные войска имеют своей первоочередной задачей не пускать советских людей за границу – ведь любой гражданин Запада, если он, конечно, имел средства и желание, мог в любое время приехать в Союз, жить в лучшей гостинице, обедать в лучших ресторанах и развлекаться с нашими красавицами, мечтающими познакомиться с иностранцем, каким бы убогим он ни был.

Живешь ты, Давид, в сомнениях и во лжи, – обращался я к себе. Ты – противоречивая натура, в тебе живут два человека. Один приспосабливается, делает вид, что живет общественной жизнью, другой – не может соглашаться с действительностью, критикует, страдает. Что за трагедия! Ложь, раздвоение – никак не можешь себя найти. Боже, как хорошо было бы сейчас обнять мою чистую, пахнущую розой светлую девушку и забыть обо всем, увидеть моих печальных родителей, быть с ними рядом… Как же мне вернуться в светлую полосу своей жизни?

Лучше возвратиться в палату, замотать голову полотенцем, чтобы не отравиться этими запахами, и лечь спать, не слушать плач и ругань бедных страждущих солдат. А вдруг, если я закрою лицо, какой-нибудь сумасшедший ударит меня чем-нибудь тяжелым по голове и укокошит на месте? Это же отделение нервных болезней, и убийце ничего не будет, ведь он ненормальный. Что ж, друг мой Давид, значит, судьба твоя такая. Ты же притворялся нервнобольным? Ну так вот, первый шаг навстречу судьбе ты сделал сам.

Ладно, уже давно стемнело. Пожалуй, и правда вернусь в палату, и неплохо было бы чего-нибудь перекусить.

* * *

Недалеко от входа стояла группа ребят-армян, а в центре – Рубик, что-то весело им рассказывавший. Все парни были младше нас, лет по восемнадцать-девятнадцать. Увидев меня, они почтительно поздоровались и замолчали. Рубик уже рассказал им, кто я и почему нахожусь здесь, еще кое-кто был знаком со мной на гражданке. Для молодых парней следователь прокуратуры, офицер был серьезной величиной. Ребята были в основном деревенские, простые, только двое-трое, судя по манерам и жаргону, показались мне городскими – более того, «цветными», то есть представителями криминальных кругов, еще не ворами, но уже живущими по воровским законам. Согласно этим «понятиям» вор не может служить в армии, а значит, «цветные» должны были или любыми путями получить освобождение от службы, или же совершить преступление и получить тюремный срок.

– Дав, я кое-что принес из хинкальной, – порадовал меня Рубик. – Есть еще две бутылки водки, я ребятам утром обещал. Давай перекусим на той скамейке, пока не объявили отбой. Пошли, ребятки.

– Это хорошо, я как раз голодный, но пить не буду. Завтра, возможно, будет обследование, еще и кровь придется сдавать, – пояснил я, взял причитающуюся мне порцию хинкали и, отойдя чуть в сторону, приступил к ужину.

Так прошел первый день моего пребывания в окружном военном госпитале в Тбилиси в ноябре 1965 года.

Глава 6

Первые числа декабря, но еще довольно тепло, восемь – десять градусов днем, на солнце даже больше. Постепенно осваиваюсь в обстановке. Лида с поразительной легкостью решает многие мои бытовые проблемы, даже смогла перевести меня в другую палату, где не было тяжелобольных, кричащих и плачущих всю ночь людей. Да и народу там было меньше, где-то человек двадцать вместо прежних пятидесяти или семидесяти.

Втвт каждое утро передавал мне последние известия из дома. По просьбе родителей начальник ереванского госпиталя полковник Аганов обратился к заместителю начальника окружного военного госпиталя, с которым он служил в Германии, и попросил его по возможности помочь мне.

Однако получилось не совсем так, как спланировали я и мои бедные родители. Безусловно, полное опровержение медицинского заключения ереванского военного госпиталя создало бы ряд крайне нежелательных последствий как для меня, так и для руководства госпиталя, в том числе для полковника Аганова. В этом случае меня могли обвинить в умышленной симуляции и найти в моих действиях состав преступления, предусмотренный уголовными статьями. Конечно, это был крайний вариант, но возможный и, в общем, неудивительный, если учесть, что в моем случае ситуация развивалась по наихудшему сценарию.

Все это я осознавал, но как-то равнодушно, следя за развитием процесса как бы со стороны. Если так, выходит, госслужба для меня будет закрыта, любая другая карьера тоже, и тогда я спокойно пошлю все и всех к чертовой матери и уеду к Мари. Значит, так распорядится судьба. Но захочет ли Мари принять меня такого – сломленного, ищущего поддержки? Что за дурацкие мысли! Конечно, она примет меня в любом состоянии. Надо отбросить сомнения, тревоги, умерить раздражительность, это не приведет ни к чему хорошему. А то хожу по территории госпиталя взвинченный, ожесточенный, постоянно готовый к агрессии… К черту, надо успокоиться.

И вот настал день, который, как оказалось, сыграл роковую роль в моей судьбе. Нам предстояло провести чемпионат по футболу между представителями трех закавказских республик. Половину состава каждой команды должны были составлять офицеры, половину – солдаты. Пару дней договаривались, уточняли условия. Согласно договоренности проигравшая команда, занявшая последнее, третье, место, покупала призовое угощение: ингредиенты для «ерша» – два ящика пива и четыре бутылки водки – и пятьсот штук хинкали.

Во время этих переговоров я познакомился со многими молодыми людьми из Тбилиси и Баку, находящимися в таком же положении, что и я. Ребята были нормальные, интеллигентные, все с высшим образованием, особенно много было выпускников медицинских вузов. Но единственным, кто уже почти два года служил в прокуратуре, да еще следователем, в более высоком, чем у остальных, чине старшего лейтенанта, который мне засчитали при переводе на военную службу, был я.

Разумеется, призовые пиво и хинкали не играли особой роли. Главным для нас был вопрос престижа, ведь Армения, Грузия и Азербайджан соревновались между собой во всем. Футбольные матчи, в которых встречались команды закавказских республик, проходили исключительно напряженно. Во время этих игр вся общественная жизнь в республиках замирала, большинство жителей семьями или просто компаниями сидели у телевизоров или радиоприемников. Даже на таком фактически дворовом уровне страсти кипели не на шутку.

Руководство госпиталя дало согласие на проведение матча, и в воскресенье после обеда, несмотря на довольно прохладную погоду, игроки и множество болельщиков собрались на спортивной площадке, приспособленной для футбола. Играли по круговой системе, по тридцать минут каждый тайм, при ничейном результате – до победного гола. Грузины сперва в напряженном матче победили нас – 2:1 и довольно легко выиграли у азербайджанцев – 5:1. Стало ясно, что команда азербайджанцев явно уступает соперникам.

После пятиминутного перерыва игра между армянской и азербайджанской командами началась. В составе азербайджанцев вышел новый игрок – высокий, толстый, неуклюжий, он плохо бегал, смешно бил по мячу и в основном был занят тем, что грубо толкал соперников и мешал им играть. По-видимому, с этой целью его и вывели – заметно было, что парень абсолютно неспортивный, просто обладает большой массой тела: я примерно оценил его вес в сто десять – сто двадцать килограммов. Дважды он чуть не сбил меня с ног. В первый раз я довольно резко обратил на это его внимание, а во второй – предупредил, что если он еще раз так со мной поступит, то горько об этом пожалеет. Еще несколько раз мне пришлось сделать ему замечание:

– Парень, ты не за мной бегай, а за мячом.

Толстый вытирал пот с лица, отходил в сторону и улыбался, но продолжал делать то же самое. Ровно через минуту после моего паса, когда я стоял без мяча, он нарочно изо всех сил на полном ходу толкнул меня в спину. От мощного толчка я отлетел на несколько метров и грохнулся на твердую землю, больно ударившись руками и подбородком. Вместо извинений толстяк громко засмеялся, его поддержали болельщики-земляки. В бешенстве, забыв обо всем на свете, я вскочил и двумя резкими ударами в подбородок и в пах свалил его на землю. Он даже не успел увернуться. Я было собрался добавить ему ногой, но, убедившись, что противник повержен, отошел.

Через секунду, вскочив на ноги, парень с диким ревом кинулся на меня сзади. Я резко отскочил вправо, подставил подножку, и он опять впечатался лицом в землю. Прыгнув на него, я поймал обеими руками его левую руку и резким движением провел болевой прием, результатом которого обычно оказывается вывих предплечья. Аяз – так звали парня – страшно взвыл от нестерпимой боли. Подоспевшие медсестры и фельдшеры уложили потерпевшего на носилки и с помощью его земляков перенесли в травмпункт. Тут же меня окружили наши болельщики с одобрительными возгласами:

– Молодец, Давид, все правильно сделал, поставил на место этого турка! Так ему и надо!

Но сам я радости победы не ощущал. Зачем я так поступил? Идиот, что ли? Мари во Франции на последних месяцах беременности, дома плачущая мать и больной отец, у которого обнаружили диабет в тяжелой форме, младший брат – студент и драчливый боксер, чье будущее меня очень беспокоит… Все они надеются на меня, я должен быть для них опорой, а я тут, как последний уличный хулиган, срываю аплодисменты под одобрительные возгласы какой-то шпаны!

– Не переживай, Дав, – начал утешать меня Рубик. – Я поговорил с азербайджанцами. Проблемы будем решать по-мужски, убедим толстяка не жаловаться.

– Ладно, ребята, расходимся. Если что – напишем объяснительные, как все произошло. Все видели, что он меня фактически спровоцировал, ведь так?

– Конечно, Дав, конечно. Мы все, что нужно, подтвердим. Скажем, что он тебя матом обругал, сказал, мол, «мало вас турки резали, и вообще, надо было искоренить всех подлых христиан на этой земле».

– Что за глупости? Еще окажется, что я за веру сражался. Говорите все как есть, если, конечно, понадобится. Он меня просто спровоцировал, вы видели, как он свалил меня на землю, – и все, ничего больше. Если вопрос будет поставлен именно так и получит резонанс, потерпевшим окажусь я, а не этот мешок с дерьмом.

Зрители и игроки быстро разошлись, но с десяток армян еще долго сидели на скамейках недалеко от моего корпуса, опасаясь, что «турки» могут напасть на меня.

В палате я улегся на кровать и стал массировать травмированную правую руку, на которой передние зубы парня оставили глубокий порез. Рану я предварительно промыл, перевязал кисть носовым платком и попытался вздремнуть, но распухшие суставы и рассеченная кожа болели и мешали отключиться хоть ненадолго.

* * *

Примерно через полчаса, когда я уже закрыл глаза и думал о возможных последствиях, над моей головой раздался требовательный голос. Возле моей койки стоял капитан с повязкой дежурного в сопровождении двух солдат.

– Одевайтесь и следуйте за мной.

Я взял куртку, какую-то книгу, полплитки шоколада, лежавшие у меня в тумбочке, и вышел из палаты.

Возле дежурной части госпиталя увидел стоящих кучками «футболистов», а также довольно большую группу, состоявшую из солдат и офицеров разных национальностей и нескольких медсестер. Все они присутствовали на футбольном матче и теперь оживленно обсуждали произошедшее.

– Дав, не бойся, мы с тобой, – кричал кто-то из армян.

– Ребята, не кучкуйтесь здесь, идите по своим делам, – махнул я забинтованной рукой. – Все будет нормально.

В комнате дежурного сидел неулыбчивый угрюмый майор и листал какие-то бумаги.

– Здравствуйте, товарищ майор.

– Представьтесь, как положено по уставу.

Я представился. Только после этого майор поднял на меня взгляд, посмотрел внимательно и пригласил сесть. Кажется, перед ним лежало мое личное дело – я заметил свою фотографию, приклеенную на бланке.

– Значит, скоро уже два года, как вы работаете по специальности следователем прокуратуры? Дослужились до старшего лейтенанта, но в армию идти категорически не хотите?

– Я бы рад, но, похоже, здоровье не позволяет. Кроме того, я не согласен со словом «категорически».

– И чтобы более наглядно доказать, что здоровье вам служить не позволяет, разбили другому офицеру, вашему сверстнику, лицо, выбили зубы и нанесли тяжкие телесные повреждения?

– Видите ли, матч был азартный, мы разгоряченные. Я и не заметил, как игра превратилась в потасовку.

– Может, имела место провокация на религиозной или национальной почве?

– Не могу утверждать. Насколько я помню, ничего подобного не было.

– Так что ж, выходит, ваши друзья врут? Тогда их можно привлечь к ответственности.

– А разве вы уже возбудили уголовное дело и они дали официальные показания? И после этого вы нашли столько доказательств, что взялись за свидетелей?

– Найдем, если будет необходимо.

– Вами движет жажда истины или желание непременно меня наказать?

– Вопросы здесь задаю я. В медицинском заключении республиканского военного госпиталя отмечено, что вы легковозбудимый холерик, порой не контролирующий свои действия. Тогда как вам можно разрешать носить оружие? Сегодняшний случай еще раз доказывает, что никак нельзя, – ответил он на собственный вопрос.

Вызвав дежурного, майор скомандовал:

– Сопроводите его на гауптвахту.

* * *

Первая мысль – предупредить Рубика, чтобы он не сообщал об инциденте моим родителям. Еще посмотрим, какой оборот примет это дело.

В полутемной, плохо пахнущей комнате, куда меня привели, никого не было. Вся обстановка – двое деревянных нар, рядом желто-черного цвета унитаз и чугунная мойка.

«Вот, друг мой, – подумал я, – и ты оказался примерно в тех же условиях, куда отправил столько народу, в том числе таких же молодых людей, как ты сам. Было тебе интересно, что чувствовали эти люди, что они переживали? Ты когда-либо об этом думал? Или был убежден, что все они оказались за решеткой за дело? А ты? Твоя выходка объективно тянет на хулиганство и нанесение телесных повреждений.

Интересно, подвергнут ли азербайджанца судебно-медицинскому обследованию и какие будут результаты? Если сотрясение мозга, что вполне вероятно, то можно и под суд загреметь. Допустим, получишь полгода условно, но это все равно судимость, а значит, тебя исключают из партии. Прощай, карьера, генеральские погоны, восхищенные взгляды…

С другой стороны, армия на треть состоит из людей, которых, вместо того чтобы посадить в тюрьму на небольшие сроки, отправляют служить. Возможно, со мной тоже так поступят. Подумаешь, подрались двое молодых ребят, офицеров… А если у парня серьезные травмы? Да нет, он такой толстый, здоровый, надеюсь, особо не пострадал.

Как же грязно и ужасно тоскливо вокруг… За несколько дней с ума можно сойти. Интересно, другие чувствуют то же самое или это я особо утонченная натура? Но кто же признается, что он не особенный, не чувствительный? Таких, должно быть, единицы – конченые дебилы, которые вовсе о таких вещах не думают. Что поделаешь, человеческая натура так устроена. Каждый думает, что он особенный, что у него особые права на жизнь, на счастье, на переживания… Да брось ты это, Давид, будь реалистом!

Эх, вот бы случилось чудо – вдруг открывается дверь и заходит Мари! С ней мне здесь было бы не скучно, хоть целый год… Нет, нет, не дай Бог! Какой же я эгоист! Как мне даже в голову пришло пожелать, чтобы моя невинная, чистая, ничего не знающая об этой стороне жизни девушка оказалась в таких нечеловеческих условиях?»