Текст книги "О, Мари!"

Глава 29

Москва готовилась встречать Первомай. На улицах уже велись подготовительные работы: сажали цветы, развешивали красные знамена, плакаты с призывами «Да здравствует…», «Слава…», «Укрепить…», «Развивать…», «Завершить…».

Первым делом зашел в кабинет Орловского – поздороваться и сообщить, что я прибыл.

– Давид, я внес предложение оставить тебя преподавателем на моей кафедре. Здесь ты быстро защитишь кандидатскую диссертацию. К тому же минимумы у тебя давно сданы, тему знаешь неплохо, практика есть.

– Спасибо, Петр Юрьевич, но я бы не хотел оставаться на военной службе, пусть даже в статусе преподавателя.

– Ты зря отказываешься. Интересная и спокойная жизнь, годам к тридцати пяти – сорока можно стать доктором военных наук, начальником кафедры, генералом с хорошей квартирой. Кстати, ты вроде в квартире не нуждаешься?

– Что вы имеете в виду?

– Я так понял, что ты переезжаешь к Фаине? У них же, как ты сказал, трехкомнатная квартира на Мичуринском?

Опять судьба сама меня ведет. Я не успеваю принимать самостоятельные решения, события торопят меня, ставят перед выбором. Фаина, безусловно, достойная девушка, правда, неспокойная и чересчур самостоятельная. Все время надо ее в чем-то убеждать, что-то доказывать, обо всем у нее есть свое мнение. Если я перееду к ней, то в определенном смысле потеряю роль лидера в нашем дуэте. А как будет жить со мной моя мама? При всей интеллигентности Фаины они бесконечно далеки друг от друга по ментальности и по бытовой культуре. С Мари такой проблемы не существовало вовсе.

Позвонил Марку.

– Давид! – обрадовался друг. – Приезжай к семи вечера. У нас сегодня торжественный ужин в честь твоего возвращения.

– Спасибо, Марк.

Вот как бывает – всего несколько дней назад я похоронил самого близкого друга, без которого не представлял жизни, а сегодня веду себя так, будто его никогда и не было. Решаю, как жить, где жить, с кем жить. Рафа, дорогой мой Победоносный, зачем ты покинул меня? Как же мне будет тебя не хватать!..

* * *

Седьмого мая, прямо перед Днем Победы, Тумаркины через Дублин улетели в Нью-Йорк. Провожать их поехали Фаина, Нина с матерью и я. У всех, кроме Марка и Нины, настроение было траурным.

– Видите, Давид! – с горечью сказал Наум Аркадьевич. – Больше тридцати лет я преподаю в университете. Сколько коллег, друзей, аспирантов – и ни один из них не пришел провожать! Испугались. Я же стал для них политически неблагонадежным. Это еще раз говорит о том, что наше решение уехать было правильным. Не хочу жить в таком обществе, с такими людьми.

– Не переживай, папа, – успокаивал его Марк. – В конце концов и эта страна перестанет быть закрытым полицейским государством. Откроются границы, власти не будут бояться выпускать своих граждан в мир, «деревянный» рубль станет конвертируемым, появится частная собственность, вырастут новые свободные люди.

– Я тоже верю, что закономерности развития экономики и политики обязательно распространятся и на нас, пусть и не скоро. Исчезнет идиотская идеология, разделяющая мир на два враждебных лагеря. Вопрос только в одном: когда?

– Давид, мы очень надеемся на тебя, – вступила Маргарита Абрамовна. – Следи за Фаиной, не дай ей сглупить.

– Спасибо за доверие. Беда только в том, что она считает себя умнее всех, в том числе и апостола Павла!

– Кто умнее – это еще надо доказать! – не осталась в долгу Фаина.

После того как самолет, в котором сидели ее родители и брат, оторвался от земли, Фаина, державшаяся до того спокойно и независимо, безутешно заплакала и сразу превратилась в маленькую беззащитную девочку. За руль машины сел я. Приехали домой, зашли в опустевшую, сразу ставшую неуютной квартиру, попили чаю и легли спать. Всю ночь Фаина проплакала, а я лежал с открытыми глазами и думал о новом повороте моей судьбы. Что бы ни случилось, я не могу оставить ее одну, обмануть ее надежды. Ведь она доверяет мне, а возможно, и в самом деле любит. Как она боролась за мою любовь! Даже хотела прилететь в далекую степь, невзирая на неприемлемые условия жизни. Прощай, Мари, моя голубоглазая девочка! В этом нет моей вины, так распорядилась судьба. Прощай, мальчик Себастьян! Я так и не сумел стать для тебя кем-то большим, чем биологический отец. Прощай, моя молодость! Ты тоже покинула меня вместе с Мари и Рафой.

Под утро Фаина забылась беспокойным сном. Жаль ее будить, но ничего не поделаешь.

– Фаина, вставай, уже поздно. Приведи себя в порядок и иди на работу. Я оставил деньги в гостиной на столе. Заезжай за мной вечером, сходим куда-нибудь. Послушай, для меня всегда оставалось загадкой, почему Марк рыжий, а ты брюнетка, при том, что вы очень похожи друг на друга?

– Прости, дорогой, что подвела тебя и в этом. Так получилось. Я знаю, что ты любишь голубоглазых и светловолосых.

– Рад, что твой боевой дух непоколебим! – улыбнулся я. – Приезжай часам к шести, когда занятия кончатся. Можем посидеть где-нибудь с Орловским и Ольгой, отметить наш первый день под одной крышей.

* * *

На торжественный выпускной вечер пришли высокие гости: заместитель начальника академии по учебной работе генерал-лейтенант Дроздов и секретарь парткомитета академии полковник Соколов. Первыми для вручения документов пригласили выпускников, окончивших курсы с красным дипломом. Затем выступил генерал-лейтенант Дроздов:

– Товарищи отличники учебы! Вы, опытные юристы, показали себя с наилучшей стороны в практической работе и учебе! Вам оказано большое доверие – вы направляетесь на работу в Германскую Демократическую Республику, в органы военной прокуратуры в пунктах дислокации советских вооруженных сил. Поздравляю вас!

Я стоял среди моих ликующих друзей глубоко разочарованный, лихорадочно раздумывая, как поступить. Почему не учли мое заявление с просьбой об увольнении в запас? Не нашел ничего лучше, как подойти к начальнику курса генералу Куркину.

– Павел Семенович, я направил на ваше имя заявление с просьбой…

– Помню, помню, – помрачнел он, – обратитесь к секретарю парткома полковнику Соколову.

Лицо этого человека не предвещало ничего хорошего.

– Слушаю. Так, так… Вы коммунист?

– Да.

– А что тогда морочите мне голову законом о военной службе? Какие еще сроки? Партия вас направляет на ответственную работу. Не хотите подчиняться дисциплине – кладите партбилет на стол и идите на все четыре стороны! Для коммуниста высший закон – партийный устав! Понятно? И больше не разводите демагогию о каких-то законах!

– Не горюй, Давид, – подошел ко мне Орловский, – видишь, я же предлагал тебе остаться в академии. Ничего, это неплохое назначение. Хорошие бытовые условия, высокая зарплата, можно выйти в город, а по воскресеньям поездить по стране. Поездом за час доберешься до Берлина, Дрездена, других крупных центров. А дальше видно будет. Жизнь подскажет.

– А Фаина? Ее родители и брат только что эмигрировали, ее же не выпустят!

– Да, здесь могут быть проблемы. Ее могут не пустить в Германию, даже если вы распишетесь. А мама… с мамой повидаешься, когда приедешь в отпуск. Давид, так живут миллионы людей, пора взрослеть! Впрочем, твоя служба может продлиться год, два, максимум три. Вряд ли больше. Обычно после трех лет идет ротация – либо ты идешь на повышение, либо тебя переводят обратно в Союз, либо, наконец, увольняют на «гражданку».

Что делать? Если откажусь от командировки, меня действительно могут наказать по партийной линии, исключить из КПСС и лишь тогда уволить в запас. Сколько терпеть и снова оказаться у разбитого корыта? Ну уж нет. Не хочу в этом иерархическом обществе становиться человеком второго сорта. На что я тогда буду жить? Отца уже нет, с Рафой случилась трагедия, Арам в тюрьме – помощи ждать неоткуда. Зарплаты копеечные, а тут хоть какие-то привилегии. В конце концов, я еду в центр Европы! Жаль, конечно, что придется какое-то время провести врозь с Фаиной.

Я постарался по возможности оптимистично представить Фаине положение дел. Мой рассказ она выслушала спокойно.

– Понятно, счастье откладывается. Чего еще можно было ожидать от этой власти? Примерю на себя жизнь офицерской подруги.

– Держись, Фаиночка, я скоро отправлю приглашение…

– Ну, Давид, тут уж как получится. Я не питаю иллюзий. Конечно, мне будет одиноко…

На вокзале мне трудно было смотреть ей в глаза. Фаина заметно сникла, стояла возле меня с безразличным видом. Я переживал из-за того, что не смог оправдать ее надежды. А может, просто в глубине души не был готов на окончательный разрыв с Мари?

* * *

Город Котбус в Восточной Германии (земля Бранденбург), куда я должен был прибыть для продолжения службы, находился на реке Шпрее, между Берлином и Дрезденом. Возле этого важного железнодорожного узла стратегического значения была размещена механизированная дивизия советских войск. Небольшой, чистенький, старинный городок примерно со ста тридцатью тысячами жителей был известен как центр производства текстильных и кожевенных изделий. Военная прокуратура, где мне предстояло занять должность старшего следователя, располагалась на окраине, в военном городке, огороженном высокой бетонной стеной. Внутри военный городок мало чем отличался от подмосковного Ногинска. Всё один к одному: те же лица, та же бытовая культура, нравы, – маленький кусочек России.

Служба, как и прежде, была несложная. Офицерские попойки, пьяные солдатские драки, разговоры о том, как выгодно поменять марки на рубли и обратно, какие товары являются наиболее ходовыми в Союзе, по какой цене их можно реализовать через комиссионные магазины и т. д. Передо мной, конечно, старались особо не раскрываться – все-таки прокурорский работник. Должность и звание дали мне возможность жить сравнительно обособленно.

Часть зарплаты мы получали в марках, часть в рублях. Рублевую часть обычно отправляли домой или откладывали на сберкнижке. От материальной помощи Фаина отказалась, но подарки в виде текстильных и кожаных изделий принимала с удовольствием.

С телефонного узла военного городка я без труда связывался с мамой, Фаиной, Орловским, Ольгой. Несколько раз поговорил с Наташей и Терезой, которая потом сама постоянно звонила мне. Как она ко мне привязана! Никак не может принять тот факт, что по сути мы больше не родственники. Тереза передавала мне последние новости, рассказала, что Мари нашла работу в крупном рекламном агентстве, снимается в рекламных роликах, демонстрируя ювелирные изделия, и сама читает текст. Огромные плакаты с ее изображением висят во многих центральных торговых точках Парижа. Оплата хорошая, Мари довольна. Себастьян растет крупным смышленым мальчиком, особенно он привязан к мадам Сильвии.

Иногда я выходил в город, переодевшись в гражданское, – находиться в населенных пунктах в военной форме запрещалось, что было мне по душе. Часто задумывался, как мог этот добрый, честный, радушный народ стать причиной двух мировых войн? Зачем нужно было так остервенело и жестоко сражаться за абсурдные идеи? Видимо, феномен массовых психозов, охватывающих целые народы, еще недостаточно изучен. И еще интересно, почему наши люди, повседневно общаясь с немцами, не могут перенять если не их трудолюбие, то хотя бы чистоплотность? Немцы здесь живут скромно, но все вокруг буквально вылизано, светло и чисто. А возвращаясь в наш городок, я вижу привычную картину: неубранные мусорные баки, неопрятные офицеры, пахнущие потом, селедкой и чесноком. Впрочем, среди молодых уже заметно определенное стремление к европеизации. Чаще других я общался с майором Александром Гордуновским. Несколько раз мы вместе ездили в Берлин, в Дрезден, ходили по музеям, обедали, а вечерним поездом возвращались домой.

Проходили месяцы. Я ясно чувствовал, что в моей жизни установилась некая длинная пауза. Не покидало ощущение, что это затишье перед грозой.

Удар последовал неожиданный и жестокий…

* * *

Обычным воскресным утром, когда я собирался на станцию, чтобы поехать в Берлин – дорога занимала около полутора часов, – меня позвали к телефону. Звонок был из Москвы. Я взял трубку и услышал взволнованный голос Нины Меламед:

– Давид, Фаину арестовали!

Подкошенный страшной новостью, я сел на табуретку:

– Кто, когда, почему?!

– Ничего больше не знаю…

Казалось, сердце сейчас разорвется от бессильной ярости. Я представил мою гордую непокорную подругу в темной и грязной камере. Тюремная еда, тюремный туалет, тюремные запахи… Недоброжелательные, мрачные лица гэбистских следователей и надзирателей… Это я виноват! Трус, эгоист, надо было отказаться от командировки в Германию. Уж как-нибудь не исключили бы из партии! Паршивец Соколов меня просто на пушку брал. Вкатили бы выговор и отправили куда-нибудь в Омск, в Пермь, к черту на рога. А может, вообще бы демобилизовали. Главное, что с Фаиной ничего бы не случилось. Глупая девочка! Осталась одна, взялась за старое… в моем присутствии она бы себя так не вела. Что же делать? Надо попросить отпуск хотя бы на две недели. Но кто мне его даст? Я здесь всего пять месяцев… И потом, как я объясню, почему мне надо уехать, что случилось, кто мне Фаина? Тут же «особист» выяснит суть произошедшего, меня возьмут в разработку, ограничат выход в город и телефонные звонки. Работа – туалет – дом, вот и все. А через некоторое время тихо спрячут где-нибудь за Уралом.

Хорошо, предположим, мне дали отпуск. Что я буду делать в этом сумасшедшем Вавилоне – Москве? Ведь дело расследует КГБ.

Через несколько часов, когда ко мне вернулся дар речи и улеглась лихорадка в мыслях, позвонил Орловскому. К телефону подошла Ольга.

– Ольга, случилось несчастье: Фаину взяли. Я не имею права тебя вмешивать в это дело, но не поделиться тоже не могу. Ты знаешь, кто для меня Фаина. Сердце разрывается! Может, есть хоть какая-то возможность помочь ей?

– Поняла, поняла. Завтра рабочий день, я тебе позвоню вечером. Держись! Слышишь?

Боже, что за роковой год! Теряю всех близких. Мари, отец, Рафа, Арам… А теперь и Фаина, заблудившаяся в мифическом мире борьбы за демократию и светлое будущее народа.

* * *

В Америке дядя Фаины через знакомого конгрессмена направил в советское посольство ходатайство о ее освобождении. Брат попросил о помощи нашего соседа, народного артиста СССР Хорена Абрамяна. Тот вместе с известным композитором, народным артистом СССР Арно Бабаджаняном обратился в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой «помиловать молодого талантливого литератора», как было отмечено в их письме, но до суда дело не дошло, и вопрос помилования отпал сам собой. Через четыре с половиной месяца Фаину выпустили – судя по всему, приняв во внимание столь широкий общественный резонанс, а главным образом то, что участие девушки в диссидентской деятельности, за исключением чтения и периодических передач запрещенной литературы знакомым, ничего серьезного собой не представляло. Однако квартира Фаины была опечатана, и ей пришлось остановиться у Нины.

Напомню, что в те времена законодательством Советского Союза не предусматривалось наличие у граждан собственной квартиры – за исключением жилищных кооперативов, которые были дороги и малочисленны. В собственности могли быть только дачный дом, автомашина, мебель и т. п. Жилищный фонд в городах и поселках принадлежал государству, а гражданин являлся лишь арендатором государственного жилья. После выезда родителей и брата Фаины из трехкомнатной квартиры власти имели право применить по отношению к ней принудительное выселение в меньшую квартиру, а скорее, комнату в любом конце города или, наоборот, подселить к ней других людей. При этом новым соседом мог оказаться кто угодно: освобожденный зэк, алкоголик и т. п. Поэтому, несмотря на негативное в целом отношение к «реформаторской деятельности» Горбачева, в данном конкретном вопросе я хочу отдать ему должное: благодаря ему граждане получили возможность приватизировать свое жилье и стать собственниками, что означало определенную независимость от вечно непредсказуемой российской власти.

Фаина позвонила мне в первый же вечер:

– Давид, прости, что так случилось. Представляю, как ты переживал! Мне все известно – Нина рассказала.

– Фаина… Фаина, ты не представляешь, как я рад, что ты на свободе! Скоро приеду!

В Германии я прослужил уже почти год, поэтому сумел добиться двухнедельного отпуска и тут же выехал в Москву. На вокзале меня встретили похудевшая, с потускневшими глазами Фаина и Нина. Когда схлынуло первое волнение встречи и закончился обмен впечатлениями, уже в доме Нины, я решился поговорить с Фаиной наедине.

– Мы с тобой расстались почти год назад, многое изменилось. Как мы будем жить дальше?

– Давид, все это время я много думала о нас и кое-что для себя решила. В первую очередь – я окончательно поняла, что не могу здесь оставаться. Сейчас меня выпустили, но с намеком, что, если со мной второй раз случится что-то подобное, я надолго окажусь за решеткой. Я узнала, что такие же условия поставили перед многими моими друзьями и знакомыми из числа так называемых диссидентов. Власти «вычищают» страну, прячут в тюрьмах и психбольницах людей, не согласных с ними. Ты и сам понимаешь, что я не выдержу. Не хочу терпеть и жить в страхе. Если ты согласен, мы можем расписаться. Через несколько месяцев после отъезда я отправлю тебе вызов и подам прошение о воссоединении семьи, тогда ты получишь право выехать из страны.

– К сожалению, Фаина, это я уже проходил, и такой вариант меня не устраивает. Что я там буду делать? Как поступить с мамой? Как я оставлю могилы отца, Рафы, наконец, родину, какой бы она ни была? Я не хочу тебя терять, но, извини, не такой ценой.

– А у меня фактически нет альтернативы. Если честно, я больше не могу. Не хочу здесь жить.

– Что ж… Прости.

* * *

Через два дня в Москву прилетели мама и брат. Остановились вместе со мной в гостинице Центрального дома Советской Армии. Всей компанией мы ходили обедать, гуляли по городу. Я смотрел на оживленно беседующую с Ниной и моим братом Фаину, и в голове крутились те же мысли: неужели я и ее теряю? Строить совместное будущее с Фаиной ценой эмиграции я не готов. Значит, не судьба. Так сложились обстоятельства. Вспомнил слова отца: «Сын, против течения не плывут…»

Ночью в гостинице, собираясь уже ложиться спать, я поцеловал пристально глядевшую на меня маму:

– Мам, я знаю, о чем ты думаешь…

– Клянись могилой отца!

– Клянусь. Мама, эта клятва для меня святая. Я вас никогда и ни при каких обстоятельствах не покину!

Через несколько дней мама и брат улетели домой, а чуть позже я попрощался с Фаиной, Орловским и Ольгой и отбыл к месту службы в ставший мне уже не чужим чистенький немецкий город Котбус.

Через какое-то время уехала из страны и Нина Меламед. Тумаркины обосновались в Нью-Йорке. Отец и сын сперва стали партнерами старшего Тумаркина – брата Наума Аркадьевича, – а потом открыли собственное дело. Фаина поступила в Нью-Йоркский университет, решив получить специальность политолога. Вечно отторгающая от себя наиболее интеллектуальную и активную часть населения страна в очередной раз лишилась нескольких умных и талантливых своих граждан.

Иногда, находясь в Берлине или Дрездене, я ловил себя на неудержимом желании позвонить Мари или Фаине, однако знал, что вездесущая Штази – внешняя разведка Восточной Германии – тут же засечет мой звонок и меня возьмут в разработку или, что еще хуже, сообщат нашим «особистам». Тогда мне не избежать больших неприятностей. Оставался один, самый верный способ: переадресовывать их письма, полученные на мой домашний адрес, и таким же путем отправлять мои письма им. Долго, но надежно.

Какие все-таки разные Мари и Фаина… Я часто думал о том, как сильно могла измениться моя жизнь в случае, если бы я связал ее с той или иной из девушек. Это были бы два совершенно разных сценария развития. Но, видимо, обе они не были предназначены судьбой для меня. Слишком много противоречий и непреодолимых препятствий стояло между нами.

Глава 30

Прибыв в Москву в сорокапятидневный законный отпуск, я по совету Орловского тут же обратился во Всесоюзный научно-исследовательский институт советского законодательства (ВНИИСЗ) при Минюсте СССР с просьбой принять меня в очную аспирантуру. Согласно правительственному постановлению обучающиеся в очной аспирантуре освобождались от работы и службы. После удачной сдачи единственного приемного экзамена по специальности – сданные мною ранее кандидатские минимумы приравнивались к вступительным экзаменам – я получил приказ о зачислении. Копию приказа вместе с копией постановления правительства отправил по месту службы с просьбой уволить меня в запас.

В приподнятом настроении, предвкушая встречу с семьей и родным городом, я улетел домой. Но моя радость уже не была столь полной и самозабвенной, как прежде. За прошедшие годы я лучше узнал людей и то, что творится вокруг, и жизнь больше не казалась мне светлой сказкой. Порой она была чудовищно несправедливой и необоснованно жестокой, и, несмотря на все усилия властей втиснуть ее в неестественные рамки коммунистической идеологии, она искаженно, криво и косо текла по собственному руслу. Не по этой ли причине я потерял Мари, потом Фаину, был оторван от родных, страдал, терпел… хотя иногда и не вполне покорно.

Эта власть и этот народ с его готовностью быть одновременно жертвой и палачом схожи, как братья-близнецы. Если кто-то нарушает абсурдные правила игры, выбивается из общей самозабвенно страдающей массы, его или уничтожают, или вышвыривают за борт. Приходится раздваиваться, жить во лжи – дома, среди друзей, быть нормальным, естественным человеком, в обществе играть ходульную роль то патриота, то коммуниста и принародно одобрять любую вздорную идею недалеких, косных руководителей страны.

* * *

Через три с половиной часа лета я был дома. Без моего отца, Мари и Рафы родной город показался совсем другим. Да и люди казались другими – более загорелыми, слишком сильно жестикулирующими, одним словом, не такими, какими я видел их в своих воспоминаниях.

Вместе с мамой и братом навестили могилу отца. Вся семья вместе…

– Пап, ты слышишь, я вернулся, – прошептал я. – Насовсем. Мы все здесь, с тобой.

Поехал повидать тетю Асмик – маму Рафы. Она встретила меня с тихой радостью. Как же она изменилась! Передо мной стояла худая страдающая старуха, живущая только воспоминаниями. Вся квартира была увешана фотографиями Рафы, начиная с детских лет и до последних его дней.

– Спасибо, сынок, что навестил. Все так внимательны ко мне – и родственники, и друзья… У меня к тебе просьба. Помнишь, у Рафы была подруга-спортсменка, ее звали Юля? Ходили слухи, что она родила от Рафы дочь. Я тогда не отнеслась к этому серьезно, а теперь жалею. Проверь, пожалуйста. Если это подтвердится, убеди Юлю переехать ко мне жить. Квартира большая, в центре города. Тем более Юля здесь училась – людей знает, работу найдет. А я за внучкой буду присматривать.

Обдумывая слова тети Асмик, отправился домой. От дома Рафы до моего двадцать минут пешком, но дорога проходит через самые оживленные улицы города, поэтому спустя три часа я еще не дошел до дома – на каждом шагу попадались знакомые, которые приглашали меня выпить кофе и поговорить.

– Давид, ты меня не узнал? – высокий молодой мужчина с внешностью Сиско Кида[63]63
  Сиско Кид – популярный герой американских вестернов довоенных лет, непревзойденный исполнитель аргентинского танго.


[Закрыть], с татуировками на груди и руках, в яркой красно-белой сорочке с короткими рукавами и легких желтых мокасинах, с золотой цепью на шее и таким же браслетом на запястье левой руки, остановил меня и попытался обнять.

– Извини, красавчик, – отстранился я. – Что-то не припомню.

– Какие обиды, брат, мы же с тобой друзья детства! Я Эдик, сын Папина, молочного брата твоего отца.

– Эдик! Вот ты какой стал! Давно не виделись… кажется, со школы? Если не ошибаюсь, ты не то в Ленинграде, не то в Москве обосновался.

– В Москве. Работаю в Министерстве сельского хозяйства. Ну и так, по мелочи… имею собственное интересное дело. Потом при случае расскажу.

– Рад за тебя. Как родители? Передавай им привет. Слушай, прости, меня дома ждут. Еще увидимся!

– Ты, Дав, от меня не отмахивайся, я тебя все равно найду – живем-то рядом. К тому же у меня есть к тебе одно предложение.

Вокруг нас уже собралась небольшая толпа знакомых, в том числе и Рубик Втвт.

– Ребята, честно, домой пора. Я еще две недели здесь пробуду, со всеми увидимся! Эдик, о делах поговорим подробнее, когда встретимся. Пошли, Рубо.

– Кстати, Дав, – вспомнил по дороге Рубик, – на днях я на улице встретил Иветту, твою подругу. Помнишь, по твоей просьбе я ей пианино вез из Баку? Какая она красивая! Говорит, скоро выходит замуж за этого лысого взрослого мужика.

– А я думал, она уже замужем.

– Нет, пока нет. Она очень просила, если будешь в городе, дать ей знать.

– Нет, Рубо. Иветта осталась в прошлой жизни вместе с моей молодостью. Туда я уже не могу и не хочу возвращаться. Начну все сначала.

* * *

Дома уже были гости – мои тети, двоюродные сестры, другие родственники. За столом вспоминали отца, немножко поплакали. После ужина молодежь собралась в кабинете и на балконе. Все поздравляли меня с окончанием службы, одновременно удивляясь тому, что я, имея шанс занять неплохую должность в прокуратуре республики или в Москве, поступил в очную аспирантуру. Много спрашивали о Германии.

– Знаете, друзья, у меня такое впечатление, что я вернулся после взятия Рейхстага. Сравнительно тяжело мне было в Туле и Кокчетаве, а вот служить в Котбусе – одно удовольствие. Память о четырех членах семьи, погибших на войне, еще свежа, но должен вам сказать: немцы – чудесный народ! Я полюбил их за порядочность и добродушие, простоту, скромность, трудолюбие, а главное – за удивительную чистоплотность. Как бы мне хотелось, чтобы и армяне, и русские, и другие наши народы были такими, как они…

О Мари никто не заговаривал, но я понимал, что этот вопрос висит в воздухе, как грозовая туча. Пришла радостная и смущенная вниманием многочисленных гостей Тереза. Несмотря на значительные внешние отличия, иногда она очень напоминала Мари.

– Как я рада, что ты дома, Давид! Тебя сегодня видели в городе, вот я и примчалась сюда.

– Жаль, что твоя сестра относится ко мне не так, как ты, – невесело пошутил я.

– Знаешь, сегодня или завтра ночью Мари тебе позвонит и сообщит интересную новость. А еще одна новость у меня – в ноябре я выхожу замуж! Ты же мне брат и останешься им, несмотря ни на какие обстоятельства, понятно? Так что ты просто обязан присутствовать!

– Конечно, сестренка!

Интересно, о какой новости говорила Тереза? Вряд ли Мари объявит, что возвращается, ведь прошло уже больше трех лет. Она полностью освоилась в Париже, стала самостоятельной, судя по всему, уже и материальные проблемы решила. А может, и мужчину нашла, кто знает. До меня доходили слухи, что ювелир Дашян упорно добивается руки Мари и всячески помогает ее семье… Неприятно даже думать об этом. Две сестры, но какие они разные! Старшая, щедро одаренная красотой, женственностью и умом, не защитила свою любовь, оказалась непостоянной. А младшая, более простая, прислушалась к голосу сердца и, несомненно, будет счастлива. Возможно, Мари добьется благополучия и стабильности, но не сможет выкинуть из памяти молодые годы и первую любовь. Воспоминания будут мучить ее всю жизнь.

* * *

– Мама, уже поздно. Иди спать, скоро я тоже лягу.

– Нет, подожду. Хочу знать, что скажет Мари.

– Мам, что она может сказать нового?

Ровно в полночь прозвучал междугородный звонок.

– Давид, я так рада, ты даже не представляешь! Наконец-то закончилась твоя проклятая служба, ты свободен! У нас начнется совсем другая жизнь!

– Интересное начало! Как ты, как ребенок?

– Хорошо, у нас все хорошо. Я хочу тебя обрадовать… Почему не спрашиваешь чем?

– Чем?

– Моя мечта сбылась! Я… Я получила французское гражданство!

Слова Мари подействовали на меня, как холодный душ. Я ожидал услышать совсем другое.

– Поздравляю. Это все?

– Почему ты не радуешься? Я же собираюсь прилететь за тобой! Мальчик уже большой, останется с мамой, мы недельки две погуляем, потом распишемся. После я улечу обратно и начну готовить твои бумаги. Через несколько месяцев мы уже будем вместе, все трое – я, ты, Себастьян! У меня хорошая работа, ты тоже обязательно найдешь подходящую специальность, квартира у нас есть. Никаких проблем не будет!

– Прилетай с мальчиком, и все то же самое будет здесь.

– Ты издеваешься надо мной? Сколько бессонных ночей я провела, как тосковала по тебе, с каким нетерпением ждала этого дня! Бесконечно отправляла письма во все мыслимые и немыслимые инстанции, чтобы ускорить процесс получения гражданства! И это ответ? Ты… ты бессердечный! Ты предатель! Предатель! – голос Мари дрожал. – Ты никогда меня не любил! Ты понимаешь, что для меня значили эти три года?! Ты мотался по свету, гулял с генеральской дочерью, и вот теперь я дождалась такого ответа!

– Мари, я по-прежнему тебя люблю.

– Врешь! Бессердечный предатель! Если меня не любишь, хотя бы ребенка пожалей!

– Мари, ты несправедлива. Я не заслужил таких упреков!

– Да или нет?! Я уже не могу говорить, сердце разрывается!

– Милая, не плачь. Прилетай… с ребенком.

Мари разрыдалась и бросила трубку.

Мама, слышавшая весь разговор, тихо подошла ко мне и положила руку на плечо.

– Может, согласишься с ней, Давид? Не разрушай свою и ее жизнь. А я уж как-нибудь… Вы будете иногда приезжать сюда, навещать нас. Глядишь, и выход какой-то найдется.

– Мама, разве ты забыла мою клятву в Москве? Я поклялся могилой отца. Есть вещи, через которые нельзя перешагнуть – Бог накажет… если, конечно, он есть.

* * *

В архиве республиканского института физкультуры и спорта нашли адрес Юли. Некоторые ее бывшие однокашники, оставшиеся работать в Ереване, поддерживали с ней связь. Они сообщили, что Юля сейчас живет в Новгороде и работает старшим тренером городской школы легкой атлетики.

– Мам, в субботу я лечу в Москву, а оттуда мне надо заехать в Новгород.

– Но ты же обещал остаться на две недели, а прошло всего несколько дней! И почему Новгород?

– Тетя Асмик просила туда съездить, а у меня занятия начинаются первого октября. Надо успеть до того.

– Понятно, а что там?

– Туда уехала бывшая подруга Рафы. Дошли слухи, что у нее есть дочь. Может, мне удастся убедить Юлю вернуться сюда.

– Ох, бедная Асмик! Ты уж постарайся, сынок, чтобы все получилось так, как она просит. Вот только когда теперь мы тебя увидим?

– Мам, я уже свободный человек. В день из Москвы в Ереван и обратно летят двенадцать рейсов – фактически работает воздушный трамвай. Как только получится, я тут же прилечу. К тому же для аспирантов работает пятидесятипроцентная скидка на билеты.

– А где ты будешь жить в Москве?