Текст книги "О, Мари!"

Глава 14

Недели с Иветтой пролетели как час. Представившись моей двоюродной сестрой и невестой, она развила бурную деятельность: Василису и других местных девушек учила французским романсам, каким-то новым танцам, давала советы по новейшей моде. В те годы все французское было исключительно модным. Это было время Ива Монтана, Симоны Синьоре, Жана Маре, Жерара Филипа, Алена Делона, Эдит Пиаф и многих других, чуть позже – Джо Дассена. Все американское и английское было отодвинуто на второй план, в том числе и по политическим соображениям.

С Иветтой было легко и весело. Она никогда не скучала, всегда радовалась и смеялась, улыбка не сходила с ее лица. Повезет же тому, кто женится на ней, – всю жизнь будет счастливым! Чудесный, легкий характер – если, конечно, он останется таким и в браке, ведь часто бывает, что вскоре после свадьбы жизнь и поведение и мужчин, и женщин претерпевают удивительные метаморфозы. С ее приездом к числу моих недоброжелателей добавились еще и завистники. Однако прокурор со всей серьезностью разрешил мне не оставаться на работе после пяти, и несколько раз мы ездили в Москву – на концерт, в театр или просто в ресторан. Арам сделал вид, что ничего не знает о Мари и ее пребывании в столице.

* * *

В субботу после обеда я снова повез Иветту на такси в Москву, где в гостинице «Метрополь» для нее был забронирован номер. Группа работников искусства и культуры, которых девушка должна была сопровождать в Брюссель, уже прибыла. Чтобы избежать случайной встречи со знакомыми, я предложил Иветте поужинать в кафе гостиницы «Националь» – там, как правило, было немноголюдно и почти никого из республик и регионов. Иветта сообщила, что вечером к нам присоединится Ольга, которая через день должна лететь с другой группой в Монреаль. Решили, что, если удастся уговорить дежурную, я переночую у Иветты. Если нет – Арам меня где-нибудь устроит: может, у себя дома, в крайнем случае – в гостинице при Центральном доме Советской Армии.

На ужин девушки пришли в чудесном настроении. Они шутили, смеялись и бесконечно перебивали друг друга, предвкушая поездку. Вдруг позади меня раздался знакомый голос:

– Давид, могу я присоединиться к вам? Как раз вы с двумя девушками, а я один.

Обернувшись, я увидел широко улыбающегося и по обыкновению модно одетого Бифштекса. Не дожидаясь приглашения, он подсел к нашему столику и тут же обратился ко мне с вопросами:

– Что пьете? «Советское шампанское»? Давид! Такие девушки с вами, а вы угощаете их советским шампанским! Понимаю – вы патриот, советский офицер, но все-таки разрешите мне заказать французское! Лариса, – подозвал он официантку, – бутылку «Дом Периньон», пожалуйста, и ананас.

– Девушки, это Бифштекс. Шустрый парень.

– Бифштекс? Что за странное прозвище? – расхохотались подруги.

– А вы недожаренный или пережаренный бифштекс? – обратилась к фарцовщику острая на язык Ольга.

– Просто он в детстве очень любил бифштексы, вот друзья его так и прозвали, – пояснил я.

– Ничего, ничего, девушки. Я не обижаюсь. Действительно, меня многие знают под этим прозвищем. Но мое настоящее имя Генрих.

– А прозвище все-таки очень хорошее и почему-то так вам подходит! Так и хочется называть вас Бифштексом. Можно?

– Можно.

– Вы артист, Генрих? Какого жанра? – спросила Иветта.

– Иветта, как ты правильно угадала! – воскликнул я. – Он артист, и неплохой артист! А жанр у него – трагикомедия.

– Мальчики, – вступила в разговор Ольга, – мне показалось, что вы не особенно ладите? Мы рады знакомству с вами, Генрих, а ваше шампанское выпьем в другой раз.

– Ну что же, друзья, я вижу, у вас есть свои темы для разговора, не буду мешать. Давид, а может, сфотографируемся с девушками на память? Когда еще выпадет такая встреча? Пошлете родным, друзьям, в том числе и одной зарубежной подруге, к которой вы, кажется, крайне неравнодушны. Все будут рады, что ваша военная служба проходит в таких замечательных условиях. Вы просто везунчик!

– Надо же, а я-то подумал, это был дружественный шаг с твоей стороны. Даже расчувствовался – какой, оказывается, неплохой парень Биф! По-видимому, я ошибся. Все совсем не так.

– Ты что думаешь, Давид, у меня настолько короткая память? Вы с твоим дружком меня чуть не убили! Меня до сих пор мучают головные боли от твоих ударов кастетом. Разве такое забывается?

С этими словами Бифштекс развернулся и ушел. Воцарилось неловкое молчание. Иветта уставилась на меня, ее огромные глаза пылали негодованием.

– Давид, почему вы с Рафой хотели убить этого человека?

– Дурацкий вопрос! Этот человек сделал одну гнусную подлость. Мы его слегка наказали.

– То есть ударить кого-нибудь кастетом по голове – это «легкое наказание»? А ты непрост, Давид. Я начинаю тебя бояться. Я-то думала, что все о тебе знаю – такой честный, такой мужественный! А ты, оказывается, бандит, чуть ли не убийца! Помнишь, Ольга, когда мы отмечали новоселье, Давид с Рафой принесли чудесный подарок – музыкальный центр? Потом была шикарная шуба и прочие дорогие вещи… Еще тогда моя мама засомневалась: «Дочка, чем занимаются эти юристы? Симпатичные ребята, но странно, что они могут себе такое позволить». Так вот в чем дело!

«Биф, сволочь! – подумал я. – Добился своего. А я уже собирался его простить».

– Погоди, Ив! Что за сногсшибательные выводы – убийца, бандит! Откуда подарки? Я тебе так отвечу: они не вполне в рамках морали, но точно в рамках закона. Больше вам ничего знать не нужно, девушки, лишняя информация только навредит вам и вашему здоровью. А сейчас, чтобы разрядить обстановку, расскажу один анекдот:

«Петр, Иван и Гиви танкистами прошли всю войну. Спустя пятнадцать или двадцать лет они решили встретиться. Сперва прилетели в Воронеж к Ивану, который был командиром танка; через год – в Челябинск к Петру, который был стрелком; а еще через год – в Тбилиси к Гиви. Петр и Иван с гордостью показывали гостям свои трехкомнатные квартиры, обставленные советской мебелью, угощали борщом и пельменями. Друзья пили водку, вспоминали суровые дни войны, пели, навещали братские могилы. В Тбилиси, выйдя из самолета с маленькими чемоданчиками в руках, Петр и Иван по обыкновению направились к автобусной остановке, но Гиви, ни слова не говоря, повел их к стоящей неподалеку блестящей черной “Волге”.

“Это твоя машина?” – спросил Иван.

“Да, моя”, – скромно ответил Гиви.

“Откуда она у тебя?”

“Бабушка с материнской стороны оставила мне по завещанию дом и сад, я их продал и купил эту машину”.

“Здорово!” – радовались друзья.

Гиви привез их в просторный каменный дом на берегу Куры, весь обставленный импортной мебелью, чешским хрусталем, венецианским стеклом.

“Гиви, – удивлялись друзья, – это же дворец! Откуда он у тебя?”

“Когда умерла бабушка с отцовской стороны, оставила этот дом”, – скромно ответил Гиви.

Три дня они наслаждались шашлыком и прочими вкусными вещами, пили литрами прекрасное грузинское вино и коньяк, после чего Гиви предложил прокатиться в Сухуми, где у него была дача:

“Поплаваем, ребята, пару деньков в море, а потом и домой можно ехать”.

Друзья обрадовались такому гостеприимству, и Гиви повез их в Сухуми уже на белой “Волге”.

“А это что, другая машина?” – спросил Иван.

“Да, конечно, – ответил Гиви. – В Сухуми же жарко. Как можно там ездить на черной машине?”

“Откуда она у тебя?”

“ Когда умер мой отец, он завещал мне деньги, и я купил ее”.

Когда же они въехали во двор великолепного трехэтажного дома с широкой террасой, смотрящей на Черное море, Иван опять спросил Гиви:

“Скажи, пожалуйста, а откуда у тебя эта дача?”

“Ты помнишь тот большой зеленый танк, на котором мы громили фашистов?” – не выдержал Гиви.

“Конечно, помню”.

“Я хоть раз спросил, откуда он у тебя?”»

Ольга вполголоса засмеялась. Иветта все так же сосредоточенно смотрела на меня невидящими глазами.

– Проснись, доехали, мы уже в Брюсселе! – помахал я рукой перед ее лицом. – Я анекдот рассказал, не слышала? Жаль. Запомни, Ив: надо довольствоваться той информацией, которую тебе дают. Спрашивать больше – моветон. А оправдываться перед тобой и твердить, что я честный, считаю для себя унизительным. Подонок, который только что общался с вами, не сказал, за что его избили. Не сказал, что совершил тяжкое преступление, за которое положены долгие годы заключения. Его простили, а он по ресторанам шляется, расфуфыренный, как петух… Все, я пошел. Bon voyage![39]39
  Bon voyage (фр.) – счастливого пути.


[Закрыть]

Подошел к официанту, закрыл счет и вышел. Ольга догнала меня:

– Давид, не сердись на нее! Она так ждала встречи с тобой, а вышло, к сожалению, по-другому. Ну подумаешь, девушка хочет знать подробности – что тут предосудительного?

– Спасибо, Оля, за чудесный вечер и за отзывчивость. Но своими подозрениями Иветта меня оскорбила, – с этими словами я вышел из ресторана.

Как объяснить этой прелестной хохотушке, что если бы не я и Рафа, подонок убежал бы с деньгами родителей Мари? Обращаться в милицию в этой ситуации было бы не просто бесполезно, но еще и глупо и опасно. Во-первых, всех, замешанных в этом деле – и Бифштекса, и Варужана, и мсье Азата, – посадили бы лет на десять – двенадцать за незаконный оборот валюты. Семья Мари осталась бы без средств и без крыши над головой. Может, так было бы лучше? Тогда Мари бы не уехала. А как же Азат и Сильвия? Они бы попросту погибли – один сразу, в тюрьме, среди уголовников, другая чуть позже, от тоски и чувства вины. Деньги были бы изъяты в пользу государства как объект преступления. Глупые, неестественные законы, противоречащие человечности и логике. А я действовал по закону сердца и разума.

Может, сегодняшний вечер с Иветтой стал расплатой за мою легкомысленность? Я не суеверен, но стоило бы предположить, что Бифштекс вполне может оказаться в «Национале». Впрочем, это неважно. Что было, то было. Судьбе угодно, чтобы я вычеркнул Иветту из своей жизни. А жаль – я успел по-своему полюбить ее, какой-то исключительно плотской и в то же время нежной и дружеской любовью. Неужели любовь может иметь различные оттенки? Кажется, да. Человеческая душа сложнее, чем нехитрая схема «любовь, семья, дети». Вокруг этой магистрали есть еще тысячи, миллионы сливающихся с ней дорожек и тропинок.

* * *

Через полтора часа я был уже в военном городке. Дежурный на проходной сообщил, что мне звонила плачущая девушка, назвавшаяся моей родственницей Терезой, и сказала, что ее отец вчера ночью скончался.

Я поднялся в квартиру, разделся, принял душ и пошел на кухню ужинать. Машинально что-то жевал, отвлеченно думая, как будут хоронить бедного мсье Азата, так и не нашедшего родину… Интересно, тело покойного осталось дома или его увезли в морг? Как переживают сейчас Сильвия и Мари! Кто из родственников сейчас рядом с ними? Знают ли мои родные о случившемся? Постепенно мозг заработал быстрее, и я начал осознавать весь ужас того, что произошло. Какая ситуация сложится сейчас, после того как мсье Азат ушел в мир иной? Ведь Мари не может оставить мать одну! А мадам Сильвия, в свою очередь, не захочет покидать родину и могилу своего мужа… Снова поймал себя на том, что не столько горюю о бедном мсье Азате, сколько тревожусь за наше с Мари будущее. Как все-таки эгоистичен человек!

Быстро оделся и пошел на автобусную остановку. Было уже за полночь. Начало марта, на улицах серо, пусто и холодно. Не без труда я отыскал частника за рулем старенького «Москвича» и убедил его отвезти меня в Москву за двойную плату. В зале главпочтамта было всего несколько человек. Через час с небольшим меня соединили с Парижем. Трубку взяла незнакомая женщина, должно быть, Клотильда. Узнав, кто я, она попросила подождать, и вскоре к телефону подошла Мари.

– Мари, здравствуй! Прими мои соболезнования. Я так сожалею!

– Спасибо, Давид. Откуда ты звонишь? У вас уже три часа ночи…

Я ожидал безутешных рыданий, но чуть хрипловатый голос Мари был спокоен.

– Смерть отца не стала неожиданностью, – пояснила она. – О таком исходе нас предупредили еще два месяца назад. Мы свое уже отплакали. Сейчас я стараюсь, насколько возможно, утешить маму и сохранять спокойствие. Не хочу лишать ребенка материнского молока. Его здоровье для меня важнее всего в этом мире.

– Мари, не знаю, чем тебе помочь, как облегчить твою участь…

– Здесь все по-другому, дорогой. Все цивилизованно, обо всем заботится соответствующая организация – с ее представителями связались тетя Клотильда и ее муж. Да и друзья помогают.

– У тебя уже появились там друзья?

– Ну, это скорее друзья родителей. Мой единственный и самый большой друг здесь пока Себастьян.

– Как он?

– Знаешь, он такой маленький, но мне кажется, что он все понимает. Подолгу смотрит на меня не мигая, как будто хочет что-то сказать. В течение дня несколько раз меняет облик – то похож на меня, то на тебя, то на папу. За секунду плач переходит в смех, и наоборот. Ест, как крокодил! С ним я не тоскую. Весь мир, все мои интересы сконцентрированы на нем. Прошлое кажется таким нереальным, словно это была не моя жизнь, а чужая. Даже ты иногда, уж прости, вспоминаешься мне как сон.

«Мари, бедная моя девочка, в этот тяжелый момент малыш полностью занимает тебя. Ты ничего не видишь и не слышишь, кроме него, ограничила свой мир комнатой, где пускает пузыри крохотное существо, – подумал я. – Материнский инстинкт… А разве моя мама не была такой в еще более суровые и тяжелые годы?»

– Мари, как бы я хотел сейчас быть рядом с вами!

– Понимаю, милый.

– Что нам делать?

– Жизнь покажет. Ты постарайся не подвергать себя опасности. Чем полна твоя жизнь в этом диком поле?

– В каком диком поле?

– Ну, я имею в виду вашу страну.

– Не сгущай краски. Совсем недавно ты с сожалением вспоминала о нашем прошлом.

– В тот момент я именно так и думала… Давид, мы уже получили телеграмму от твоих родителей. Передай им привет и нашу благодарность. Как-нибудь попозже я им позвоню. Ты получил письма, которые я отправляла через Терезу?

– Да, дорогая, получил. Но я предпочитаю звонить, хочу слышать твой голос.

– Ты видел, я сняла мерку ручки и ножки Себастьяна? Каждый месяц буду делать то же самое и следить за прогрессом…

Да, жизнь не стоит на месте. На смену ушедшему приходит маленький человек и полностью занимает пространство, любовь и память своих близких.

Через неделю я отбыл в Тулу. Тепло попрощался с Василисой, Татьяной Федоровной и Скворцовым. Других близких друзей в Ногинске у меня, к сожалению, не было. Из московских знакомых мой отъезд, кажется, больше всех огорчил Фаину.

Вся моя одежда и книги уместились в один чемодан и небольшой саквояж. Всего восемь месяцев назад я покинул дом, отправившись в военный госпиталь в Тбилиси, а столько уже было в моей жизни новых событий и новых людей! В поезде, глядя в окно на бесконечное, серое зимнее пространство, я думал, какая большая и разная у нас страна. Казалось бы, все предельно унифицировано – государственный язык, законодательство, правила организации экономики, образование, здравоохранение, официальная идеология, – но какие разные люди и народы населяют эту территорию! Удастся ли из этой разноэтничной, разноконфессиональной массы выплавить нового советского человека? Вряд ли. Эстонец и туркмен, таджик и латыш, белорус и якут, армянин и азербайджанец – как север и юг, как тундра и пустынные пески. Да и временны’е отрезки, в которых живут эти народы, совершенно разные: одни полностью находятся в ХХ веке, для других еще не закончилось Средневековье. Объединить такие противоречивые культуры и народы невозможно. А бесконечно удерживать их вместе силой – невозможно вдвойне.

* * *

Вышел в Туле на площади Московского вокзала. Попросил носильщика донести мой багаж до стоянки такси. Оказалось, что гостиница «Москва», где я должен был разместиться, находится почти на площади. На стойке регистрации, как и во всех гостиницах Советского Союза, стояла табличка с надписью «Свободных мест нет». От дверей тянулась унылая очередь командировочных и приезжих. Все молча и униженно ждали – вдруг появится какой-то шанс заселиться? За стойкой две женщины среднего возраста, упитанные, в дешевых золотых побрякушках, громко и весело обсуждали какие-то только им интересные темы, не обращая ни малейшего внимания на стоявших в очереди людей. Ясно было, что эта картина им хорошо знакома и приносит огромное удовольствие, наполняя чувством превосходства.

Я знал, что у меня бронь, но тем не менее пристроился в конец очереди, надеясь, что она все же рассосется и я смогу получить ключ от своего номера, не вызывая злобы и ненависти у остальных. Прошло пятнадцать или двадцать минут – никакого движения. Несколько раз к дежурному подходили шустрая молодая девушка и разбитной парень, получали от женщин анкеты для заселения, заполняли их и отдавали сидящим неподалеку в креслах мужчинам, по виду – южанам, торговцам овощами и фруктами. «Что за негодный человеческий материал! – вернулся я к своим мыслям. – Вот эти женщины – казалось бы, обычные добродушные пышки, нормальные матери семейств. Но какое удовольствие переполняет их! Они ведь даже не скрывают своего наслаждения властью, пусть и сиюминутной, над униженно стоящими перед ними людьми».

Я подумал, что дежурные наверняка успели побывать и по другую сторону «баррикад» – в других ситуациях точно такие же люди, представляющие на разных уровнях государство и власть, в свою очередь унижали их. Похоже, они считают такое положение вещей абсолютно нормальным. Почему эти люди не уважают, не жалеют друг друга – я уж не говорю о любви! Может, это специфика советской власти? Или чисто российская особенность? Ведь великий Союз объединен вокруг России, и общественные нравы, культура поведения переносятся на окраины, в национальные республики и автономные образования. Как безропотно стоят люди! Ни слова возмущения, ни даже простого недовольства. В Прибалтике, Армении, Грузии, да и на Западной Украине подобное было бы невозможно. Вызвали бы директора, поднялся бы шум, скандал, потребовали бы от дежурных хотя бы внятного ответа. А здесь ждут, надеются. Как легко управлять таким народом – послушным, готовым подчиняться любой власти! Но история показывает, что народ нельзя доводить до точки кипения – начнется кровопролитие, и потом окажется, что именно простым людям от этого станет еще хуже… Интересно, если я подойду к стойке, очередь будет протестовать? Конечно, я ведь уже неоднократно ставил такие опыты. Лучше сделать вид, что не замечаешь ненавидящих глаз стоящих в очереди людей, подойти к дежурным, спокойным, уверенным голосом сказать: «У меня бронь!» – и, взяв анкету, удалиться со словами: «Пусть швейцар поднимет чемодан в мой номер». Но нет. Неинтересно. К тому же у меня еще как минимум два часа до сбора следственной группы, а одному в номере делать совершенно нечего.

– Друзья, не пропустите меня без очереди? Мне нужно только спросить.

Проход был свободен, я просто хотел проверить свои наблюдения. Не получив ответа, еще громче повторил вопрос. Люди отвернулись, делая вид, что не слышат. Я спокойно подошел к стойке, отделяющей дежурных от очереди.

– Думает, что, если в дубленке, имеет право без очереди лезть! Стойте на своем месте! Вы не лучше нас, – пробурчал мужчина средних лет с физиономией типичного хозяйственника, проводящего значительную часть времени в командировках. Причем его тон был скорее рассуждающим – видимо, мужчина опасался конфликта с незнакомым молодым человеком, уверенным и хорошо одетым, – не дай Бог, разозлится и устроит мордобой.

Да, ничего не меняется. Первая мысль была верной, не стоило зря экспериментировать. Везде одно и то же, хоть в Москве, хоть в Туле.

– Не видите табличку? Или читать по-русски не умеете?

Я решил сыграть иностранца и сделал недоуменный вид:

– Бонжур, мадам! Я из Парижа. Потерял мою группу. Ищу их. Разве они не здесь?

– Надя, – обратилась одна из дежурных к напарнице, – тут, похоже, иностранец от группы отбился. Позвони в «Интурист», скажи, что их потерянная овечка у нас.

Как они начали меня обхаживать! Какие душевные, милые и добрые были у них лица! Меня провели в служебное помещение, усадили в кресло, угостили чаем с тульскими пряниками, начали звонить в разные места. Как же у нас уважают иностранцев и как презирают своих! Спасибо Мари, что выучила меня французскому хоть на троечку. Вот только к чему это дурачество, эти психологические эксперименты? Получается, если я уеду за рубеж, женюсь на Мари и стану иностранцем, сразу стану на голову выше, чем эти люди из очереди. Куда бы я ни пришел, всюду мне будет оказан несравнимо более уважительный прием – ведь за мной другое государство, посольство, в конце концов, общество соответствующей страны! А здесь я один. Абсолютно один. Здесь я не нужен никому, кроме нескольких самых близких людей. Печально!

Дверь открылась, и в комнату, снимая на ходу цигейковую шубу, решительно вошла стройная женщина лет тридцати пяти – тридцати семи, в прокурорской форме с двумя большими звездами на петлицах. Обхаживающие меня дежурные вскочили и вытянулись по струнке.

– Скороходова Ольга Викторовна, заместитель начальника следственной группы. Я заметила вас еще в холле. Узнала сразу, так как все личные дела и фотографии находятся у меня. Когда вы задержались, решила выяснить, что случилось. В чем дело?

– Провожу психологический эксперимент, – честно признался я.

– Да он прикидывался иностранцем! – возмутились дежурные.

– Хотел выяснить, почему здесь так искренне и беззаветно уважают иностранцев и с таким презрением относятся к советским гражданам.

– Вы это серьезно? Или решили схохмить?

– Всего понемножку, – я не смог скрыть улыбку.

– Согласно характеристике, вы опытный и грамотный следователь. Но объяснение вашему поведению мне трудно найти.

– Что поделаешь, дурная наследственность. Доложите начальнику – он и найдет ответы. Мадам, чего вы ждете? – повернулся я к дежурной. – Дайте мне ключ от моего номера.

– Фамилия?

– Старший лейтенант Ариян.

Когда я в сопровождении женщины-прокурора покинул комнату дежурных, одна из стоявших в очереди женщин позлорадствовала:

– Так ему и надо! Хамло!

– Пардон, мадам, – шутливо поклонился я. – Пардон, пардон…

– Похоже, с вами не соскучишься, – холодно заметила Скороходова. – А работа сложная и тяжелая.

– Коммунисты трудностей не боятся.

– Шутить изволите?

– Нет, я совершенно искренен, как настоящий ленинец. Трудностей я не боюсь, а работать стараюсь весело, чтобы мой задор передался другим.

– А ведь с виду интеллигентный, разумный молодой человек… Постарайтесь так не шутить с начальником. Ваш бьющий через край юмор может оказаться ему непонятен.

– Спасибо, Ольга Викторовна, за доброе отношение. А если серьезно – рад знакомству. Надеюсь, работой смогу искупить свою вину.

Когда через полчаса, приняв душ и переодевшись, я спустился в буфет перекусить, очередь все так же безмолвно стояла в холле. Людей в гостиницы обычно заселяли поздней ночью, когда становилось ясно, что забронированные номера остались свободными. Всякий, кто хоть раз оказывался в ситуации, когда после полуночи швейцар и милиция выгоняли людей, иногда с детьми, из холла гостиницы, даже если на улице стоял двадцатипятиградусный мороз, понимает, что значит не суметь заселиться. Неудачники были вынуждены ловить такси и за двойную цену отправляться на окраины города, где бабули сдавали скромное жилье на ночь или на пару дней, или находить приют в вокзальных залах ожидания, кишащих карманниками, проститутками и бродягами, в ужаснейших санитарно-гигиенических условиях. Такая картина была особенно характерна для Москвы, которая из-за чудовищной централизации всего и вся превратилась в скопище обозленных людей, приезжающих туда за продуктами, чаще всего за колбасой или мясом. Иногда я задавался вопросом: возможно ли такое в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке? В таком виде – нет. Бомжи и бездомные есть везде. Но это, как правило, психически неуравновешенные люди, не желающие пользоваться существующими приютами и социальным жильем, тогда как миллионы жителей СССР, стоящие в очередях за местами в гостинице, продуктами, одеждой и прочим, были вовсе не бездомными и не умалишенными – а просто гражданами огромной, холодной, жестокой и демагогической страны.

* * *

Все мы, кроме начальника и его заместителя, уже известной мне Ольги Викторовны, были размещены в однокомнатных двухместных номерах. К великому моему огорчению, моим соседом оказался следователь из Киева Валентин Коробко – молодой человек года на три-четыре старше меня, низкорослый, темноволосый, худой и кривоногий, с глубоко посаженными маленькими глазками. Он сразу же мне активно не понравился, и, похоже, это чувство было взаимным. Зайдя в номер, я увидел, что он уже там – должно быть, заселился, когда я внизу валял дурака, ставя свой сомнительный психологический эксперимент. Бо’льшая часть единственного шкафа была занята брезентовым плащом, бушлатом, какими-то ватниками, высокими болотными сапогами, дурно пахнущими нестираными свитерами и прочим барахлом. Из-под кровати торчали упакованные лыжи, а в углу стояло охотничье ружье в чехле.

– Заходи, генацвале![40]40
  Грузинское слово «генацвале» означает «товарищ».


[Закрыть] Что стоишь? Бросай якорь вот здесь, – Коробко, не вынимая сигареты изо рта, указал на кровать под окном. – Охоту любишь? А я, генацвале, заядлый охотник. Надеюсь, хоть по воскресным дням удастся выезжать. Ребята мне сказали, что по берегам Упы[41]41
  Упа – река в Тульской области, приток Оки.


[Закрыть], особенно в устье Оки, полно дичи, до хрена можно настрелять. Перед тем как сюда приехать, я все разузнал! Вообще люблю все знать, все изучить и всюду влезть. Однокурсники меня за это Сперматозоидом прозвали. Ха-ха-ха!

Для большинства людей, в том числе и для меня, запах является важным фактором, влияющим на восприятие окружающих. На открытом пространстве или при нечастых встречах этот вопрос отодвигается на второй план. Но если от человека, с которым мы часто общаемся, учимся или работаем вместе, исходит дурной запах – это становится тяжелым испытанием. Мы стараемся избегать таких людей, держаться от них подальше, даже если они чем-то интересны. Мало кто способен добровольно поддерживать тесные отношения с человеком, запах которого вызывает отвращение. Конечно, у некоторых неприятный запах обусловлен природой, являясь, вероятно, признаком нездоровья, но, к сожалению, множество мужчин, да и немало женщин, попросту редко моются. Запах нечистоты – зачастую верный признак низкой бытовой культуры, а во многом еще и показатель социального положения человека, особенно в нашей стране.

– Послушай, генацвале… – начал я.

– Почему это я – генацвале? Я хохол! Правда, с татарскими корнями, – перебил меня Коробко. – Генацвале – слово грузинское, вот я тебя так и называю.

– Сэр, не могли бы вы попросить у гостиничного руководства предоставить вам доступ к какому-нибудь закрытому помещению и перенести туда ваше охотничье хозяйство? Смотри, у меня полный чемодан одежды – два костюма, пиджаки, сорочки. Где я их размещу?

– А это, генацвале, уже твоя проблема, – невозмутимо хмыкнул Коробко, заходя в туалет.

– Эй, охотник, дверь за собой закрой!

Он что-то глухо проворчал и ногой с грохотом закрыл туалетную дверь.

Если бы я был верующим, то решил бы, что это Бог посылает мне испытание за какие-то мои грехи. В тот момент я больше всего на свете ненавидел этого тщедушного кривоногого человечка. Почему-то мне вспомнились слова Руссо, легшие в основу французской Декларации прав человека и гражданина: «Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого». А этот тип посягает на мою гигиеническую свободу. Как поступить в данном случае?

– Ну что, будем знакомы? – выходя из туалета, Коробко протянул мне руку, пожимать которую у меня не было ни малейшего желания.

– Охотник, ты руки забыл помыть.

– Ах, вот что! Ну, дело хозяйское, – он отвернулся от меня, что-то насвистывая, прямо в одежде повалился на кровать поверх покрывала и закурил.

Я поморщился.

– Уважаемый охотник, ты слышал когда-нибудь о скунсах? Это такие зверьки, которые в момент опасности обращают противников в бегство своим отвратительным запахом.

– Это я, что ли, скунс? – прищурился Коробко.

– Ну, в переносном смысле, конечно. Но сейчас ты со мной поступаешь именно как скунс. Давай найдем выход из этой ситуации. Первым делом, не кури в номере, здесь и так душно.

– С чего бы это вдруг? Где написано, что я не имею права курить в номере?

Действительно, тогда в Союзе курили везде – и в гостиничных номерах, и в школах, и в больницах.

– Если хочешь, тоже кури, – продолжал Валентин.

– Я некурящий. Давай уважать друг друга. Я не хочу неприятностей.

– Ты что, мне угрожаешь?! Да ты знаешь, кто я такой?

– Ты уже сказал – Сперматозоид. Но я знаю, что ты еще и скунс.

– Ах так? Ладно, сейчас пойду к начальнику и доложу, что ты мне угрожал.

– Как я тебе угрожал? Охотник, будь мужчиной! Если уж пойдешь к начальнику, скажи честно, что я тебя назвал скунсом, и больше ничего.

Разъяренный Коробко, буркнув, что наглого генацвале надо проучить, выскочил из комнаты. Я вышел в коридор, сел на стул и стал ждать, чем все это закончится. Распахнуть настежь окна в комнате не удалось – они были наглухо заклеены на зиму. Я смог открыть только форточку. Пойти попросить себе отдельный номер? Но я видел внизу очередь. И потом, в этом случае все заинтересуются, откуда у меня деньги. Разве я могу жить не на командировочные, которые выплачивает государство, а самостоятельно оплачивать отдельный номер?

Вскоре послышался возбужденный голос Коробко, излагающего свою версию случившегося. В конце коридора появилась высокая, симпатичная Ольга Викторовна, по-прежнему в форме, рядом подпрыгивающей походкой семенил низкорослый Коробко.

– Ариян, что вы себе позволяете? – строго сказала Скороходова, подойдя ко мне. – Если так пойдет и дальше, мы отстраним вас от работы и отправим обратно. Может, вы именно этого добиваетесь? Но помните, что последуют и другие административные меры. В чем суть вопроса?

– Ольга Викторовна, прошу вас, зайдите в комнату – и вам станет ясна причина моего недовольства.

Я коротко рассказал о недавней словесной перепалке между мной и моим соседом.

– Вы что, сумасшедшие оба? – изумилась Скороходова. – Вам доверено решать людские судьбы, а вы не можете поделить маленькую комнату?

– Ольга Викторовна, я понимаю, что нет такого закона, который может заставить этого человека мыться, не курить в комнате, закрывать за собой дверь туалета. Но это обязательные среди цивилизованных людей нормы, необходимые для совместного проживания.

– И что мне делать, Ариян? Приказать, чтобы он мылся? – в голосе Скороходовой я уловил дружественную нотку.