Текст книги "Культура и мир"

Трудами названных выше авторов далеко не исчерпывается разработка проблематики византизма. Но именно в их книгах наиболее емко фокусируется актуальные линии развития современной русской философии культуры: ориентация на историософский подход, то есть понимание религиозной составляющей как важнейшего фактора развития истории и культуры; идея органического консерватизма, противостояние нигилизму, в современной культуре принявшему форму либерализма, означающего измену народа своей духовной природе; понимание православия как метафизического ядра русской цивилизации, культуры России. Невиданный прежде размах получило в настоящее время и развитие богословской мысли в России. Протоиерей Всеволод Чаплин, заместитель председателя Отдела внешних церковных связей, характеризуя современное состояние вещей, говорит о русском «золотом веке» православной мысли, ибо столько новых текстов, книг, статей, журналов не появлялось в истории Русской Церкви никогда.

Византинистика как специальная область знания так же в настоящее время переживает значительные перемены, суть которых в восстановлении творческой преемственности с классическим отечественным византиноведческим наследием. После 1917 г. византинистика России как целостная область знания была разрушена. Нигилизм по отношению к русскому историческому прошлому, атеистический принцип новой государственной идеологии надолго стали серьезным препятствием на пути полноценного изучения средневековой византийской культуры. Разумеется, в советский период византинистика развивалась, но, оставаясь в русле только позитивистской марксистской методологии, в замкнутом круге проблематики, что значительно снижало ее репутацию в мировом научном сообществе (Медведев 2006: 313–321). Конечно, были и блестящие исключения в лице таких крупных фигур мирового уровня, как В. Н. Лазарев, М. В. Алпатов, Н. И. Брунов, С. С. Аверинцев, Г. Г. Литаврин, Б. Л. Фонкич. 1988 год – год официального празднования Тысячелетия Крещения Руси, обозначивший начало новых отношений между Церковью и государством, Церковью и обществом, не стал одномоментным разрушением всех преград. Для византинистики качественным рубежом явилась середина 90-х годов XX в. Началось издание серии исследований, посвященных деятельности петербургской школы византиноведения, выполненных на основе изучения богатейших фондов архивных материалов, хранящихся в Санкт-Петербурге («Архивы русских византинистов в Санкт-Петербурге», 1995; «Рукописное наследие русских византинистов в архивах Санкт-Петербурга», 1999; «Мир русской византинистики», 2004. Редактор – И. П. Медведев). В византийском искусствоведении реализован ряд инновационных проектов, посвященных изучению содержательных основ восточнохристианской культуры («Иерусалим в русской культуре», 1994; «Восточнохристианский храм: литургия и искусство», 1993; «Чудотворная икона в Византии и Древней Руси», 1994; «Иконостас: происхождение, развитие, символика», 1995; «Восточнохристианские реликвии», 2003). Важное место приобрело изучение византийского художественного мира в аспекте литургического символизма, позволяющее раскрыть специфику природы средневекового художественного сознания. Поиск адекватного метода исследования, восстановление традиции творческого взаимодействия науки светской и церковной, представлявшей в дореволюционный период единый поток, (Проф. Г. Е. Лебедева пишет, что «дореволюционная наука должна рассматриваться как единый поток, без разделения ее на светскую и церковную, а тем более без противопоставления, как это было принято в советской историографии»: Лебедева 2003: 10.) привел в российском искусствоведении XXI столетия к идее иеротопии. Суть понятия его автор А. М. Лидов формулирует следующим образом: «Иеротопия – это создание сакральных пространств, рассмотренное как особый вид творчества, а также как специальная область исторических исследований, в которой выявляются и анализируются конкретные примеры данного творчества» (Иеротопия 2006: 10). Можно сказать, что иеротопия, как методологическая позиция, означает культурологическое видение (отход от предметоцентризма, присущего искусствоведению) при доминанте исследовательского внимания на раскрытие метафизической составляющей явлений. Хотя в гуманитарной сфере незнание друг друга, взаимный снобизм продолжают характеризовать отношения между наукой светской и наукой церковной, в области византинистики положение намного лучше, что связано с продуктивной опорой на исконную отечественную исследовательскую традицию творческого взаимодействия академических, университетских ученых и представителей Духовных академий, церковно-исторической и богословской науки. Подчеркнем, что в постижении художественного мира православного средневековья в настоящее время отчетливо выявилась культурологическая парадигма. Культурологическая парадигма позволяет увидеть сочетание в конкретном православном художественном феномене различных пластов: мемориального (как памятник культуры этот феномен изучает «церковная археология») (Первый отечественный научный журнал, специализировавшийся в этой области, имел название «Христианские древности и археология» (Христианские древности и археология 1862). А в предисловии первого номера журнала «Вестник Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее» (Вестник Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее, 1874), отмечено: «Согласно мнению большинства европейских ученых, именем археологии редакция соединяет понятие о науке, задача которой состоит в исследовании древних памятников искусства и состоящих в связи с этим бытовых древностей»); эстетического (как произведение искусства его рассматривает искусствоведение); литургического (как явление церковного сознания – истолковывает богословие, православная иконология). Культурологически целостное видение феномена православного художественного мира предполагает ясное отделение главного от второстепенного, осознание сущности этого феномена как воплощения благодатно-духовного опыта, понимание того, что судить о христианстве как нехристиане означает по сути дела «заранее отказаться понимать что-либо в предмете изучения». Ибо, как пишет В. Н. Лосский «объективность вовсе не состоит в том, чтобы ставить себя вне данного объекта, а, наоборот, в том, чтобы рассматривать этот объект в нем и через него. Существуют сферы, где то, что обычно называется «объективностью», есть просто безразличие и где безразличие обозначает непонимание» (Лосский 1991: 100–101).

Названный выше иеротопический подход, не связанный с позитивистской классификацией предметов, позволяет существенно обогатить область исторических исследований, преодолевая чисто искусствоведческое, светски эстетическое русло, вводит в рассмотрение византийского художественного мира как проявление аскетического, литургического опыта. Можно сказать, что иеротопия означает одухотворение светской культурологии, открывает духовное измерение в постижении Красоты православного художественного мира. Художественно-византийская медиевистика находится на перекрестке методологических путей, активного совершенствования instrumenta studiorum (А. М. Лидов пишет: «Необходима серьезная реформа методологии и поиск новых подходов, подчас за границами сложившихся гуманитарных дисциплин»: Лидов 2005: 9).

Но при всей нынешней, внешнее благоприятной ситуации существует, как отмечает И. П. Медведев (Медведев 2000: 30) противоречие. При формальной количественной достаточности византинистика по-прежнему остается уделом разрозненных подвижников-одиночек. Это означает, что государственная поддержка в смысле институционализации византиноведческих исследований (в сравнении с мировой практикой) отставляет желать много лучшего. Решение этой задачи в России, где большая часть населения сегодня знает о Византии только то, что она существовала, представляется насущной проблемой.

Отдельную область исследований являет сегодня православная педагогика, представители которой отстаивают идею полноценного, духовно целостного освоения новыми поколениями отечественного культурного наследия. Речь идет о реализации идеи светски свободной культуры, укорененной в духовном опыте православного мировосприятия. К настоящему времени изданы программы и учебно-методические пособия по предмету «Основы православной культуры», написанные на основе различных подходов: краеведческого, церковного, церковно-этического, религиоведческого (наиболее близкого предметам «Религии мира», «Сектоведение»), культурологического. Именно последний является наиболее перспективным. Православная культура при таком подходе понимается не только как культура Православия или культура людей православных, а как культура Православной цивилизации. Игумен Георгий (Шестун), доктор педагогических наук, профессор, называет ее «духовно-нравственной культурой Православной цивилизации» (ДНК Православной цивилизации). Ученый полагает, что учебный предмет «Духовно-нравственная культура Православной цивилизации» должен стать частью федерального компонента Государственного стандарта как базовый предмет образовательной области «Духовно-нравственная культура». Вместо предмета «Религии мира», который может изучаться факультативно, предлагается ввести предмет «Основы православной цивилизации», в рамках которого на протяжении всех лет студенты будут познавать три основы Православной цивилизации: веру, культуру, государственность, получать знание о религиях, о том, как они сосуществовали в рамках единой цивилизации, какой вклад внести в укрепление государственности и единение народа, учиться понимать, как «разные языки, веры, а значит и разное мышление, разные способы выражения сокровенной красоты возвышали культуру Православной цивилизации до Божественных высот» (Игумен Георгий).

В начале XXI века русская культура вступила в новую фазу диалога с византийской традицией, диалога, в котором академический и общекультурный интерес неотрывен от духовно-нравственного, тесно переплетен с глубоко личностным запросом современника к духовным заветам средневековья. Познание византийской истории и культуры становится достоянием все более широких слоев общества, что обусловлено продуктивной деятельностью издательств, обновлением учебных программ в средних и высших учебных заведениях, выставочной практикой, активной деятельностью философов, ученых-византинистов, особенно представителей художественно византинистики.

1. Вестник Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее. – М., 1874.

2. Игумен Георгий (Шестун). Православная культура – культура православной цивилизации. Доклад на пленарном заседании XV Рождественских чтений // http://www.rusk.ru

3. Иеротопия. Создание сакральных пространств в Византии и Древней Руси. – М.: Индрик, 2006.

4. Лебедева Г. Е. И. И. Соколов об извечной проблеме церковной византинистики // И. И. Соколов. О византинизме в церковно-историческом отношении. – СПб.: Издательство Олега Абышко, 2003.

5. Лидов А. М. Греция – цивилизационный и политический мост // http://www/katehon.ru.

6. Лидов А. М. Реликвии как стержень византийской культуры // Восточнохристианские реликвии. – М., 2005.

7. Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви // Мистическое богословие. – Киев: Путь к Истине, 1991.

8. Медведев И. П. Некоторые размышления о судьбах русского византиноведения // Исторические записки. – 2000. – № 3(121).

9. Медведев И. П. Несколько слов о советском византиноведении / И. П. Медведев // Петербургское византиноведение. – СПб.: Алетейя, 2006.

10. Нарочницкая Н. А. Россия и русские в мировой истории. – М.: Междунар. отношения, 2004.

11. Неовизантизм как новый большой стиль (философское интервью А. Малера) // Кто сегодня делает философию в России / сост. А. С. Нилогов. – М., Поколение, 2007.

12. Савельев Ю. Р. Искусство «историзма» в системе государственного заказа: Автореф. На сосик. уч ст. д-ра искусствовед. – СПб., 2006.

13. Санкт-Петербургские ведомости. – 2008. – 14 января.

14. Скотникова Г. В. Византизм в русском самосознании XIX века / Скотникова Г. В. // Византийская традиция в русском самосознании. Опыт историко-культурологического исследования. – СПб., 2002.

15. Хомяков А. С. Полное собрание соч. Т. IV / ред. А. Ф. Гильфердинга. – М., 1873. 16. Христианские древности и археология – СПб., 1862.

Л. П. Расковалова. Образ святой Софии в культуре России

Великое Слово, в качестве высшей мудрости, красоты и духовности своеобразно проявившееся в древнерусской культуре, воплощено в образе Святой Софии – Премудрости Божией. Смысл этого образа сложился в Византии, где была явно воспринята главная мысль мифологемы об Афине Палладе, которая считалась Зевсовой мудростью, символом материнства, устроительницей и защитницей городов. Библейское понимание Премудрости Божией отражало силу Бога и его мироустроительную волю. Византийские богословы, соединив античное восприятие Афины Паллады с библейским значением Премудрости Божией в образе Софии, соотнесли Софию со второй (Бог-Сын) и третьей (Святой дух) ипостасями Троицы, указывая таким образом глубинную природу самого понятия Премудрости. Предствитель ранней христианской мысли Ориген воспринял Софию как «бытие многообразных мыслей, объемлющее логосы мирового целого». Символ Софии выражает идею просветленной плоти и просветленного человеческого естества, в котором засиял свет мысли. Личностный и женственный характер Софии, через который она в VI–VII вв. была сближена и даже отождествлена с Девой Марией говорит о ее ипостасном значении рождения мысли и слова. Она стала основой единства христианского человечества, объединенного в священную «державу».

Русская духовная традиция связана с наследием Константина Философа, который в семилетнем возрасте узрел Софию: «Она – божественная восприимчивость мира – предстала как прекраснейшая Дева царственного вида» (Флоренский: 11–12), и как смысловая наполненность Бытия. Равноапостольный Кирилл (Константин) пронес этот образ через всю свою жизнь. Догматический художественный смысл образа, аккумулированный им, учителем славян, в создании алфавита письменности, переводе Священного писания и иконографии, особенно проявился в иконе «Софии «Премудрость Божия», сделался первой сущностью младенческой Руси… около этого небесного образа выкристаллизовывается Новгород и Киевская Русь» (Флоренский: 12).

Древняя Русь вступающая в христианскую жизнь, обратилась к таким проявлениям образа Софии как благочестивая ученость, т. е. «премудрость духа и разума» (Громов 1996: 49), как божественный свет красота и благоверное царство. Илларион считает, что крещение Руси произошло через постижение вчерашними язычниками начал Премудростей Божей. Он говорит о Владимире: «Ты же, о блаженниче, …токмо от благого смысла и остроумия разумев, яко есть Бог един Творец» (Аверинцев: 542).

Для тех, кто недавно верил в Перуна и Велоса, христианство воспринималось прежде всего как высокая интеллектуальная культура, а вера обретала смысл высшей степени разумности. Это просветительское проявление христианства особо осознавалось во времена Ярослава Мудрого, названного так за создание школ, книгохранилищ при соборах, организации переводческой деятельности и начал русской книжности. «Повесть временных лет» описывают эту деятельность киевского князя как прославление премудрости, называя ее «светом, разумом и смыслом» с помощью которой царь «царвствует, а силний узаконивают правду», возлюбившие мудрость обретают благодать. Такое понимание Софии воспринимается и постигается скорее чувствами, сердцем и разумом. «Чистота сердца, девственность и целомудренная непорочность есть необходимое условие, чтобы узреть Софию – Премудрость» (Флоренский 1990: 351).

В древнерусской традиции формируется характерный тип мыслителя, не ученого-схоласта, а пламенного проповедника, просветителя, народного наставника «влагающего в человеческие пуни сладостный мед высшего разумения» (Флоренский 1990: 351). Г. В. Фроловский отмечал, что русская культура в первые века христианства определила свой путь «умного и внутреннего подвига», который разворачивался «от стихийной безвольности к волевой ответственности, от крушения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от воображения и рассуждения к цельности духовной жизни» (Фроловский: 2–4). В этом отличии от западноевропейской культуры, развивавшейся по пути рационализма, сам образ Софии был вытеснен католицизмом. В агиографической традиции он соотнесен с мученицей Софией, матерью трех дочерей, символизирующих три символа христианства. Она была казнена в Риме во II в. вместе со своими дочерьми Верой, Надеждой и Любовью (София: 465).

На Руси осознание Софии как «смысловой наполненности мира, ее причастности к свету, красоте, радости и художественному творчеству» определили особую значимость иконописи и изобразительного искусства в целом. В иконографии София Премудрость Божия сложилась в четырех самостоятельных вариантах: Новгородском, Киевском и Ярославском. Новгородский вариант передавал вселенский, космический смысл божественной мудрости, Киевский вариант иконы выражал осмысление Софии через богородническую символику. Ярославский образ Софии определял ее как церковь. Кроме того, существует представление о Софии как изображения Евхаристии.

Образ Софии в идее осмысленного порядка, упорядочности, согласия соотносился с задачами достижения единства, вещественным воплощением которого стало сооружение храмов и посвящение их Св. Софии в Киеве (1037–1043 гг.) Новгороде (1045–1050 гг.), Чернигове (1053–1056 гг.).

В средневековье храм как духовное единение всех верующих (сборность) соотносился с «градом», а город с крепкими стенами, собирающий, организующий вокруг себя хаотические пространства, был символом «устроенного на благо бытия», т. е. централизованной священной державы. Через посвящение Св. Софии сам храм, город, держава обретали образ устроенного от дома Премудрости, обособленного и защищенного от «тьмы внешней». Русская христианская государственность, развертывающая свое бытие в софийном пространстве, становилась равновеликой греческой державе, а престольный город Киев не уступал Константинополю. Главный храм русской столицы в своем величии и красоте становился средоточием веры и учености. Под знаком Софии утонченные умозрительные построения сливались с конкретными политическими интересами в единое целое. Киевская София стала духовным средоточием в своей мозаичной композиции, она была изображена как богоматерь в образе Оранты, расположенной в конце алтаря.

Таким образом, образ Софии в русской культуре стал устойчивым символом мудрости, духовной красоты и созидания, воплотился не только в иконы, но и в храмы, которых в России построено довольно много.

1. Аверинцев С. С. К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской // Из истории Русской культуры.

2. Громов М. Н. Образ Софии Премудрости Божией как символ Древней Руси // Художественно-эстетическая культура Древней Руси. XI–XVII вв.). – М., 1996.

3. София // Мифы народов мира. Энциклопедия / под ред. С. А. Токарева. – М., 1992. Т. 2.

4. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Ч. 1. М., 1990. Т. 1.

5. Флоренский П. А. Троице-Сергиева Лавра и Россия // ВРСХ. Д. 117.

6. Фроловский Г. В. Пути русского богословия. – М.: Наука, 1991.

С. В. Губанова. Русские национальные традиции и представления о богатстве в дворянской среде XVIII–XIX веков

Богатство, как понятие, исторически и семантически является одной из важнейших категорий человеческого сознания и общества, оказывающей огромное влияние на стереотипы поведения и мышления. Исследуя проблемы социокультурных смыслов богатства в русском самосознании XVIII–XIX веков, невозможно обойти вниманием вопрос его роли в системе ценностей дворянского сословия императорской России. На всём протяжении императорского периода истории России дворянство являлось самым привилегированным и, теоретически, самым богатым сословием, что, с одной стороны, свидетельствовало о высокой значимости материального благополучия в этой среде, а с другой – богатство отнюдь не являлось безусловным «атрибутом» дворянского происхождения и образа жизни. Культурная и цивилизационная роль дворянства в русской истории XVIII-XIX вв. была определяющей. Велико значение дворянского этоса в процессе формирования универсальной системы ценностей русского общества, его ментальности, поскольку, несмотря на «элитарный» характер дворянской субкультуры, не было в России сословия, оказавшего большее влияние на социокультурное развитие страны, нежели аристократия.

В связи со всем вышесказанным стоит обратиться к такой важной, требующей серьёзного анализа проблеме, как взаимоотношения дворянского мировоззрения с русским традиционным менталитетом, русскими ценностями в контексте их отношения к богатству.

Сегодня мы видим новый виток интереса к этой теме. Однако вопросу семантики богатства, его места в мировоззрении дворянства, его соотношения с русским традиционным менталитетом внимания в научном сообществе практически не уделяется. Проблемы соотношения богатства и дворянского сознания рассматриваются лишь в аспекте так называемой предпринимательской деятельности дворян.

Следует сказать, что заявленная нами тема интересна ещё и своим, в какой-то степени, «созвучием» с ситуацией, сложившейся на сегодняшний день в нашем обществе. Ныне мы можем наблюдать изменения в социально-культурной сфере, связанные с расслоением общества, с появлением новоявленных нуворишей, олигархов, так называемой «светской тусовки», изо всех сил старающихся подражать аристократам прошлого, не имеющих с ними, разумеется, ничего общего. Демонстрация богатства, роскоши современным «высшим обществом» часто переходит все границы морально допустимого, тогда как представители знаменитых дворянских родов, принесших честь и славу своему Отечеству, проявляли в подавляющем большинстве прямо противоположное отношение к деньгам и богатству.

Дворянство как класс служилых людей появилось ещё в допетровскую эпоху, однако окончательно оно сформировалось лишь в самом конце XVII – первой половине XVIII столетий. После того, как император упразднил боярство и приравнял к вотчине поместье, которое стало теперь наследуемым, дворянство стало основной опорой государства. Главной целью реформ Петра I была смена цивилизационной парадигмы и «пересадка» западной культуры на отечественную «почву», внедрение новых ценностей и идеалов, нового менталитета, даже создание «нового человека». Главными носителями обновленной европеизированной культуры стали дворяне. Именно в процессе европеизации они окончательно сложились как цивилизационный и культурный феномен «обновлённой» России.

Пётр стремился заменить складывающиеся столетиями под воздействием православной традиции основные принципы и идеалы национального менталитета на ценностные ориентации западноевропейской, главным образом, протестантской ментальности, испытывающей уважение к богатству, деньгам и культивирующей такие понятия, как рационализм, прагматизм, утилитаризм. На дворянском сознании эти «нововведения» должны были отразиться самым непосредственным образом.

Смена идейной парадигмы породила ряд важнейших проблем, а именно: как воспринималось богатство дворянским мировоззрением, какое место оно отводило ему в системе своих ценностей, как соотносились между собой в психологическом и культурологическом контексте дворянство и богатство.

Здесь, прежде всего, следует указать на семантическую и экзистенциональную противоречивость богатства. Богатство, будучи, с одной стороны, культурно, эмоционально и морально нейтральным, с другой – всегда определённым образом «ангажированно», призвано определять нравственные и ментальные характеристики общества. В определённой степени богатство является своеобразной «лакмусовой бумажкой», «обнажающей» моральные приоритеты общества, «высвечивающей» «предельные» черты человеческой психики. Богатство испокон веков во всех культурах и обществах обладало определённым «социально-ангажированным» оттенком и являлось маркёром социального и личностного положения человека, владеющего им.

При более пристальном рассмотрении дворянского этоса становится очевидным, что в этом вопросе не всё так просто и однозначно. Это связано с психологической и социальной противоречивостью дворянства, его местом в социуме.

Противоречивость дворянского мировоззрения выражалась, в огромной степени, и в отношении к богатству. Будучи исключительно служилым сословием, живущим военной службой, дворянство не считало богатство особенной ценностью, поскольку богатство, зачастую, было связано с предпринимательской деятельностью, трудом, глубоко презираемыми дворянским сознанием. Дворянство расценивало предпринимательство как недостойное себе занятие. В то же время богатство являлось символом сословной привилегированности. «Обладание предметами роскоши наделяло их владельца особым значением, социальным престижем: “Иметь” начинало значить “быть”» (Богданов 1995: 32).

Известный польский учёный М. Оссовская в своей книге «Рыцарь и буржуа» проводит сравнительный анализ западноевропейского дворянского этоса с мещанским. Автор анализирует их сквозь призму отношения к базовым ценностям, в первую очередь, к материальным благам. «Аристократический этос держится на презрении к труду ради заработка, в особенности к физическому труду; для мещанского этоса, напротив, характерно трудолюбие, становящееся даже самоцельным. <…> Аристократический образец имеет личностную форму, его носителем может быть только человек благородного происхождения; основой основ этого образца является убеждение, что честь и достоинство личности выше любых материальных благ, самой жизни. Мещанский личностный образец, если можно так выразиться, безличен. Он переносит акцент с личности на эффективность её действий. Богатство и польза рассматриваются как показатели нравственного достоинства человека или, как считает Б. Франклин, кредит – мерило добродетели» (Оссовская 1987: 17).

В процессе формирования дворянской картины мира, дворянской системы ценностей огромную роль играли сословные характеристики дворянства, определявшие его принадлежность к высшему классу. Ценности дворянской субкультуры прямо вытекали из их понимания своей миссии, своего высокого статуса и роли в обществе. «Обладательница двух крепостных могла произносить, «мы – дворяне», с такой же убеждённостью, как и сановный царедворец» (Яковкина 2002: 152–153). В аристократическом сознании испокон веков жило представление о том, что дворянин должен был делать только то, что являлось неотъемлемым атрибутом его сословия.

Главной целью жизни дворянина была реализация идеи службы (царю, государству, военной службы). Осознание себя в качестве опоры трона, государства определяло самосознание дворянского сословия и оправдывало свой высокий статус. Можно сказать, что образ жизни, воплощающий представление дворянина о его предназначении, был для него главной «культурной» ценностью. И основным «гарантом» неприкосновенности этого статуса было не богатство, материальная стабильность и защищенность, а принадлежность к высшему сословию.

Несмотря на то, что дворянство обладало рядом типологических черт, выделявших его среди других сословий и служивших основными «символами» принадлежности к высшему классу, оно отличалось очень большой степенью неоднородности, подчас сильно различаясь в рамках своего же круга. Это относилось, прежде всего, к уровню материального благосостояния, ведь только небольшая группа, аристократия, могла «похвастаться» миллионными состояниями и тысячами крепостных. Подавляющее же большинство рядовых дворян вело скромный, даже бедный, образ жизни.

Однако, обладало ли богатство реальным, ценностным значением в глазах дворянина или дворянство видело в нём лишь функцию, предмет антуража? При более пристальном рассмотрении проблемы становится очевидным, что более верным является второе утверждение.

Главным источником дохода для дворянина являлось поместье, земля, крепостные, имущество. Хотя деньги, капитал играли большую роль в жизни дворянина, расставался он с ними очень легко. Можно сказать, что деньги в сознании дворянина не ассоциировались с поместьем, не обладали той же степенью материального, вещественного воплощения. Деньги имели меньшую семантическую значимость, играя лишь вспомогательную роль, обеспечивающую дворянину психологически и сословно необходимую полноту свободы, дающую право соответствовать, хотя бы частично, своему статусу. Это было связано с тем, что в дворянском мировоззрении и в быту веками культивировалась идея расточительного образа жизни.

«Жизнь не по средствам» велась множеством помещиков. Столичное дворянство чуть ли не поголовно было в долгах. Причина этого крылась не столько в дороговизне предметов роскоши и одновременной дешевизне продукции, поставлявшейся из имений на рынок, сколько в господствовавшем ещё с конца XVIII в. убеждении в необходимости «широкого» образа жизни. Представление о том, что «истинно дворянское» поведение заключается не только в тратах, но именно тратах чрезмерных, не по средствам, прочно укоренилось в дворянской среде. Отсюда – необычайная роскошь дворцов, празднеств и даже обычного обихода столичной знати, безумные проигрыши в карты, различные фантастические затеи» (Яковкина 2002: 12).

Рассматривая проблему семантики богатства в дворянской картине мира, совершенно необходимо коснуться такого сложного и важного вопроса, как занятие предпринимательством в дворянской среде. Проблема эта имеет значимость, поскольку позволяет лучше понять психологию дворян, а также то, как на них повлияло изменение социокультурной среды императорской России XVIII–XIX веков.

«Необычность» обозначенного вопроса объясняется, прежде всего, тем, что предпринимательство, по сути, глубоко чуждо дворянскому этосу. Предпринимательство «противостоит» дворянству психологически, культурно и сословно, так как предпринимательская картина мира позиционирует совершенно иную систему ценностей и принципов. Если это так, тогда что же могло «заставить» дворянство обратиться к ранее ненавистному и презираемому занятию? Каким образом так сильно могло трансформироваться дворянское мировоззрение?

Прежде всего, это было связано с изменением системы ценностей русского общества, с распространением новых, диаметрально противоположных традиционному менталитету, принципов и идеалов. Можно сказать, что предпринимательская деятельность дворян явилась «реакцией» на новую, санкционированную государством, картину мира. Подобной ситуации способствовал и тот факт, что дворянство, будучи, с одной стороны, сословием крайне консервативным, с другой – являлось крайне «мобильным», подверженным всевозможным влияниям. «Распад средневековых ценностей способствовал развитию индивидуализма, а значит, оживлению предпринимательского духа не только в посадах, но и в столицах и селах. Политика государства, ориентирующегося на протестантские ценности, это поощряла» (Хренов, Соколов 2001: 537).