Текст книги "Траектория полета"

Но Василий Иванович ждал исключительно с бумагами.

– Доброе утро, – он поднялся навстречу гостю, – отдохнули?

– Даже в машине спать не пришлось!

– Ну, Николай деньги чует; думает, небось, и ему перепадет.

– Кому что перепадет, от него самого зависит, – философски заметил Юра, – вы документы подготовили?

– Конечно. Вот все – тут и земельный комитет, и фонд имущества. Жена сказала – больше ничего не требуют.

– Жена – большой человек, – просмотрев бумаги, Юра улыбнулся, – полный порядок, а договор у меня с собой – прошу.

Василий Иванович углубился в текст, и по тому, как он шевелил губами, чувствовалось, что он, скорее, найдет грамматические ошибки, чем юридические подводные камни. Глядя на него, Юра улыбался и председатель отложил бумаги.

– Юрий Валентинович, – он накрыл их ладонью, – никогда ничего такого не продавал. Вы, правда, не обманете? Мы ж тут всех тонкостей не знаем, а газеты почитаешь…

Это был кульминационный момент, и Юра открыл кейс; отсчитав шесть миллионов, положил их на стол. Василий Иванович взял деньги осторожно, пролистал пачки, наивно посмотрел несколько купюр на свет и вздохнув, сунул в стол.

– Эх, где наша не пропадала! – он поставил лихую роспись, принес печать и подышав на нее, с размаху шлепнул с отчаянной бесшабашностью, – владейте.

– Вы реквизиты ТОО впишите – куда остальные деньги-то переводить, – напомнил Юра.

– Ну да, конечно… – Василий Иванович достал бумажку, видимо, подготовленную женой, – я ж говорил – не владеем мы этими тонкостями – у нас все по-простому…

Юра подумал, что к обеду успеет в Белгород, где уже ждали люди, которых указал ему Женька.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сколько прошло времени с момента, как она легла, и сколько еще осталось до появления розоватой предрассветной дымки, Оксана не знала. Она лежала с открытыми глазами, подсунув ладонь под щеку, и смотрела в окно, размышляя над идиотской проблемой – каким таким чудесным образом ей удается разглядеть темные деревья в темноте ночи. В комнате было душно; очень хотелось сбросить простыню, но одинокий комар, противно жужжавший под потолком, наверное, только и дожидался этого, чтоб спикировать на обнаженное тело.

Уже неделю ночи превратились для Оксаны в кошмар; засыпала она под утро, будто проваливаясь в грязную яму, и поэтому вставала совершенно разбитой. А началось все с Лешиной фотографии – словно прошлое вторглось в ее новую, пусть и не самую счастливую, но очень правильную жизнь; оно не давало покоя, заставляя переосмысливать настоящее.

Оксана встала, накинула халат и неслышно ступая босыми ногами, подошла к окну; закурила, распахнув его. Луна была такой молодой и робкой, что не могла объять огромную черную Землю; да что там Землю – она свой контур-то с трудом прорисовывала в легкой облачной дымке! Тьма поглотила мир, и Оксана чувствовала, что тоже сделалась ее частью.

Ведь как все изменилась за последний год – из никчемной девчонки она превратилась в вершительницу, если не судеб, то человеческих отношений; манипулировала людьми, давая одним богатство, а другим нищету; возвращая и убивая любовь, хотя и не знала, как ей все это удается. Она не училась этому – оно пришло само, и поэтому закрадывался страх от ощущения своих необузданных возможностей, которыми распоряжался кто-то извне. Это было не ее могущество – внутренне она осталась «девочкой для развлечений», которая больше всего на свете любила портвейн, и еще любила мечтать о некоем абстрактном счастье.

Мечты, вроде, воплотились в реальность, но счастье почему-то не появилось; Оксане казалось, что в мир с большим домом, машиной и красивой одеждой она попала случайно, и не понятно, зачем Женя держит ее здесь.

Она старалась не использовать слово «любовь», потому что в этом случае люди имеют хоть какие-то общие интересы, банально ходят в гости, устраивают собственные праздники… да мало ли всего происходит между ними! А у них Женей не происходило ничего – о чем говорить, если в собственный день рождения он не разрешил ей выпить даже маленькую рюмочку для поднятия настроения, хотя у самого стоит полный бар, куда он «ныряет» ежедневно. Раньше ее возбуждало хотя бы наказание, но оно давно уже не искупалось последующей страстью, превратившись в дежурный унизительный ритуал; теперь она лишь молча вздрагивала, когда ненавистный ремешок кусал ее попу, потому что не знала, за что надо просить прощения. Несколько раз она порывалась сказать, что игра ей давно разонравилась, но натыкаясь на Женин взгляд, умолкала. Они, вообще, почти не разговаривали, а когда он принимался ее ласкать, становилось еще хуже – Оксана чувствовала, как теряет силы, и с ними пропадают все желания… хотя нет, хотелось выпить; как раньше, чтоб путались слова и мысли, чтоб плакать, валяясь в чужой постели, жаловаться на несостоявшуюся жизнь.

Фактически у нее украли мечту, превратив… она сама не понимала, во что превратилась, то ли в игрушку, то ли в вещь, то ли в механизм, запрограммированный на выполнение определенных функций, но, и первое, и второе, и третье, угнетало; особенно, после того, как вновь объявился Леша (пусть даже на фотографии). Она вспомнила то сладостное ощущение свободы, когда сама вольна была наказывать себя, выворачивая все самое потаенное и постыдное, и было хорошо, ведь Леша реально воспринимал пьяный бред, утешал, жалел, при этом не пытаясь ее изменить; а, главное, он не запрещал пить!..

И вот он опять был где-то рядом, а после того, что она сотворила по Олиной просьбе, скорее всего, даже свободен. …А если и нет – что мне стоит сделать его свободным? Да в пять секунд!..И напиться с ним!.. И разреветься, как раньше, объявив себя дрянью!.. – эмоции выплеснулись, так и не родив ничего конкретного, так как Женя все равно никогда не позволит ей стать прежней. Так зачем ее сунули в чужую систему, где душа не находила себе места, а тело только страдало, не получая никакой компенсации? Система опустошала, делая ее еще более безвольной, вытягивая жизненные соки, но Оксана не находила в себе силы, чтоб хотя б попытаться совершить Поступок – похоже, их с Женей связывала невидимая, но прочная нить, назначение которой оставалось самой большой загадкой.

Оксана затушила уже третью сигарету и поняла, что опять не сможет уснуть. …Точно! Надо же выпить! – она счастливо улыбнулась, – и будь, что будет… а ничего не будет – он спит, а мне надо расслабиться, иначе крыша поедет и завтра я не смогу работать – так и скажу, если что…

Объяснение выглядело вполне логично (по крайней мере, для мужского понимания), и после этого желание стало непреодолимым; осторожно открыв дверь, Оксана вышла на кухню; открыла бар. Вспыхнул, отраженный во внутренних зеркалах свет; она зажмурилась, а когда глаза привыкли, принялась изучать красивые бутылки. Естественно, здесь не было ее любимого портвейна, но было много другого, многократно виденного в кино. Читать по-английски она не умела, поэтому наугад выбрала красивую, пузатую бутылку с серебристой этикеткой (единственное, что она поняла – крепость сорок шесть градусов); наполнила рюмку золотистой жидкостью.

На секунду возник страх того, что она собиралась сделать, но как можно устоять перед полузабытым дурманящим ароматом!.. Оксана резко выдохнула и опрокинула содержимое в рот. Дыхание перехватило, а напиток стал подниматься обратно, и пришлось схватить лежавшую в открытой коробке конфету. Тело тут же наполнилось умиротворением, какого Оксана не ощущала очень давно; захотелось во благе посидеть, покурить, но оставаться на кухне было небезопасно, поэтому она поспешно выпила еще рюмку. Закашлялась, прикрыв рот рукой; перевела дыхание и уже собиралась вернуться в комнату, когда дверь открылась. На пороге стоял Хозяин, и Оксана сжалась, невольно возвращаясь в привычное, аморфное состояние; правда, спиртное все-таки частично стерло границу страха.

– Женечка, – она глупо улыбнулась, – я ничего… я просто…

– Ладно, будь по-твоему, – Женя сунул Оксане фужер и до краев наполнил его из той же бутылки, – пей.

– Я больше не хочу… тем более, столько…

– Пей, я сказал!

Спорить Оксана, как всегда, не решилась; спросила только:

– Закусить можно?

– Виски не закусывают. Пей.

Зажмурившись, она прильнула к фужеру, но организм уже не желал принимать алкоголь. Оксана бросилась к раковине и содрогаясь всем телом, принялась исторгать из себя пенящийся зловонный фонтан; из глаз потекли слезы, которые она размазывала по лицу, вместе с блевотиной.

Этот ужас продолжался несколько минут, и даже когда желудок был пуст, спазмы продолжались, пока она не глотнула воды. Сразу стало легче; тяжело дыша, она оперлась о раковину и тупо уставилась на то, что, оказывается, являлось ее истинным содержимым.

Женя снова наполнил фужер.

– Пей.

– Нет, пожалуйста… я не могу…

Женя поднял за волосы бессильно склоненную голову; долго и пристально рассматривал лицо.

– Ладно, умойся и убери за собой, – великодушно разрешил он, и Оксана, с радостью принялась сначала тереть покрывшиеся вонючей коркой щеки, потом трясущимися руками собирать липкие остатки с белой эмали и брезгливо стряхивать их в ведро; помыла раковину и наконец осмелилась взглянуть на Хозяина.

– Все.

– Теперь иди спать, а утром поговорим.

Оксана послушно поплелась в свою комнату. Проводив ее взглядом, Женя вздохнул и подошел к окну; распахнул его, чтоб выветрился отвратительный кислый запах; достал сигарету.

…Ах, ты, тварь! – он инстинктивно сжал кулаки, – алкоголичка!.. Я-то считал, что убил в тебе это, а тут все сначала!.. Да еще как – ночью, втихаря… Чего, вот, ей не хватает, суке? Денег валом, тачка, шмотки… Столько времени держалась! Что же произошло в твоей душонке?.. Ничего, завтра я выбью из тебя всю дурь… а если не выбью? Я ж не буду ходить за ней каждую ночь – надо понять, почему это случилось. Завтра же поеду к Елене…. или не надо ничего понимать и никуда ездить? Может, я уже могу обходиться без нее? Может, я перешагнул определенный рубеж?.. Типа, никакая «подзарядка» мне больше не нужна, и сегодняшний день намек… как говорится, мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Хорошо, если б так…

Закрыв окно, Женя вышел из кухни; минуту постоял у Оксаниной двери – в комнате было тихо, и он вернулся к себе; лег, но вместо ожидаемого успокоения навалилось совершенно необъяснимое одиночество.

…Да что со мной? Зачем она мне?.. Ну, смазливая девочка – и все ведь! Сколько их, таких, у меня было… – перед глазами прошествовала вереница безликих фигур, и какая из них Оксана, угадать было невозможно, – она просто часть системы; я знаю, что должен дать ей, и что получить взамен, чтоб механизм работал… но такое предательство!.. Нет, она больше мне не нужна; совсем не нужна! – Женя представил красные глаза, размазанную по лицу блевотину, куски пищи, застрявшие в волосах, – у меня ведь все есть – чего возиться с таким дерьмом? Тут и с Еленой советоваться нечего; она, точно, начнет заступаться – из бабьей солидарности… а, может, я с самого начала мог обходиться без нее? Я ж не пробовал – я просто пошел на поводу у баб… Ох, Окси, ты не представляешь, что завтра с тобой будет!..

Правда, Женя и сам не представлял, что собирается сделать, но уставшее сознание не хотело ничего подсказывать – оно медленно отключалось; Жене показалось, будто он поднимается над собственным телом, над комнатой, над домом, над городом, и прочные нити, опутав эту отделившуюся субстанцию, возносят ее к бесконечному черному Абсолюту.

По ночам у Жени и раньше возникало ощущение бестелесности и полета, но никогда полет этот не был таким целенаправленным; впрочем, он и сейчас не видел ничего конкретного, но ощущение близости могучей силы переполняло его – он готов был взорваться, разбрасывая вокруг черные осколки, словно сам вдруг стал центром некоего Черного Мира.

…Это знак, что я впрямую вышел на источник! Это Великий День!..

Проснулся Женя уже утром. Ощущения, испытанные во сне не исчезли, вроде, все это и не являлось сном; он по-прежнему осознавал себя всесильным, самодостаточным существом, которое лишь маскируется в жалкую человеческую оболочку. …Наверное, так надо, – Женя потянулся, – Елена ж говорила, что мы не должны показываться открыто… да что там Елена! Пожалуй, теперь я даже круче нее!..

Он встал и с удивлением обнаружил за окном хмурое небо; дождевые капли сгущались в воздухе, но еще не получили команду обрушиться вниз. Деревья замерли, прижавшись к земле, словно та могла защитить их, но она сама пыталась спрятаться, разрывая на куски одеяло зеленой травы. Женя распахнул окно – влажный предгрозовой воздух вливался в него …эликсиром вечности, – подумал он, – черт, почему раньше я никогда не испытывал ничего подобного?.. Вдали прокатился раскат грома, и упругая волна заставила деревья вздрогнуть. Женя радостно смотрел на притихшую природу и чувствовал, как все изменилось за ночь.

Часы показывали восемь. Он вышел на кухню и сразу вспомнил вчерашнее. …Я ж хотел покарать ее!.. – совершенно механически он сделал бутерброд, вскипятил чайник. …Я должен покарать ее! Не наказать, а, именно, покарать – она только мешала мне, а теперь я все могу!.. – медленно ворочая челюстями, он перемолол безвкусную еду и закурил, наблюдая, как вслед за очередным раскатом, небо раскроила молния – она, словно специально, резвилась перед его окном, и это было прекрасное зрелище.

Затушив сигарету, Женя решительно прошел по коридору и распахнул дверь – Оксана тоже проснулась (или не спала вовсе); она лежала на спине, тупо глядя в потолок, бледная, с темными кругами под глазами. Увидев Женю, повернула голову и вдруг отползла в угол кровати; села, прижав колени к груди. Что ей увиделось в его лице, неизвестно, но она прошептала:

– Женечка, не убивай…

– Думаешь, я хочу тебя убить? – в принципе, он не думал о столь радикальном исходе, но идея показалась неплохой.

– Я чувствую… ты… страшный… у тебя глаза, как у мертвой кошки, – Оксана натянула одеяло под самый подбородок.

– Никогда не смотрел в глаза мертвым кошкам, – Женя усмехнулся, – ты согласна, что должна быть наказана?

– Согласна… только не убивай… пожалуйста…

Женя молчал – энергетическая нить, связывавшая их, пусть уже совсем тонкая, продолжала существовать; правда, чтоб нащупать ее, приходилось смотреть Оксане в глаза, напрягаться, вызывая воспоминания… и тут все оборвалось, потому что в кабинете зазвонил телефон.

– Кому еще не спится?.. – уже в двери Женя обернулся, – я сейчас вернусь, а ты раздевайся и ложись; убивать тебя я не собираюсь, но смерть покажется тебе лучшим исходом.

Оксана знала, что это правда, и в ужасе смотрела на закрывшуюся дверь; в запасе у нее оставалось совсем не много времени.

– Слушаю, – Женя снял трубку.

– Это Бородин. Я сейчас подъехал к твоему дому; обсудить надо один вопрос по Белгородскому проекту, можно зайти?

Женя вздохнул, но тут же решил: …Оно и лучше – пусть помучается, ведь ожидание всегда страшнее самого наказания…

– Заходи, – он нажал кнопку, отпиравшую замок на калитке, и через минуту увидел в окно двигавшуюся по дорожке знакомую фигуру. …Это все мои слуги… – мысль была мимолетной и быстро исчезла, но оставила после себя ощущение радости.

Женя уселся за стол, а Юра плюхнулся в кресло напротив, с интересом оглядывая кабинет – в прошлый раз, после встречи с зеленоглазой секретаршей, он пребывал, словно в тумане, и практически ничего не помнил.

– Что стряслось? – Женя закурил.

– В общем, все нормально – цех я купил, бумаги оформил; проблема одна – люди. В той Гнилуше одни алкаши…

– У нас что, таджики закончились? – перебил Женя.

– Таджиков хватает, – Юра усмехнулся, – но кто-то должен руководить процессом и этому кому-то необходимо там жить, чтоб решать вопросы на месте. Чужака там не примут – спалят на хрен, и искать никто не будет; да и кто из нормальных людей поедет в такую дыру? Нужен абориген, а из местных… – Юра почесал затылок, – есть только один конкретный мужик, но он не будет на нас работать.

– Как это не будет? – Женя откинулся в кресле, – разве ты еще не убедился, что на нас работают все, кто нам нужен?

– Я не смогу ни уговорить его, ни заставить, – Юра развел руками, – он, типа, правильный – я общался с ним. Он единственный на всю округу реальный фермер – настоящий, понимаешь? Взял землю, своими руками отремонтировал технику, расплатился с прошлогодними кредитами, взял новые…

– Кредиты – это хорошо, – непонятно к чему заметил Женя.

– …короче, первый вопрос, который он задал – откуда у меня деньги, а второй – зачем мне вкладывать их в заведомо нерентабельное производство. Понимаешь, он считать умеет и если начнет копать…

– А семья у него есть? – неожиданно спросил Женя.

– Жена – кулачка натуральная, все себе на уме; два сына, но их я не видел – в поле живут, так что, похоже, в папашу, а, вот, дочка… дочка просила тайком забрать ее в город, но она еще совсем ребенок…

– Похищение детей – не наш профиль. Но!.. – Женя поднял палец, – новое поколение – это наше поколение; там еще в сыновьях покопаться надо – может, и не слишком все крепко окажется. Давай так – я поработаю с твоим фермером, а ты съезди туда дня через три-четыре.

– Как «поработаешь»? – не понял Юра.

– Как-как… как всегда работаю, – Женя улыбнулся, но больше это походило на оскал; еще Юре показалось, что его зрачки расширились и почернели, как у мертвой кошки – это было страшно, но ощущение быстро прошло.

– Думаешь, за три дня там что-то изменится?

– Как знать, – Женя пожал плечами, – посмотрим.

Оба поднялись, и хозяин проводил гостя до двери.

Тучи уже висели темным шатром и гром громыхал совсем близко, но дождя по-прежнему не было. Юра остановился, вдохнув тяжелый воздух; на дорожке мелькнул силуэт и послышался щелчок калитки, но это его не касалось.

Оставшись один, Женя почувствовал себя неуютно – воспоминания о ночной силе стерлись красками дня, и теперь, когда речь шла о конкретной работе над конкретным человеком, вся его утренняя самоуверенность улетучилась. …Может, всыпать ей хорошенько и простить? – трусливо подумал он, – представляю, в какой выплеск выльется ее благодарность!.. А уж если еще раз нажрется, тогда все – никакой пощады…

Он открыл дверь и с удивлением обнаружил, что комната пуста; заглянул на кухню, в ванную; не спеша, прошелся по дому.

– Ну, сука… – прошипел он, в конце концов, придя к единственно возможному варианту, – это ты, детка, перегнула – сбежать от меня не удастся; теперь рассчитывай на худшее.

Он вернулся в кабинет и усевшись в кресло, принял свою любимую позу – вытянул ноги, закрыл глаза, но охваченное гневом сознание отказывалось работать в привычном режиме; вместо картинки, которую он обычно мог мысленно вызвать по собственному желанию, перед ним возникли лишь черные клубы, застившие пространство. …Нет, так дело не пойдет, – решил он, бездарно убив полчаса, – надо успокоиться… А поскольку никаких медицинских средств в доме не было, Женя уверенно направился к бару – «микстуры», находившиеся там, годились на все случаи жизни. …Это ей нельзя пить – она «аккумулятор», а мне можно все – я выше этих людишек…

Он налил полный стакан виски и резко выдохнул…

* * *

Оксана даже не осознала того, что совершила, подчинившись секундному порыву – когда Женины шаги смолкли, она вскочила, метнулась к одному окну, ко второму, как загнанный зверь. Перед ней стояли Женины глаза, в которых читалась смерть – не его и не кошки, а ее собственная!..

…Бежать!.. Если не успею, и он вернется, меня ничто не спасет… Она схватила одежду и как была, в ночной рубашке, бросилась вон; на цыпочках пробегая по коридору и слыша голоса из кабинета, успела забрать сумочку с деньгами, ключами от офиса, документами и остановилась лишь за кустами сирени – здесь ее не было видно из окна; перевела дыхание и подумала, что от следующего шага зависит ее судьба. Пока Женя занят переговорами, можно успеть вернуться, и он ничего не заметит. Тогда надо будет только пережить страшную пытку, которая ей уготована (в том, что пытка будет страшной, Оксана не сомневалась) и все вернется на круги своя.

…А если я не смогу ее пережить?.. На то был второй вариант, ради которого, собственно, она прихватила одежду и сумку. Этот вариант не просчитывался заранее, но разве живя в Броварах, она когда-нибудь просчитывала хоть один из своих дней? Нет, она оказывалась там, где оказывалась, и в этом заключалась прелесть существования; эта ее настоящая жизнь, которую она любит, которой принадлежит! Оксана явственно поняла, что все ее мечты о твердой, любящей руке – бред; они, как любые мечты, прекрасны до тех пор, пока неосуществимы, а потом прекрасными остаются лишь воспоминания.

Встряхнув одежду, она сообразила, что схватив первую попавшуюся юбку с блузкой, напрочь забыла о белье. Но это уже не имело значения, ведь вернуться и потом пытаться уйти снова, было бы полным безумием. …Без лифчиков полстраны ходит; без трусов, правда, как-то неловко… но у меня же полно денег! Куплю все новое – для новой жизни!..А в офисе еще сколько бабла! Надо тоже забрать и валить отсюда домой, в Бровары!..

Переодевшись, Оксана старательно обдернула юбку. …Ничего, сойдет… Выскочила за калитку и добежав до остановки, прыгнула в первую попавшуюся маршрутку; нить, так долго связывавшая ее с Женей, лопнула – она почувствовала себя на три года моложе, вновь независимой, вновь способной жить собственной жизнью; пусть некрасивой, неправильной, но своей! …Надо срочно отметить это дело, – пронеслось в голове, – нет, праздновать буду потом, в поезде… но пока хоть чуть-чуть – снять стресс после кошмара. Тем более, в офис сейчас нельзя – на машине он будет там через полчаса; не хватало еще столкнуться с ним… но он же не за деньгами – он кинется дальше искать меня, а я заеду часа через три – заберу бабки и на вокзал!.. А вон, кстати, магазин…

Она вышла у гастронома и сразу направилась в штучный отдел. Сколько же здесь стояло ее любимого портвейна! Это не импортная дрянь, от которой рвет после первого же стакана…

* * *

Как звали этого человека, Женя не знал; возможно, даже он создал его, изобретая для Оксаны страшную месть, поэтому называл его просто – Он.

Он считал себя писателем. Сюжеты, со всеми подробностями, возникали на потолке его комнаты, и они ему нравились, потому что получались настолько яркими, будто все это происходило с ним самим, хотя ничего подобного с ним никогда не происходило. Правда, так казалось лишь поначалу, но, чем дольше Он обдумывал сюжет, тем явственней тот проявлялся в его биографии. Это было жутко увлекательно – создавать собственную жизнь, а потом, от первого лица, предельно честно, фиксировать ее на бумаге; наверное, именно так выглядит талант, и Он очень гордился, что обладал им.

С каждым днем трансформация «потолочной» реальности в «уличную» и обратно происходила все незаметнее, и поэтому многие считали его сумасшедшим, но Он этим тоже гордился, ведь все гении немного сумасшедшие.

Он лежал на диване, мучительно вглядываясь в спасительный потолок – была среда, а, значит, к вечеру требовалось закончить новый рассказ.

Свинцовые тучи с улицы заползали в без того тусклую комнату, заполняя ее неясными, но безусловно зловещими предчувствиями. Наверное, это соответствовало сегодняшнему сюжету, но потолок оставался серым, лишь с тонкой паутинкой трещинок – видение не желало появляться. Такое случилось впервые, поэтому, тяжело вздохнув, Он скосил взгляд в угол… и испугался – в углу стояла тень; Большая, почти в человеческий рост. Откуда она появилась, не понятно, но тень не двигалась, и Он поспешно вернул взгляд к потолку, который вдруг стал резко темнеть… или это происходило в его сознании?..

Он четко увидел картинку.

«…Из-за речки взошла луна, поднявшись над черной стеной леса и освещая сбившиеся в кучу маленькие домики. В них давно погас свет, поэтому в тишине лишь картаво переговаривались лягушки, да плескала рыба, выпрыгивая из воды. Двое молодых ребят, которым по графику выпало сегодня дежурить, молча сидели на стульях возле сколоченной из досок эстрады…»

Он откуда-то знал, что одного из ребят должны звать «Геныч», а, вот, у второго имени, вроде, и не было. …Или в данном случае оно ему просто не нужно?.. Тогда получается, что второй – это Я?..

«…Я ковырял пень большим кухонным ножом – единственным имевшимся оружием. Рядом лежала гитара…»

Он знал, что гитара принадлежит тому, кого он считал собой, хотя в «не потолочной» жизни даже не пробовал играть. …Наверное, я умел, но разучился или забыл – не важно…

«…Очень хотелось спать. Я лениво перебирал струны и тихонько мурлыкал себе под нос, довольно улыбаясь. И вдруг раздался крик…»

Он не мог описать этот крик словами, потому что не слышал его, но почувствовал, что тот физически застыл в тишине комнаты; крик страшный, бессвязный, доносившийся ото всюду и ни откуда конкретно; крик, проникавший внутрь тебя, и уже казалось, что какие-то струны начинают вибрировать ему в унисон, и это уже кричишь ты.

«…Геныч вскочил.

– Идем туда! – прошептал он и протянул руку к ножу.

– Нет… – Я замотал головой, пряча нож за спину и с ужасом глядя на темную громаду леса.

– Идем!

– А, может, они дурачатся?..

– Так нельзя дурачиться – так можно умирать. Идем!

– Ну, иди, иди!!

– Дай нож.

– Не дам, – Я отпрыгнул в сторону, а Геныч повернулся и пошел. Я в три прыжка догнал его и загородил дорогу, размахивая ножом.

– Не пущу, не пушу… – скулил Я, – они тебя тоже убьют… а потом, ты слышишь?.. Слышишь?.. Он больше не кричит! Он умер! Слышишь, он умер!!..

Но Геныч двигался вперед; Я причитал, цепляясь за него:

– Ты его не найдешь… это далеко… это на другом берегу…

Когда Геныч все же освободился, Я упал и заплакал:

– Не уходи… я боюсь… понимаешь, боюсь…

Наверное, страх передался и Генычу, ведь они были одни среди черного леса, черного неба, черной реки и затаившихся в ужасе домиков. Это Я так казалось, а, возможно, Генычем руководило что-то другое, но он тоже не пошел; плюнул и побрел обратно к эстраде. В мир вернулась прежняя благостная тишина с пением лягушек и плеском рыб…»

Дальше фигуры стали расплываться, и Он, вскочив, бросился к столу, чтоб успеть перенести на бумагу свое состояние после увиденного; закончив многоточием, поднял голову. …А что потом? Убили там кого-нибудь или нет?..Он растерянно оглядел знакомую комнату и остановил взгляд на странной тени в углу. Концовка тут же сложилась, одной строкой, и Он дописал:

«…Днем его принесли. Он полз всю ночь и умер метрах в пятидесяти от забора лагеря…»

Внезапно сквозь тучи мелькнул солнечный луч. Блик упал на стол; очнувшись, Он оторвался от бумаги – никакой тени в углу не было.

…Бред какой-то, – Он мотнул головой; потом перечитал написанное, – это не мое видение. Неужели я мог забыть, что когда-то был в таком лагере?.. Хотя мог – я многое не вспоминал с первого раза… черт, самое главное, я никогда не видел смерть! Такое ведь не забывается!.. И, тем не менее, рассказ-то написан!..

Посмотрев на часы, Он сложил листки в папку и вышел на улицу. Тучи вновь сомкнулись, стерев крошечный клочок неба.

…Что это было? – мысль прочно сидела в голове и избавиться от нее, казалось, невозможно, – не понимаю, откуда этот лагерь? Может, галлюцинации? Зачем мне смерть? Я никогда не писал про смерть… Нет, безымянный это был не я, потому что я не помню ничего подобного… а, может, меня убивали там, в лесу?.. Может, это я кричал?..

Витрина магазина разверзлась гигантским ртом, искаженным криком. Он уже почти прошел мимо, а рот не исчезал, продолжая кричать, и тогда Он решил, что в лесу умирал тоже не он. Он остался жив! …Но кто же тогда я? Ведь где-то я должен быть, если все это явилось мне!.. И тут Он понял – он находился в одном из домиков! Только, вот, слышал ли тот крик?..

Он очнулся, когда совсем рядом взвизгнули тормоза. Водитель красной «четверки» высунулся в окно и что-то орал, грозя кулаком. Вернулось ощущение «уличной» реальности, и Он поспешно вернулся на тротуар, не понимая, зачем его понесло на проезжую часть; остановившись, огляделся – двигался он в правильном направлении, а навстречу тоже шли люди и смеялись, неизвестно чему; может, они смеялись, потому что среда плавно переползала в четверг, приближая выходные?.. Он не знал этого, но чувствовал, как уходил день; день жизни, и Он ненавидел людей, уносивших с собой его частицу.

Он вошел в редакцию, поднялся по пустой лестнице туда, где среди книжных шкафов и кожаных кресел заседала комиссия с мудреным названием «Секция прозы бюро пропаганды художественной литературы».

В зале уже сидели люди и курили. Вообще, здесь курили все и постоянно; одним это помогало сосредоточиться, других стыдливо прятало в облаках дыма. Он не курил, и потому ненавидел, и тех, и других; впрочем, ненавидел он их не только из-за этого – еще Он не понимал, за что они аплодируют друг другу, с какими такими удачами поздравляют, если он пишет намного лучше, а, главное, честнее. Ведь нельзя выдумать так, как прожил. …А сегодняшний рассказ? – подумал Он, – я должен увидеть смерть, чтоб это тоже стало правдой! Я ведь один среди этих уродов пишу голую правду!..

И все-таки Он прочитал рассказ про крик. Его не интересовало чужое мнение; Он и так знал, что ему скажут – да, тут есть нечто оригинальное, но писать надо проще. Он не верил этим людям, а видел в их глазах лишь алчный блеск, отражавший мозаику книжных обложек; они ж не понимали, что для него писать – это не способ заработать деньги, а единственный вариант не сойти с ума.

Еще Он прекрасно знал, что из его рассказов выхватывают незаконченные мысли (каждый более-менее понятные для себя – как разбойники, напавшие на клад, который не могут унести целиком)… но сегодня ему сказали совсем другое – сказали, что рассказ полон фальши и игры больного воображения; что никогда он не видел смерти, а все ощущения надуманы, и Он ушел, потому что на данный момент они были правы. …Надо срочно почувствовать смерть, и тогда я выправлю рассказ…

Выйдя на улицу, Он бессмысленно прошагал с полкилометра, зачем-то свернул в переулок и только там остановился. Из многообразия происходившего вокруг, взгляд выхватывал очень странные детали, и Он подумал, что видит то, чего не видит никто, например: ветер – это же озорной мальчишка, выскочивший из-за угла, насвистывая какую-то свою ветряную мелодию, гоня перед собой смятый обрывок газеты и целую толпу не ко времени опавших листьев. Они были маленькими и сморщенными, но было их так много, что казалось будто ветер гнал саму мостовую; как опытный пастух, он повернул за угол свое золотистое стадо и погнал дальше, по широкому проспекту. Остальные листья прочно держались за ветки тонкими пальцами, и в переулке воцарился обычный покой, лишь зацепившаяся за сучок газета протестующе шуршала, возмущенная тем, что ее забыли – ей тоже хотелось лететь вместе с ветром, а ее забыли, ведь она была позавчерашней, и ветер в ней не нуждался.