Текст книги "Время дракона"

– Если б победили турки, ваш отец вернулся бы домой, – пояснил посланец. – Однако победил Янку, поэтому ваш отец пока вернуться не может.

– А сколько нам ждать отцова возвращения? – выпытывал Мирча у посланца.

– Этого никто не знает, – последовал ответ.

В ожидании прошла осень, началась зима, а новых вестей не приходило. Отсутствие вестей тревожило всех, кроме одного человека – отца Антима, потому что он тревожился совсем о другом. Его заботило не затянувшееся изгнание, а потеря власти над старшими княжичами. Влад видел по лицу наставника – тот недоволен исповедями, которые принимает у высокородных отроков.

Священник явно считал, что исповеди проходят не так, как должны, поэтому зимой, когда вечера делаются особенно долгими, он стал призывать Влада в свою «келью», где много говорил ему о грехе сластолюбия. «Наконец-то! – мысленно усмехался княжич. – Поп целый год оставался слеп и вдруг решил прозреть. Поздно! Вот весной в замке у Гуньяди я бы порассказал, а сейчас не хочу».

Казалось, отец Антим сомневался, надо ли говорить с Владом о грехе. Мирчу священник давно уже спрашивал на исповеди, причём строго:

– Как живёшь без жены? – Но с тех пор как княжеская семья уехала из Тырговиште, старшему государеву сыну рассказывать было нечего.

Спрашивать второго брата, несмотря на его летнюю отлучку, исповедник медлил. Отец Антим ведь не знал, куда ездил Влад, поэтому не мог его уличить. Во время бесед в «келье» священник пускался в общие рассуждения о сластолюбии, которое неизбежно начинает одолевать в определённом возрасте, и всё посматривал на своего подопечного. Наверное, надеялся увидеть некий отклик и строил на этом свои расчёты – если «чадо» потупится, закраснеется или побледнеет, это признак, что грех есть, и тогда можно начать строгий допрос. Расчёты не оправдывались – Влад, сидя на сундуке и глядя снизу вверх на священника, сидевшего на табурете у стола, слушал спокойно и невозмутимо.

Эта невозмутимость давалась отроку тяжело, потому что над всеми монашескими рассуждениями о сластолюбии он готов был смеяться. Отроку хотелось даже подшутить над своим исповедником. Отец Антим выглядел таким безгрешным, что было бы забавно, если б монах признался в чём-нибудь эдаком.

В один из вечеров, по обыкновению прикидываясь простачком, Влад спросил:

– Отче, а как же ты сам борешься с грехом сластолюбия? Расскажи мне, и я тоже буду бороться, следуя твоему примеру.

Отец Антим не увидел подвоха и, кротко улыбнувшись, ответил:

– Мне сейчас легко. Было время, когда моя плоть давала о себе знать, но с годами её голос стал тише, а сейчас бывают времена, когда я чувствую себя почти бесплотным.

– Но ведь когда-то давно тебе было столько же лет, сколько мне. Как же ты боролся с искушением?

Княжич всё ждал, когда священник сделает строгое лицо и произнесёт что-то вроде: «Сейчас речь не обо мне, а о тебе», – однако ничего подобного не происходило. Отец Антим часто вздыхал и даже краснел от вопросов, которые слышал.

– Когда мне было столько лет, сколько сейчас тебе, я уже жил в монастыре, – медленно произнёс он. – А там свои правила. Там все соблюдают строгий пост, который ослабляет плотские желания.

– Совсем ослабляет? – спросил Влад, продолжая прикидываться, что любопытствует лишь для того, чтобы учиться бороться с грехом.

– Пост это не такое уж верное средство, – сказал священник. – Когда ты молод, то, как ни постись, всё равно одолевают греховные мысли, которые часто переходят в поступки. Таково свойство грехов юности. Все проходят через это.

Слово «все» означает «ты тоже», поэтому княжич почувствовал себя уличённым и притих. Заметив в отроке долгожданную перемену, отец Антим забыл своё смущение и с подозрением спросил:

– Чадо, неужели тебе ещё не ведомы эти грехи?

Пришлось признаться:

– Отче, я грешен.

Священник тут же сделался строгим, и разговор превратился в исповедь:

– А в чём именно ты грешен?

– Ну… – протянул княжич, не желая признаваться. – Я сошёлся со служанкой своей невестки.

– Это случилось лишь однажды, или ты закоснел в грехе? – спросил отец Антим.

– Не закоснел, – ответил Влад и, стремясь уклониться от исповеди, спросил: – Отче, а зачем уходят в монастырь? Кто согласится на это по доброй воле?

Поняв, что исповедь застопорилась, священник задумался, как путник, который остановился на развилке. Обычно путники в таких случаях выглядят слегка растерянными, глядят вокруг, будто ищут подсказку, затем всё-таки решаются выбрать направление, делают шаг, другой и с каждым новым шагом идут всё увереннее. Наверное, отец Антиим раздумывал, что лучше – потребовать ответов или получить их в обмен на свой рассказ – но в конце концов решил, что вырванное признание – это как грабёж на большой дороге и что будет лучше обменяться.

– У каждого свой путь в монахи, – произнёс наставник. – Бывает, что человек уходит в обитель, а бывает, что его отдают. У меня было четверо братьев, и мой отец решил, что младшего сына он должен отдать Богу. Поэтому, когда мне исполнилось десять, отец отвёз меня в ближайший монастырь.

– И как ты жил в монастыре? – спросил Влад.

– Сперва скажи мне о своём грехе, чтобы я мог снять его с тебя, – сказал отец Антим. – Когда именно ты сошёлся со служанкой своей невестки? Это было весной нынешнего года или раньше?

– Это было позже, – всё так же нехотя ответил княжич.

– Позже?

– Этим летом, – пояснил Влад.

– Так значит, когда ты сбежал, ты ездил к ней? – наконец догадался наставник. – И ты говоришь, что не сходился с ней до этого?

– Не сходился, – сквозь зубы процедил Влад.

– В самом деле? – подозрительно спросил священник. – Чадо, скажи мне правду, чтобы я мог отпустить тебе все грехи. Все, которые у тебя есть!

– Я говорю правду! Почему ты мне не веришь? – огрызнулся Влад.

– Хорошо, я верю, – тут же согласился наставник. Он помолчал немного, но не решался снова приступить к исповеди, пока отрок не успокоится. Наверное, поэтому отец Антим заговорил о монастыре:

– Хочешь знать, как я жил в обители? Я трудился. Меня ведь приняли, чтобы я работал, а не ради того, чтобы сделать из меня подвижника. Я нёс разные послушания, которые мало отличались от работы в отцовом доме, – надо было таскать воду, колоть дрова, чистить выгребные ямы. Наверное, так бы и продолжалось, но, на моё счастье, я был грамотный.

Увидев, что наставник больше не нападает, Влад сделался спокойным и миролюбивым:

– А кто учил тебя грамоте, отче? – спросил он.

– Сперва меня учил деревенский священник, – неторопливо отвечал отец Антим. – Зная о намерении моего отца, он учил меня читать по-славянски, объяснял смысл непонятных слов, и это открыло мне путь к свету, когда я оказался в обители. Играть в игры в монастыре нельзя. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как попросить, чтобы меня пускали в монастырскую библиотеку. Я находил себе книги с картинками и читал. Там заприметил меня один старый-старый монах. Он спросил: «Ты читаешь?» Я кивнул и пожаловался ему, что самые красивые книги в библиотеке нельзя читать. Дескать, там такие слова, которых не разберёшь, потому что половина букв непонятна. «Это греческие слова», – улыбнулся монах и сказал, что может научить меня греческому языку. – На этом месте отец Антим прервал свой рассказ и решился снова перейти к исповеди: – Так значит, чадо, ты сошёлся с этой девицей летом?

– Да, – сказал княжич. – Я уговорил её пойти в лес, а там она ни от чего не отказывалась.

Услышав такие слова, священник смутился, но всё же спросил:

– И как вы делали это? Ты ведь знаешь, чадо, что во время соития ты и она должны были лежать, а иначе тяжесть вашего греха…

– Мы делали всё правильно, – досадливо отвечал Влад.

– И ты должен был находиться спереди от неё, а не…

– Мы делали всё правильно! – повторил княжич. – Я даже не видел её голой целиком, потому что она была в платье.

– Это хорошо.

Княжич вдруг вспомнил о своей цели, которую преследовал в начале разговора – заставить отца Антима признаться в чём-нибудь эдаком:

– Отче, а теперь научи меня, как бороться со сластолюбием. Расскажи, что ты делал, когда был в моём возрасте.

Священник посмотрел на подопечного и снова смутился, потому что понял, что без ответа на вопрос не будет продолжения исповеди. Тяжело вздохнув, отец Антим отвечал:

– Когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, я не старался бороться со сластолюбием. Я стал подумывать: «Не вернуться ли мне в мир?»

– Вернуться? – с сомнением спросил Влад. – А твой отец принял бы тебя?

– Даже если б не принял, я мог бы наняться куда-нибудь батраком, скопить денег и жениться, – ответил отец Антим и тут же потребовал плату за свою откровенность: – Чадо, чтобы отпустить тебе грех, мне нужно знать ещё кое-что о том, что ты делал в лесу с девицей. Не предпринимали ли вы чего-нибудь такого, что препятствовало бы зачатию детей?

– Нет, – отвечал Влад. – Я даже сказал ей, что если сделаю её беременной, то признаю ребёнка.

– Теперь я смогу отпустить тебе грех, – сказал священник.

– Отче, сперва скажи, почему ты не женился, – перебил Влад.

– Потому что я не имел той свободы, которая есть у тебя, – со вздохом отвечал отец Антим. – Тебе не придётся выбирать между насыщением ума и насыщением плоти, а мне пришлось. Я выбрал насыщение ума. И поэтому остался в монастыре. Я говорил себе, что всегда успею встать за соху, но если уйду из монастыря, то лишусь всех тех книг, которые мне полюбились. Ни в одной деревенской церкви не сыщешь книг об Аристотеле. К тому же я понимал, что жена, которую я себе найду, будет похожа на мою мать, а моя мать была совсем простая женщина.

– А что плохого в простоте? – удивился Влад.

– Я из простой семьи, – начал объяснять наставник. – И моя мать была очень проста. Когда мне было десять, я не понимал этого, но в юности всё стало иначе. Мать приходила навестить меня раз в году после окончания осенних полевых работ. Обычно после Покрова. Мать являлась к воротам монастыря, я выходил к ней, и мы беседовали. Она неизменно спрашивала, хорошо ли меня кормят и есть ли у меня во что одеться зимой. Сперва я пытался объяснять, что не пища и не одежда – главная забота монаха. Мать кивала, но проходил год, и она, навещая меня, снова задавала одни и те же вопросы – хорошо ли меня кормят и есть ли у меня тёплый тулуп на зиму.

– Всякий раз спрашивала?

– Да. – Отец Антим грустно улыбнулся. – Я ей про презрение к телесному и просветление духа, а она мне про наваристую похлёбку и тёплый тулуп. Тогда я понял, что, если женюсь, моя жена будет такой же, как мать. «Что я получу от этой жены? – думал я. – Насыщение плоти и не более того. А чем я накормлю голодный разум? Я не смогу его накормить. И прокляну тот день, когда женился, и женщину, которая вроде слушает меня, но будто глухая».

Рассказывая всё это, священник выглядел странно. Влад видел перед собой человека, которому перевалило за пятьдесят лет, но в то же время видел отрока – такого же, каким являлся сам. Этот отрок – угловатый и неуклюжий – ясно проглядывал в престарелом монахе. И вот тут Влад понял, почему отец Антим заговорил с ним о сластолюбии только сейчас.

Несомненно, в замке у Гуньяди наставник тоже кое-что замечал, но не мог пересилить самого себя. Священнику, который в то же время являлся монахом, было трудно решиться заговорить о таком. Это не то же самое, что принимать исповедь у детей или у взрослого женатого человека.

Получалось, что отец Антим сведущ далеко не во всём. Если спросить его о вере, то могло показаться, что он так мудр, будто прожил несколько сотен лет, но вот прозвучали вопросы о грехе сластолюбия, и оказалось, что отец Антим так и остался тринадцатилетним отроком. «Оно и понятно, – думал княжич, – ведь священник, и тем более монах, это не тот человек, который способен рассуждать о сластолюбии со знанием дела. Было бы странно, если б монах оказался сведущим в этом». Конечно же, монах знал мало и потому боялся ошибиться, показаться смешным, а ведь это самая большая ошибка, которую может совершить наставник – показаться своему подопечному смешным.

Теперь Владу больше не хотелось смеяться, как он делал недавно, слушая туманные рассуждения о сластолюбии. Вот если бы отец Антим отказался рассказать про свои искушения, притворился бы, что знает о сластолюбии очень много, и начал бы сердиться на вопросы отрока – вот тогда сделался бы смешным. Но священник не совершил этих ошибок, и тогда Влад ясно увидел пример, как христианская кротость может побеждать насмешку.

– Вот ради чего мне пришлось бороться с этим грехом, – подытожил отец Антим. – А у тебя причина иная, чем у меня. И эта причина ещё важнее, потому что ты – сын государя.

– А что за причина? – спросил княжич, уже готовый поверить наставнику, что бы тот ни сказал.

– Государь должен с юности учиться обуздывать своё сердце, – говорил отец Антим, – а иначе привычка давать волю страстям так и останется. И что же тогда? Тогда ты не станешь великим государем. Великий государь – это человек спокойный и рассудительный, а не тот, который всё время кричит, а решения принимает в порыве чувств. Безрассудный и порывистый рад бы стать спокойным и рассудительным, но не может. Берегись этого.

Глава VII

Два с половиной часа назад, подъезжая к Отопень, венценосный путешественник сокрушался, что находится лишь на полпути к монастырю. Теперь же, миновав Отопень, Влад вдруг подумал, что путь не такой дальний: «Тебе осталось проехать только одно место, где могут задержать и попросить разобрать дело, а дальше езжай без помех – дальше начнётся лес, за которым расположена обитель. Вот и вся дорога!» Путешественник даже ощутил нетерпение – скорей бы добраться.

Возможно, так подействовала обедня, и пусть Влад не причащался на ней, однако до обедни он никак не мог решить, хочет или не хочет ехать в обитель. К тому же его преследовало странное чувство, что путь бесконечен. Теперь же сомнение и беспокойство исчезли – хотелось доехать до обители как можно быстрее, да и путь казался коротким. Размышляя о причине такой перемены, правитель опять вернулся к мысли, которая уже приходила ему в голову перед тем, как он судил крестьянина-острослова: «Неужели это всё-таки дьявол? Неужели он морочил меня, хоть и уверял, что не морочит?»

Дьявол, услышав хозяйскую мысль, привычно прошипел:

– Да, вали всё на дьявола. Дьявол всегда во всём виноват. А кто же ещё!

Чешуйчатая шавка, бегущая слева от государева коня, всем своим видом изображала смирение – скорбно наклонила голову и прикрыла глаза, будто кающийся грешник на исповеди. Это развеселило Влада, дракон снова стал ему нравиться, и потому подозрения рассеялись.

«Может, нетерпение появилось оттого, что я снова вспомнил события многолетней давности? – размышлял князь. – Ведь точно такое нетерпение я чувствовал, когда ехал встречать отца, вернувшегося из Турции».

Отец дал о себе знать в начале весны, через восемь месяцев после того, как пропал. Только-только растаяли снега, когда пришла весть, что он вместе с турецкой армией переправился через Дунай и ожидает на границе4343
  Согласно свидетельствам средневековых хронистов Дракул-старший, чтобы вернуть власть, отправился за помощью к султану, был брошен в темницу и провёл в заточении четыре года в Галлиполи (ныне Гелиболу). Современные историки считают, что это свидетельство не заслуживает доверия, так как Дракул-старший вернулся в Румынию уже через год (максимум через два). Заодно с Дракулом-старшим султан освободил и сыновей румынских бояр, которые жили при турецком дворе как заложники более десяти лет.


[Закрыть]. Нан, Тудор и остальные жупаны, узнав, что их прежний государь вернулся, всё побросали и поехали навстречу. Старших княжичей они взяли с собой, и княжичи были очень этому рады.

Влад и Мирча ощущали нетерпение, ведь так происходит со всеми, кто предчувствует что-то хорошее. Вот если человек тревожится, тогда он сам не знает, что лучше – поскорее встретиться с несчастьем или подольше пожить в неизвестности. Совсем другое дело, если на сердце легко – тогда человек нетерпелив. А если над головой голубое безоблачное небо, если солнце греет ласково и ветерок приятно холодит, то чувство лёгкости бытия только усиливается.

Влад прекрасно помнил, что в ту далёкую весеннюю пору стояла хорошая погода, солнце пригревало совсем по-летнему, так что княжичи путешествовали с удовольствием. С таким же удовольствием Влад сейчас направлялся в монастырь. Наверное, поэтому августовским днём вдруг вспомнился давний день весны.

Младший Дракул прекрасно помнил тот день, когда увидел отца после долгой разлуки. Как такое забыть! Однако тот весенний день запомнился ещё и потому, что именно тогда Влад впервые увидел турок. С тех самых пор как отец начал упоминать о турках в своих рассказах, сын хотел посмотреть на представителей этого народа. Хотелось воочию убедиться в правоте родительских наблюдений, и Влад впервые получил такую возможность в четырнадцать лет, когда приехал к отцу в турецкий лагерь возле Дуная.

Сейчас, направляясь в обитель и вспоминая себя тогдашнего, младший Дракул не уставал удивляться, как всё изменилось: «В ту пору ты стремился хотя бы посмотреть на турок, а сейчас знаешь про них так много, что сам частью отуречился. Ещё бы! Ведь ты прожил в Турции семь лет с перерывами, да и сейчас продолжаешь бывать там».

«Семь лет – не шутка, – говорил себе венценосный путешественник. – Человек за семь лет успевает так пропитаться чужеземным воздухом, что душок остаётся навсегда, сколько ни проветривай». Живым доказательством этому являлся сам Влад, решивший для поездки в монастырь облачиться в один из своих любимых кафтанов, а ведь кафтан этот шился из турецкой ткани, хоть и был скроен по румынскому обычаю.

Князь был уверен, что монахам эта ткань не понравится, но ему самому она нравилась. «Хорошая ведь материя! – думал Влад. – А синий цвет приятен глазу. Что здесь греховного, если я случайно увидел материю на турецком торгу и решил купить?»

Два золотых перстня, блестевшие на его левой руке, тоже были куплены в Турции, причём в оправе сразу угадывалась восточная работа, и потому на неё кое-кто косился неодобрительно. Особенно часто косился румынский митрополит. Люди из митрополичьего окружения даже советовали Владу не надевать ничего подобного, если предстоит встреча с владыкой, но правитель в ответ уверял, что вещи из мусульманской страны вовсе не обязательно несут на себе печать «нечестивого Магомета».

В монастыре, куда Влад сейчас направлялся, тоже могли сделать замечание насчёт перстней, но замечания настоятеля значили для государя ещё меньше, чем насупленные брови митрополита. Младший Дракул привык отмахиваться от этого, ведь иначе получилось бы, что он согласен с мнением румынского духовенства о турках.

Для румынской церкви все турки являлись врагами, а Влад стремился жить с султаном в мире и поэтому платил дань. Румынское духовенство во главе с митрополитом называло турок всякими бранными словами, а румынский государь считал, что в этих суждениях много ложного. Ложного и незаслуженного! «Люди склонны сочинять небылицы о врагах, чтобы не замечать во враге хороших качеств», – полагал Влад и нередко морщился от тех россказней о турках, которые слышал.

Если верить россказням, то получалось, что турецкие воины все чёрные и страшные, как черти, – глаза горят, в одной руке сабля, в другой руке плётка, а в зубах нож. О турецких сановниках говорили, что они толстые и неуклюжие, но в делах изворотливые, как змеи, и озабочены только тем, чтобы добыть себе как можно больше невольников-христиан. Про турецких торговцев говорили то же самое и добавляли, что если христианин попадёт в руки к туркам, то непременно подвергнется страшным истязаниям. Про турецких священнослужителей и вовсе говорили, что они бесноватые и успокаиваются, только если видят пролитую христианскую кровь.

Когда Владу было четырнадцать, он почти верил в эти небылицы. И всё-таки княжич хотел убедиться во всём сам, поэтому, направляясь в лагерь к Дунаю, испытывал двойное нетерпение: «Не только отца увижу, но и посмотрю на этих турецких чертей».

Отрок готовился к неожиданностям, однако совсем не предполагал, что в первую же минуту пребывания в турецком лагере сделает для себя удивительное открытие – оказалось, что турки вовсе не обязательно чёрные. Среди них было много русых с серыми глазами – недавних пленников, обращённых в слуг или даже в воинов. Наверное, отец Влада тоже замечал, как много в турецком войске новообращённых, и потому в историях, которые он когда-то рассказывал семье по вечерам, часто мелькала фраза:

– Султан ссорит людей и в этих ссорах черпает свою силу.

«Конечно, отец имел в виду не просто людей, а христиан, – догадался четырнадцатилетний Влад. – Султан ссорил христиан!» Ведь христиане, взятые в плен, обращались против своих же единоверцев и бились уже не с магометанами, а меж собой. Христиане могли биться с христианами, даже не меняя веру! И даже те христиане, которые становились обозными слугами, всё равно способствовали победе «поганых». «Вот почему турки кажутся неистребимыми! – понял княжич. – Они забирают силу у своих противников и делают её своей. Причём делают по-настоящему, ведь эта сила не стремится вырваться на волю».

Влад сделал такие выводы, потому что нигде в лагере не увидел надсмотрщиков с плётками. Русые и сероглазые люди в турецком лагере не были закованы в цепи или как-то по-другому ограничены в движении. Они спокойно делали всё, что от них требовали.

Позднее княжич узнал, что в турецком войске даже невольникам платили жалованье, потому что проще платить, чем без конца надзирать. К тому же всем невольникам говорили, что если они докажут свою преданность новым хозяевам, то станут свободными, то есть равными в правах с турками. А вот если невольники не захотели бы проявить послушание и попытались бы убежать, то подверглись бы очень жестокому наказанию.

Узнав это, Влад решил, что рассказы о том, как поганые истязают христиан, правдивы лишь отчасти. «Не такие уж страшные эти турки», – подумал княжеский сын. К тому же он знал, что многие румынские бояре обращались со своими слугами не менее строго – применялись и цепи, и колодки. Получалось, что служба турецкому хозяину мало отличалась от службы жупану.

Глядя на турок, четырнадцатилетний Влад никак не мог понять, куда же он приехал – в стан врагов или нет? Кто вокруг – инородцы или братья? Внутренний голос говорил, что турки – враги, потому что эта мысль была привычной, но то, что княжич видел и слышал вокруг, противоречило образу врага.

За год до этого княжич, увидев наёмников Яноша Гуньяди, больше всего удивился, что понимает их речь, ведь она напоминала славянскую. А теперь в турецком лагере княжич оказался изумлён ещё больше, потому что, вслушиваясь в говор разношёрстной толпы, тоже распознал знакомые слова – славянские слова «конь», «господин» и много других. «Неужели это лагерь врагов христианства?» – недоумевал отрок. А ещё он подумал, что если биться с этими «врагами», то будет трудно поднять на них руку, потому что человеку всегда труднее убивать тех, кто говорит с ним на одном языке.

Славянские слова, услышанные Владом, звучали из уст сербов и болгар. Болгарию турки завоевали уже давно и поэтому взяли себе много слуг из этой страны. Сербия пока сопротивлялась, но каждый турецкий поход туда заканчивался пленением множества сербов, которых тоже обращали в слуг.

Болгары обычно участвовали в турецких походах как воины, а сербы чаще всего работали в обозе – ставили и убирали палатки, готовили еду, ухаживали за ранеными, следили за лошадьми, а если надо, то строили укрепления вокруг лагеря и делали много другого, чего не стали бы делать воины.

Переговаривались турецкие слуги, конечно же, на родных языках, и поэтому Влад слышал славянские слова. Слыша их, он понимал, что вокруг много «своих», но когда оглядывался вокруг, то не мог сразу распознать, где «свои», а где инородцы. «Кто это сейчас прошлёпал мимо в стоптанных сапогах? – спрашивал себя княжич. – А кто там возле палатки сидит и латает рубаху? Кто пытается расшевелить палкой угасший костёр? А кто, стоя на коленях на земле, точит ножи об камень?»

Болгары и сербы, долго жившие с турками бок о бок, даже внешне становились похожими на восточных людей, ведь если христианин принимал магометанство, то начинал обматывать голову длинным куском ткани. Впрочем, болгары и сербы принимали турецкий вид, даже не обращаясь в другую веру – христианам ведь случалось носить широкие шаровары и восточные кафтаны, а ещё случалось побрить голову, чтобы извести вшей, и тогда лысая голова тоже начинала напоминать турецкую.

Всех обитателей турецкого лагеря объединяло то, что им приходилось брить бороду, ведь по правилам, установленным в Турции неведомо когда, борода считалась отличительным знаком султана, его родичей, особо знатных сановников, а также лиц духовного звания. Все прочие имели право только на усы, поэтому бородатые румынские бояре, ехавшие через лагерь к своему князю, вызывали всеобщее любопытство.

Люди, сидевшие у костров, вылезавшие из палаток или просто шедшие мимо, оборачивались. Некоторые улыбались, показывая зубы, и Владу это не нравилось. Он всегда думал, что склабиться – значит угрожать, однако у поганых, наверное, считалось по-другому. Они склабились слишком добродушно, чтобы это выглядело как настоящая угроза, поэтому Влад тоже начал склабиться в ответ… и вдруг увидел отца.

Отец стоял у входа в большой, замысловато украшенный чёрный шатёр и высматривал, не появились ли гости. Наверное, родитель ожидал в гости только бояр, а семью рассчитывал увидеть позже, поэтому, заметив Мирчу и Влада, он просветлел лицом и даже засмеялся от радости.

Рядом с родителем толпился десяток молодых турок в богатой одежде, которые как-то странно поглядывали на приезжих и переговаривались. Слезая с коня, Влад задумался, зачем отец держит этих турок возле себя, и предположил, что это люди из свиты турецких военачальников, ведь рядом с отцовским шатром стояли и другие красивые шатры, означавшие, что это самое сердце турецкого лагеря и что здесь обосновались самые знатные турки.

Родитель порывисто обнял сыновей и коротко расспросил:

– Ну, как вы без меня? Как ваши братья? А остальные? Всё хорошо?

– Хорошо, отец, – ответил Мирча, а Влад кивнул.

Тогда отец оглядел своих бояр, но в первую очередь – Нана и прочих старожилов, будто проверял, все ли сдержали слово и приехали встречать своего государя, как было договорено. На Тудора и тех жупанов, которые всегда служили ему верой и правдой, государь глянул лишь вскользь, очевидно, считая их преданность чем-то само собой разумеющимся, а вот Нана и его товарищей оглядел внимательней.

Наконец, убедившись, что приехали все, румынский государь произнёс:

– Я доволен вами, жупаны.

Те поклонились, после чего государь снова заговорил, обращаясь только к Нану и другим старожилам:

– Вы привезли мне моих детей здоровыми и невредимыми, а также выполнили всё, о чём мы условились, поэтому я отвечу добром на добро…

Наверное, он приготовил длинную речь, но закончить так и не успел, потому что Нан вдруг изменился в лице:

– Сынок… – пробормотал боярин.

Только тогда Влад понял, что юноши в турецкой одежде, собравшиеся у шатра, – вовсе не турки. Это были свои! Это были те боярские сыновья, про которых он так много слышал, – сыновья, которых десять лет назад отвезли к султану и оставили жить во дворце. Судя по всему, десять лет назад бояре отдали султану совсем маленьких детей, но с тех пор дети повзрослели, отуречились и потому стали выглядеть инородцами.

Знал бы четырнадцатилетний княжич, что ему тоже придётся пройти через это – что он тоже отправится на несколько лет «погостить» во дворец к султану, где изменится и отуречится так, что трудно будет узнать. Пусть Нан узнал своего сына, и остальные жупаны, когда-то отправившие детей к туркам, тоже узнали своих отпрысков – узнали без подсказки, но всё же узнавание потребовало усилий. Наверное, дело было в том, что всякий, кто долго живёт в других краях, перенимает жесты и мимику тамошних жителей. А ведь это очень влияет на внешний вид!

Младшему Дракулу иногда говорили, что, прожив несколько лет в Турции, он привёз себе оттуда новое лицо – лицо, где глаза узкие, потому что прищурены, а губы тонкие, потому что растянуты в усмешке. А ещё он научился делать лицо непроницаемым или даже застывать полностью, будто каменное изваяние, лишённое чувств. Скрывать чувства стало для Влада привычным делом, а в четырнадцать лет он не понимал, почему боярские дети выражали свою радость от встречи с отцами очень осторожно.

Совсем по-другому вели себя жупаны, радовавшиеся встрече с детьми – жупаны не сдерживались. Именно тогда Влад впервые увидел, как гордые люди плачут. Они обнимали повзрослевших чад или, отступив на шаг, всматривались в их лица, смеялись, бормотали что-то бессмысленное.

Через несколько минут жупаны вконец расчувствовались. Каждый из девятерых старожилов боярского совета поцеловал государю руку и поклялся в верности ещё раз. Государь выглядел довольным. Судя по всему, это было именно то поведение, которого он ждал от слуг, в прошлом проявлявших строптивость.

– Отец, а как тебе удалось вернуть заложников? – тихо спросил восхищённый Мирча. – Как тебе удалось одурачить султана? Я бы на его месте никогда их не отдал. А он отдал. Это потому, что ты ловко торгуешься с погаными. Ты кого угодно уговоришь!

Родитель только покачал головой.

Тем временем Басараб, оставшийся один в Тырговиште, очень обеспокоился, а затем поразмыслил и решил, что лучше тихонько уехать туда, откуда приехал – к венграм. Так закончилось правление Басараба, оказавшееся коротким и бесславным, а вот отец Влада стал любим подданными, как никогда прежде. В глазах всего народа он сделался героем, побывавшим в турецкой неволе. Простые люди встречали его радостно и думали, что стали свидетелями замечательного события – человек оказался в плену и сумел вернуться без всякого выкупа!

Народ думал именно так, ведь жупаны рассказывали всем историю, придуманную на совете восемь месяцев назад, – дескать, князь поехал осматривать крепости на южных рубежах и оказался в плену у поганых, которые напали из засады. В Тырговиште даже дворцовые слуги плакали и стремились приложиться к руке господина. Они были уверены, что тот, пребывая у турок, много страдал, а «страдалец» улыбался, пожимал плечами и не мог признаться, что на самом деле жил у султана, как дорогой гость.

Лишь тогда, когда общая радость немного улеглась, Владу стало известно, о чём его отец договорился с султаном и почему султан отдал боярских сыновей. Родитель оттягивал разговор, но Влад поначалу не придал этому значения – он был слишком рад увидеть отца. И всё же во время пира, устроенного во дворце по случаю «счастливого спасения государя», княжич иногда отвлекался от общего веселья и задумывался, сам не зная почему.

Казалось, для беспокойства не было причин, ведь жизнь вернулась в прежнюю колею – семья снова жила в Тырговиште, отец снова сел на трон. «Всё стало, как раньше! – уверял себя четырнадцатилетний Влад, но сам же себе возражал: – Нет, не совсем, как раньше. В прежние времена отец стремился жить без лжи и очень печалился, если приходилось врать, а теперь он врёт и при этом весел».