Текст книги "Время дракона"

Глава V

«Кто хорошо поёт, тот плохо воюет», – так говорил Янош Гуньяди, а Влад слушал и принимал как неоспоримую истину, хотя теперь, много лет спустя, мог бы завязаться спор, ведь если соглашаться с Яношем, то выходило, что у каждого есть только один истинный талант, на основе которого и надо выбирать себе занятие.

«Нет, Гуньяди ошибался», – говорил себе младший Дракул, который стал толковым государем, хотя в ранние годы не проявлял к этому способностей, потому что не верховодил сверстниками и не мыслил себя главным. Он готовился стать помощником отца и старшего брата, а переменил намерение лишь тогда, когда отец и старший брат внезапно умерли. Тут-то и пришлось взять на себя роль, совсем не привычную – роль вождя, а не того, кого ведут; роль победителя, а не того, кто заранее готов уступить первенство.

Тринадцатилетнему отроку, который слушал Яноша Гуньяди, было ещё очень далеко до подобного перерождения, но, повзрослев, Влад говорил себе: «Нет. Кто хорошо поёт, может и воевать хорошо, если деваться некуда». Он был готов и подтвердить это, но не собственной судьбой, а на примере другого государя – сербского князя Стефана Лазаревича, пусть и не певшего песен, зато имевшего близкий к этому талант, поэтический, вовсе не мешавший Стефану укреплять государство.

Правители балуются стихосложением довольно часто, однако большинство подданных не одобряет этого и радуется, если вирши получаются неуклюжие:

– Вот и хорошо, – говорят люди. – Вот и правильно. У государя талант должен проявляться не в стишках.

Когда рифмовать строки выходит плохо, народ прощает венценосному сочинителю такое баловство, но у Стефана Лазаревича, как на грех, получалось выразительно, звучно и складно, поэтому начались пересуды – не своим делом занимается! – а кое-кто даже говорил, что сочинение стишков удаётся этому князю лучше, чем управление страной.

Особенно часто слышались такие суждения в первые годы Стефанова правления – дескать, он, как ребёнок, уцепился за юбку матери, и родительница заправляет всеми делами, а сынок потакает. Говорили, что слюнтяя в нём сразу видно, потому что стишки любит, однако Стефан Лазаревич не обращал внимания на эту болтовню и продолжал сочинять.

Затем стали говорить, что он не может жить в согласии с младшим братом и с племянником, зато сохраняет согласие с турками. Люди судачили, что из-за стихотворства их князь стал чувствительный. Брат слово скажет поперёк, а Стефан сразу обижаться и воевать.

– Был бы нравом погрубее, так сказал бы брату пару крепких слов, вот и спору конец, и незачем войну затевать, и уж тем более незачем брать турок в союзники, – шептали злые языки, а Стефан Лазаревич продолжал своё.

Затем стали говорить, что он не на то тратит деньги. На его землях располагались два богатых серебряных рудника. Кое-кто из ближнего круга сетовал, что с таких доходов можно было увеличить армию, построить новые крепости, а Стефан Лазаревич вместо этого собрал при своём дворе толпу оборванцев, называющих себя служителями искусств, накупил книг… Бояре очень досадовали из-за «ненужных трат», а правитель сочинял стихи и поощрял других к проявлению талантов.

Так и жил Стефан Лазаревич, пока не умер, а после его кончины все заголосили:

– Государь был великий! Чтил родителей. Не давал младшему брату верховодить. Многие земли, принадлежавшие сербам, но отобранные турками, вернул. Кое-что отвоевал, но по большей части добыл хитрыми разговорами, притворяясь другом нечестивцев. Он заодно с искусствами поощрял ремёсла, а вслед за ремёслами оживилась торговля. Хорошие настали времена! Народ не голодал, множился числом, – вот что стали говорить, а пока князь жил и здравствовал, все эти дела оставались как будто незамеченными.

Влад никогда не видел Стефана Лазаревича, правившего в те же времена, что и дед Влада, великий румынский государь Мирча. Сохранилось лишь предание о жизни сербского князя, но и там младший Дракул находил для себя много поучительного: «Не такова ли судьба всех правителей? – размышлял он. – В каждом народ замечает только одну черту, самую яркую, а остальное побоку. Вот и с моим отцом случилось так. За ним заметили, что он чеканил дьявольскую монету, и все разговоры про него только и вертелись вокруг этих проклятых денег. Его прозвали Дракулом, и это прозвище не отстало даже тогда, когда он начал жертвовать монастырям и раздавать щедрую милостыню».

Конечно, народ судил несправедливо, ведь отец Влада, чеканивший монеты, не был ни зол, ни жесток, ни коварен, ни хитёр, как дьявол. Прозвище «Дракул» он не заслужил, да и любое другое подошло бы плохо, потому что нельзя выразить всю суть человека в одном слове.

«То же и со мной! – мысленно восклицал Влад. – Я ношу отцово прозвище, но неужели оно отражает всю мою суть? Неужели нет у меня других талантов, кроме как судить и казнить людей? Не может быть! Ведь изначально меня прочили лишь в помощники отцу с братом, и если бы это сбылось, я мог бы проявить другие таланты».

Младший Дракул считался суровым и строгим государем. А был ли он на самом деле суров и строг? Или это жизнь заставила его надеть на себя суровую личину, а в глубине души он так и остался смирным отроком, привыкшим во всём подчиняться старшим родичам?

Наверное, не случайно младший Дракул кое в чём уподобился Стефану Лазаревичу – тоже сочинял стихи. Правда, занимался этим от случая к случаю, ни перед кем не хвастался удачными виршами, да и хранились они только в голове у сочинителя и нигде больше. Порой все строки начисто забывались, но забытое могло и вспомниться, а чаще других всплывало в памяти вот это стихотворение:

 
Мне от тебя достался лишь случайный взгляд,
Когда ты в церковь шла чужой невестой.
Немного погодя – когда на свадьбе всяк был рад
Поздравить молодых и пожелать им вместе
Прожить до старости, – ты на меня взглянула снова.
Я оба эти взгляда в памяти заботливо берёг
И словно позабыл, что ты жена другого.
Тот, кто подымет у прохожего упавший кошелёк
И не вернёт владельцу, вором назовётся.
А если кто-то брошенные взгляды подберёт,
Он тоже вор, и потому мне каяться придётся,
Пускай и не ведут владельцы взглядам счёт.
Но вот кому я должен каяться? Тебе самой
Или владельцу твоему, законному супругу?
К тому же знают все, что вы счастливою четой
Не стали… Кто ж запишет мне в заслугу
Признание, что я, как краденую вещь, таил
За пазухой весь пыл, душевные движенья?
Супруг тебя ни в грош не ставил, я – ценил
Превыше кровных уз, превыше одобренья
Своих родных. Да я бы бросил отчий дом!
Наследством пренебрёг, чтоб жить с тобою!
Чем взгляды красть твои, всю скрал бы целиком!
Однажды предложил: «Бежим. Я всё устрою».
«Вот несмышлёныш! – ты одёрнула меня. —
А возраст твой не юн для эдакой затеи?!
Признанья пылкие – пустая болтовня.
Мне впору хохотать над болтовнёй твоею.
Чтоб женщин красть, сначала отрасти усы.
Ты не прокормишься, сбежавши на чужбину.
Когда по малолетству яблоки ворует сын,
Отец простит, но сорванные яблоки в корзину
Положит, передаст владельцу, извинившись перед ним».
 

* * *

В первую ночь, проведённую в замке Гуньяд, Влад не спал почти до рассвета. Глаза не хотели закрываться, поэтому, пока здешние обитатели ещё бодрствовали, княжич бесцельно бродил по коридорам и лестницам, а прекратил хождение лишь во втором часу. «Если буду гулять по темноте, ночная стража может запросто принять меня за вора», – решил Влад и отправился к себе в комнату.

Полусонный слуга – один из тех, что приехали вместе с княжеской семьёй из Тырговиште – помог снять кафтан и сапоги, но, как только выполнил свои обязанности, упал на тюфяк в углу и захрапел. Слугу бессонница не мучила, а вот Влад не смыкал глаз и всё таращился в темноту каменных потолочных сводов. Лишь когда небо за окном посветлело, он провалился в забытьё, но всё равно грезил, что бродит по разным помещениям, пытаясь выучить, где что находится.

Очнулся княжич, когда небо посветлело чуть больше. Сквозь щель под дверью начали просачиваться звуки шаркающих шагов и приглушённые голоса. Судя по всему, замковые слуги уже проснулись и спешили по коридору приниматься за дела, пока в комнате челядинцы Влада, двое из которых устроились на полу на тюфяках, а ещё один – на широкой лавке возле стены, продолжали сладко посапывать. Вот лежебоки!

Ещё с вечера кто-то поставил на столе медный таз и такой же медный кувшин, положив сверху полотенце. В кувшине княжич обнаружил воду и решил умыться – сам, без помощи, хоть это и не полагалось.

Один из челядинцев, спавший на тюфяке, увидел, что делается, приподнял голову, но юный господин только отмахнулся – он почему-то не желал видеть рядом с собой те лица, которые ежедневно видел на протяжении последних нескольких лет.

Меж тем в капелле начал звенеть колокол. Его звуки, однообразные и гулкие, приглашали на самую раннюю утреннюю службу. Это означало, что сон окончен для всех, так что люди в коридоре за дверью прекратили осторожничать, затопотали и заговорили без всякого стеснения.

Конечно, приглашение в капеллу не относилось к православным гостям, поэтому отец Антим в начале десятого часа устроил православную обедню, как делал когда-то в Сигишоаре. Сёчке не пришла, брэилянка ехидно сказала об этом кормилице, а нянька, присматривавшая за Раду, вздохнула.

Хоть обедня и служилась в непривычном месте, сам строй богослужения измениться не мог, так что княжичу не требовалось быть внимательным. Он крестился и чуть наклонял голову в поклоне, когда надо, но делал это полуосознанно, так что через некоторое время после начала службы почувствовал, что засыпает стоя. Влад даже испугался, что вправду заснёт, как вдруг услышал за спиной тихое «эй».

Не успел княжич обернуться, как оклик повторился, но теперь уже рядом – в комнату тихо вошёл Ласло.

– Это у вас надолго? – шёпотом спросил хозяйский сын.

– А что? – таким же шёпотом спросил Влад.

– Поехали, воинский лагерь посмотрим. Мы вчера со стены костры видели. Помнишь? Вот этот лагерь. Я там кое-кого знаю. Поехали.

– А почему сейчас?

– Воинам есть раздают. Хочешь попробовать, что они едят? Это почти то же, что в походе побывать.

«Посидеть вместе с наемниками у походного костра, поспрашивать про битвы и вкусить настоящей воинской пищи? Вот это приманка!» – подумал княжич. Сонливость как рукой сняло. Он быстро перекрестился и вышел из комнаты, сознавая, что его по возвращении не похвалят. Влад оправдывал себя тем, что в Тырговиште часто видел, как отец, не достояв службу до конца, выходил из храма, если ожидали неотложные дела. «Раз государю можно, то и государеву сыну не запрещается!» – подумал княжич. А ещё он подумал, что незаметно для себя начал слушаться десятилетнего Ласло, как старшего.

«Тебе тринадцать, а он тобой помыкает», – спохватился Влад, но слишком поздно, когда уже следовал за маленьким Гуньяди во двор, на ходу застёгивая тёплый кафтан. Теперь возвращаться на обедню было глупо. К тому же княжич по-прежнему боялся на ней уснуть. Казалось, лучше уж не спать, а единственным средством от дремоты являлась встреча с чем-нибудь незнакомым.

Бессонная ночь всегда действовала на Влада одинаково. Внимание делалось очень цепким, отчего казалось, что зрение, слух и чутьё улучшились и стали как у лесных зверей. Весь мир начинал жить особенной жизнью, наполнялся множеством интересных предметов, звуков и запахов. Сейчас княжич чувствовал себя так, как будто приглашён не на осмотр воинской стоянки, а на открытие новых земель. Лишь бы в новых землях не встретилось что-нибудь хорошо известное, а иначе – он знал по опыту – тут же напала бы дремота.

На выходе во двор пришлось сощурить глаза от неожиданно яркого солнца. Пока пересекали этот двор, каждый шаг отдавался чётким, гулким эхом. В конюшне, пропитанной запахом сена, ждали осёдланные кони. Оба животных время от времени шевелили ртом, дожёвывая овёс, навязший на зубах, так что железные детали уздечек тихонько позвякивали. С оглушительным скрипом и скрежетом поднялась решётка в воротах замка. Когда выехали на дорогу, то лошадиные копыта, ритмично ударяющие в мокрый снег, издавали звук «чап-чап, чап-чап». В овраге под стенами замка журчала речка. В свежем весеннем воздухе чувствовались запахи прелой травы и сырой земли.

Ближнее поселение кузнецов давно проснулось. Из труб вились дымы. Со дворов слышался собачий лай. Где-то протяжно замычала корова. В некоторых кузницах светились огни, слышался звонкий стук молотов, и теперь этот стук напоминал Владу о Сёчке, потому что был созвучен с её именем, но, вспомнив о невестке, княжич вспомнил также о старшем брате и в очередной раз подумал: «Сёчке – сокровище, а Мирча не понимает, чем владеет».

Может, Влад и перестал бы зариться на неё, если бы убедил Мирчу, что тот зря брезгует такой замечательной супругой, однако подобная беседа не могла состояться. Если бы деверь заговорил о достоинствах невестки, сразу сделалось бы ясно, почему он обратил на них внимание, а закончилось бы всё непримиримой ссорой между братьями.

Влад стремился избежать этого. Он и так думал, что его великий дед мог бы попенять ему: «Почему ты не живёшь с братом в мире?» Нарушать дедовы заветы не хотелось, но выходило само собой. К тому же всё началось из-за Мирчи. Ведь именно старший брат первым отдалился от младшего, потому что повзрослел и стал больше времени проводить с отцом. Влад с нетерпением ждал, когда тоже повзрослеет, и наконец дождался, но в итоге братья не сблизились, а ещё больше отдалились друг от друга.

Влад хотел бы вернуться во времена детских игр – ведь в ту пору не нужно было ничего таить – и потому даже замок Гуньяд, о существовании которого княжич узнал совсем недавно, заставлял думать о далёком прошлом, о детстве. Очертания зубчатых стен и башен, высившихся слева от дороги, напоминали о шахматах из дворца в Тырговиште, одно время заменявших Владу и Мирче игрушечные армии. Княжичи выстраивали на клетчатой доске крепость из фигур, в середину помещали короля, призванного держать оборону, а другой король вместе с конницей и оставшимися фигурами начинал осаду.

Владу казалось, что зубчатые стены Гуньяда – это правильные ряды пешек, а башни с плоскими крышами похожи на шахматные туры, да и сама крепость выглядела широкой, приземистой, словно стояла на просторном клетчатом поле, а не на узком утёсе.

Одна из башен обросла строительными лесами, причём было очевидно, что ей собираются сделать островерхую крышу. Это лишило бы её сходства с шахматной турой, и потому Влад почувствовал досаду, хотя покатая крыша считалась во всех отношениях лучше плоской. Колпак, крытый черепицей или медью, не только защищал каменную кладку от дождей и снегов, но также позволял собирать в бочки дождевую и талую воду, которая могла пригодиться в замковом хозяйстве, но княжич всё-таки предпочёл бы ничего не достраивать.

«Ладно. Судить, что лучше, это дело не моё, а дяди Яноша, ведь он хозяин», – в конце концов решил Влад, но тут снова почувствовал, что засыпает, потому что знания о крышах башен он получил уже давно, на уроках воинского дела – всё это было хорошо знакомо. Княжич старательно проморгался, прогоняя сон, и тут увидел, что вместе с Ласло выехал на ту самую равнину, которой так завистливо любовался вчера.

Зрение, слух и чутьё опять навострились, улавливая каждую мелочь. До княжича доносился гул разговоров, незлобная ругань, ржание лошадей. Лагерь не имел вала и ограждения. Их заменяли многочисленные крытые повозки, поставленные в ряд, а в бортах некоторых повозок были сделаны окошечки, откуда выглядывали жерла маленьких пушек.

Увидев, куда смотрит гость, Ласло сказал:

– Это называется «город из возов».

Воротами для необычного города служили высокие плетни. Они стояли в два ряда на небольшом расстоянии друг от друга и растаскивались вправо и влево, когда требовалось кого-то пропустить.

Караул, выставленный возле ворот, вопросительно посмотрел на нежданных гостей, а маленький Гуньяди сказал старшему караульному лишь две фразы:

– Ты знаешь, кто я?

– Нет.

– Тогда иди и спроси у командира вашей сотни.

Караульный не стал спорить и ушёл, а через несколько минут вернулся уже бегом и махнул рукой товарищам, чтоб растаскивали плетни.

– Я же говорю, что я тут кое-кого знаю, – усмехнулся Ласло.

Миновав ворота, он повернул в ту же сторону, куда ходил старший караульный, и направил коня прямо вдоль повозок. Теперь хозяйский сын и его гость ехали не рысью, а шагом, потому что вокруг было полно людей, и к тому же путь стал скользким – развезло.

На первый взгляд в воинском лагере совсем не осталось снега – лишь серая грязь, которую месили тысячи ног, и почти одного цвета с грязью были многочисленные палатки из серого небелёного холста. Возле каждой горел костерок, поэтому запах земли перебивался запахом дыма. А ещё в лагере витал тот же запах, который, как помнилось Владу, разносится с паперти митрополичьего собора в Тырговиште, когда на паперти сидели нищие. В лагере, конечно, их не было, и всё же прелый запах давно не стиранных кафтанов, пропитанных человеческим потом, накатывал на Влада то справа, то слева.

Посещая митрополичий собор и проходя мимо нищих, княжич обычно зажимал нос рукой и плотнее закрывал рот, хоть отец и говорил, что не следует так нарочито показывать свою брезгливость и что к нищим надо проявлять сострадание. Влад кивал, но отношение к нищим было одним из немногих случаев, когда он не мог подражать отцу. Княжич презирал людей, которые воняют, как нищие, и потому сейчас удивился сам себе, ведь он не чувствовал презрения и втягивал густой запах обеими ноздрями.

А впрочем, удивляться было нечему, ведь в лагере витал совсем иной запах! Запах настоящего войска! Запах походных трудностей и лишений, которые переносятся не с нищенскими стенаниями, а с доблестной стойкостью, с песнями и шутками! Запах той жизни, которой Влад никогда не знал, но мечтал узнать с того дня, когда наставники по воинскому делу начали рассказывать ему и Мирче о походах, в которых участвовали. Вот почему Влад завидовал старшему брату, отправившемуся вместе с отцом на войну. А теперь Владу тоже повезло. Правда, он сомневался, одобрил бы родитель посещение лагеря или нет. «Ведь я ради этого ушёл с обедни, – думал княжич. – Конечно, отец тоже так делал, но он делал так потому, что у него были важные дела. А у меня?»

Тем временем количество воинов вокруг росло. Они шли откуда-то из глубины лагеря, держа в руках пустые миски, и направлялись как раз к повозкам, мимо которых пробирались Ласло и Влад. Тут княжич заметил, что у нескольких повозок пологи откинуты. В каждой высилась гора наполненных мешков, и стояли два раздатчика. Раздатчики стаскивали с кучи очередной мешок, быстро развязывали его и, вооружившись деревянными черпаками, насыпали что-то в подаваемую посуду.

Несмотря на расторопность раздатчиков, возле повозок уже собралась толпа из нескольких десятков вихрастых затылков. Слышалось чавканье ног по грязи, непрекращающийся гомон, из которого вырывались отдельные возгласы:

– Эй!

– Не толкайся!

– Скоро там?

– Сыпни побольше.

– Мне в две.

– Братцы, дайте пройти!

– Отходи, не задерживай.

– Куда? Куда ты? Ишь шустрый!

– Не боись, всем хватит.

Влад, невольно оказавшись в этой толпе, то и дело смотрел на миски в руках тех, кто уже получил порцию. «Что же раздают? – думал он. – Золотисто-желтоватое. Крупа – не крупа, а что-то…»

– Эй, что вам дают? – начал спрашивать Влад. – Что у вас такое?

Воины не торопились отвечать, озабоченные лишь тем, как бы просочиться среди товарищей, которые ещё ждали своей очереди.

– Эй, брат, что это в миске? – обратился княжич к очередному воину.

Тот поднял голову:

– Это тархоня.

– Что? – не понял Влад.

– Тархоня, – повторил воин.

Как видно, его палатка находилась рядом, потому что он вытянул шею, словно увидев кого-то, и крикнул:

– Ну что? Вода закипела?

А между тем почти над каждым костерком близ палаток уже появились котлы. Воины сыпали жёлтое нечто из мисок прямо в котёл, а кто-нибудь самый рукастый крошил в общее кушанье разные добавления. Потянуло свежим луком, затем чем-то копчёным.

Пока Влад расспрашивал и принюхивался, Ласло уже выбрался из толпы, и пришлось его догонять. Благо провожатый уехал недалеко.

Маленький Гуньяди остановился напротив входа в просторный серый шатёр. Край полога, прикрывавшего вход, был откинут, поэтому мальчик, не вылезая из седла, наклонился, заглянул внутрь и громко произнёс:

– Эй, Тамаш. Ты чего меня не встречаешь?

– А! Наш молодой командир! – раздался хриплый приветливый голос.

Наверное, о десятилетнем ребёнке следовало бы сказать не «молодой командир», а «маленький», но прозвучало то, что прозвучало, и Влад задумался над этим.

– А я вот собирался тебя встретить, да опоздал на полминутки, – продолжал голос. – Я думал, пока этот дурень ворота откроет…

Ласло отъехал чуть в сторону, и из темноты полотняного укрытия на свет вышел человек. Было этому человеку лет сорок, и, судя по виду, двадцать из них точно прошли в походах.

Макушка у вояки начала лысеть, поэтому, когда он наклонился, вылезая из шатра, стало видно, что ему пару раз по этой макушке хорошо доставалось. Очень внушительно выглядели огромные усы, закрученные вверх. Уважение вызывала и потёртая кожаная куртка. Такие куртки обычно поддевают под доспехи, но сейчас её просто набросили на плечи поверх белой, но несвежей рубахи. Штаны не представляли собой ничего особенного. Княжич даже затруднился бы определить их цвет. Вылинявший коричневый или светло-серый. В тени они казались одного цвета, а на свету – другого. Сапоги выглядели дорого, но засохшая грязь, покрывавшая мысы, говорила, что хозяин этих сапог небогат. Богач посчитал бы для себя недостойным марать обувь. «Скорее всего, трофей. Может, даже снятый с убитого», – подумал княжич.

Маленький Гуньяди внимательно наблюдал за Владом, проверяя, впечатлён тот или нет, однако старался себя не выдать, поэтому, когда княжич заметил на себе изучающий взгляд, Ласло тут же переменил выражение лица, улыбнулся и сказал, указывая на усатого вояку:

– Это Тамаш. У него под началом сто семь человек. И они сами выбрали его командиром. Отец говорит, что на таких командирах держится армия, – предупреждая возможные расспросы, мальчишка пояснил: – Это в валашском войске все командиры назначенные, а тут не так. Наёмные воины могут сами выбирать, под чьим началом случить. Если им не нравится командир, они могут взять и уйти. А Тамаш всем нравится, потому что он если ругает, то за дело.

Вояка умилённо посмотрел на мальчика, а затем сделал лицо построже и повернулся в сторону Влада:

– Это кто ж такой будет?

– Это Влад. Он наш гость. Из Валахии, – ответил Ласло. – У его отца армия в восемь тысяч. Но там нет наёмных воинов.

Последнее замечание насчёт румынской армии прозвучало для Влада немного обидно, поэтому он гордо вскинул голову и сказал Тамашу:

– Я приехал, чтобы посмотреть на наёмных воинов. Я расскажу про вас своему отцу.

– Ну, что же… дело хорошее, – усмехнулся наёмник. – Посмотри.

На несколько мгновений наступила тишина. Тамаш задумался о чём-то, но, когда Ласло вытащил ноги из стремян, собираясь спрыгнуть на землю, вояка спохватился:

– Погоди-погоди. Куда ж ты? Дай, я чего-нибудь наземь постелю. Не пачкай сапожки.

– Ничего, – нарочито небрежно ответил Ласло. – Не бывает так, чтоб в поход идти и не замараться.

– Вот это по-нашему. Вот это молодец, – сказал Тамаш.

Ласло спрыгнул на землю, прямо в грязь, и Влад последовал его примеру. Затем оба привязали коней – привязали сами, без помощи слуг – и по приглашению хозяина, любезно пропустившего гостей вперёд, вошли в шатёр.

Там сидело четверо человек. Трое – на табуретах, и один – на застеленной походной койке. Все выглядели как настоящие головорезы – если встретишь таких в придорожной корчме, а не в палатке воинского лагеря, опасайся за себя и за своё имущество. Правда, сейчас они имели усталый вид, а, заслышав шум у входа, повернули головы очень медленно и лениво. «Как сонные мухи!» – разочарованно подумал Влад, но в следующее мгновение всё понял.

В шатре стоял особый кисловатый дух, и княжич знал, откуда это, потому что не раз присутствовал на пирах – так пахнут опорожнённые, но невымытые винные кувшины, в которых засохли остатки напитка. Ласло тоже понял, что к чему, и даже бросил взгляд на стол, где возле глиняного кувшина валялись игральные кости и кожаный стаканчик. Судя по всему, у Тамаша ночь прошла весело, но новоприбывшие гости не осуждали его, а наоборот.

Увидев Ласло, «сонные мухи» немного оживились:

– Смотри, кто к нам пожаловал! Такой важный гость! А с ним ещё один!

– Поздновато ты пришёл, Ласло, – заметил пожилой вояка в красивом кафтане с сине-зелёным узором. – Всё веселье закончилось.

– Да ладно! Этому молодцу ещё рано с нами в кости играть! – сказал другой вояка, средних лет. Лицо у него могло бы выглядеть добродушным, если б не левый глаз. В том углу, который ближе к носу, нижнее и верхнее веко слиплись, а точнее – срослись. Из-за этого глаз стал меньше и ´уже. Пусть он остался ясным и подвижным, но лицо изменилось – сделалось разбойничьим. Влад пригляделся и заметил тонкую белую линию шрама, которая тянулась почти до середины щеки. И ещё одну похожую линию – на шее.

– Так чем же нам развлечь гостей? – спросил вояка в сине-зелёном кафтане.

– Мы сейчас даже на разговоры не особо годимся, – откликнулся ещё один наемник. Казалось, для своих тридцати он немного грузен, но не только грузность была его приметой – из распахнутого ворота рубахи выглядывала такая густая шерсть, что невольно удивишься.

– Вот сейчас поспим чуток и, глядишь, к середине дня… – зевнул вояка с узким левым глазом.

– Мы так надолго не останемся, – ответил Ласло и почти повторил то, что рассказывал Тамашу. – Это Влад. Он из Валахии. У его отца армия в восемь тысяч. Его отец будет вместе с моим отцом воевать против турок.

Услышав про восемь тысяч, вояка в сине-зелёном кафтане воскликнул:

– Ого! – и, не вставая с места, отвесил шутливый поклон. – Ну тогда… нижайшее почтение благородному господину.

– Я обещал показать Владу ваш лагерь, – продолжал маленький Гуньяди, – и… как вы живёте, тоже показать.

– А вы с утра поесть успели? – вдруг спросил Тамаш, который всё это время оставался у новоприбывших гостей за спиной. – Так рано явились. Небось голодные? Может, вас накормить? Пища у нас простая, но…

Ласло обернулся:

– Да, мы можем и поесть, – небрежно ответил он. – Если накормите, будем считать, что вы встретили гостей как надо.

– Так мы мигом, – сказал Тамаш и командирским голосом добавил: – Эй, Чаба, пойди распорядись.

Чаба, сидевший на застеленной койке, проворно поднялся и вышел, а Тамаш тут же улёгся на освободившееся место и, зябко поёжившись, плотнее накрылся курткой.

Гостям никто не предложил сесть, потому что в этом шатре презирались всяческие церемонии, но маленький Гуньяди, похоже, принимал такое отношение как должное. Он деловито огляделся и забрал себе единственную табуретку, оставшуюся свободной.

Влад решил устроиться на сундуке, но сначала взял его за боковую ручку и подтащил поближе к железной жаровне, с помощью которой тут всё обогревалось. Княжич, как и большинство присутствующих, не выспался, поэтому тоже зяб от лёгкого ветерка, проникавшего через щель у входа.

– Тебе отец не говорил, когда хочет выступить в поход? – спросил Тамаш у Ласло. – Долго нам ещё ожидать?

Маленький Гуньяди пожал плечами, потому что не имел новостей по поводу похода, а Влад подумал секунду и встрепенулся:

– Вчера дядя Янош сказал, что выступает со дня на день.

– Мы про это слушаем уже неделю, – сонно произнёс Тамаш, – и всё никак не выступим. Конечно, я не жалуюсь. Пища тут сносная, плата за бездельное стояние нам всё равно причитается, да только хочется уже и за дело приняться.

Княжич продолжал оглядывать наёмников и вдруг подумал, что сапоги Тамаша очень хорошо подошли бы к сине-зелёному кафтану, красующемуся сейчас на плечах у другого вояки. Кафтан и сапоги казались созданными друг для друга и всё же находились у разных владельцев. А чей-то кафтан, выглядевший попроще, валялся в углу шатра. Этот второй кафтан вряд ли принадлежал Тамашу, потому что Тамаш укрывался жёсткой кожаной курткой, хотя кафтаном удобнее.

Можно было бы спросить, в чью пользу закончилась игра в кости, но Влад понимал, что вопрос об игре – ерундовый. Такой вопрос задавать незачем, если в голову приходят другие вопросы, более важные:

– А сколько дядя Янош вам платит? – спросил княжич.

– Командирам? – не понял Тамаш.

– Нет, обычному воину.

– Пеший воин получает по одному золотому за каждые десять дней, – сказал наёмник с узким глазом, – и харчи тоже за счёт нанимателя.

– Значит, дядя Янош тратит много, – сказал Влад.

Он произвёл в уме некоторые подсчёты, и оказалось, что Янош Гуньяди за последнюю неделю потерял более четырёх тысяч золотых, оплачивая бездействие своей армии. А если прибавить ежедневные расходы на провизию, то получалось ещё больше денег. И все истрачены впустую? «Нет, всё-таки политика – это дело сложное, – подумал княжич. – Не станет же умный дядя Янош терять деньги просто так».

– А на войне ведь бывают случаи, когда стоять на месте выгодно. Может, сейчас такой случай? – продолжал спрашивать Влад.

– Не знаю, – с сомнением произнёс Тамаш и сел на койке, потому что уснуть ему всё равно не давали. – Войско остаётся на месте, если выбрано удобное поле, где можно встретить врага. А мы сейчас ждём не врага. Мы ждём гонца. Он приедет и скажет, куда пошли турки и где мы сможем вернее всего перехватить их. Гонцы приезжают каждый день, но господину Гуньяди не нравятся те сведения, которые он получает. Не знаю… Может, ему хочется подпустить врага поближе? В этом есть своя выгода. Зачем нам бегать за этими погаными? Пускай поганые сами к нам приходят, а мы их побьём, где им будет угодно.

– А дальше двинемся в Сербию, – добавил грузноватый наёмник. – Там тоже много турок, которые никак не дождутся от нас хорошей…

Последнего слова Влад толком не расслышал и не понял, но, наверное, оно означало «трёпка». Ласло, тоже навостривший уши, казалось, расслышал чуть больше.

Только сейчас княжич заметил, что наёмники говорят странно. Их речь состояла частью из венгерских слов, а частью из других, взятых будто из славянского языка, но сильно исковерканных. Постоянно мелькало слово «поганые». Даже румыны употребляли его в повседневном обиходе, а вот венгры сказали бы «нехристи». А ещё Влад распознал славянские слова «пища» и «враг», но другие распознать не мог. Два языка соединялись, как две лошади, бегущие в одной упряжке – вроде бы разные, но тянут общий воз, а в этот воз навалилось столько всего!