Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

Интересно, какова была бы судьба династии Круппов, женись Тило на Берте. Двадцати восьми лет от роду, он был к ней ближе по возрасту и почти во всех отношениях являл полную противоположность Густаву. Правда, он одевался элегантно, носил монокль и щелкал каблуками. Но это имело ритуальный характер, это привил ему Мариенталь. Под тевтонской наружностью барона скрывалась человечность, искренность, скромность и идеализм. В сорок лет он собирался стать первым германским членом клуба «Ротари» – годы, проведенные им в юности в Англии, изменили его, в то время как на Густаве такие поездки ничуть не отразились. Тило восхищался британской демократией и британской сдержанностью, и, хотя его поместья делали его крупнейшим землевладельцем в Европе, в разговорах с иностранцами он упорно называл себя фермером, причем без притворства. Тило всерьез изучал сельскохозяйственную науку. Он применял специально разработанные сложные удобрения, тщательно следил за севооборотом и стал знатоком гибридных сортов. Тило был способен вырастить море цветов на тех гектарах земли у границы, где его свояк вырастил бурьян.

И только в одном Тило полностью уступал Густаву – в умении терять совесть перед необходимостью слепого подчинения. Барон никогда не забывал, почему Вильмовски бежали из Силезии после Тридцатилетней войны. Они были протестантами, а все остальные в герцогстве – католиками. Когда предки Тило шли в церковь, то всегда помнили об этом. Так же обстояло и с ним самим. Он соблюдал обряды своей христианской веры. Когда наступила Вторая мировая война, он не побоялся проигнорировать грозные приказы из Берлина, и если бы ему довелось стать хозяином Эссена, то ход истории мог бы быть иным. Стоит упомянуть и о том, что его первый визит на виллу «Хюгель» был ответом на приглашение Фрица, когда тот еще был вполне нормальным. Тило фон Вильмовски был тем человеком, о котором мог бы мечтать Фриц как о муже для Берты. Лишь Вильгельм мог одобрительно относиться к Густаву.

Семьи Вильмовски и Болен унд Хальбах вели каждая свой, отличный от другой образ жизни. Но между ними не возникало отчужденности, так как сестры были чрезвычайно близки друг к другу. Они не выносили долгой разлуки, и Густав то и дело разыскивал Тило. Недостаточно уверенный в себе, не имевший происхождения, позволявшего чувствовать, что свой титул он носит по праву, новый представитель Круппов склонял Вильмовски вступить в правление фирмы. Тило дал согласие. Он даже согласился исполнять обязанности заместителя Густава, потому что, как позднее он объяснял на Нюрнбергском процессе, Густав сказал ему, что правление было всего лишь «легальным прикрытием», а настоящие решения принимались им самим и Бертой на вилле «Хюгель». Понятное дело, что ни барон, ни его супруга не играли сколь-нибудь значительной роли на заводах (до австрийского аншлюса тридцать лет спустя, но об этом позже). Их занимала рассада, урожаи, жизнь в Мариентале, не слишком изменившая свой уклад за последние триста лет. Иногда они ездили за границу.

Солнце британского мира теперь склонялось к закату. Эпоха, начавшаяся при Ватерлоо, достигла сумерек, и в ретроспективе тени, отбрасываемые трубами Эссена, как будто приобрели четкие очертания. Тогда еще они не выглядели столь устрашающе отчетливыми. Молодоженам казалось, что золотые годы будут длиться бесконечно. Судя по фотоснимкам, которые они делали, их дневникам и письмам, они пребывали в довольно любопытном состоянии незыблемости. Катастрофа надвигалась с роковой неотвратимостью, но никто из них об этом не догадывался. Они вели себя так, будто это «бабье лето» будет вечным. Для огромного большинства населения земли это время не назовешь эпохой безмятежности, но для очень богатых людей оно было прекрасно, и они наслаждались им вовсю. Даже Густава уговорили нарушить свой режим самоорганизации. Он уединился с Бертой в спокойной лондонской гостинице, где им составил компанию сэр Губерт фон Геркомер, баварского происхождения профессор изобразительного искусства Оксфордского университета. Ему довелось писать портреты Вагнера, Раскина, Кельвина. Конечно, Крупп занимался там и менее безмятежными делами. Тем временем Барбара и Тило совершали поездку по Соединенным Штатам.

Эта четырехмесячная поездка Вильмовски зимой 1909/10 года была знаменательной для репутации Круппа за рубежом. В последующие годы членам семьи Крупп, совершающим вояж за океан, приходилось старательно избегать встреч с манифестантами, несущими плакаты с надписями: «МЯСНИКИ! КРОВОЖАДНЫЕ ГУННЫ! КРУППОВСКИЕ УБИЙЦЫ ЕВРЕЙСКИХ ДЕТЕЙ!» Но в то время атмосфера была еще спокойной. Если они ехали поездом, их всегда сопровождал глава железнодорожного ведомства, частенько напоминавший, что колеса поезда, на котором они едут, произведены в Эссене.

Все газетные заголовки отзывались о гостях благожелательно:

«БАРОНЕССА КРУПП – ДОМОСЕДКА, НЕ ЛЮБИТ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ КОСМЕТИКОЙ И НЕ СКЛОННА К КЛУБНЫМ РАЗВЛЕЧЕНИЯМ, ОНА ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ВЕДЕТ ДОМАШНЕЕ ХОЗЯЙСТВО; ВЕСЕЛЫЙ МОМЕНТ, КОГДА ЧТО-ТО ВЫЗВАЛО СМЕХ ИМЕНИТОЙ ПАРЫ ВО ВРЕМЯ ПОСЕЩЕНИЯ ЧИКАГО; ДОЧЬ «ОРУЖЕЙНОГО КОРОЛЯ» КРУППА ГОСТИТ В НЬЮ-ЙОРКЕ; САМАЯ БОГАТАЯ ЖЕНЩИНА ВИДИТ В БОСТОНЕ ОБРАЗЕЦ ТОГО, КАКИМ ДОЛЖЕН БЫТЬ МИР; АМЕРИКА ПОКОРИЛА СЕРДЦЕ ДОЧЕРИ КРУППА; БАРОНЕССА БАРБАРА ФОН ВИЛЬМОВСКИ С ВООДУШЕВЛЕНИЕМ РАСХВАЛИВАЕТ СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ; ЗНАКОМИТСЯ С МЕТАЛЛУРГИЧЕСКИМ КОМБИНАТОМ В ГЭРИ».

Поездка в город Гэри была единственным визитом, связанным с промышленностью, и они ее совершили, чтобы уважить имперского комиссара Германии по сельскому хозяйству, который их сопровождал. При этом он призывал их не вести себя вызывающе по отношению к настырным американским «баронам фабричных труб». Больше всего Барбаре хотелось посмотреть чикагский Хал-Хаус. Принимавшие их Джейн Адамс, а в Пенсильвании Брайан Моор, с его блестящими способностями и умом, произвели глубокое впечатление на Барбару и Тило. Если не считать вопроса о праве голоса для женщин, когда баронесса смущенно покраснела и тихо заметила, что, по ее мнению, даже спрашивать об этом уже чересчур, все остальное в Америке восхищало их. Дотошные репортеры, в свою очередь тоже восхищаясь, отметили, что фотография Берты и маленького Альфрида всегда стоит на письменном столе баронессы: Барбару они увидели «высокой стройной женщиной, типичной немкой, миловидной, с характерным тевтонским овальной формы лицом, нежно-розовой кожей и с пышными волосами, уложенными так незатейливо, будто для того, чтобы подчеркнуть ее молодость. Барон же был роста выше среднего, с военной выправкой, с выражением достоинства на лице и носил небольшие светлые усики. Баронесса рассказывала, что видела в Америке. Эти ее впечатления об увиденном дают ключ к представлению о том, как воспринимали такую счастливую судьбу этого континента привилегированные классы Европы. «Америка, – говорила баронесса чикагской журналистке, – уже сейчас являет собой образец того, каким должен стать мир в будущем, когда отпадут проблемы времени и расстояния – благодаря таким гениям, как Цеппелин, братья Райт и Маркони; мир превратится в одно единое целое, и говорить в нем будут на одном языке, стремиться к одному идеалу – благу всего человечества».

Перед отъездом из Нью-Йорка Вильмовски обедали в Вашингтоне с послом его величества, сорокасемилетним графом Йоханном Гейнрихом фон Бернштоффом. Они посплетничали об общих знакомых – а Вильмовски и Бернштофф дружили так долго, что на их глазах сменилось два поколения, – и граф поразвлек их рассказами о годах своей дипломатической службы в Лондоне и Каире. Затем, деликатно кашлянув, он задал вопрос о новой подлодке Круппа. Насколько ему было известно, на судоверфи «Германия» устанавливали киль на «U-18», а гигантские торпеды доведены до совершенства и развивают скорость в 40 узлов при радиусе действия в 6 тысяч ярдов; а также, что Имперское военно-морское ведомство всерьез рассматривало возможность войны, в которой целями станут торговые суда. Известно ли им что-нибудь об этом? Они молча отрицательно покачали головой. Они и в самом деле не знали. Но это выглядело нелепо. Не вызывает сомнений – и в этом его убедили годы, проведенные в Лондоне, – сказал посол своим гостям, что Англия не допустит такого вероломства. Тило пожал плечами. Столько всего говорят. Может быть, ничего такого и нет. В любом случае это не его дело.

Глава 11
Истинный Крупп

Густав изучил все документы и всю переписку Альфреда даже более тщательно, чем сам Фриц – лишь его сыновья проявили столько же прилежания, – и пришел к выводу, что одним из секретов старого Круппа было его умение разыгрывать драмы. Если самому Густаву недоставало актерского мастерства, то он, по крайней мере, мог организовать постановку спектакля. Приближалось столетие со дня рождения Большого Круппа, и новый Крупп собирался сделать из этого нечто грандиозное. Предстоящие торжества рекламировались как празднование столетнего юбилея фирмы, хотя это было не так: незадачливый прадед Берты основал фирму «Фридрих Крупп» в 1811 году. Однако Густав предпочел 1912-й, а не 1911 год в качестве юбилейной даты – отчасти из-за своего преклонения перед Альфредом, но еще и потому, что отсрочка на год позволяла ему упрочить свои позиции.

На бумаге его положение было непоколебимым. С акциями Берты в кармане Густав представлял собой как бы двуногое собрание акционеров. Благодаря кайзеру он даже носил семейную фамилию Крупп. Но каким-то образом наружу выплыло его детское ласкательное имя, и за спиной его стали называть Таффи, а его вычурная манерность резко контрастировала с житейски приземленным поведением его коллег – «баронов фабричных труб» Тиссена, Стиннеса, Клекнера, Ройша, Киркдорфа. Его величайшая беда – что он никогда не был самому себе хозяином. В одном популярном рурском анекдоте он изображается как одно из порождений Берты. Нечего и надеяться, что, будучи созданием своей жены, он преодолеет это препятствие. Приходилось совершать обходной маневр.

Но в числе достоинств Густава было необычайное трудолюбие. Никто из наблюдавших за тем, как он работает, не мог бы назвать его должность в фирме просто синекурой. По собственной инициативе он стал главным соглядатаем компании, всюду шныряя и вынюхивая, каждый ли сполна отрабатывает получаемые от Круппа деньги. Одна из его действующих на нервы привычек, которая заставляла телефонисток быстрее переключать линии, – это хронометрирование своих собственных междугородних телефонных разговоров. Он фиксировал момент, когда вешал трубку, чтобы проверить, совпадает ли цифра, отмеченная в журнале оператора компании, с его собственной. В конце каждого дня Густав требовал полного отчета от своего шофера, камердинера и секретаря фрейлейн Крене. Он настаивал, чтобы каждый из них доложил, как провел день. Густав также хотел точно знать, сколько денег они истратили – его или своих, это не имело значения, – и что купили. Этим и ограничивался его разговор с ближайшими сотрудниками; Густав никогда не сказал им ни одного приветливого слова, никогда не поговорил о погоде, даже никогда не пожелал им «веселого Рождества». (Секретарь находит такие правила поведения чрезвычайно жесткими. Теперь эта пожилая женщина на пенсии, она считает невозможным обсуждать их. Само воспоминание об этом, объясняет она, «слишком ее нервирует».)

В отличие от Альфреда Круппа Густав Крупп не мог воздействовать непосредственно своим личным авторитетом на рабочих и служащих фирмы. Теперь их стало намного больше, чем когда-то. Для большинства из них Густав оставался далеким, и он пользовался «кнутом и пряником», позаимствованными из «Общих положений». Льготы крупповцев росли, но одновременно повысились и требования к тем, кто пользовался этими льготами. 30 тысяч крупповцев, живших целыми колониями, располагали теперь самыми благоустроенными жилищами среди рабочих Рура. В обмен за построенные для них дома они шли на отказ от участия в профессиональных союзах и Социал-демократической партии Германии, а также подчинялись наблюдению инспекторов фирмы, которые имели право входить в их дома в любое время дня и ночи, чтобы убедиться в том, что установленные Круппом правила поведения и образа жизни строго соблюдаются. Один американский репортер посетил город и передал по телеграфу своему редактору материал о «мужественных сынах Вулкана». Он сравнивал «роскошь» крупповских коттеджей с «грязными жилищами в чикагских скотопрогонных дворах Пакингтауна». Но есть, отмечал он в заключение, одна ложка дегтя в бочке меда. Те, кто работает на Круппа, должны жертвовать своей политической свободой. «Для любых практических нужд люди Эссена – душа и тело собственности Круппов».

Если бы новый Крупп прочел этот опус, он, вероятно, одобрил бы его, хотя, естественно, он был менее откровенен в своих обращениях к крупповцам. Он говорил им, что считает себя «опекуном доверенного ему наследства». «Общаясь с вами, я понял, – как объяснял он позднее, – что вы привыкли видеть в семье Круппа, которую я теперь представляю вместе со своей женой, не просто нанимателя, но и сотрудничающего с вами руководителя. Это делало меня гордым и одновременно скромным, – и растроганно добавил: – Деревце, когда-то посаженное Альфредом Круппом и заботливо выращенное Фридрихом Альфредом Круппом, – это деревце преданности и взаимного доверия со временем выросло в огромное дерево, ветви и веточки которого распростерлись далеко. Я шагнул под их защитную сень и узнал, что век традиции крупповцев принес свои весомые плоды».

Некоторые ветви и веточки ушли так далеко, что никто в Руре их так никогда и не увидел. Между 1906 годом, когда Густав стал формальным председателем совета директоров фирмы, и 1909 годом, когда он фактически принял на себя руководство, Крупп с удивлением узнал, что, помимо всего прочего, фирма владеет большой долей австралийской черной металлургии, имеет концессии на разработку богатых месторождений монацитового песка в Индии и стала монопольной хозяйкой обширных никелевых разработок в Новой Каледонии через подставную французскую компанию. Резервы фирмы «Фридрих Крупп» наращивались во всех промышленных странах. И хотя Берта об этом не знала, ее финансовый совет вложил один миллион марок из ее капитала в акции английских фирм, производящих вооружение, что и заставило Густава заняться в Лондоне делами, вместо того чтобы сидеть, позируя для портрета. А Берта и Шнайдеры владели не меньшим числом акций австро-венгерского завода «Шкода», чем любой австрийский инвестор.

В одном только Эссене Круппу принадлежал комплекс из 80 дымящих фабрик. Впервые увидев их, Густав буквально лишился речи. Они потребляли больше газа, чем окружающий их город, больше электричества, чем весь Берлин, и представляли собой огромный город в городе, со своей полицией, пожарной охраной и правилами уличного движения. Но целые мили мрачных строений, расходящихся по всем направлениям от старой «Гусштальфабрик», заслоняли более важную роль АО «Фридрих Крупп» как компании-держателя. Эссен был только верхней, видимой частью айсберга. В Западной и Северной Германии компания-держатель контролировала восемь других гигантских сталелитейных предприятий (один лишь «Рейнхаузен» имел 6 высоких, как башни, доменных печей и 15 воздуходувных машин); судостроительную верфь «Германия» в Киле; литейные заводы, угольные шахты, рудники, глиноземные и известковые карьеры в дальней Силезии, а также три испытательных полигона – в Меппене, Дюльмене и Тангерхютте – каждый из них превосходил любое государственное стрельбище в мире. Ежегодно владения Берты вне Эссена давали 2 миллиона тонн угля, 800 тысяч тонн кокса, 100 тысяч тонн железной руды и 800 тысяч тонн чугуна, а судя по первому годовому отчету Густава, на полигонах было расстреляно в опытных целях 48 880 снарядов и 25 131 оружейный патрон – количество, достаточное для крупной балканской войны. Его коллеги – члены правления – говорили о фирме только в превосходной степени: у нее величайшие возможности, самые высокие дивиденды, самый значительный концерн, самая грозная пушка, – хвалились они, и были правы.

Мог ли Густав улучшить этот рекорд? Мог ли он успокоить седой призрак Большого Круппа, создав нечто поистине достойное старого негодника? Он мог и создал. Крупп был огромен; Крупп должен стать еще внушительнее. Однако прежде всего ему нужен символ. Конечно, вилла «Хюгель» была прекрасной резиденцией, вернее, станет такой после того, как Густав украсит ее темными панелями и обставит массивной вильгельмовской мебелью. Но разве Альфред не говорил, что его работа для него – священнодействие? Густав решил, что штаб-квартира фирмы должна выглядеть столь же впечатляюще, как и замок. И в течение трех лет своего формального председательства он спроектировал цитадель труда и лично контролировал ее возведение. Здание главного управления представляет собой второе наиболее знаменитое сооружение в крупповской империи. В то же время его, пожалуй, можно отнести к самым уродливым административным зданиям в Европе. Унылое, отделанное в вульгарном стиле, похожее на крепость здание было сооружено из пористого камня, быстро покрывшегося копотью, что придало всей конструкции вид огромной глыбы шлака. Один маленький эркер, украшенный тремя кольцами, выходил на улицу на втором этаже. Это была контора Круппа. Выгляни он наружу, чего он, конечно, никогда не делал, то увидел бы удивление на лицах прибывающих посетителей.

Устроившись в этом кошмарном сооружении с его тюремным запахом, Крупп издавал отсюда приказы о расширении фирмы. Трех стрельбищ было уже недостаточно, он хотел иметь четвертое. «Рейнхаузену» теперь нужно больше доменных печей. Изучая материалы о Русско-японской войне, последнем из крупнейших военных конфликтов между великими мировыми державами, он заметил, что огонь артиллерии привел к созданию оборонительных окопов, огражденных колючей проволокой. Со своей жуткой, но безупречной логикой Густав предугадал, что при любых будущих боевых действиях колючая проволока будет иметь огромный спрос (в течение года 1-я Балканская война подтвердила его мнение); в 1911 году он купил самый крупный в Германии проволочный завод Хамма в северо-восточной части Рура. Промышленники повсюду приобрели патентные лицензии на изобретение Рудольфа Дизеля. Если на кильской верфи собирались выпустить самую мощную в мире армаду подводных лодок, то Крупп должен был стать крупнейшим в мире производителем дизельных моторов, и он им стал. На очереди было открытие нержавеющей стали; он настаивал на получении патента и на это изобретение и в 1912 году получил его. Все эти проекты требовали чрезвычайных капиталовложений. Не колеблясь, Густав объявил подписку на заем в 50 миллионов марок, и так же без колебаний общество на него откликнулось. Дивиденды фирмы «Крупп» росли с каждым годом. В 1911 году доход от инвестиций Берты составил 10 процентов; в 1912-м – 12 процентов, а в 1913 году достиг 14 процентов, рекордных для Германии. «Ежегодник миллионеров» сообщал, что третьим из самых богатых лиц в стране был барон фон Гольдшмидт-Ротшильд, зять последнего в Германии потомка по мужской линии франкфуртского банкирского дома. Он имел 163 миллиона марок. Принц Хенкель фон Доннерсмарк шел вторым со своими 254 миллионами марок, ну а первой была Берта Крупп: 283 миллиона. Ее годовой доход превышал 6 миллионов американских долларов. И вкладчиков в дело Круппа привлекала игра на повышение; рынок вооружений становился все оживленней.

* * *

Празднование столетия фирмы «Фридрих Крупп» началось с приходом лета 1912 года раздачей 14 миллионов марок рабочим и служащим фирмы и таким образом обещало всевозможные щедроты. В рейхе оно стало эквивалентом бриллиантового юбилея королевы Виктории 1897 года – разгул транжирства, шовинизма, самовосхваления и слезной ностальгии. Сам юбилей, писала «Нэйшн», отмечался в Германии, «словно фирма является филиалом правительства, и в определенном смысле так оно и есть». Газеты посвящали Круппу тысячи столбцов, в которых проводилась параллель между семьей и народом. Журналы объясняли, как подъем промышленной империи Круппа был связан сложной паутиной нитей с подъемом рейха. Авторы передовых статей напоминали своим читателям, что сто лет назад, когда Альфред Крупп вышел из чрева матери, Германия только начинала сбрасывать наполеоновское ярмо и переживать брожение, которое достигло кульминации в Версале в 1871 году: в честь победы над Францией в каждом городке Германии появились памятники, и местные бургомистры поднимались на постамент под статуей, чтобы воздать хвалу Круппу. Его предприятие, по словам одной газеты, «сегодня, как и десятилетия назад, является величайшим в мире производителем продукции для войны».

В Эссене празднования были распланированы на три дня. Вильгельм прибыл из Берлина, облаченный в мундир Верховного военачальника, как он любил величать себя в те дни. Его сопровождали все прусские принцы, канцлер фон Бетман-Гольвег, члены правительства и все генералы и адмиралы империи. Примечательна написанная маслом картина из семейного архива Круппов, которая изображает всех этих высокопоставленных лиц, собравшихся в новом мраморном актовом зале главного управления фирмы. Густав выступает перед ними с обращением; словно восковой манекен, его фигура поднимается из моря листьев. Справа – члены Генерального штаба; слева – голубовато-золотистые мундиры приближенных адмирала Тирпица. Его императорско-королевское величество взирает на докладчика, сидя на стуле в середине яркого ковра, лицом к Густаву; вокруг него три дамы в неимоверных цветастых шляпках того времени – супруга кайзера, Марго и Берта, а позади сидят гражданские члены правительства. Видно, что они клюют носом. Вильгельм выглядит нетерпеливым: либо потому, что он не мог вынести смертельно скучную речь Густава, либо ему позарез требовалось начать свое собственное пламенное обращение.

Его величество редко заставлял скучать аудиторию. Вторя газетам, он начал с напоминания о том, что возникновение «завода литой стали» совпало по времени с началом немецкого националистического движения, «которому было суждено освободить нацию от угнетателей». «Пушки Круппа, – продолжал он, – гремели на полях сражений, где шла борьба за единство немецкой нации и была одержана победа, в орудиях Круппа и сегодня – сила германской армии и германского военно-морского флота. Корабли, построенные на верфях Круппа, несут германский флаг по всем морям. Крупповская сталь защищает наши суда и наши форты. – И как бы между прочим он добавил: – Но в цехах Круппа не просто эксплуатируют труд рабочих. В них также впервые в Германии признали существование новых социальных проблем и необходимость пытаться разрешить их, подводя к созданию социального законодательства». Повышая свой гнусавый голос, он призвал аудиторию оставаться «верными традициям Дома Круппов, во славу имени Круппа, во славу нашей промышленности и на благо германского фатерланда». Затем, пригладив свои кудри двумя резкими движениями здоровой правой руки, он воскликнул: «Дому и фирме Круппа: ура, ура, ура!» Присутствующие вскочили с мест и проскандировали в ответ: «Да здравствует кайзер и рейх!»

Каждому из гостей был преподнесен экземпляр юбилейного издания «Крупп. 1812–1912» – огромная книга, где прославлялись достижения дома и фирмы. Второй день был посвящен выставкам, показу техники и длительным банкетам во временном зале, сооруженном для данного случая в южной части территории виллы «Хюгель» с видом на медленно текущий Рур. Но как только выдавалась возможность, Густав и Берта ускользали от кайзера и уходили в рощу. Они репетировали представление. Густав решил увенчать третий день празднований рыцарским турниром в феодальном духе – не инсценировкой, а подлинным действом. Представление называлось «С нами святая Варвара! С нами святой Георг!» по именам покровителей боевой доблести. Участники турнира должны были орудовать настоящими копьями, способными наносить настоящие раны. Целый месяц дюссельдорфская костюмерная мастерская работала в несколько смен, чтобы одеть всех подобающим образом. Берта должна была нарядиться средневековой дамой, администраторы – вассалами, а избранные крупповцы – ландскнехтами. Сам же Густав имел сделанные по мерке, отшлифованные до блеска латы из высокоуглеродистой стали; никто из его противников не смог бы пробить эти доспехи.

В то время не слишком стремились к эстетике, но все же такая бесшабашная демонстрация безвкусицы была несколько чересчур. Эрнст Хокс, прочтя сценарий, в ужасе бросился к Густаву. Турниры – анахронизм для истории Круппов, убеждал он, тряся своей коротко стриженной головой со щетинистой бородой. Последний документально зафиксированный рыцарский турнир состоялся в Германии во времена правления Максимилиана I, который умер в 1519 году, почти за семь десятилетий до появления первого Круппа в Эссене. И первые поколения семьи Крупп вообще не имели отношения к той здравице, которую Германия провозглашала теперь. Литейные цеха, прокатные станы и дымовые трубы – гораздо более подходящие символы. Воины уже не сражаются больше в седле с копьями, алебардами и шпагами в руках. Если бы они вернулись к этому обычаю, концерна «Фридрих Крупп» уже не было бы в числе работающих предприятий. Густав стал колебаться, но перестраиваться было поздно: слухи о предстоящем зрелище уже дошли до кайзера, и он с восторгом зачитал высокопарный пролог Гугенберга: «Глаз Вашего императора снова взирает на нас и гордо следит за победным шествием нашего промышленного предприятия… К достоинствам нашего народа, которые должны быть переданы молодым и энергичным людям, относится также древняя германская доблесть и любовь к оружию».

Это вполне соответствовало любви его величества к средневековым манерам. Император направился в свои апартаменты и выбрал самый яркий мундир, самый блестящий шлем, самый острый клинок и самый страшный на вид кинжал. Даже Хокс уже согласился с тем, что турнир можно как-нибудь провести, так что бригады «скорой помощи» в больнице Круппа были готовы забирать раненых.

На следующий день его императорско-королевское величество вошел в императорскую ложу вооруженный до зубов. Берта села между ним и рейхсканцлером, императрица – рядом с Марго. Во втором ряду были Тирпиц, военный министр фон Геринген, глава гражданского правительства фон Валентини, статс-секретарь финансового ведомства рейха и глава рейхстага. Дальше – офицерский корпус. Специальные места были выделены для иностранцев, представлявших страны-партнеры, но всем остальным в выборе мест оставалось полагаться на удачу. Так, американцы и австралийцы примостились за столбами, за штрафной линией. Высокопарное письменное обращение Густава было роздано зрителям, и его копия хранится в семейном архиве, дань веры человека в свой собственный талант. Его первые строки звучали следующим образом:

 
Ihre Kaiserliche Hoheit, lang lebe Ihr Reich!
Dies ist der Turnierplatz, liebe Bertha,
Auf dem ich vor Dir und dem Kaiser reiten werde:
Ich bitte nun um deinen Segen, Liebste.
(Sie gibt ihm ihr Tuch; er kuesst ihre Hand.)
Danke!
 
 
Ваше императорское величество, да здравствует ваш рейх!
Вот плац для турнира, Берта,
Я сяду в седло, чтобы сразиться ради тебя и кайзера:
Молю благословить меня, любимая.
(Она вручает ему свой платок; он целует ей руку.)
Благодарю!
 

Его первенец Альфрид, которому еще не исполнилось пяти лет. скакал на маленьком сером пони. На фотографии, сделанной во время репетиции, видно, что он одет как паж; на голове венок из листьев, лицо озабоченное. Возвышаясь в своем дамском седле, Берта взирает на него с обожанием. Она выглядит как персонаж из любительского спектакля «Принц-студент». Густав не обращает ни на кого из них внимания. В полном вооружении и с широким мечом он сидит в седле, под ним огромных размеров жеребец. Густав производит впечатление человека, который знает, что может упасть с коня в любой момент, и сидит как каменный.

Он не упал, потому что так и не поскакал. В тот момент, когда команда из рабочих уже готова была водрузить Густава в латах на коня, появился запыхавшийся курьер с депешей для господина фон Валентини. В течение двадцати лет инженеры предупреждали управляющих рурскими каменноугольными шахтами о необходимости бороться с угольной пылью, периодически поливая шахты водой. Число случаев заболевания силикозом – легочной болезнью, которой подвержены шахтеры, было угрожающе велико, а опасность взрыва рудничного газа все нарастала. Теперь случилось неизбежное. Взрыв произошел в Лотарингии, в шахте около Бохума; погибло ПО шахтеров. В зрительской ложе возникло замешательство. При данных обстоятельствах, высказали свое мнение советники Вильгельма, веселье здесь может быть неправильно истолковано его подданными. Его величество согласился с этим. Он неохотно удалился в императорские апартаменты, чтобы снять с себя латы, оружие и прочую рыцарскую атрибутику. Берта ускользнула; мастера-механики освободили Густава от турнирных доспехов, а сын Альфрид был снят со своего пони и передан на попечение гувернантки.

Если бы трагический случай на шахте не испортил турнира, Альфрид, несомненно, показал бы, на что способен. Его обучали верховой езде, как обучают членов королевской семьи, – каждый день по сорок пять минут тренировки под руководством опытного инструктора, который, будучи человеком незнатным, ехал трусцой несколько позади своего ученика, вежливо призывая: «Господин Альфрид, вперед! Господин Альфрид, носки вниз!» Второй ребенок Берты умер через несколько месяцев после рождения, так что мальчику уделялось особое внимание. Он управлялся со своим пони более искусно, чем Густав со своим жеребцом. Не привели бы его в замешательство и внушительные одеяния участников турнира. С того момента, как Альфрид начал себя помнить (да и задолго до этого), он был в центре всеобщих забот. В Руре перед ним преклонялись больше, чем перед кронпринцем в Берлине. Правление в ответ на объявление Густава о рождении Альфрида выпустило помпезный бюллетень с выражением пожелания от имени 50 тысяч крупповцев, чтобы «благословение Божье» снизошло на будущего Круппа.

Крестины Альфрида были событием национального масштаба. Были выпущены программы и приглашения, забронированы места в зале первого этажа. Присутствовали все сановники, которые были ранее на свадьбе Берты, а позднее посетили неудавшийся турнир Густава, и сам кайзер предстал в качестве крестного отца ребенка. В программе давались разъяснения выбора каждого из имен: Альфрид – в честь прославленного великого деда, Феликс – в честь брата Маргарет, а Эльвин – в честь брата Густава. Отец ребенка лично составил расписание церемонии, где подчеркивалось, что Альфрид Феликс Эльвин фон Болен унд Хальбах, который однажды станет Круппом фон Болен унд Хальбах, будет крещен сразу же после рождения. С тех пор всякое, даже самое мелкое сообщение о нем в печати приобретало значение для всего рейха. Решение последовать примеру Фрица и добавить якорь к своему гербу было расценено как добрый знак; германский военный флот набирает силы, и Британия будет изгнана с морей. Когда Берта шествовала по центру Эссена, все смотрели на ребенка, который следовал за ней; взиравшие на него домохозяйки прекрасно знали, что будущее их собственных детей когда-нибудь окажется в руках этого малыша.