Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

После того как Гитлер достиг вершины власти, Крупп любил с пафосом говорить следующее о Первой мировой войне: «Высшим принципом с первых же дней войны было то, что владельцы предприятий не имели желания делать на ней деньги».

Фюреру нравилось это слышать, хоть это и была полная чепуха; записи фирмы свидетельствуют о противоположном.

Суть отношения населения к конфликту можно определить по его реакции на катастрофу в начале ноября, и тут поведение Густава красноречиво. Вильгельм бежал, убедившись, что больше не может быть кайзером, Гитлер был охвачен жаждой реванша, а Крупп впал в депрессию, когда Берлин аннулировал все контракты и приостановил все выплаты концерну. Крах произошел 8 ноября, в то время как германская Комиссия по заключению перемирия направлялась в расположение французских войск Это был жестокий удар, и не только потому, что на кону стояли прибыли концерна. Крупп был единственной опорой для подданных его собственной империи. Только эссенский «Гусштальфабрик» давал средства к существованию для 105 тысяч семей. Густав телеграфировал в Берлин, спрашивая, что теперь с ними делать. Ответ вызывал досаду. Ни один крупповец не должен быть уволен, заявило новое правительство; Густав должен чем-то их занять.

Как сухо отметил Хокс, пришедшие к управлению экономикой социал-демократы не слишком хорошо разбирались в экономике. Обеспечить рабочим занятость возможно, лишь оплачивая их труд, а ведомость на зарплату нельзя было реализовать до тех пор, пока единственный клиент Круппа не возобновит перечисления в фонд зарплаты. Вновь застучал телеграф. Обмен посланиями был бесплодным, и Густав решил закрыть заводы; рабочие, заступавшие на смену утром 9 ноября, остановились перед запертыми воротами. Прессы, маховики, приводные ремни, паровые молоты застыли в неподвижности. Впервые на памяти самых дряхлых старожилов Эссена на «Гусштальфабрик» наступило безмолвие. В тот же день сразу после полудня короткий порывистый шквал очистил небо от дыма над головой. Небо быстро просветлело, позволяя Эссену купаться в непривычных для него солнечных лучах. Яркость дня тревожила людей, они отворачивались и морщились.

На следующий день большая толпа собралась у Центрального вокзала. Распространились слухи, что бригадиры организуют демонстрацию, а рабочие, которым нечего было делать, собрались на станции. Там не было бригадиров, только ораторы СПГ и ультралевые ликующе размахивали красными флагами. Крупповцы слушали, проявляли заинтересованность, когда авторитетных для них людей выбирали в качестве их представителей, и всерьез принимали участие в дискуссиях. На вилле «Хюгель» Крупп хранил невозмутимость. У него были агенты на месте; они дадут знать, если произойдет что-нибудь важное. Вскоре прибыл первый. Его новости были серьезны. Призрак, который преследовал Альфреда Великого, вновь появился в Эссене и принимал зловещую форму. Предвидя скорое возвращение своих братьев и сыновей, которые были сейчас во Франции, трудовой люд организовывал советы рабочих и солдат, пролетарские советы по типу тех, что уже год успешно действовали в России. То есть фактически речь шла о германской революции.

Глава 13
Стонущая земля

Поведение Круппа между крахом «победоносного штурма» Людендорфа и успехом блицкрига не имеет смысла, если не принять во внимание один весомый факт: война немцев не окончилась в день перемирия. В странах союзников на площадях больших и малых городов стали появляться статуи солдат из дешевой бронзы с надписью типа «никто не забыт» и датами «1914–1918 гг.». В Германии вторая дата будет неверной. Рухнувший рейх, подобно Франции после Франко-прусской войны, пришел в упадок из-за междоусобицы. Появился новый страшный феномен: политические методы внезапно и резко ужесточились. За два года, начиная с 1919-го, террористы совершили по меньшей мере 354 политических убийства. Тень первобытной жестокости витала в каждом уголке новой тевтонской республики и в течение четверти века ее мрачная угроза будет заявлять о себе повсюду. К тому времени, когда младенцы, появившиеся на свет в Германии в ту первую мирную зиму, станут подростками, обществом уже будут управлять террористы. И эти правители дождутся, пока подростки достигнут призывного возраста и вырвутся в ярости за пределы государственных границ. Но свастика 1933 года не появилась, как чертенок из табакерки. Она уже существовала с того самого момента, как прекратились боевые действия на Западном фронте. 15 января 1919 года на одной из берлинских улиц выстрелом в спину полицейскими агентами был убит Карл Либкнехт, наиболее влиятельный критик Круппа. И убийцы его так и не были отданы под суд. Пять месяцев спустя, уже после подписания Версальского договора, «корпус свободы» начал расправляться с левыми в балтийских провинциях. В каждом городе были тайные склады винтовок и крупповских пулеметов; убийцы ждали лишь повода, чтобы применить опыт, приобретенный ими на полях войны. А поскольку каждый из них затаил свои личные обиды, любой день в этой отравленной послевоенной атмосфере мог стать началом шабаша. Только в Амеронгене, в Голландии, как с горечью писал один из немецких биографов Вильгельма, кайзер сумел заткнуть уши, чтобы не слышать «стонов своей земли».

В первый бурный год мира промышленный комплекс Круппа кипел, но взрыв не произошел. В сознании людей все еще сохранялась параллель между фатерландом и его самой влиятельной семьей, но две кровавые для Эссена вспышки – в пасхальные недели 1920-го и 1923 годов – ждали впереди. Предотвращение немедленного взрыва было во многом личной победой Густава. Потенциально Эссен представлял собой одно из наиболее огнеопасных мест разбитой империи, поскольку отсутствие заказов на вооружение неизбежно должно было повести к массовым увольнениям рабочих. Сообщения о беспорядках в районе вокзала были настолько тревожными, что на вилле «Хюгель» вооружили слуг, а швее наказали сшить красный флаг, дабы было что вывесить на доме, если враждебная толпа ворвется в парк. Но раз там никто не появился, то Густав, демонстрируя чудеса личного мужества, сам появился в городе. Его шляпа-котелок непринужденно сидела на голове, он демонстративно пробирался сквозь праздную толпу. Люди его не приветствовали, но в то время его вообще не могли приветствовать: такой уж он был человек – даже когда он смешался с толпами фабричных рабочих, ни один из них не подходил к нему слишком близко. По обыкновению он шел, как аршин проглотив, твердой походкой на негнущихся ногах.

Крупп направлялся на завод. Когда он проходил по цехам, некоторые по привычке снимали кепки в знак уважения. В главном управлении фирмы он созвал экстренное заседание правления и объявил свое решение. Все, кто работал на заводах 1 августа 1914 года, будут по-прежнему получать заработную плату, во что бы это ни обошлось фирме. Остальные же – в одном Эссене таких было свыше 70 тысяч человек, и почти половину из них составляли поляки – будут уволены. Среди членов совета директоров возникло волнение, и Густав поспешил сказать, что да, конечно, он понимает, насколько эти люди опасны. А потому их надо как-то подтолкнуть, чтобы они покинули Рур добровольно. Было объявлено, что все, кто уедет до 18 ноября, получат двухнедельное выходное пособие и бесплатный железнодорожный билет в один конец.

Это принесло желаемые результаты. Густав выпустил памятки, в которых сообщал, что проводимая фирмой «традиционная политика по повышению благосостояния, включая отпуска по болезни и пенсии, распространяется только на преданных рабочих», а также успокаивал всех крупповцев, уверяя, что их рабочие места пока остаются за ними. Он действовал не пустыми словами. Тем, кого приняли на время войны, была выдана денежная компенсация и оплачен проезд на поезде. Большинство из них тосковали по родине и, судя по фотографиям, сделанным во время отъезда, были напуганы переменами. На железнодорожных платформах толпятся люди в напряженных позах, в грубых крестьянских шапках, уставившись в камеру белками вытаращенных глаз. К утру после намеченного срока, согласно подсчетам крупповской полиции, по железной дороге уехали 52 тысячи бывших рабочих и еще 18 тысяч человек покинули Эссен пешком.

Оставалось заняться судьбой концерна. Густав спрятал под сукно свой военный лозунг – утверждение «чем сильнее враг, тем больше чести» было теперь совершенно неуместно – и дважды за три недели после удаления из Эссена лишних рабочих рук заменял его новым девизом. На первый его натолкнул вызов, брошенный собственным советом директоров, который предложил ликвидировать фирму. Густав и Берта перерыли все бумаги ее деда. Мандат Густава был бесспорен. Его потомкам надлежало управлять «Гусштальфабрик» во веки веков. А потому первым заклинанием стало: «Империя Круппа будет существовать вечно!» Это был звучный девиз, как, впрочем, и предыдущий. За ним последовал другой: «Больше войны не будет». Но требовалось, однако, что-то практичное, и 6 декабря 1918 года Густав это выдал. На заводских афишах, в каталогах и газетных рекламных объявлениях Крупп оповестил немцев: «Мы делаем все!» Это было почти правдой. В тот же день принц-консорт открыл на первом этаже здания главного управления выставку образчиков мирной продукции своей фирмы с указанием цен на нее. Впервые после Альфреда фирма вернулась к выпуску вальцов для изготовления ложек и вилок. Было также несколько крупных изделий – сельскохозяйственные машины и станки для текстильного производства, землечерпалки, коленчатые валы. Однако объем выпуска был небольшим. Крупповцы, давшие Европе 100-тонные чудовища, которые разнесли вдребезги форты Льежа и убивали парижан с расстояния 80 миль, теперь готовились выпускать моторные лодки, кассовые аппараты, арифмометры, кинокамеры, пишущие машинки, столовые приборы, разбрызгиватели, а также оптические и медицинские инструменты. Они считали это унизительным, и их работодатель соглашался, говоря, что в таком бесславном положении виноваты «ноябрьские преступники». Густав заблуждался: Шнайдер, Армстронг и Виккерс проводили такую же конверсию.

У Круппа всегда было некое качество, талант делать из какого-нибудь нелепого пустяка совершенно фантастические вещи; этот талант проявился и теперь. Густав велел достать список производимой в цехах продукции и назначил награду тому, кто предложит еще что-нибудь существенное. Один из возвратившихся ветеранов послал записку с одним-единственным словом: «челюсти». Озадаченный, Крупп вызвал его. Что еще за челюсти он имеет в виду? Человеческие, сказал ветеран. Наступило долгое молчание. Затем Густав уронил сухо: «Мы вообще-то не производим все на свете». Конечно нет, поспешно стал объяснять ветеран; он имел в виду новую сферу применения для фирменной нержавеющей стали V2A. Из нее можно делать великолепные искусственные зубы, нержавеющие и без постороннего привкуса, а ведь в результате артобстрелов у стольких молодых солдат повреждены челюсти. Этот крупповец выиграл приз. В Эссене Густав учредил специальную больницу, в которой крупповские дантисты и хирурги вставили зубные протезы более чем трем тысячам немцев, получившим ранения от снарядов, снабженных патентованными крупповскими взрывателями.

Из политических соображений Густав отложил обсуждение с Виккерсом вопроса об оплате патентов до июля 1921 года, хотя очень не терпелось пораньше войти в контакт с Шеффилдом. Он полагал, что формально англичанин задолжал ему более четверти миллиона фунтов, а на Хокса оказывалось сильное давление с требованием ликвидных активов. Конвертировать авуары в Голландии было неудобно. Поэтому финансовый советник ограничивался балансовыми отчетами в Эссене, читать которые противно. В начале войны Крупп имел 130 миллионов марок по доходам; в день, когда перестали дымить трубы, у него было 148 миллионов в расходной статье, а первый год мира поправить ничего не мог – к концу 1919 года фирма потеряла 36 миллионов. Производство технических мелочей было ошибкой. Крупп являл собой символ тяжелой индустрии; перепрофилирование на моторные лодки и пишущие машинки стало большой помехой. Изготовление стальных мостов оказалось более прибыльным, и в июне 1919 года Густав сделал гигантский шаг вперед, добившись того, чего так и не удалось добиться Альфреду, – он заключил соглашение с Государственным управлением железных дорог Пруссии. За четыре года беспрерывной переброски войск с одного фронта на другой подвижной состав немецких железных дорог понес заметный урон. В декабре Крупп поставил на рельсы первый из двух тысяч локомотивов. Весь Эссен вышел на церемонию пуска, и двенадцатилетний Альфрид был встречен на ура, когда он вошел в кабину, дернул за сигнальный шнур и включил рубильник. Это был хороший старт. Сборка товарных вагонов уже началась. Однако должны были пройти годы, прежде чем их производство окупилось бы. Тем временем старые испытанные работники один за другим покидали главное управление – Раузенбергер отправился на пенсию, потому что больше не мог делать пушки; Альфред Гугенберг ушел, чтобы основать Немецкую национальную народную партию («зеленые рубашки»), и на Эссен надвигалась первая волна беспорядков.

10 января 1920 года Версальский диктат, как уже начинали именовать договор, был ратифицирован Германией, а в пять часов утра 13 марта замаячил призрак будущего: правые попытались свергнуть семимесячную Веймарскую республику. Генерал Вальтер Фрайгерр фон Лютвиц, командовавший воинскими частями в Берлине, захватил столицу и провозгласил ультраконсервативного политика Фридриха Вольфганга Каппа «имперским канцлером». Социал-демократический президент Фридрих Эберт бежал в Дрезден, а затем в Штутгарт, всеми силами пытаясь выяснить, где же армия. Хоть и сокращенная до 100 тысяч, армия имела решающее значение, потому что офицеры тайно снабжали оружием вольные корпуса, которые объявились по всей Германии. Задачей этих банд было подавление либеральных партий на местном уровне. Таким образом, получалось, что Эберт мечется напрасно. Так оно и было: генерал Ганс фон Зект, командующий веймарской армией, то есть сокращенным рейхсвером, стоял в сторонке и готовился наблюдать, как падет республика. Но у СПГ было свое грозное оружие – всеобщая забастовка. В отчаянии Эберт использовал его. Он велел всем рабочим в стране не выходить на работу. Когда немцы подчиняются, они – подчиняются; на следующий день не действовал ни один водопроводный кран, ни одна газовая плита, не было света, не ходили поезда и автомобили на дорогах. В течение недели путч провалился.

Однако когда коммуникации были перекрыты, распространились слухи, что мятеж набирает силу, и в результате поднялись рабочие Рура. По Версальскому договору Рур был вне границ как для союзников, так и для отрядов рейхсвера. Левацкий, но антикоммунистический Союз красных солдат – Rote Soldatenbund – казался несокрушимым. Захватив склад оружия в городе Бохуме, 70 тысяч человек под руководством бывшего сержанта шагали в направлении Эссена. 19 марта солдатский союз завязал настоящий бой с местной полицией и вольными корпусами; было убито 300 человек, красные солдаты победили, и крупповские заводы были оккупированы. (В тот самый день сенат Соединенных Штатов во второй раз аннулировал Версальский договор.) В течение следующей недели Мюльхайм, Дюссельдорф, Оберхаузен, Эльберфельд и Кеттвиг перешли в руки рабочих. В каждом из этих городов была провозглашена местная республика. Были избраны должностные лица, для предотвращения грабежей были поставлены часовые. Но все оказалось напрасно. Эберт, вернувшийся в Берлин, пришел в ужас от успеха повстанцев. Все эти уличные борцы представляли угрозу для республики, независимо от их симпатий. Он направил петицию в Комитет Антанты с просьбой разрешить рейхсверу подавить мятеж. Ответ был двусмысленным (в значительной степени потому, что Франция желала существования независимого Рейнландского государства в качестве буфера), но 3 апреля генерал фон Ваттер, командующий регулярными войсками Рейнской Вестфалии, все равно вторгся в Рур. Проблема была решена в течение суток. Местные советы поочередно отрезали друг от друга и уничтожали. Это была варварская, кровавая затея. Последний очаг сопротивления Эссена держался в водонапорной кирпичной башне; расправа происходила на фоне мирной картины Пасхального воскресенья, когда верующие тянулись в церковь, празднично одетые, с детьми, держащими своих игрушечных зайчиков. Две сестры лет по десять отбежали от родителей, чтобы помочь раненым. Они видели, как безжалостны солдаты, и младшая из девочек рыдала, когда репортер «Нью-Йорк таймс» Вальтер Дюранти брал у них интервью: «Я думаю, всех солдат надо поставить перед их же пулеметами и расстреливать, пока не останется ни одного».

В Руре военные суды вольных корпусов разбирались с членами солдатских союзов и приговаривали их к расстрелу. Казалось, что хуже просто быть не может. Но французы, которые в эти годы были всегда готовы сделать тяжелую ситуацию еще тяжелее, ухватились за присутствие регулярных войск в нейтральной зоне как за оправдание своего вторжения. Они все еще мечтали об отдельной Рейнландской республике – любопытно, что одним из немногих немецких поборников этого плана был Конрад Аденауэр. В общем, французские солдаты также вступили туда, развернули триколор и подстрелили семерых протестовавших юношей. Операция не имела смысла. Она не помогла ни одной из сторон в междоусобной борьбе. Если французское вмешательство и преследовало какую-то сиюминутную цель, то только напомнить людям, кто выиграл войну, и привить уважение к завоевателю. Единственным долговременным последствием этого стало чувство еще большей горечи во всем Руре и в Берлине. Именно такие «мелочи» и припомнят французам в будущем.

* * *

Вечером 20 марта бронеавтомобиль рабочих, соответственно покрашенный в ярко-красный цвет, свернул с Альфредштрассе, пробрался по лабиринту тихих маленьких улочек, названных в честь других членов семьи «пушечного короля», и приблизился к выступу, закрывающему большую часть виллы «Хюгель». Местные охранники нервно держались за оружие. Они ожидали этого; если русские красные расправились с Романовыми, что сделают немецкие красные с Круппами? Но они ошиблись. Карл Дорман пошел к двери. Из всей челяди он лучше других знал о военной службе: он полагал, что может ладить с такими же бывшими солдатами, как он сам, и ему это удавалось. Когда вооруженные пришельцы объяснили, что не собираются никого беспокоить, что они просто проголодались, Дорман не удивился. Он провел их на кухню, дал съестного столько, сколько они могли унести, и показал, во что все это упаковать. Они даже ничего не спросили о семье.

Если бы они это сделали, то были бы разочарованы. За исключением слуг, дома никого не было. Берта была на четвертом месяце беременности своим седьмым ребенком, и Густав не хотел, чтобы ее тревожила стрельба. При первой вспышке беспорядков – это была демонстрация у завода «Рейнхаузен» – он посадил жену и детей на автомобили и отправился в Зайнек, старый охотничий домик Фрица Круппа на Рейне. Марго задержалась. Она не приближалась к Зайнеку после того, как ее муж развлекался там с итальянскими юношами. В течение нескольких дней она оставалась в Арнольдхаусе, опекаемом Круппами родильном доме, названном в честь утраченного ребенка Берты. Затем уличные бойцы начали поливать огнем друг друга под ее окнами. Она передумала насчет Зайнека и, отправившись в путь одна, со свойственным ей самообладанием прошла через охваченную боями территорию, чтобы присоединиться к дочери. Когда родилась в августе Вальдграут, Марго была рядом с Бертой.

Густав не слишком часто проводил время в Зайнеке. Как дипломат, он верил в необходимость сохранять внешнюю благопристойность, и чем более дезорганизованной становилась Германия, тем старательнее он делал вид, будто все идет нормально. В тот момент это требовало значительных усилий. Во-первых, в Версале его официально заклеймили как военного преступника. Согласно статье 231 Версальского договора, его величество, баварский кронпринц Рупрехт, адмиралы Тирпиц и Шеер, Густав Крупп фон Болен унд Хальбах, а также генералы Гинденбург и Людендорф, Маккензен и Клук входили в число тех, чьи беззаконные действия до основания потрясли Европу. Крупп не сомневался, что отказ Германии сотрудничать сведет эту статью на нет, и он не ошибся, однако другие неприятные вещи игнорировать было труднее. Восстание в Руре оказалось отнюдь не мелочью; оно стало крупнейшим международным событием, и, пока его не удалось подавить, в кабинете Круппа дежурили вооруженные солдаты. (Когда Густав вернулся, температура в помещениях превысила 70 градусов по Фаренгейту. Он велел открыть настежь все окна и не входил внутрь, пока температура не снизилась до привычной для него.) И что совсем уж никуда не годилось – это демонтаж его заводов.

29 мая 1920 года Союзная контрольная комиссия зарегистрировалась в отеле «Эссенерхоф», а фактически расположилась в здании главного управления фирмы. Британский полковник Леверетт, возглавлявший комиссию, называл свою задачу чисто наблюдательной. Разрушение крупповских заводов должны были производить немецкие рабочие, оплачиваемые самим Круппом. Леверетт выразил надежду, что они поторопятся, так как дел предстоит много. До своего отъезда он должен убедиться, что «Гусштальфабрик» стал вдвое меньше – эссенская часть его программы предусматривала уничтожение почти одного миллиона инструментов и 9300 станков общим весом 60 тысяч тонн, а также разрушение 100 тысяч кубических ярдов построек. Затем Леверетту предстояло отправиться в Киль, где, «как он полагал», у Круппа была верфь. Там имелись «какие-то военные суда». Их следовало «пустить на дно, а строящиеся – уничтожить».

Однако полковнику пришлось задержаться по причине, которая позабавила бы писателя Льюиса Кэрролла. Прежде чем демонтировать завод, сказал он, ему надлежит выполнить требования статьи 168 Версальского договора. Вся готовая военная продукция должна быть передана ему. Он совершенно точно знал, сколько чего имеется в наличии, так как глава союзной миссии в Берлине генерал Нолле передал ему подробный список почти на миллион наименований, составленный французской разведкой и начинавшийся со 159 экспериментальных полевых орудий. Крупповские директора изучили этот список и объяснили Леверетту, что французы преувеличили размеры немецких артиллерийских парков и количество боеприпасов; во всей стране не набралось бы столько орудий и снарядов. Полковник задумался и нашел, как ему показалось, блестящий выход из положения. Приказ есть приказ, заявил он. Уж немцы-то способны это понять! А потому он распорядился, чтобы заводы перед сносом возобновили выпуск оружия на полную мощность. И вновь заработали военные заводы в Эссене, тоннами выпуская вооружение, – Леверетт отправлял новую продукцию Нолле, который затем ее уничтожал.

После этого заводы были закрыты, и начался демонтаж. Это было ужасно. Работая как проклятые в летнюю жару, люди не чувствовали энтузиазма. Никто не пел «В победном шествии мы разобьем французов». Рабочие почти не разговаривали друг с другом. «Все могут убедиться в том, что означали последствия войны для крупповских заводов, а также для моей жены и меня лично, – писал Густав впоследствии. – Всем известно, что никаким другим заводам не был нанесен Версальским договором столь жестокий удар, как заводам Круппа». Он был прав, но, как показали дальнейшие события, это ритуальное сокрушение кирпича и стали не нанесло никакого ущерба промышленному потенциалу фирмы «Крупп». Версальская попытка уничтожить крупповскую угрозу потерпела неудачу не потому, что постановление было слишком жестким, а из-за того, что самый подход был неэффективным. Подобно железному канцлеру полвека назад, составители договора слишком увлеклись военной стратегией. Они хотели дать Франции защищенные границы, предпочтительно на Рейне. Все, чего они добились, так это усилили опасения Германии попасть в окружение. Промышленная мощь Рура осталась прежней, и не прошло и пяти лет, как добыча угля и выплавка стали достигли уровня июля 1914 года. Более того, уничтожение устаревшего оборудования в конечном счете принесло Круппу только пользу. В отличие от оружейников держав-победительниц Густав вступил в кризисные 30-е годы, оснастив свои заводы новейшей техникой.

Все так. Но операция, произведенная полковником Левереттом, была унизительна. Крупп отказался присутствовать. Вместо этого он уехал с Бертой, которая была на последнем месяце беременности, в Шварцвальд на открытие первого послевоенного сезона скачек в Баден-Бадене. Зигрид Шульц, в то время молодой помощник корреспондента «Чикаго трибюн», вспоминает, что Густав галантно за ней ухаживал, дарил розы и с гордостью рассказывал о своем американском происхождении. В последний вечер лета он дал званый обед для наиболее высокопоставленных своих знакомых. Все было сделано так, чтобы создать иллюзию, будто не было ни войны, ни поражения, ни унижения. Фрейлейн Шульц поинтересовалась, почему столовый прибор не из серебра. Думая, что он изготовлен из какого-нибудь необычного сплава, она тщательно его осмотрела и обнаружила, что он из чистого золота. Густав распорядился по этому случаю доставить столовые приборы из виллы «Хюгель».

В конце лета семья продолжала избегать Эссен; демонтаж все еще продолжался. Они плохо знали, как добираться до последнего владения эрц-герцога в Австрии, и им было любопытно, так что однажды Густав взял Берту и детей в Блюнбах. Он был теперь отцом большого семейства: Альфриду исполнилось тринадцать лет, Клаусу – десять, Ирмгард – восемь, Бертольду – шесть, Харальду – четыре года, а Вальдграут – несколько месяцев. Два года спустя родился Экберт, завершив новое поколение Круппов. Все они, естественно, был лишены нормального детства – чуть ли не с пеленок им внушалось, что они занимают в Германии особое положение. При крещении Бертольда шесть лет назад Эрнст Хокс писал с гордостью, что «кайзера, тайного советника Симсона и вашего покорного слугу попросили стать крестными отцами». Стать крестным отцом сына или дочери Круппа было большой честью, и дети об этом знали, Берта никогда не давала им забывать. Каждый по-своему они отражали эксцентричный характер отца. В семье принца-консорта все было подчинено протоколу. Порядок был буквоедским, и каждому отводилось в нем свое место.

Альфрид воспитывался так, словно он был единственным сыном. Его обучали специально нанятые наставники, ему разрешалось обедать с родителями, для него устраивались экскурсии в шахты, и если они жили в Руре, то каждую неделю его возили в главное управление знакомиться с ведением дела. Хотя он смотрел, как его брат Клаус делает модели «фоккеров», и ходил кататься на коньках с юным Фрицем фон Бюловом, остальным детям ни на минуту не разрешалось забывать, что они находятся в обществе будущего Круппа. Время от времени он пытался выйти из этой превосходной изоляции. Когда Густав освободил его от наставников и позволил посещать реальную гимназию Бреденее, мальчик попал в компанию. Густав преподнес в дар школе новую спортивную лодку, и никто не удивлялся, что тренер старался, чтобы его сыну доставались призовые места в гребле. Товарищи Альфрида по классу завидовали и обижались; они приставали к нему, когда педагогов не было, крича: ну что, Крупп, старина, что там сейчас делается, на твоем складе металлолома? Он не был общительным юношей. Однажды он вместе с группой ребят зашел в бар. И уселся там, проглотив язык от смущения. Владелец заведения сказал мягко: «Вам не следует все время быть таким серьезным». Альфрид покраснел, ему стало неловко. Хозяин бара был не прав. Оставаться все время серьезным было для него обязательным всю жизнь. Когда отец включил его в число учеников Круппа, Альфрид ездил на мотоцикле между виллой «Хюгель» и цехами. Для Густава не имело значения, на чем ездит его сын; отец дождался момента, когда машина сломалась, и велел включить его имя в список опаздывающих рабочих.

Для Бертольда и Харальда два старших брата были, по словам Харальда, «богами». Благочестие Альфрида было сниспослано ему: Клаус создал свое собственное. Крепкий и общительный, он верховодил над младшими. В отличие от них он был достаточно большой, чтобы иметь понятие о войне. Его кумиром был барон Манфред фон Рихтхофен, и, если пока аэропланы были всего лишь хобби, он мечтал когда-нибудь совершить полет во имя Германии. Вальдтраут обещала стать миловидной, живой девушкой. Ирмгард, застенчивую и невзрачную, мальчики игнорировали. А Экберт просто был младше своих братьев, его тоже не замечали, как и Ирмгард. Таким образом, дети были знакомы как с иерархией взрослых, так и с «кастовым» различием между ними самими. Однако в определенных вопросах у них было единство. Все они ненавидели виллу «Хюгель». Там их родители были заняты официальными приемами и банкетами и своим поведением напоминали кукол. Обойти шпионскую систему слуг было почти невозможно. Дети любили прятаться за резной дубовой лестницей, когда прибывал высокий гость, и смотреть, как он пересекает главный зал длиной в 100 футов. На дальнем конце за пятью внушительными канделябрами ждут Густав и Берта. Их сыновья и дочери надеялись, что кто-нибудь из важных гостей поскользнется и упадет на отполированный до блеска паркетный пол. Но этого никогда не случалось. А об их поведении всегда доносили Густаву, и их постоянно наказывали. Между собой они называли «Хюгель» «могилой».

Блюнбах, напротив, считался «раем»: четырехэтажный, покрытый плющом замок, красивый и роскошный – «сладострастный», по выражению австрийцев. Там на полу были тигриные шкуры, рога горных козлов на стенах, а на крыше – крошечные пушки, направленные во все стороны. Этот характерный дизайн оказывал необыкновенное воздействие на юное воображение, а самое важное – в Блюнбахе у детей были отец и мать, которые уделяли им внимание. Там не было формального протокола банкета, не нужно было напяливать накрахмаленную одежду и шествовать туда-сюда, как марионетки. В Австрийские Альпы было слишком трудно добираться. Даже миновав главные ворота, гость еще должен был одолеть длинную дорогу до замка. Как-то, годы спустя, Бертольд показывал там охотничьи трофеи одному американскому писателю. Глядя с каменного балкона на густые хвойные леса и скалы, на снежные шапки гор, американец спросил с любопытством: «И как далеко простираются ваши владения?» – «Видите тот хребет?» – Бертольд указал смутную голубую линию на горизонте. «Так далеко?» – спросил пораженный гость. «Нет, – улыбнулся Бертольд, – еще дальше, за хребтом».