Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

Однако военные люди – профессионалы, и, хотя возмездие понятно гражданскому человеку, для военного оно остается делом не вполне достойным. Эти апологеты стратегической бомбардировки сегодня отстоят от нас на полстолетия, так же как события при Аргонне от войны во Вьетнаме. Вторая мировая война была их золотым веком. Их вариант решения был единственным путем к победе. Это звучит так незатейливо: разрушить военный потенциал страны и она запросит мира. Кроме того, у этой догмы есть некоторое преимущество перед прямой конфронтацией. Ваши собственные солдаты – в относительной безопасности. Если они и умирают, то никто в этом не виноват. И что важнее всего, вы никогда не видите реальных результатов работы военных до тех пор, пока враг не сдастся. Аэрофотосъемка обезличена, обесчеловечена; масштаб ее очень невелик для того, чтобы получить представление, то есть это, так сказать, расчлененный материал. Война стала чуть ли не интеллектуальным упражнением. И если считать ее таковым, то уничтожение дамб Мене и Эдера в 20 милях к востоку от Эссена ночью 16 мая 1943 года принимает вид выдающегося поступка. Шестнадцать «Ланкастеров» под началом командующего эскадрильей Гая Гибсона умело и выборочно нанесли поверхностные бомбовые удары по конструкциям, открывая бреши в 100 ярдов шириной и в 100 футов глубиной. Сразу же 334 миллиона тонн воды обрушились на Рурскую долину. Эффект от этой волны был ощутим за 50 миль; все лето была затоплена железнодорожная подъездная ветка к вилле «Хюгель». Никто не пытался угадать, сколько спящих людей погибло в ту ночь. Вопрос об этом никогда не поднимался. Официальный историк Виккерса просто описывает эту операцию, как «один из наиболее славных эпизодов в истории вооруженных сил».

Вероятно, успехи командира эскадрильи Гибсона воздействовали на военный потенциал рейха, поскольку были уничтожены несколько мостов и были затоплены несколько этажей завода, но не это было целью воздушной атаки сэра Артура Гарриса «бомбиста». Городской Рур уничтожался, по словам самого маршала, «для того чтобы подорвать моральный дух немцев». Аналитики всеобъемлющего американского исследования «Сервей» писали: «Считалось, что авианалеты на город станут тем средством, которое подорвет моральный дух немецких граждан. Верили в то, что если будет оказано воздействие на моральный дух промышленных рабочих или если рабочие уйдут с заводов и займутся другими делами, такими, как забота о своих семьях, устранение причиненных их домам повреждений, то в результате пострадает военное производство».

Провал этих теорий был полным. Гаррис впоследствии предложил другое объяснение: «Эффективное дополнительное поражение может быть нанесено только в отношении уже разрушенных городов… при затрате бомб в количестве 4 или 5 тысяч тонн на одну бомбардировку, а иногда до 10 тысяч тонн для двух заходов на бомбометание один за другим». Но Эссен он совершенно разрушал дважды, и, как полностью признал, «в качестве психического воздействия бомбардировки совершенно неэффективны в отношении такого хорошо организованного полицейского государства, как Германия». Авторы исследования «Сервей» заключили, что «большое значение имела реакция германского народа на воздушные авианалеты. Люди проявили удивительную выдержку перед ужасом многократных воздушных атак и связанными с ними тяготами – разрушенными домами, утерянным имуществом и теми условиями, в которых им приходилось жить». Они не только выдержали; они не покорились. Каждое утро, когда Альфрид ехали из замка к зданию главного управления, он видел на тех стенах, которые еще оставались целы, свеженамалеванные белые свастики и соединенные друг с другом круги эмблемы Круппа.

Штаб английских военно-воздушных сил был все еще загипнотизирован легендой «Гусштальфабрик» – Лондон буквально не мог оторвать взгляд от Эссена и поискать фабричные трубы Альфрида где-нибудь еще. Конечно, «кузница оружия» по-прежнему оставалась сердцем концерна, производя каждый год свыше 20 миллионов тонн снарядов, 128-мм зенитные орудия, гаубицы, танковые корпуса и башни, а также особые (380-мм) и тяжелые (от 240-мм до 280-мм) орудия. И тем не менее, это была только столица крупповской империи, в которой имелись и другие заманчивые объекты. Заводы «Грузонверк» в Магдебурге, например, были неистощимым поставщиком танков, пушек, частей для подводных лодок, а также 105-мм и 88-мм орудий; каждый месяц они давали вермахту 18 800 75-мм снарядов. При каждом налете на Рур «ланкастеры» проходили прямо над альфридовским сталелитейным заводом в Борбеке – наиболее модернизированным военным предприятием в Германии. Под крышами «Борбека» находилось 75 тысяч тонн новейших машин и станков, тысяча квадратных миль бесценных чертежей и 60 тысяч крупповцев, которые превращали скандинавскую руду в «тигров». И наконец, пылающие печи могучего «Фридрих-Альфред-хютте» в Рейнхаузене, на том берегу Рейна, были гораздо важнее для военной экономики фюрера, чем даже «Гусштальфабрик», «Грузонверк» или «Борбек». В «Сервей» делается вывод, что Рейнхаузен был «самым совершенным комплексным сталелитейным предприятием крупповского картеля, наиболее значимым из всех прочих отдельных крупповских заводов в районе Эссена».

Если бы командование военно-воздушных сил в Лондоне оценивало обстановку беспристрастно, все вышеперечисленное как-то отразилось бы на числе и мощи английских налетов. Ничего подобного не произошло. «Ланкастеры» сбросили на Магдебург 1465 тонн бомб, чаще всего падавших мимо цели. Ущерб, по заключению «Сервей», был незначительным. Только один из всех налетов на «Борбек», по-видимому, нанес ущерб заводу. И – что самое удивительное – менее 100 тонн бомб было предназначено для 1500 акров, на которых размещались домны, мартеновские цеха, конвертеры и прокатные станы «Рейнхаузена». И в самом деле, не было свидетельств того, что какая-либо бомба из этих 76 тонн, сброшенных на «Рейнхаузен», попала в цель. Тем временем на старый эссенский завод было сброшено 16 152 тонны смертоносных бомб, и это не включая последнего рейда Гарриса, настолько массированного, что ни у кого уже не было охоты заниматься подсчетами. После войны приносились извинения. Немцы перехитрили английскую авиацию: «В данных разведки, которая велась перед авианалетами, по-видимому была переоценена важность крупповского Эссена как производителя стали и артиллерийских орудий». Тогда шпионы союзников выразили протест, заявив, что их оклеветали. Поскольку к преимуществам победителей относится и право писать военную историю, хроникеры сошлись на том, что «крупповское руководство рассматривало Эссен как приманку для бомбовых налетов 1943-го и 1944 годов, ввиду того что он уже перестал выполнять свою первоначальную функцию разрабатывания вооружений для этой войны задолго до того, как начались бомбардировки». Несомненно, «Гусштальфабрик» служил приманкой, но иллюзия родилась в Великобритании, а не в Руре. Гаррис и его штаб погнались за реваншем. Они его получили.

По-видимому, массовые бомбардировки должны были по крайней мере нанести крепкий удар фирме. В любом случае их воздействие было ощутимым – один налет произвел разрушения крупповских построек на 25 акрах земли; следующий уничтожил 37 сооружений. Это вовсе не триумф меткости: просто трудно промахнуться. В Эссене у Круппа было 6 миллионов квадратных ярдов территории под заводами – в семь раз больше, чем центр города, – и к концу войны 30 процентов как не бывало. В результате налетов 23–24 октября 1944 года выведена из строя система электроэнергоснабжения: последняя атака 11 марта 1945 года парализовала «Гусштальфабрик». Судя по записям руководства, выпуск продукции сокращался после каждого интенсивного авианалета, и не все крупповцы потрясали кулаками, грозя небу. В течение 1944 года невыход на работу поднялся до 33 процентов. Тем временем 3 189 000 человек во внутреннем Руре, из которых 2 300 000 жили в шести больших городах, были охвачены беспорядками. Раз уж они не имели возможность уехать, то по крайней мере могли устроить скандал и временами так и поступали. Согласно британским данным (которые оспаривались), между первым и четвертым кварталами 1944 года добыча угля в Руре упала с 32,1 миллиона тонн до 17,8, а выплавка стали – с 3,4 миллиона тонн до 1,5.

Если цифры верны, то они отчасти оправдывают приказ о бомбардировках. Однако цифры податливы; с ними можно делать все, что захочешь. Статистические данные о поврежденных заводах ничего не говорили об огромных восстановительных ресурсах Альфрида. Он занимался восстановлением постоянно. «Гусштальфабрик» получил повреждения, признает «Сервей», «но в качестве цели, как заводу, производящему артиллерийские установки, ему, несомненно, уделялось большее внимание, чем это было оправдано его значением». То, что бомба сброшена на металлургический завод, не означало, что он был стерт с лица земли, даже при прямом попадании: «Многие более старые кирпичные стены были полностью разрушены, но у современных железобетонных зданий пострадали разве только крыши».

Величайший удар самоуверенности командования английских военно-воздушных сил нанесли офицеры союзных разведок, которые позже разыскали данные об объеме продукции, выпускавшейся Руром в годы войны. У этих налетов было одно следствие, которого поклонники стратегических бомбардировок никак не предвидели и не могли потом объяснить, а именно – в промышленных центрах, подвергшихся массированным налетам, выпуск продукции увеличился. Предсказанной Геббельсом «серьезной приостановки» так и не произошло. После войны Вилли Шликер – третий человек в министерстве вооружений и военных материалов после самого Шпеера и Карла Отто Заура, – так вот, он рассказал, что «насколько усиливались бомбардировки, настолько же росло и немецкое производство, так что в самый момент поражения, когда в Германии все рушилось, Рур давал продукции больше, чем когда-либо прежде». Шликер вспоминал, что Гитлер сказал Шпееру: «Дайте мне 600 танков в месяц, и мы уничтожим всех врагов во всем мире». «Генеральный штаб, – продолжает Шликер, – твердил вслед за фюрером: 600 танков в месяц! «600» стало магической цифрой. К концу 1943 года Германия производила тысячу танков в месяц… К ноябрю 1944 года, когда союзные армии уже ступили на германскую землю, Германия давала 1800 танков в месяц… Производство стремительно росло… К середине 1944 года производство самолетов достигло рекордной цифры – 3750 разного типа самолетов в месяц».

Несмотря на трудности с сырьем (которые, если смотреть правде в глаза, конечно же стали бы решающим фактором, если бы война продолжалась), Рур бил рекорды даже в те моменты, когда среди звезд кружили «патфайндеры» и открывались тяжелые люки бомбардировщиков. В 1944 году «бароны фабричных труб» поставили в три раза больше танков, чем в 1943 году, утроили резерв новых истребителей люфтваффе и выпустили в восемь раз больше ночных бомбардировщиков. Не только 1944 год в целом дал намного больше продукции, чем 1942 год, но и многие цифры производства последней четверти 1944 года оказались выше, чем в первые его месяцы. Фельдмаршал Вальтер Модель мог бы и по сей день держаться за Рур, если бы не катастрофа с транспортом. Всякий подвоз прекратился, потому что железнодорожная сеть превратилась в безнадежное месиво. Шликер заявил американским экспертам по бомбардировкам, что Рур «в конечном счете пал не из-за того, что бомбили заводы, фабрики и шахты, а потому, что ведущие к нему железные дороги были порализованы в результате разрушения путей и забиты сгоревшими паровозами, и просто не было никакой возможности вывозить по 30 тысяч тонн готовой продукции, которую ежедневно давали рурские заводы. В конце концов в январе и феврале 1945 года Рур был задушен собственной продукцией – он не остановил конвейер из-за грохота бомб».

Говоря об эффективности того, что сэр Артур провозгласил как «третий фронт», нельзя все же игнорировать моральную сторону бомбардировок женщин и детей (и военнопленных, и узников концентрационных лагерей), то есть то, что, по словам некоторых критиков – включая англичан со специальной подготовкой, – труднее всего выносить. Генерал-майор Фуллер, наиболее непримиримый, называл воздушные налеты «избиением гражданского населения». Честер Уилмот писал, что «в таких городах, как Кельн и Эссен, не осталось ничего, что еще могло бы быть сожжено, и новые бомбовые разрывы уже не могли сделать больше, чем сотрясать обломки. Лидделл Харт сравнивал «высокую стратегию» с методами монголов XIII столетия. На все это маршал авиации, обиженно надувшись, ответил, что «во всех нормальных войнах прошлого и не слишком отдаленного тоже обычной практикой было брать в осаду города, и, если они отказывались сдаться, когда их призывали к этому с соблюдением всех необходимых формальностей, все живое в них в конечном счете предавалось мечу». Генерал Фуллер в ответ едко заметил, что экскурс в историю сэра Артура столь же неадекватен, как и его бомбежки. Когда 30 тысяч человек были вырезаны в Магдебурге во время Тридцатилетней войны, то весь христианский мир выражал протест, хотя это зло было совершено после их отказа капитулировать. В XVIII и XIX столетиях многие города подвергались штурму, однако намеренные злодеяния были исключением из правила. Англия, настаивал Фуллер, теперь оказалась перед судом своей собственной совести.

Но эти вопросы могли ставить люди чести; нацисты же лишились права судить кого-либо. Некоторые считают, что даже массированная бомбардировка германских городов все же имела стандартное оправдание «за убийство мирных граждан», несмотря на тот факт, что истребление нацистами людей началось задолго до нее. Альфрид не приносил извинений.

В дни поражения, как и в дни победы, Альфрид сохранял деловую невозмутимость. Вывести его из равновесия было невозможно. На вилле «Хюгель», почти не пострадавшей, от сезона к сезону сохранялся прежний бессмысленный распорядок, поддерживаемый, вопреки очевидности, безрассудной верой, что фюрер все-таки знает, что делает. Директора и управляющие, размещенные в комнатах для гостей и в малом доме, не видели другого выхода, а потому убеждали себя, что счастье вот-вот улыбнется Германии.

Это было как в пьесе Брехта. Как-то в декабре эскадрилья «Ланкастеров» воспользовалась ранними сумерками и появилась во время коктейлей. Альфрид не пожелал выйти в парк. Возможно, ему надоели небесные рождественские елки, а к тому же снаружи было холодно. Суп подали с запозданием. Альфрид выглядел раздосадованным. Затем дворецкий совершил кощунство – он подал к мясу мозельвейн! Альфрид посмотрел на свой светлый бокал и осведомился, что случилось с красными винами. Дворецкий объяснил, что в помещениях для слуг чуть не начался пожар. Брови Круппа поднялись – какое отношение имеет пожар к вину? Дворецкий, запинаясь, проговорил, что бомба повредила водопровод – на вилле нет воды. Лоб владельца обезвоженной виллы все еще был наморщен. «А чем же, – спросил он, – потушили пожар?» – «Шатонеф дю пап, – пробормотал несчастный дворецкий, – французским красным вином». Альфрид недоверчиво посмотрел на него и сказал: «Вот как! Не может быть. Это уж чересчур». Он повертел в пальцах вилку из литого золота, повертел в пальцах ложку из литого золота, а потом торжественно отхлебнул из своего бокала. «Ах так! Хорошее вино», – сказал он спокойно. Обед продолжался без дальнейших происшествий и завершился партией в скат – Альфрид мастерски выиграл.

Глава 19
Кто все эти люди?

Освобожденный от всех своих обязанностей, Густав фон Болен тихонько убрался в Австрию – весной 1944 года они с Бертой окончательно поселились в снежном покое Блюнбаха. В свой последний вечер на эссенской вилле он обедал с ней и своим преемником. Как всегда, старик был окружен лакеями. Есть с ним за одним столом стало теперь тяжелым испытанием, и нельзя было предвидеть заранее, что может произойти. В довершение всего Густав теперь начал страдать галлюцинациями и в этот последний вечер напугал Берту и Альфрида неожиданной выходкой. Сжав в руке салфетку, он с трудом поднялся со стула, указал дрожащим пальцем в полумрак в глубине большой комнаты и прошептал: «Кто все эти люди?»

Берта заверила его, что там никого нет, и уговорила сесть. Однако он мог оказаться более наблюдательным, чем она полагала. Конечно, в нишах под панно дяди Феликса не было никого, но в то время, как крупповские директора отправляли свои семьи в относительно безопасную сельскую местность, в город прибывали десятки тысяч людей, и население переживало драматические перемены. Если Тило однажды заметил, как посторонние портили кору деревьев, то и Густав во время своих прогулок мог увидеть новые фигуры.

Да любой нормальный человек не мог не обратить внимания на перемены в Эссене. Внешний вид, одежда и речь ввезенных рабочих резко отличали их от крупповцев или даже опытных рабочих-ветеранов из других фирм в Руре. Чужеземцев конвоировали вооруженные охранники – либо в черных рубашках эсэсовской «Мертвой головы», либо в щегольских синих мундирах собственной полиции Альфрида, со свастикой на повязках и с надписью «Крупп» на франтовских фуражках. Иностранцев водили из обнесенных колючей проволокой бараков на заводы, где они трудились, и их изможденность и понурый вид вид заставляли вспомнить дикие планы расправы с социал-демократами, которые лелеял Великий Альфрид.

Так кто же все эти люди? Ответ краток: рабы. В послевоенных заявлениях и в некоторых документах военого времени фирма «Крупп» прибегала ко всевозможным эвфемизмам, чтобы избежать этого слова. Люди, прежде сражавшиеся под другими знаменами, назывались военнопленными, хотя теперь они были прикованы к станкам. Рабочие, вывезенные из-за границы, именовались просто иностранными рабочими – безликий, удобный термин, не несущий в себе никакой идеи принуждения. Эта отвлеченность нашла отражение даже в документации концентрационных лагерей. Параграф 14 соглашения между фирмой «Крупп» и Освенцимским лагерем бесстрастно указывает, что СС обязуется «поставлять необходимую рабочую силу из числа заключенных концентрационного лагеря».

«Там пребывает сердечный покой», – пели вербовщики, расписывая блага Эссена. Это был жестокий обман, хотя вначале он оказывался скорее невольным. В первые месяцы войны крупповский садизм еще не проявился, и патерналистская политика фирмы пока оставалась в силе. Свидетель говорил о Фрице фон Бюлове того периода времени как об «очень любезном, обаятельном человеке, сдержанном и покладистом». Иностранные рабочие все еще вызывали любопытство. Не было причин оскорблять их, а поскольку всего было вокруг достаточно, к первым прибывшим иностранцам проявляли доброжелательное гостеприимство. Им говорили, что необходимость в их перемещении вызвана войной, но Крупп проследит за тем, чтобы оно было как можно более безболезненным.

Одним из них был сорокавосьмилетний чех, гражданский инженер, который в Первую мировую войну был военным летчиком и который впоследствии выступал на Нюрнбергском процессе. 3 июля 1939 года, почти через три месяца после захвата Праги фашистами, Константин Соссин-Арбатов был в числе 150 людей, которым велели прийти на вокзал к 16.00 следующего дня. Они ожидали худшего. Но двое крупповских служащих тепло приветствовали их, отвели в два новых спальных вагона и «дали каждому из нас по большому пакету бутербродов с белым хлебом, сосисками и разной другой снедью». На следующее утро в девять часов поезд прибыл в Рур, где «несколько представителей Круппа в Эссене встретили нас и помогли с багажом». Были выданы квитанции на вещи, которые следовали отдельно, а пока новоприбывших посадили в автобусы.

По словам Соссина-Арбатова, «эти автобусы также были совсем новыми и красивыми, и мы были весьма удивлены таким отношением к нам». После двухчасовой поездки по городу их высадили у «Коппенхеэ», крупповского клуба, где официанты предложили им обед из трех блюд, сигареты, любое пиво на выбор и дали почтовые открытки, чтобы они могли написать весточку домой. К вечеру их разместили в большом здании на Боттроперштрассе. Там были ванные комнаты, свежее белье – были даже немецкие горничные. Через два дня чехов отправили работать на приборостроительный завод номер 1. Соссин-Арбатов получил специальность слесаря, и ему платили 94 пфеннига в час. Это не было похоже на жизнь в Праге, но и на рабство тоже.

Почти два с половиной года иностранные рабочие были редкостью, и даже в январе 1942 года в списках «Гусштальфабрик» среди иностранцев числится еще очень мало русских и поляков. Однако летом в списки вносится почти 7 тысяч славян, а Крупп затребовал почти 9 тысяч. Эти люди были обречены уже в силу своей национальности. На протяжении десятилетия фюрер проповедовал, что к востоку от границ Германии обитают низшие расы. И теперь плакаты, развешанные по крупповским цехам, гласили: «Славяне – это рабы». Гнусное слово было произнесено официально, и с ним родился новый жаргон. Все чаще во внутрифирменных меморандумах упоминаются «рабский труд», «рабство», «рынок рабов» и «рабовладелец», то есть Альфрид. Как только начали прибывать поезда Адольфа Эйхмана, к этим обозначениям прибавились новые: подчиненным Альфрида было сообщено, что к конвейеру будет поставлен «еврейский человеческий материал». По-немецки, когда ест человек, это называется «эссен», о скотине же говорят «фрессен»; именно это слово употреблялось по отношению к рабам. Часто первые слова, которые они читали, покидая товарные вагоны, были: «Кайне арбайт, кайн фрессен» – «Без работы нет кормежки».

Первый известный случай физической расправы произошел также на вокзале. И жертвы – многозначительный факт – прибыли с Востока. Железнодорожный рабочий Адам Шмидт свидетельствует: «В середине 1941 года прибыли первые рабочие из Польши, Галиции и с Западной Украины. Их привезли в битком набитых товарных вагонах. Крупповские мастера гнали рабочих из вагонов ударами и пинками… Я своими глазами видел, как людей, еле державшихся на ногах, волокли работать».

Если рабочие, которых привозили с Запада в первые годы войны, получали трехразовое питание, безупречно чистое белье и даже возможность крутить романы с хорошенькими арийками, то теперь с этим было покончено. Первоначально называли причины идеологического характера. В нацистском представлении о порядке каждой этнической, расовой и национальной группе было отведено свое место. После того как новоприбывшие получали деревянные башмаки, одеяла со штемпелем, изображающим три крупповских кольца, и фирменную тюремную одежду (синюю в широкую желтую полоску), управление лагерей для иностранных рабочих передавало их заводской полиции, заводской охране или вспомогательной заводской полиции. А затем производилась сегрегеция. Евреи, стоявшие на самой низшей ступени, обязаны были носить желтые нашивки, а еврейским девушкам при первой возможности брили голову самым уродливым образом. Правда, такая возможность представлялась не всегда, поскольку это правило вступало в противоречие с другим принципом расовой нетерпимости: заставлять крупповских парикмахеров касаться еврейских голов значило покушаться на их арийские привилегии, а это вещь недопустимая. Следовательно, при отсутствии парикмахеров-иностранцев – никаких «фасонных стрижек».

Русские рабы носили на спинах белые буквы «SR» («Советская Россия»), а поляки – большое «Р». Другим рабочим из восточных областей предписывался синий прямоугольник с надписью «Ост», нашитый на правой стороне груди, а все остальные получали белые, синие, красные или зелено-белые повязки. Существовали и варианты. Заключенные, находившиеся непосредственно в ведении СС, например, имели на рукавах букву «О», то есть «остарбайтер», рабочий с Востока, но в 1944 году Гиммлер по непонятной причине издал указ, что ее следует заменить заплаткой, похожей на подсолнух. Пользоваться именами было запрещено – имя заменял номер, вышитый белыми нитками на одежде. Обезличение было полным. Так традиционное утверждение династии Круппов, что каждый рабочий ее заводов – это член единой, большой семьи, столкнулось с нацистской догмой. И догма победила – тем легче, что и она тоже отчасти содержалась в заветах Альфреда Великого. Как отмечал один из обозревателей, в Эссене было нечто, что сочеталось с нацистскими идеями создания Третьего рейха и обеспечения его живучести… Традиции фирмы «Крупп» и ее «социополитическая» позиция прекрасно вписывались в моральный климат «третьей империи».

Разбивка рабочих на этнические группы угождала вкусам идеологов нацизма, но для простых исполнителей она было слишком сложна; они предпочитали не вдаваться в тонкости, и на практике многие крупповские и эсэсовские стражники в 138 альфридовских лагерях не имели никакого представления, стерегут ли они привезенных сюда насильно украинцев, поляков и евреев или же это французские, голландские и бельгийские рабочие, которые приехали в Рур по доброй воле и были упрятаны за колючую проволоку уже после того, как их контракты продлили без их ведома и желания. Старые крупповцы не разбирались в повязках. После того как первое любопытство угасло, мастера, которым был поручен надзор за рабами, просто этим не интересовались. Их дело было заставлять работать. А все прочее разрешалось пожатием плеч или – если помеха становилась серьезной – крепким пинком.

К 1943 году те люди, которые гостеприимно встречали Константина Соссина-Арбатова четыре года назад, уже оставили всякие мысли не только о радушии – даже просто об индивидуальном отношении. Одно лишь число прибывающих сразило их. К перронам вокзала один за другим прибывали составы ржаво-красных битком набитых товарных вагонов, и управление лагерями захлебывалось в этом непрерывном человеческом потоке. Иностранцев было слишком много. Немецким они владели отвратительно и не понимали, чего от них хотят. И казалось, все они испускают невероятно стойкий гнилостный запах. За время пребывания в плену их кожа приобрела специфический сероватый оттенок, мертвенно-бледные лица были напряжены, они стояли столпившись, молча, с опущенными головами, как вьючные животные в ожидании погонщика. Так и было: когда из главного управления последовал приказ: «Заставьте их пошевеливаться!» – в ход были пущены кулаки, потом пинки и, наконец, дубинки и хлысты из крупповской стали. Одетые в форму конвойные постоянно нуждались в дубинках, как свидетельствует один достопамятный документ:

«Мартинверке, 7

21 IX 1944 г.

«Фрид. Крупп», Эссен

Господину фон Бюлову

Нам все еще срочно требуется десять кожаных дубинок или аналогичных орудий усмирения для наших охранников. Насколько мы знаем, у вас в запасе есть такие. Мы просим передать через посыльного необходимые нам десять штук.

Линдер

Для обсуждения с Г. Вильсхаусом:

Есть ли у нас еще оружие наподобие дубинок?

Фон Бюлов

25 сентября

Господину фон Бюлову

Я могу предоставить десять кожаных дубинок или стальных розг.

Вильсхаус».

В определенном смысле немцы перестали смотреть на иноземных рабов как на людей. Историк послевоенного периода семейства Круппов пишет, что «понурый вид иностранных рабочих продолжал бросаться в глаза», но средний эссенец вообще не обращал внимания на присланных рабочих. Они выглядели совершенно безликими. Жаргон крупповцев отражал изменения в центральном офисе. Популярным словечком военного времени, которым называли новоприбывших, было «штюке» – штука, экземпляр, – как для учета материалов или скота. Шагая промозглым осенним утром по Хелененштрассе в толпе заключенных под ритмичные команды махавшими дубинками охранников – «Левой! Правой!» – одна высокообразованная чешская женщина увидела группу немецких домохозяек, стоявших около сталелитейного комбината, где она сама выполняла черную работу. Охрана отвлеклась на других своих подопечных, и один чешский заключенный коротко что-то сказал другому на своем родном языке. «Они были поражены, – вспоминала она. – Это было так, будто собака заговорила. Они видели во мне непонятное животное, нечто, появившееся откуда-нибудь из леса».

* * *

По мере расширения экспансии рейха проблема рабочей силы в империи становилась критической, и на письменном столе министра вооружений и военных материалов Шпеера начали накапливаться тревожные запросы из Рура. Нужны рабочие руки – чьи угодно. Пусть неквалифицированные, пусть даже не желающие трудиться на благо Германии – но они просто должны быть в наличии. И вот пришлось прибегнуть к лежащему на поверхности решению: привлекать к работе немецких женщин. Людендорф мобилизовывал их в 1916 году, и Шпеер предложил Гитлеру последовать этому примеру. Вердикт фюрера был однозначным: «Жертвовать нашими самыми заветными идеалами – слишком высокая цена». Таким образом, происхождение программы рабского труда в Третьем рейхе берет начало в том, что может быть названо ахиллесовой пятой национал-социализма, в его сентиментальном «идеализме», от которого был без ума средний класс. Когда военные призывы опустошили цеха союзников, вакуум заполнили женщины. Но германские женщины принадлежали дому; «новый порядок» сражался за то, чтобы они оставались там. Более 3 миллионов американок, треть из которых была подросткового возраста, работали на военную промышленность; на английских военных заводах было занято 2 250 000 девушек. В то же время в германских цехах было занято лишь около 182 тысяч женщин из числа поваров и прислуги по всей стране. Не брали даже тех, кто приходил добровольно; в архивной записи Круппа от 22 апреля 1943 года говорится, что СС «с огромным недоверием» относились к женщинам Рура, которые обучали еврейских заключенных работе на поточных линиях по выпуску взрывателей в Аушвице (Освенциме). В конце Шпеер одержал пусть бумажную, но победу. 25 июля 1944 года фюрер издал декрет о том, чтобы все женщины в возрасте от семнадцати до пятидесяти лет записались на работу. Но было уже поздно. В рейхе были уже миллионы рабов, а бомбежка помешала мобилизации подходящих немецких женщин. В Берлине Геббельс саркастически отмечал, что лишь 200 из 5 тысяч призванных явились на работу. Словом, в Германии обратились к единственной альтернативе – к иностранцам. Пока Шпеер не передал эти заботы Заукелю, генеральному уполномоченному по использованию рабочей силы, охота на людей велась беспорядочно. Новый поставщик рабочих рук начал ревностно сотрудничать с промышленниками, которые это только приветствовали. Однако Заукель вскоре обнаружил: дела с Эссеном требуют бесконечного терпения, так как фирма «Крупп» была самым придирчивым и настойчивым из его клиентов. Впоследствии большинство друзей семьи прекратили попытки дать рациональное объяснение, почему происходит именно так; хотя бывший бригадный генерал Вальтер Шибер, который работал бок о бок с Альфридом (и который признавал на Нюрнбергском процессе, что Крупп «вел переговоры непосредственно с СС о заключенных концлагерей»), отстаивал идею отправки пленных на военные заводы. Он утверждал, что это «гуманно», даже при том, что раб, «конечно, неизбежно должен находиться за колючей проволокой». Ему лично кажется, говорил генерал, что по крайней мере в духовном плане эти люди чувствовали себя лучше: в них появлялись уверенность и самоуважение. «Концерн позаботился о моральном облике заключенных, – объяснял Шибер. – Давая им работу, фирма отвлекала их от дурных мыслей».