Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

Из своего главного управления Крупп начал запускать ряд новых проектов. Чтобы компенсировать Советской России неудачу с проектом в степях, он организовал учебу русской молодежи в своей школе профессиональной подготовки. Его коммивояжеры были аккредитованы в Москве и Пекине, распространяя брошюры, рекламирующие сельхозоборудование. Их миссии сулили прибыли с самого начала. Его лаборатории создали новую сталь, тверже всего, что было известно в истории металлургии. Они истолкли в порошок кобальт и карбид вольфрама, прессовали его при температуре 1600 градусов и хонинговали алмазами. Сталь эта, названная «видиа» (от wie Diamant – как алмаз), впервые демонстрировалась на Лейпцигской промышленной ярмарке в 1926 году. К 1928 году фирма набрала еще 30 тысяч рабочих, а в мае Густав открыл новый доменный цех в Борбеке, пригороде Эссена. На следующий год инженеры американской компании «Крайслер» пришли к выводу, что крупповская сталь «эндуро КА-2» – лучшая нержавеющая сталь в мире, и рекомендовали ее для покрытия шпиля крайслеровского небоскреба в Манхэттене, где она сверкает и по сей день. Другие крупповские инженеры разработали новый метод превращения низкокачественной железной руды в высококачественную сталь. Они назвали этот метод «ренновским процессом» и ввели его на Грузонском заводе. Это компенсировало фирме послевоенную утрату рудников в Лотарингии, в Испании и Латвии. В Скандинавии и на Ньюфаундленде были приобретены концессии на рудные разработки. Они обошлись дешево, ибо никакой другой сталепромышленник не мог использовать эти руды, а Круппу они помогли вернуть довоенное первенство.

Составители Версальского договора ничего подобного не предвидели. Французский промышленник Шнайдер считал, что возвращение Лотарингии обеспечит главенство Франции. Но после оккупации Рура 1923 года Париж утратил воинственность и только пожимал плечами в ответ на предупреждения, что наковальня Германии начинает все более грозно походить на кузницу оружия, которое уже дважды за последние полвека опустошало Францию. С другой стороны, Веймарская республика поддерживала Густава и других «баронов фабричных труб» в их сложной стратегии, которая опиралась на правительственные субсидии, на более передовую крупповскую технологию и на прямое нарушение принятых норм торговли. Обратившись к новым видам руд, немцы создали производство дорогих сталей, которое монополизировало добычу угля во всем Рурском бассейне. Лишившись этого угля, французские заводы начали отставать. В надежде восстановить равновесие они предложили организовать картель. Учрежденный в 1926 году в Люксембурге Международный стальной концерн на бумаге выглядел безупречно. На практике же он закрепил французское отставание. Каждая из стран-членов (Франция, Англия, Бельгия, Люксембург, Австрия, Чехословакия и Германия) соглашалась положить конец «губительной конкуренции», строго придерживаясь ежегодной квоты. Немцы, подписав договор, бдительно следили, чтобы остальные партнеры безукоризненно соблюдали все условия, но сами стали их нарушать. Это было прямое мошенничество. Соглашение предусматривало штраф за такие нарушения. Сначала «бароны фабричных труб» платили без возражений. Затем начали грозить, что выйдут из картеля, если им не снизят штрафы и не повысят квоты. К этому времени других участников уже поразил тот своеобразный паралич, который в 30-х годах был типичен для всех жертв тевтонской наглости. Они беспомощно стояли и только наблюдали сложа руки, как грохочущий Рур превышает свою квоту на 4 миллиона тонн стали в год. Тех, кто вслух недоуменно спрашивал, для чего, собственно, так много стали, упрекали в разжигании военных настроений.

* * *

Большинство крупповцев никогда не слышали о картеле и, наверное, были не в состоянии понять, что это такое. Однако им было понятно значение расправы в Пасхальную субботу; с умопомрачительным отсутствием логики, приводя в отчаяние соседей Германии, они посещали ежегодные церковные службы поминовения 13 жертв, забыв даже гораздо более кровавую Пасху за три года до этого. Они понимали и причину тюремного заключения Густава. Они знали, что возобновились выплаты пенсий. Имя Круппа сохраняло свою магию; если что-то было не так, значит, виноват кто-то другой. Густав стоял на ногах, но часто спотыкался. При всех своих блестящих успехах местного характера фирма не имела прежней движущей силы. В 1928-м, а потом и в 1929 году платежные ведомости пришлось урезать. Работники обвиняли Берлин и никогда главное управление. Они обожали Берту и ее детей и вешали портреты семьи на стенах своих гостиных. 24 марта 1931 года умерла Маргарет Крупп, и весь Эссен вышел на похороны; в каждом доме вывешивались широкие полосы из крепа. Единственным посторонним человеком, который смог присутствовать на ритуалах, был Карл Сабель, предприимчивый молодой рурский журналист. Он взял напрокат шелковую шляпу, сюртук и самый большой лимузин в Дюссельдорфе. Выйдя из него у просторной галереи замка, он холодно посмотрел на крупповского лакея. Тот низко поклонился, и Сабель прошел. То, что он увидел, сначала производило впечатление воспроизведенного тевтонского мифа. В зале, стены которого украшали романтические фрески брата Марго Феликса и вдоль которых стояли 200 приглашенных гостей, тело вдовы Фрица Круппа лежало на возвышении, напоминая мертвую королеву. Церемония открылась чтением длинного панегирика бургомистра. Он закончил, и служанки, одетые в безукоризненную форму, одна за другой подходили к гробу, и каждая положила цветок на грудь Марго (Густав, специалист по регламенту, дал каждой из них по четыре минуты тридцать пять секунд; собираясь уезжать, Сабель обратил внимание, что они сразу же приступили к своей повседневной работе по дому). Снаружи 300 тысяч человек выстроились вдоль дороги на кладбище Кетвиг-Гейт. Большинство из них были слишком молоды и не застали золотые годы Фрица, и уж совсем немногие могли вспомнить ту ночь, когда несли с холма Альфреда Великого. Тем не менее Марго была для них мостом к чарующему прошлому, когда делали и выгодно продавали пушки, которые никогда не пускали в ход в припадке ярости; а если они и стреляли, то холостыми зарядами.

С ней связывалось представление и о другой вещи, всем очень дорогой, – о крупповской «отеческой заботе». Этот патернализм все еще во многом был жив. Средний работник славил семью за все блага, которыми он пользовался, был благодарен за ее многочисленные мелкие дары и никогда не проявлял любопытства к тому, что происходит в главном управлении. А там происходило много такого, что заставило бы содрогнуться каждого главу государства. Густав поднял большую шумиху вокруг стали «видиа» и «эндуро» и своих превосходных паровозов. Однако значительную часть времени он посвящал другим делам, и именно они дают ответ на загадку, каким образом ему удалось удержаться на ногах, несмотря на жесткие условия Версальского договора. Лишившись главного источника своих доходов, Густав взялся за финансовые операции. Одно время он занимался только голландским гульденом; используя в качестве обеспечения часть капитала, припрятанного в голландских банках, он получил из Нидерландов сумму, эквивалентную 100 миллионам марок. Затем, в 1925 году, в жилы его предприятий была влита большая доза свежей крови из США. Это был заем в 10 миллионов долларов. Крупп не выразил по этому поводу особого восторга. Скорее наоборот. По немецким законам на заводах Круппа должны были быть расклеены объявления, что они считаются заложенными, пока заем не будет выплачен. Густав созвал собрание всех своих служащих и заявил им: «Надеюсь, каждый из вас приложит все усилия, чтобы эти проклятые бумажонки были сорваны как можно скорее!»

Объявления были сняты уже через два года, хотя усилия мелких крупповских служащих были тут ни при чем. Зимой 1926/27 года Густав добился двух важных побед. Во-первых, был улажен его спор с Виккерсом. В июле 1921 года он предъявил в Шеффилде иск, требуя 260 тысяч фунтов стерлингов за использование крупповских патентов во время войны. При сложившихся обстоятельствах это представлялось ему вполне разумным. В переводе на язык войны это означало, что англичане выпустили по немцам 4160 тысяч снарядов, из которых каждый второй убил одного немецкого солдата. Виккерс платить не пожелал. Тогда Крупп передал дело в смешанный англогерманский арбитражный суд. Вполне понятно, что архивы Круппа не содержат почти никаких упоминаний об этом деликатном деле, но в документах Виккерса мы находим следующее: «После нескольких переносов окончательное слушание дела было отложено без указания срока». Наконец, в августе 1926 года был достигнут компромисс, и Виккерс выплатил Круппу 40 тысяч фунтов стерлингов, после чего в октябре того же года арбитражный суд прекратил дело. Ну уж и компромисс! Шеффилд утверждал, что англичане выпустили по немцам только 640 тысяч снарядов. Другими словами, столь небольшой расход снарядов означал четырех убитых на каждый выстрел. Абсурд, но проигравшим выбирать не приходится, а в 20-х годах 40 тысяч английских фунтов стерлингов весьма устраивали главное управление фирмы.

Гораздо приятнее был заем в 60 миллионов золотых марок, предоставленный немецкими банками, который позволил Хоксу расплатиться с «проклятыми янки». И наконец, самая лучшая новость – предоставление Берлином фирме безвозмездно 7 миллионов марок в возмещение убытков, причиненных Круппу французами, – впрочем, тут мы вторгаемся в несколько иную область. Определить точно, сколько именно денег передал Берлин Эссену за пятнадцать лет, прошедших между падением Второго рейха и возникновением «третьей империи», вообще невозможно, так как и дающие, и получатель вели параллельно несколько серий бухгалтерских книг. Например, согласно свободному балансу Хокса за 1924/25 финансовый год фирма «Крупп» понесла убытки в 59 миллионов марок. Дефицит за год варьировался от почти миллиона марок в Рейнхаузене до 17 миллионов в Киле. Однако эти цифры отнюдь не отражают истинного положения, так как в них не включены прибыли от некоторых незаконных операций за границей и непрерывный приток средств из фондов правительства, которое пополняло их за счет налогоплательщиков. Эти субсидии Круппу, по общей оценке, составляют сумму, во всяком случае превышающую 300 миллионов, и, возможно, намного. Только огромные суммы могли в течение такого срока поддерживать существование его бездействующих военных заводов.

Однако сохранившиеся документы содержат одни лишь отрывочные сведения. Например, два высказывания бывших рейхсканцлеров: запись в дневнике Штреземана от 6 июня 1925 года: «…мы должны изыскать 50 миллионов марок для Круппа» и письмо Карла Иосифа Вирта Густаву от 9 августа 1940 года вслед за тем, как Крупп стал первым немцем, удостоившимся креста «За боевые заслуги» первой степени.

В своем поздравительном послании Вирт обрушивается на тех, кто верит, что создание Веймарской республики было выдающимся экспериментом, который саботировали нацисты. Кроме того, он противостоит той точке зрения, по которой демократия и агрессивный милитаризм не могут сосуществовать друг с другом. Они слаженно работали вместе чуть менее двух лет после перемирия, когда дантист из Штернберга моделировал первую нацистскую свастику, а Адольф Гитлер, пока еще мало понятный демагог, тайно формировал отряды коричневорубашечников для уличных боев. Вирт был не только лидером германского правительства этого периода, 11 мая 1921 года он подписал официальное признание Веймарской республикой Версальского договора, обещая, что его страна обязуется соблюдать его положения: «Правительство Германии преисполнено решимости… осуществить безотлагательно и без всяких условий меры, касающиеся разоружения армии, военного флота и военно-воздушных сил, как об этом подробно изложено в меморандуме союзных держав от 21 января 1921 года».

Его слово заслуживало не большего доверия, чем слова Гитлера. И хотя этот договор связывал его и как канцлера и как человека слова, он (Вирт) грубо нарушил и дух, и букву своего обязательства в тот самый момент, как подписал его. Предусматривалось, что «производство оружия, боеприпасов или других материалов военного назначения будет осуществляться только на заводах и фабриках, о местоположении которых будет оповещено и их функционирование одобрено правительствами главных союзных и объединившихся держав и количество которых они будут вправе ограничивать». Договор также запрещал «импорт в Германию оружия, боеприпасов и материалов военного назначения любого рода» и направление «в любую другую страну какого бы то ни было представительства армии, флота или военно-воздушных сил». Позднее Вирт писал Густаву, что вспоминал с большим удовлетворением 1920–1923 годы, когда ему совместно с крупповским директором доктором Видфельдтом «удалось заложить новый фундамент для технического развития немецкого оружия при помощи Вашей великой и самой выдающейся фирмы. Г-н рейхспрезидент фон Гинденбург был об этом осведомлен. Он также отнесся к этому весьма положительно, хотя широкая публика по-прежнему пребывает в неведении. Я также пишу эти строки с тем, чтобы пополнить ими свой архив, где храню письмо доктора Видфельдта от 1921 года, подтверждающее, что Вашей глубокоуважаемой фирме по моей инициативе как рейхсканцлера и министра финансов гарантирована поддержка правительства, намеренного в течение десяти лет ассигновать значительные суммы из бюджета рейха для сохранения технического превосходства немецкого оружия».

Вирт предупреждал, что эти записи носят сугубо «частный и конфиденциальный характер», поскольку правительство Третьего рейха дало указание «ничего не публиковать о проведенных ранее приготовлениях для возрождения национальной свободы. «Тем не менее, – добавляет он, – события тех дней живы в наших сердцах». В сердце Густава они, несомненно, были живы. И он не видел никаких оснований умалчивать об этом. В то лето, когда Крупп получил письмо Вирта, он уже убедился, что изменнические выступления ноябрьских преступников отомщены, и твердо знал, что в конце его жизни Европа подчинится германскому «новому порядку». Вот почему Густав самодовольно хранил изложение фактов о тайном перевооружении Германии, которое он проводил после перемирия 1918 года. Его бумаги, захваченные американскими войсками в апреле 1945 года, свидетельствуют о выдающемся таланте ведения международных интриг. Хотя он не указал сумм веймарских субсидий (сведения об этом были в департаменте Хокса, который к тому времени уже умер), но обо всем остальном он писал очень откровенно, не опуская и таких подробностей, какие в 20-х годах вызвали бы большую тревогу у правительств различных стран. Вместе с некоторыми военными документами, также попавшими в руки американцев, эти бумаги Круппа показывают, до какой степени он предвосхитил политику Гитлера. В Версале страны – участницы договора считали, что они лишили Германию инструментов агрессии. А пока они предавались пустым иллюзиям, Густав «ковал новый немецкий меч».

Глава 14
Мы наняли Гитлера

Канцлера Вирта склонил к крестовому походу за «свободу в военной области» генерал-полковник фон Зект, который занимал пост главы рейхсвера, а за кулисами был серым кардиналом перевооружения. Густава убеждать было не нужно. Как он писал двадцать лет спустя, «все во мне восставало против мысли… что немецкий народ будет порабощен навечно». Он чувствовал, что «если Германии и суждено когда-либо возродиться и сбросить оковы Версаля, то концерн «Крупп» должен готовиться к этому дню». Осознавая, что «Германия должна снова воевать, чтобы подняться», понимая «чувства рабочих, которые до последнего дня, преисполненные гордости, работали на вооружение Германии», он обвел взглядом сталелитейные цеха в солнечный день заключения перемирия 1918 года. «В то время, – вспоминал он, – ситуация казалась безнадежной». И все же он не сомневался в том, что хорошо знал немцев; а потому – «я никогда не сомневался в том, что, хотя на данный момент все говорило не в нашу пользу, в один прекрасный день все переменится». Переживая период послевоенных трудностей, провожая свою ожидающую ребенка жену в Зайнек, а также во время банкета, сервированного золотыми приборами, он обдумывал варианты: «Станки приведены в негодность, инструмент поломан, но люди остались, люди в конструкторских бюро и в цехах, работая слаженно и с энтузиазмом, довели технологию изготовления немецких орудий до абсолютного совершенства. Их мастерство необходимо поддерживать любой ценой… Несмотря на противодействие, я хочу и обязан сохранить фирму «Крупп» как оружейное предприятие… Я никогда не чувствовал столь настоятельной внутренней потребности нести ответственность за все свои поступки, как в те судьбоносные недели и месяцы 1919–1920 годов. И тогда я ощутил себя втянутым в некий магический круг сформировавшейся трудовой общности».

Оглядываясь с вершины 1941 года на мрачные 1919–1920 годы, Крупп подумал, что решения, которые ему пришлось принять в то время, были самыми трудными в его жизни. Он считал себя не вправе уклоняться от выполнения своего долга, который видел в том, чтобы «годами вести тайную научную и организационную подготовку и быть готовым, когда придет назначенный час, вновь работать для германских вооруженных сил, не потеряв ни минуты времени, ни крупицы опыта». Позже он уверовал, что высшим достижением его карьеры было следующее: «Когда Адольф Гитлер был облечен властью, я имел честь доложить фюреру, что фирма «Крупп» готова почти безотлагательно начать перевооружение немецкого народа без каких-либо пробелов в опыте. Кровь товарищей в Пасхальную субботу не была пролита напрасно».

Он мог бы добавить, что и месяцы в тюрьме, принесшие ему мучения, не были потрачены впустую. Но как он достиг своего чуда? Соглашение, которое подписал Вирт, было опубликовано 15 июля 1921 года в вечерних газетах Германии и Пруссии, и там, в частности, говорилось, что производственная деятельность акционерного общества «Фридрих Крупп, Эссен – Рур» должна быть ограничена одним видом орудий, в количестве не более четырех в год. Что касается снабжения военного флота, то фирме надлежало ограничиться поставкой достаточного количества орудий, их установочных приспособлений, подъемников для снарядов, устройств для автоматического ведения огня и брони, которая могла бы понадобиться для замены проржавевшего оснащения веймарского малого флота. Даже эта малость стала предметом проверки и инспектирования Контрольной комиссии союзных держав, которая была направлена в Эссен, чтобы дышать в спину Круппу. Густав ненавидел инспекторов комиссии и членов СПГ, которые были их добровольными помощниками на заводах. (Сами они при этом сильно рисковали. С каждым годом текущего десятилетия все больше социал-демократов становились жертвами ультраправых политических убийц, к которым судьи Веймарской республики проявляли поразительную снисходительность.) Он считал их «ищейками», и даже после того, как вражеские чиновники уехали из Рура, его бесило само воспоминание «о грубых, несговорчивых членах Контрольной комиссии, особенно о представителях Франции, а также о широкой сети шпионов и доносчиков…».

В эти первые годы еще одна сила из-за границы вмешивалась в дела «Гусштальфабрик». Это были иностранные корреспонденты, так как в мире зловещая фамилия Крупп вызывала большое любопытство. Их всех до одного удалось «провести», как злорадно выразился Густав. Корреспондент «Крисчен сайенс монитор» дивился, с какой легкостью конструкторы орудий перестраивались на производство паровозов. «Мирное время сводит счеты с Круппом, – писала «Манчестер гардиан». – Можно не сомневаться после посещения заводов Круппа, что из них изгнано все, что имело хоть малейшее отношение к производству оружия». «Ревью оф ревьюз» с восторгом обнаруживает «лишь один до нелепости маленький закуток в дальнем уголке огромного цеха, который мог бы быть приспособлен для военных целей». «Ливинг эйдж» отмечает в сводном балансе фирмы за 1919/20 год достопамятные слова: «В течение отчетного года впервые за два поколения заводы Круппа, согласно условиям Версальского договора, не выпускали никакой военной продукции». А журнал «Сайентифик америкэн» по требованию Густава принес публичное извинение за то, что создал у своих читателей впечатление, будто из Эссена в Бразилию незаконным образом, тайно отправляются орудийные лафеты. (Незадачливый журнал ухватился за одну сделку, которая оказалась законной. Крупп выполнял довоенный заказ.) Некоторые корреспонденты впадали в лирический тон. Один из них давал пространное описание Штаммхауса – «святая святых Круппов и единственного осязаемого свидетельства, восходящего к традициям могущественной династии». В это время другой журналист, корреспондент «Литерери дайджест», услаждал своих читателей рассказом о том, как его встретил симпатичный старый сторож, «куривший рейнскую трубку и улыбавшийся грустной улыбкой». Корреспондент этого издания сообщал, что он осматривал «Гусштальфабрик» в сопровождении Георга Карла Фридриха «Бруно» Баура, одного из крупповских директоров. «Здесь погребено прошлое Германии, – процитировал он в заключение слова Баура, – но в этих старых печах таится и будущее Германии».

«Таится» было очень подходящим словом. Если бы корреспонденты обменялись впечатлениями, они заметили бы странное совпадение: все те, кто приходил на заводы с фотоаппаратами, неизменно с огорчением обнаруживали, что ни единого снимка не получилось. Почему-то каждая пленка оказывалась передержанной. Они могли бы вспомнить, что, перед тем как покинуть завод, получали приглашение на небольшой завтрак в столовой главного управления, очень легкий, за счет Круппа. Пока они ели, в объектив аппарата направлялся инфракрасный луч. Делалось это не потому, что якобы один из стволов «парижской пушки», согласно эссенской легенде, установили вертикально и обложили кирпичами, замаскировав его под фабричную трубу. Или другой миф о том, что Крупп выпускал разборные детские колясочки, которые можно было собрать в пулемет. Крупповцы были гораздо хитрее. Да, в это время он вел запрещенные работы, но никакой запрещенной продукции не выпускал. Она оставалась на чертежных досках, однако Крупп опасался, что какая-нибудь фотография может случайно запечатлеть чертеж, который позже попадется на глаза опытному военному инженеру.

Беспомощность Контрольной комиссии на протяжении всех шести лет ее пребывания в Эссене кажется необъяснимой. Разумеется, о каждом ее действии главное управление узнавало заблаговременно, и припрятать компрометирующие документы было, конечно, нетрудно; еще когда французы оккупировали Рур, Густав вызвал к себе артиллерийских инженеров и, поручив их, вместе с их чертежами, заботам молодого энергичного администратора, отослал в берлинский пригород Шпандау, где они и продолжали свою работу на снятых для этого квартирах. Однако Крупп не всегда был таким скрытным. В конце ноября 1925 года Зект прибыл на виллу «Хюгель», чтобы поселиться в прежних кайзеровских апартаментах и в течение пяти дней посетить цеха. Мандат комиссии был действителен четыре месяца, и не было данных о том, что визит генерал-полковника вызвал интерес инспекторов или что у них вызвали подозрение частые выезды ведущих артиллерийских инженеров в страны, которые во время войны сохраняли нейтралитет. Наверное, один только размер заводов убил их; наверное, их затянувшееся пребывание в унылом и враждебном городе истощило их силы; наверное, они погрязли во внутренних ссорах. Густав полагал, что причина всех этих «издевательств» была в нем, и длинный перечень выпускаемой концерном мирной продукции отвлек их внимание. Ко всеобщему удивлению, Крупп начал выпускать продукцию, которая и в самом деле выглядела абсолютно не имеющей ничего общего с предыдущим производством вооружений. Таким образом, даже инспекторов Союзной комиссии водили за нос. Навесные замки, молочные бидоны, кассовые аппараты, дорожные машины для ремонта путей, мусоровозы и тому подобное и в самом деле не вызывали подозрений, и паровозы и автомобили тоже производили абсолютно мирное впечатление. Можно не сомневаться, что непрошеных гостей дурачили с помощью не только «мирной продукции», но и большой лжи, которую в Берлине периодически поддерживал юридический департамент веймарского министерства обороны, твердивший, что «Версальский мирный договор является, кроме того, германским законом, а посему обязателен для всех немецких граждан. Эти обязательства стоят даже выше статей конституции Германии». По «решению рейхстага», члены правительства, участвовавшие в подготовке к мобилизации сил вермахта, могут «предстать перед государственным судом за преступное нарушение их формальных обязанностей в соответствии со статьей 59 конституции».

Эти убаюкивающие слова были в последний раз произнесены в январе 1927 года. В свете того, что известно теперь, скорее всего, генералы и старшие офицеры, носившие веймарские мундиры, выслушивали это с циничной улыбкой. «Версальский диктат» был дискредитирован повсеместно. Претворение в жизнь этих слов, одобрение того, что Германия должна ограничиться 100-тысячной армией и крошечным флотом, было бы воспринято как низкий акт коллаборационизма. Но в офицерском корпусе знали, что министерство обороны утверждало все это не всерьез. Гражданские сторожевые псы рейхсвера тоже вовсе не собирались помогать врагу и закрывали глаза на лихорадочные приготовления к реваншу в сражении с державами-победительницами 1918 года.

В имперской Германии можно было не посвящать канцлера в военные планы. Теперь дело обстояло иначе. Министр обороны, политик, был полновластным главой своего смехотворно маленького штата – адъютантуры. Величественный титул главнокомандующего был упразднен и заменен просто командующим. Было два командующих двух родов войск: они осуществляли руководство армией и руководство военно-морским флотом. Одно армейское подразделение – пехотный отдел командования армией – на самом деле функционировал как Генеральный штаб, хотя никто в этом не признавался, потому что Версальский договор запретил существование немецкого Генерального штаба. Штатские руководители Веймарской республики были в этом отношении столь же молчаливы, как и люди в военных мундирах, теоретически им подчинявшиеся. «В 1938 году, – напишет после Второй мировой войны генерал Телфорд Тэйлор, – одураченный мир с изумлением и страхом воззрился на нацию, которая вдруг достигла такой ужасающей военной мощи. Каким образом? Этот вопрос в значительной мере проясняют материалы из архива Круппа в Эссене… Поистине существовала глубокая преемственность между Веймарской республикой и Третьим рейхом, о которой знали крупповцы и генералы».

Ясно, что было невозможно тайком осуществлять перевооружение. Однажды Густав снял все запреты, и визитеров в Руре поразила бурная активность на заводах главного германского оружейника. Но даже до того, как вновь зажегся огонь в оружейных кузницах, появились зловещие признаки для тех, кто мог и хотел обратить на них внимание. Уже 20 мая 1921 года, примерно через год после того, как Густав сделал исторический решительный шаг и принялся тайно ковать «новый немецкий меч», представители армии Соединенных Штатов закончили проверку новых патентов Круппа. «Эта проверка, – говорилось в докладе, – выявила довольно странное обстоятельство, если учитывать условия, которые Германия должна была бы соблюдать касательно разоружения и изготовления военных материалов согласно своим договорным обязательствам». Офицеры американской разведки обнаружили, что в число последних эссенских патентов входили 26 патентов на артиллерийские контрольные приборы, 18 – на электрическую аппаратуру для корректировки орудийного огня, 9 – на взрыватели и снаряды, 17 – на полевые орудия и 14 – на тяжелые орудия, способные передвигаться только по рельсам. Военный министр Джон Уикс сообщил эти подробности прессе, которая, однако, оставила их без внимания. Антиверсальские настроения усилились и среди стран-победительниц. Чувствуя, что они зашли слишком далеко, возлагая на Германию всю вину за войну, бывшие союзники вступили в роковой период неумеренных компенсаций, который в конце концов привел к Мюнхену.

Подробные отчеты о подготовке в России будущих асов германского люфтваффе следовало проверить. Но на деле на них махнули рукой или же даже приветствовали. Английская «Нью стейтсмэн», бывшая уже тогда, как и теперь, весьма своеобразным изданием, выдвинула любопытный аргумент: Франция является более подходящим объектом для проверки ее военной активности, чем поверженный противник, и что с британской точки зрения нет веской причины, почему Германия не может иметь такого же количества самолетов, как Франция.

Что конкретно представляла собой послевоенная деятельность Круппа в Восточной Европе, не вполне ясно. Тамошние правительства по понятной причине держат язык за зубами на этот счет, а источники информации ограничены автобиографиями дипломатов и посмертными записками Зекта, вышедшими в начале 1950-х годов. Посетивший Будапешт с официальной миссией Николас Сноуден был в 1921 году гостем члена кабинета министров Хорти – Бетлена. Хозяин между прочим обмолвился о том, что германские технические специалисты активно работают на новом венгерском металлургическом комбинате. Сноуден заинтересовался и, судя по его мемуарам, «узнал, что Крупп, хотя и делает вид, что завод производит исключительно сельскохозяйственное оборудование, фактически тайно изготавливал оружие». Сомнительно. Это слухи, не подтверждаемые крупповскими архивами, да и вообще бессмысленное дело. Крупп уже приобрел военный завод в Скандинавии. Ему нужен был только один, потому что они с Зектом, понимая, что орудия быстро устаревают, решили в начале 1920-х годов ограничить производство и сосредоточиться на конструировании. Но вполне вероятно, что информатор Сноудена верно идентифицировал этих специалистов из Рура как оружейников. Они выступали в роли советников, а Эссен выставлял Будапешту счет за их услуги. По такой же схеме это происходило и в Советском Союзе. Сразу после подписания Рапалльского договора Карл Бернардович Радек, первый заместитель Троцкого, прибыл в Берлин, чтобы просить о помощи в техническом руководстве военной промышленностью СССР. Переговоры проходили в апартаментах Курта фон Шляйхера, будущего министра обороны и канцлера Веймарской республики, который служил в штабе Людендорфа во время войны. В записках Зекта не указаны имена других участников, но очевидно, что он и Шляйхер представляли военных; эмиссаром Густава по логике вещей был фон Бюлов, в то время управляющий берлинского офиса. Кто бы они ни были и в чем бы ни состояла основная суть этого контракта, результаты устроили обе стороны. Крупповские мастера наблюдали за процессом производства снарядов на Урале и под Ленинградом, они были и на Путиловском заводе, который – подобно цехам Шнайдера в 1870 году – забастовал, когда государство нуждалось в нем больше всего, и его работа все еще была дезорганизована. В ответ на предоставление крупповских технологий Москва выделила немцам участки земли для испытаний тяжелой артиллерии и инструктажа молодых военных летчиков. Условия сделки скрупулезно соблюдались до 1935 года, когда отказ фюрера от обязательств по Версальскому договору и объявление «военного суверенитета» уже не оставляли места заблуждениям на его счет. К тому времени русофильство Зекта принесло богатый урожай в виде технического прогресса и подготовленных кадров.