Текст книги "Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии"

В Эссене фрау Лезер вслушивалась в оглашаемые по радио имена. Дослушав до конца, она заплакала. Имени ее мужа названо не было. Единственный антифашист в правлении фирмы, бывший узник гестаповских подвалов, он почему-то не был амнистирован и просидел еще почти полгода. Поскольку объяснить это было нечем, то Макклой весьма эмоционально назвал это «чудовищной ошибкой». Освобожденный в июне, совершенно больной Лезер стараниями жены был сразу отправлен в больницу.

* * *

Макклой считал, что в случае неудачи с помилованием Круппа он подвергся бы суровой критике в Германии. Трудно сказать, отчего у него сложилось такое мнение. «Воющих собачонок» уже не было слышно; их задобрили. Адвокат Кранцбюлер заявил, что комиссар «сделал как раз то, что было единственно возможно и необходимо». Луи Лохнер, верный сторонник немецких промышленников, согласился с этим и назвал возвращение Круппу собственности «нравственным и истинно американским поступком». А один уважаемый лидер социалистов подумал: «Если уж американская военщина считает частную собственность священной, то у нас точно нет выбора. Вслух он этого не сказал, потому что руководство его партии – крупнейшей в Германии – выступило с заявлением, обвиняя западных капиталистов и правительство в Бонне в сговоре с целью вернуть старые порядки в политике и экономике. Судья Уилкинс написал Макклою: «И прежде бывало, что отменяли решения суда, но у судей, по крайней мере, была возможность ознакомиться с ходом дела». Елизавета Рот, чье наследство состояло лишь из старой фотографии убитых родных, не могла понять, почему право на вещи считается более священным, чем право на жизнь. Организация «Евреи – ветераны войны» заявила, что правосудию нанесен вред. «Нью-Йорк таймс» писала: «Наступит день, когда заводы Круппа опять начнут производить оружие, с помощью которого будут уничтожать новые поколения европейцев».

В лондонской «Обсервер» один из авторов утверждал, что «решение американцев означает возвращение к власти опасных лунатиков». В Париже парламентская Комиссия по иностранным делам приняла заявление с выражением недовольства решением американских властей. Согласно заявлению «Пари пресс», «все, что претит французам в Германии – прусский милитаризм, расизм, промышленный демпинг, – все это теперь возвращается в Европу».

Макклой был разочарован и раздражен. Он всегда советовался с английским и французским верховным комиссарами по важным делам. В случае с Круппом они оба согласились с американским решением. Особенно ему не понравилось, что в Лондоне Эттли и Черчилль выразили недоумение по поводу помилования Круппа. Альфрид был лишен свободы в английской зоне оккупации, где и находилась большая часть его собственности. Они передали его американскому правосудию, потому что не хотели оказаться втянутыми в неприятный и двусмысленный процесс. И за все время с момента вынесения приговора англичане ничего не сделали для реальной конфискации владений Круппа. То есть фактически они отказывались трогать его заводы, так зачем же теперь пожимать плечами? Нет уж, надо и им нести ответственность за происшедшее. В общем, ясно, что американский комиссар руководствовался в своих действиях благими намерениями, был добросовестным и искренним человеком. И все же…

* * *

Все же его понимание дела было весьма ограниченным. И он, и сами члены совета по помилованию могли лишь очень поверхносто познакомиться с материалами Круппа. Отвечая судье Уилкинсу, комиссар намекал на «новые сведения», которые свидетельствуют будто бы о «смягчающих обстоятельствах» по делу Альфрида. Однако он не ссылается ни на один конкретный факт, хотя в письме к судье просто должен был это сделать. Он писал миссис Рузвельт, что значительная часть заводов Круппа уже демонтирована, хотя в переписке с Уилкинсом выражал резонные сомнения в исполнимости антитрестовского закона в этом случае. Он повторял, что унаследовал это дело от Клея и что Крупп имел право на апелляцию в связи с возможными судебными ошибками, опять-таки не называя ни одного хотя бы гипотетического промаха, который бы оправдывал пересмотр.

Как видно из дела о помиловании, члены совета Макклоя просто удовольствовались аргументами Альфрида, которые он излагал еще в апелляции к Клею, а затем включили его доводы в свое решение и передали комиссару, который, в свою очередь, повторял их как доказанную истину. Вот несколько примеров.

КРУПП – МАККЛОЙ

«Имя Круппов уже было в списке военных преступников из-за предрассудков против нашей семьи. Родился миф, будто Круппы хотели войны и начали ее». —

– «Что до дела Круппа, то я не вижу других причин для его появления, кроме предубеждения против известной семьи» (из письма к Явицу, май 1951 года).

«Нам была известна старая легенда о том, что производители оружия виновны в развязывании войны». —

– «Известно, что имя Круппа стало символом немецкой военной промышленности, но меня не интересуют символы» (из письма к Явицу).

«Я нахожусь на скамье подсудимых из-за моего отца. Я представляю здесь его». —

– «Его отца не было в живых, и во время этого процесса Альфрид Крупп занял его место» (из письма к миссис Рузвельт).

«Я не могу понять, каким образом меня вдруг поставили на место отца на процессе». —

– «Это ведь не тот Крупп, это его сын, который возглавил дело только в конце войны и не имел большого влияния на дела компании» (из письма К. Брандту).

«Прошу аннулировать конфискацию собственности как незаконную». —

– «Больше ничья собственность, кроме крупповской, никогда не была конфискована» (к миссис Рузвельт).

«Трибунал счел, что я одобрял правительственную программу рабского труда и применял его в пользу своей фирмы. Но его применение в промышленности было просто одной из мер военной экономики, принятых правительством, и мы не могли этого избежать». —

– «Его обвиняют в применении рабского труда, но он применялся на всех рурских заводах, как правительственная мера под контролем СС, и компания не могла с этим что-то поделать» (К. Брандту).

Параллели очевидны. На этих же доводах, вероятно, основывалось и решение о помиловании. Чтобы понять его, надо вспомнить развитие ситуации на Корейском полуострове. Войска Макартура потерпели в это время тяжелое поражение. Американские власти полагали, что возникла опасность для всей политики Запада. Американцы в Германии, в конце концов, были людьми подчиненными. Мы не знаем точно, получали ли они какие-либо инструкции из Вашингтона относительно пересмотра дела Круппа. Но известно, как делаются подобные вещи, когда соответствующее официальное лицо отдает приказ, а позднее все это оформляется административно и юридически задним числом. Это лишь гипотеза, но она опирается на логику событий.

Мы знаем результаты. Приговор Нюрнбергского трибунала был отменен, и Альфрид Крупп получил от американцев такой же дар, как и от Гитлера, когда фюрер подписал восемь лет назад «закон о Круппе», то есть он стал снова собственником концерна. Помимо этого, Макклой бросил тень на своего предшественника Клея, как и на работу нюрнбергских судей, занимавшихся делом Альфрида. Один из участников процесса с горечью вспомнил «Политическое завещание Гитлера», написанное в бункере перед самоубийством. Пророчествуя, что западные державы еще будут просить немцев стать их союзниками против России, Гитлер диктовал своей секретарше фрау Юнге: «Семена посеяны, и настанет день, когда они приведут к славному возрождению национал-социалистского движения на основе единства народа».

Нацизм, правда, не удалось обелить, однако многим в конце января 1951 года мечта Гитлера о новом единстве немецкой нации казалась реальной, как никогда. Вместе с тем власть оккупационной администрации не была безграничной. Она могла помиловать Круппа и скомпрометировать тех, кто его осудил. Но разве она могла что-то изменить в истории? Даже в преамбуле доклада совета по помилованию говорится: «Хотя нашей целью является милосердие, ни один закон не может оправдать уничтожения евреев, цыган, порабощения масс людей… Убийства, грабежи, порабощение везде противозаконны, по крайней мере в XX веке».

Убийства, ограбление, порабощение – все это цвело пышным цветом на земле крупповского «государства в государстве» в последний период существования нацизма. Нюрнбергский приговор был обоснованным. Значительная часть прежней администрации концерна продолжала поносить этот вердикт, но поколебать его истинность нельзя. Перефразируя слова судьи Джексона, сказать, что Крупп невиновен, все равно что утверждать: не было Освенцима, не было концлагерей фирмы, и Ротшильда не отправили в газовую камеру, и не умирали десятками малыши в Бушмансхофе, не было убийств, преступлений и вообще не было войны.

* * *

В девять утра 3 февраля 1951 года Крупп вышел из тяжелых дверей тюрьмы Ландсберг, ведя с собой на свободу 28 бывших заключенных, в том числе четырех нацистских генералов. В тумане сумеречного, посмурного утра все виделось очень смутно, но звуки были очень четкими. Альфрид услышал громкие крики приветствий, сопровождаемые топотом множества бегущих ног, и понял, что стал кумиром нации.

Глава 27
«С немцами обращаются как с неграми»

Первым, кого увидел Альфрид, был Бертольд с пышным букетом нарциссов и тюльпанов. Рядом с ним в одну шеренгу выстроились адвокат Кранцбюлер, директора и их помощники. Они всю ночь ехали из Эссена, чтобы приветствовать освобожденного Круппа. Берты здесь не было. Она терпеть не могла американцев и не хотела участвовать в церемонии освобождения ее сына по милости американского верховного комиссара. Позади директоров стояли, кажется, все местные и иностранные корреспонденты и кинооператоры, находившиеся в это время в Германии.

Когда Бертольд увидел Альфрида, то понял, что брат не в том состоянии, чтобы устраивать пресс-конференцию. Альфрид был с виду здоров и в хорошем настроении, но очень бледен, а кроме того, американцы нарядили его в спортивный костюм, который ему был великоват. Крупп сейчас больше походил на военнопленного, возвращающегося из России. Между тем, по обычаям семьи Крупп, ее представители всегда должны выглядеть лучшим образом. С тюремной бледностью Альфрида ничего не поделаешь, но что касается одежды, то Бертольд предусмотрительно привез ему заказанный заранее и отвечающий требованиям этикета костюм, который хранился в забронированном номере лучшего местного отеля. Пока директора уговаривали журналистов подождать, обещая им пресс-конференцию сразу после завтрака, Бертольд доставил брата в отель, где амнистированный промышленник смог принять душ и переодеться.

Внизу уже шли приготовления к завтраку. Хозяин гостиницы Шмидт распорядился накрыть два стола – для делегации из Эссена и для прессы. Однако сам же и испортил все попытки строгого соблюдения правил протокола и этикета. Бертольд, к своему ужасу, увидел официанта с шампанским на подносе. Оно не было заказано, но господин Шмидт хотел таким образом выразить чувства немцев в связи с освобождением Круппа. Журналисты, конечно, написали о том, что был подан «завтрак с шампанским». Адьфрид проворчал, что «две бутылки на сорок человек – не так уж много», но Макклой был очень раздражен. Ему следовало заботиться и о собственной репутации, и он ожидал, что у деловых людей есть чувство такта.

Бертольд решил провести встречу с журналистами на улице, надеясь, что холод их быстро разгонит, но ничего подобного. Немецкие журналисты, не зная, что для Альфрида закрыта граница Австрии, написали, что он насладился прекрасной кухней, «прежде чем отправиться в замок Блюнбах, где его ждет мать». Как сообщил один из корреспондентов «Нью-Йорк таймс», «на пресс-конференции Круппа приветствовали как героя. Репортеры и операторы наперебой старались снять его в разных ракурсах». Эти кадры сохранились. Альфрид и после тюрьмы выглядел чопорным и непроницаемым. Судя по ответам на вопросы журналистов, он не менее брата заботился о собственном престиже. Часто он вообще воздерживался от комментариев, как в случае с вопросом, правда ли, что на его сторону встали папа римский и корпорация «Вифлеемская сталь». Он ничего не сказал и о возможном характере партнерского сотрудничества с рабочими. А по поводу своих ближайших планов Крупп напомнил, что его заводами все еще управляют союзники.

Задавали, конечно, и острые вопросы, но и тут Альфриду удавалось, хоть и не всегда, обходить углы. На вопрос о Нюрнбергском приговоре Крупп ответил, что был оправдан по основным обвинениям и признан виновным в двух менее значительных преступлениях. Его тут же могли бы спросить, почему он считает «менее значительными» обвинения в преступлениях против человечности и грабеже. Однако эта несообразность осталась незамеченной. Когда Альфриду предложили выразить свое отношение к эсэсовскому прошлому и фюреру, он пожал плечами и ответил: «Тогда нам придется поднять все судебное дело заново. Избавьте меня от этого занятия». Самый щекотливый вопрос касался того, будет ли он участвовать в перевооружении Германии. Следовало ответить так, чтобы не вызвать недовольства у вчерашних врагов Германии и не обмануть ожиданий тех, кто его освободил. Крупп сказал: «Лично я не имею подобных намерений. Думаю, что эту проблему будет решать немецкое правительство, а не я сам. Какую продукцию производить заводам, решает не только их владелец, но и государственная политика. Моя жизнь всегда определялась не мною самим, а ходом истории».

В этот момент Бертольд усадил брата в автомобиль, и, прежде чем журналисты опомнились, братья были уже далеко. К полудню они приехали в деревню Вальзерталь, и там в гостинице, глядя на глубокую заснеженную долину, поджидали мать. Берте было уже шестьдесят четыре года. Отсюда они отправились вместе. Теперь от Блюнбаха их отделяла только австрийская граница, и, чтобы попасть туда, надо было решить проблему с венскими властями. В конце концов, замок этот был собственностью Альфрида. Так хотелось отдыха. Было бы здорово покататься в Альпах на лыжах еще разок. Но его первой заботой сейчас был концерн. Надо все увидеть своими глазами и решить, что можно сделать. Бертольду пришлось осторожно напомнить брату, что возвращение на родину – дело не такое уж простое. Хотя американский верховный комиссар отменил прежний приговор, но физически предприятия находились по большей части в английской зоне, где американцы не являлись прямой властью. Виллу «Хюгель» занимала Объединенная контрольная группа по добыче угля в Руре. Оставался еще открытым и вопрос о децентрализации. Все эти проблемы следовало решать юристам.

После столь долгих «выходных» Альфрид купил себе «порше» и вернулся в Эссен. Он поселился вместе с Бертольдом и Яном Шпренгером и начал внимательно изучать закон союзников, ставший барьером между ним и его троном. Союзники видели в этом законе средство сломить огромные немецкие монополии, которые господствовали в европейской экономике и дали основу уже трем войнам. Для Круппа и других магнатов это означало подрыв немецкой военной мощи и превращение рынков Германии в английские и французские сферы влияния.

Этот закон старались выполнять ревностно. Флик, например, должен был продать свои основные предприятия и стать акционером «Мерседес-Бенц». Объединение стальных заводов было раздроблено на тринадцать независимых компаний, а химическая корпорация «Фарбен» в то время перестала существовать. Директора, собравшиеся у Круппа, были настроены пессимистично. Считалось, что и их компании не избежать чего-то подобного. Кстати, собирались они у подножия Хюгеля, на Франкенштрассе, в маленьком домике, где Бертольд и Тило оборудовали себе офисы, оставив третью комнату Альфриду.

В тот же вечер Крупп гулял по Хюгель-парку. Перед ним стоял замок, где он родился и вырос, где в разное время видел кайзера, мстительного французского генерала, фюрера и дуче. Он вспомнил и церемонию вступления во владение фирмой, и бомбежки, и свой арест в апреле 1945 года. Альфрид направился к замку и вдруг остановился как вкопанный, увидев большую вывеску: «Не входить! Прием только по служебным делам».

Альфрид вернулся на соседнюю Франкенштрассе. Он почувствовал себя «парией среди руин» и жертвой несправедливой мести.

* * *

Но про себя Крупп знал, что в этой долгой и сложной игре у него очень хорошие позиции. Правда, в Корее сталь Круппов уже не понадобилась. Через несколько дней после освобождения Альфрида войска Макартура начали наступление и снова заняли Сеул. «Горячая» война зашла в тупик, но «холодная» явно набирала обороты. Специалисты Круппа, оружейники опять нужны были воинствующей Европе. Рур стал «политическим оружием, символом и источником военной мощи, а потенциально – инструментом своего рода политического шантажа» – к такому выводу пришел Норман Паундс, исследователь Рурского феномена. Инструмент этот к тому времени стал еще весомее. Эссен был третьим по величине (не считая изолированного Берлина) городом новой Федеративной Республики Германии.

Вольтер как-то сказал: «История есть всего лишь список преступлений и несчастий». Хотя в недавней истории Германии было достаточно и того и другого, немцы, ведомые Аденауэром, не хотели верить в подобные определения. Они все же продолжали верить в идеализм, стабильность и сплоченность. Германия оставалась для них отечеством, фатерландом, как для их дедов и прадедов. В Эссене, где работники фирмы бросали шапки в воздух, завидев вернувшегося хозяина концерна, эти черты национального характера стали козырем для Альфрида. Четыре миллиона немецких вдов и полтора миллиона калек – ветеранов вермахта (они были и среди уличных нищих) отвергали приговоры Нюрнбергского трибунала своим полководцам и военным промышленникам. Обманутые двумя вождями во время двух катастрофических войн, немцы все же хотели верить новым вождям. Для этой роли Крупп подходил так же хорошо, как и Аденауэр.

Крупп, владыка вневременного удельного княжества, уцелевшего во второй половине XX века благодаря своим историческим корням, и правда был одним из тевтонских символов. Соотечественникам импонировал принцип разделения между «своими» рабочими и чужаками, нравилось слушать, как он повторяет династические заклинания типа «заводчик всегда должен оставаться хозяином в собственном доме» или «здесь всегда будут владения Круппов». На востоке, в Германской Демократической Республике, устроители Лейпцигской ярмарки к названию экспозиции завода имени Тельмана добавили «бывший завод Круппа», чтобы привлечь посетителей. В Германии распространилось даже выражение «старый крупповский дух».

Преданность работников фирмы своему хозяину была в большей мере родственной, чем шовинистической (хотя немцы гордились большими победами, одержанными с помощью оружия Круппов). Этот облик Альфрида Круппа очень отличался от того, который знали судьи из Дворца правосудия. Эссенский Крупп был меценатом школ рукоделия и домоводства для женщин и ремесленных училищ для четырнадцатилетних подростков, он создал публичную библиотеку с фондом в 85 тысяч книг, обеспечил бесплатное лечение в больницах всем гражданам Эссена (включая служащих других компаний). Харальд фон Болен говорил, что «от имени Круппа исходит аура», и с ним соглашались политические оппоненты. В послевоенном Эссене 52 процента граждан голосовали за СДП, однако Фриц Гейне, бывший член исполнительного комитета партии, говорил: «Весь этот город по-прежнему очарован Круппом. Поразительно, но факт: это относится даже к нашим сторонникам. Рабочие умудряются сочетать Круппа и социал-демократию. Не знаю, как им это удается, но это правда».

Автор этих строк однажды ужинал вместе с тремя лидерами профсоюза сталелитейщиков. Все они были социал-демократами. Один из них торжественно заявил: «Знаете, я готов умереть за Альфрида Круппа». Члены коммунистической партии составляли тогда около 3 процентов от общего числа работников. Но у Круппа и коммунисты отличались своеобразием. Обсуждая вопрос о производстве оружия, которое может быть использовано против России, они приняли решение: «В этом случае рабочие будут выражать протест, но не бастовать». Крупп знал, в чем тут дело: «Они понимают, что я обеспечиваю их работой, так же как все Круппы, со времен моего прадеда».

Если бы все эти люди, как и вообще западные немцы, поверили в виновность Альфрида, он не смог бы успешно торговаться с западными державами. Много позже новое поколение молодых немецких интеллектуалов пыталось понять суть нацистского государства, в деятельности которого столь активно участвовал Альфрид, но в Руре попытки вскрыть взаимосвязь между Круппами и нацизмом были обречены на неудачу. Через четверть века после Сталинграда эссенские инженеры объясняли, что Гитлер – это феномен, созданный семью миллионами безработных, национальный лидер, который, несмотря на пороки его внешней политики, заслуживает признания за систему общественных работ, строительство великолепных дорог, а также личное участие в реорганизации «Фольксвагена» в 1938 году. Ну конечно, в последние два года войны Гитлер «потерял разум». Интересное замечание. Фюрера признали невменяемым, когда он начал терпеть поражения.

Биография Альфрида обросла легендами и всякого рода мелочами, иногда абсурдными. Например, в 1951 году многие были уверены, что первые американские солдаты, прибывшие в Эссен в 1945-м, на самом-то деле были «польскими наемниками», которым приказали отомстить за поляков, находившихся в лагерях Круппа, и они разграбили виллу «Хюгель». Недоразумения вокруг Нюрнберга более серьезны. Некоторые из членов трибунала в это время считали, что Макклой нанес ущерб делу даже не тем, что освободил Альфрида, а тем, что провалил публикацию материалов процессов на немецком языке. В отсутствие фактов люди Круппа питались разнообразными слухами. Они были убеждены, что возобновление производства оружия в фирме после Версаля было совершенно законным, что Гитлер пугал Круппа конфискацией имущества, если тот откажется строить «Бертаверк», что трибунал осудил его только за производство вооружений. Наиболее уязвимым местом был рабский труд. Те, кто давал показания против Круппа, не распространялись об этом (или вовсе исчезли из города). Другие, тоже видевшие рабов на заводах или в лагерях, не хотели обсуждать этот вопрос. Вот таким образом и родилась басня, будто все, кто давал показания, отрицали плохое обращение с иностранцами и что эсэсовцы даже порицали Круппа за то, что он слишком хорошо кормил иностранных рабочих.

В Германии уже гордились тем, что посидели в тюрьме у союзников. Вполне понятны в этой обстановке слова крупповского специалиста, который говорил: «Если я публично выступлю против главы концерна, то потеряю работу». Один дюссельдорфский экономист объяснял, почему децентрализация в Эссене не пройдет: «Большинство немцев считают, что Крупп должен сохранить за собой свою собственность. Общественное мнение будет против любого человека, который купит то, что Круппа вынудят продать, особенно если покупателем станет американская фирма. Чужаки будут иметь неприятности в Руре».

Верховные комиссары союзников осторожно обращались с таким человеком, как Альфрид. Заседания, касающиеся его собственности, начались в сентябре 1951 года и продолжались более полутора лет. Альфрид, сопровождаемый помощниками и юристами, встречался с представителями США, Англии и Франции. Это уникальный случай, чтобы после величайшей в истории войны частное лицо на равных вело переговоры с тремя державами. При первой встрече американский юрист предложил Альфриду подписать следующее заявление: «Я не имею намерения возобновить крупное производство стали и добычу и переработку угля в Германии и обещаю не инвестировать в эти отрасли средства, которые могу получить от продажи своей собственности, а также не покупать акции предприятий этих отраслей».

Ничего не вышло. Крупп отказался подписать документ, объявив, что юристы считают подобный акт противоречащим конституции Федеративной Республики. В следующий раз он сам выступил с контрпредложением: ни одна мера в отношении его не должна действовать более десяти лет. Макклой принял это предложение, но его тогда отвергли сэр Брайан Робертсон и тем более Андре Франсуа-Понсе, верховный комиссар Франции. Его соотечественники не забывали, сколько бед им принесли немцы, но сейчас Германия, кажется, превзошла самое себя. Получив 4 миллиарда долларов помощи, она выплатила менее одного процента за ущерб, причиненный Франции вермахтом. Неисчислимые тысячи французов были убиты в 1940–1945 годах, однако союзники повесили и посадили в тюрьму не более тысячи преступников, из которых большинство (как Крупп) теперь снова были на свободе.

На Круппа все это не произвело впечатления. Он знал, что в данный момент само французское правительство имело все основания быть против децентрализации в Руре. Рурский уголь оставался лучшим в Европе. Литейные цеха Круппа в свою очередь представляли собой естественный рынок для самых богатых на континенте месторождений железной руды во Французской Лотарингии. Теперь с новым, прямо-таки революционным предложением выступил Робер Шуман, министр иностранных дел Франции. По плану Шумана Германия должна была продавать уголь всем желающим, а взамен ее тяжелая промышленность освобождалась от ограничений. Каждый экономист, изучавший историю европейских картелей, понимал, что выполнение плана Шумана означало центростремительные тенденции. Наступило время не разбрасывать, а собирать камни.

Верховные комиссары Англии и Франции пошли на определенные уступки Круппу, а он заявил, что хочет выделить предприятия тяжелой промышленности из других холдингов, и снова начались бесконечные споры, теперь из-за терминологии. Дело буксовало, пока языковеды сверяли каждую фразу и каждый термин на трех языках. Наконец они выработали «список определений» в качестве приложения к предполагаемому основному документу. Но для Круппа во всем этом не было реальной необходимости. Он просто тянул время и ставил палки в колеса в процессе создания основного документа, чтобы окончательный текст, по возможности, так и не был выработан.

* * *

В первые два года после освобождения Крупп нередко вел кочевую жизнь, раздражая участников переговоров в Мелеме, которые не всегда могли найти его. Но никто не видел в этом ничего странного: его антисоциальность была известна. Штаб-квартира Альфрида была по-прежнему в Бреденее, у подножия замка, а вот свое первое появление в Эссене на публике он оттягивал аж целый год. Он приехал по случаю юбилея Тео Гольдшмидта, одного из химических магнатов Рура. Во время приема в «Кайзерхофе» к Круппу пристал корреспондент «Вестдойче альгемайне цайтунг» с вопросом, как он относится к гибели мирного населения от бомбардировок союзников во время войны. Можно было ожидать слова «зверство», однако Альфрид покачал головой и сказал: «Все это в прошлом, и мы хотели бы забыть об этом. Нам нужно идти вперед».

В действительности он не собирался забывать унижений в британском лагере и в Нюрнберге, а клеймо главного нацистского военного преступника жгло его изнутри. Однако Крупп был искренен в своем желании идти вперед. В тот момент он не испытывал ненависти: он был влюблен. Вскоре после освобождения Альфрид начал встречаться с молодой женщиной, известной ему в то время как фрейлейн Вера Хоссенфельд. Это было нечто абсолютное новое для него. Альфрид знал царственных женщин, подобных своей матери, свою кроткую первую жену, пышных домохозяек или разодетых жен рурских магнатов, которые относились к мужу как к господину. Вера была из другого теста. Эта маленькая красотка, любительница острых ощущений, принадлежала к узкому кругу странствующих искателей приключений. Перед такой женщиной Альфрид был беззащитен.

Как обычно бывает у таких лиц, происхождение ее было темным. Известно лишь, что ее отец продавал страховки. Каким-то образом она попала в общество богатых холостяков и стала женой барона Лангера, но потом ушла от него к некоему Франку Висбару. Он не имел титулов, но работал в кино, что импонировало Вере, тем более что он пригласил ее попытать счастья в Голливуде. Но оба они почти не читали газет и не знали, что в Калифорнии немцев не жалуют. Двери киностудий были закрыты для супругов Висбар. Вера сначала нашла место продавщицы в универмаге, но ловкие девушки с таким шармом должны покупать, а не продавать. И вскоре она поступила регистраторшей к доктору Кнауэру, богатому натурализованному американцу. Франк же все еще пытался устроиться на какую-то студию. Вера успешно провела сложную комбинацию: развелась с Франком, вышла замуж за доктора, потом развелась и с ним и вернулась на родину с деньгами, полученными как алименты, с чемоданом новых нарядов и письмами от ландсбергского узника. Она могла покорить его. И покорила.

Их свадьба состоялась 19 мая 1952 года. На снимке в ратуше Альфрид выглядит неправдоподобно счастливым, он даже смеется! За этим последовал продолжительный медовый месяц. У Круппа тогда все еще не было постоянного пристанища, и они целый год переезжали с места на место, так что у Веры порой создавалось впечатление, будто они от кого-то скрываются. Конечно, идеальным был бы дом, в котором Альфрид жил вместе с Бертольдом и Яном Шпренгером, но он уже явно становился перенаселенным. Шпренгер расширил свою мастерскую, брат Яна тоже въехал туда вместе с молодой женой. Что касается виллы «Хюгель», там все еще хозяйничали англичане, а кроме того, здание это пришлось очень не по вкусу Вере. Альфрид хотел оставить замок как официальную резиденцию для особых случаев, а жить постоянно собирался в новом, ультрасовременном особняке, который возводился в парке. Он считал, что им с женой тут будет хорошо: 15 комнат, 5 слуг (не считая охраны) и «стойло» для гоночных автомобилей. Вера соглашалась, но у нее не вызывало энтузиазма решение Берты уехать из Австрии и поселиться в кирпичном доме, буквально в 50 ярдах. Никакая сила не могла бы теперь заставить ее жить вдали от сына. Вера уже успела пожаловаться кому-то из друзей: «Его мать Берта управляет домом, как тиран».

Эти внутрисемейные трения не были заметны окружающим, поскольку супруги нигде не задерживались подолгу (жили то в Блюнбахе, то в охотничьем домике Фрица в районе Кобленца, то на вилле, которую Альфрид снял в Хезеле, в двадцати минутах от Эссена). Веру все это вполне устраивало. Альфрид же, как его знаменитый прадед Альфред, тяготился светскими обязанностями, хотя для человека его круга такое общение необходимо. Это компенсировала его супруга, которая таскала его на концерты, выставки и приемы. Вдвоем они побывали и на свадьбе Ирмгард, которая теперь вышла замуж за баварского землевладельца (кстати, Ирмгард оказалась вовсе не такой хлипкой, как выглядела: родила шестерых детей и довольно хорошо справлялась с управлением поместья мужа). 4 июля в американском консульстве в Дюссельдорфе состоялся прием, на который, как обычно, пригласили всех американцев; присутствовала там и Вера, как бывшая миссис Кнауэр, но уже со своим новым супругом Круппом. Их появление вызвало восторг немецкой публики, что было очень приятно консулу и в дальнейшем облегчило переговоры Круппа с верховными комиссарами союзников. Нередко Альфрид был предоставлен самому себе; пока его жена ездила по модным магазинам, он слушал Вагнера, забавлялся со своей новой камерой или заходил в отель «Эссенерхоф» – как некогда Альфред. Фриц и Густав. Вся фашистская символика давно исчезла, отелю вернули облик XIX века. Все ужасы оставались позади, здесь Крупп снова чувствовал себя Круппом.