Текст книги "Афган, любовь и все остальное"

Прошло две недели. Все готово к акции возмездия. Ключи при помощи Егора подобраны. И в среду, за три часа до приезда архитектора с любовницей, я уже на месте. Открываю совсем не сложный внутренний замок и оказываюсь в большой прихожей. Дверь направо в пустые комнаты. Налево большая кухня, которая самое обжитое помещение с новой громадной диван – кроватью. По мощным, деревянным ступенькам поднимаюсь наверх. Они совсем не скрипят под моим весом. Сработаны на совесть. Второй этаж не достроен и представляет из себя зал по площади дома, еще не разделенный переборками – стенами. Но уже загроможденный старым хламом. Тут и продавленный диван с валиками по бокам, наверное времен первой русской революции. Крепко сработанный монументальный шкаф и такой же солидный письменный стол. За которым архитектор творил наверное еще в годы своей молодости, и который выкинуть все не хватает решимости. Сильна видно в человеке совдеповская нищета и комплекс социалистической бережливости. Мол все когда то пригодиться. Представляю, сколько суеты он приложил, чтобы это барахло перетащить из города. И в конечном итоге только затем, чтобы со временем пустить его на дрова. За диваном моя лежка. Охранник иногда поднимается сюда, бегло осматривает помещение. Шкаф обязательно. Заглянуть под диван, у которого я выкинул внутренности, он не догадывается. И это лучше для него. Загляни, и глаза в глаза столкнешься с черными зрачками хозяйской двустволки, которые равнодушно пронзят до самой глубины души. В прямом и переносном смысле. А это ему надо? Он же не профессионал в охране, занимается этим поскольку – постольку. Приказали, вот он и исполняет. Совсем скоро их места займут специалисты из армии и прочих силовых структур. Вот тогда уже не пошустришь, как сейчас. Наше социалистическое государство рабочих и крестьян развалилось. Окраинные республики заглотили столько суверенитета, что переварить не могут. Наверное, потому и воюют сейчас так азартно. Застоялись стало быть. Наш вечно похмельный гарант конституции ведет дела так, что у нашей страны шансов выжить остается все меньше и меньше, при скотском равнодушии к своей собственной судьбе великого российского люда. В общем доруководились кухарки государством. Бардак в стране на руку таким как мы: деловым и криминальным, которых становится с каждым днем все больше и больше. А значит лихих моментов, как мой нынешний, не избежать по любому. Остается только одно, как мне кажется, идти вперед, надеясь, что все катастрофическое обойдет тебя стороной.

Среда прошла, никто на даче не появился. Я зря мерз в холодном доме пол – суток. Под огромным диваном соорудил наподобие пещеры. Обложился двумя старыми зимними пальто хозяев и таким же старым ватным одеялом. Электричество в доме есть, так что соблюдая полную конспирацию, понемногу согреваюсь горячим чаем.

День «Х» настал в субботу, семнадцатого ноября, после двух дня. Это мой самый любимый день. Именно в субботу у меня все самое лучшее случается, как и это самое лучшее получается.

Сначала приехал водила с охранником и проверили, как обычно, мельком дом и не нашли ничего подозрительного. Выгрузили из машины припасы для банкета и вызвали из соседней дачи домработницу, которая сделала за часик в доме легкую уборку. По второму этажу она пронеслась с мокрой тряпкой за пять минут, не заморачиваясь протиркой пыли. На сердце холодок, сегодня все должно случиться. Охранник занимается шашлыками, а водила снова уехал в город. Вернулся через два часа с хозяином и его юной любовницей. Слышимость отличная, потолок не капитальный, еще даже не отштукатурен. В полу, на котором я лежу, приличные щели. Для лучшего обзора можно их расширить, но это лишнее. Вдруг менты проверят дачу капитально. Ведь этот кадр не последний человек в городе.

Семь вечера. Застолье катит без лишнего шума, но музыка и веселый смех присутствуют. Охранник и шофер за хозяйским столом. Хорошо слышен звон бокалов. То ли от холода, то ли от страха, хочу в туалет по маленькому. А если это сделать нельзя, то желание увеличивается кратно. Жду не дождусь своего выхода.

В девять посторонние удалились. Шофер в машину, охранник к соседке. Парочка осталась одна. И вместо того, чтобы сразу заняться любовью, у них начинается серьезный разговор, который совсем не способствует любовной романтике. Девушка предъявляет какие то претензии. Ей что-то товарищ архитектор обещал и не выполнил. Тот вяло оправдывается, мол подожди недельку – другую. Он не понимает, как в предчувствии волнующих минут любви, можно говорить о каких повседневных делах. Эх, наивняк старый, вот так взяла и влюбилась пацанка в пожилого. Ты же не Ален Делон, должен в свои пятьдесят врубаться что к чему, а не гнать дурь про высокие чувства. Девочка намного тебя практичней.

В разговоре все больше и больше претензий со стороны молодости. Попытки перейти к физической любви категорически красавицей отвергаются. Вот мол когда будет у нее бумага, тогда и все остальное будет. Через недельку – другую, открыто смеется она. Мужичок видно прилично коньяком разогрелся, настаивает упорно. И в конце концов, после торжественного обещания, что все сделает прямо на этой неделе, наконец получает желаемое. Слышу скрип дивана, стон товарища и тишина. Не повезло архитектору и в этом. Видно перегорел, дотерпелся. Все оформил очень быстро, меньше чем за минуту. Чем опять не угодил любовнице. Этот день явно не его. Он пытается уговорить ее остаться еще на пару часов. Мол посидим, выпьем и еще раз настроимся, но девица категорически против. Раздраженно объясняет, что у нее еще масса важных дел. Любовь откладывается до среды. Молодая, а стерва конченная. Мне даже немного жаль мужика, ведь среды у него уже не будет. Но тут он сам виноват. Не понимает, что его элементарно используют. Он так же не понял, что мы серьезные люди и слов на ветер не бросаем. Все его беды от не правильно работающей головы, но это уже не мое дело. У меня самого с этими мутными делами, вот из-за таких как он, шероховатости в личной жизни скоро перейдут в проблемы. Вот уже целую неделю Катя со мной не разговаривает. И не подпускает к нашей малюсенькой дочурке, которой пошел только шестой месяц, и которой я не могу налюбоваться. Ее требовательный крик среди ночи меня ни сколько не раздражает. И когда она успокаивается, оторвавшись от маминой груди, я с удовольствием ношу этот драгоценный сверточек, пока она не засыпает, пригревшись у меня на руках. Вот вспомнил семью и руки опускаются. Силой воли переключаю сознание на дело, которое обязан выполнить. И выполню, ведь я не один. За мной люди. Мы команда, и это на сегодня самое главное. Дурак, самое главное у человека – его семья. Это я пойму к сожалению много времени спустя.

А между тем внизу все окончательно развалено. Архитектор выходит на улицу, возвращается через минуту. И голосом, в котором явное раздражение, сообщает, что мол машина ждет. Провожать любовницу не пошел, а только звякнул бокалом. Это хорошо, пей дорогой, пользуйся последними земными радостями. В моих планах коньяк занимает не последнее место. Литр дагестанского у меня с собой. В запасе больше часа. Зачищаю свою «лежку». Одеяло аккуратно положил на диван, а одежду на вешалку, где эти пальто и висели. Бесшумно спустился на первый этаж, закрыл входную дверь на внутренний засов. Это на случай внезапного возвращения охранника, чтобы успеть сменить холостые патроны в ружье на волчью картечь. Они решат дело быстро, но к сожалению кроваво, что совсем не желательно. Только хотел зайти, как услышал снова звон бокала. Частит товарищ с коньяком. Вот ведь как сильно расстроился. Ну – ну, наливайся. Жду еще десять минут.

Таблетки, которыми меня снабдил Петрович, как и личный коньяк, не пригодились. Не пришлось ничего делать принудительно. Мужичок, увидев меня перед собой с ружьем, просто растекся в кресле. Ствол уперся ему в переносицу. Сухо, но довольно звонко бахнул капсюль – жевело в пустом патроне. Архитектор вскрикнул и сполз с кресла на пол. Я почему то сразу понял – все кончено. Зарядил ружье, теперь главное чтобы охранник не вернулся. В комнате больше ничего не трогаю, хотя это совсем лишнее. На мне перчатки из тонкой лайки, которые я не снимаю даже пользуясь трехлитровой банкой по маленькому. Ее забираю с собой. Путь отхода мной выверен. Можно уходить, но мне нужна гарантия. И я еще двадцать минут отсиживаюсь в баньке, которая в пяти метрах от дома. Главное, чтобы не вернулись раньше времени охранник с шофером. И они услышали мое искреннее желание, и слава Богу не появились. Ну и сил ждать больше нет. Минут через пятнадцать снова зашел в дом. Архитектор в том же положении, в котором я его и оставил. Пульса на горле нет, и вроде рука уже холодная. Но я это плохо чувствую с мороза. Все, теперь меня здесь уже ничего не держит.

Все прошло просто великолепно. Даже не верится, что сработал так чисто, как настоящий профессионал. Но это лично меня совсем не радует. Не знаю, но во мне что-то изменилось. Я не сломался, мне не жалко убитого мной человека. Я не напился в компании Петровича и Егора, которые шумно радовались этому успеху. Я боюсь увидеть Катю и мою маленькую принцессу Дашутку. Боюсь глядеть им в глаза. А этого как раз и не пришлось делать. Дома моих любимых не оказалось. Я еще не думаю ни о чем плохом, даже не предполагаю куда они могли уйти. Быстренько ныряю в ванну, чтобы смыть с себя негатив прошедших суток. И только когда стоял под упругими струйками душа, понял. Отсутствие моих женщин – это совсем не так просто. И сердце сжалось от предчувствия беды. Полотенца Катиного нет на вешалке, как нет и зубной щетки. Отсутствует ее любимый махровый халат нежно розового цвета. В который она облачалась после ванной, готовясь нырнуть в мои объятия. И уже вытираясь, стараюсь унять противный мандраж, который нагоняет непонятную панику. Чуть обтеревшись, несусь к шкафу и уже знаю что там увижу. Вернее не увижу Катиных вещей. Так и есть, две трети пространства сиротливо пустынно. Я в роли брошенного мужа. Свалился в кресло и замер на целую минуту. А чего замирать то, если все понятно. Последний месяц я фактически отсутствовал. Приходил непонятно когда, непонятно во сколько, и тут же падал спать. Мы ни разу за этот месяц с Катей не были близки. А моя маленькая дочурка, когда я появлялся, всегда спала. Я ее ни разу на руки не взял за это время. Вот так дела. Сразу и не сообразишь куда идти, что делать и главное зачем. И как всегда хорошо испытанный способ. Открываю холодильник, достаю начатую бутылку водки. Даже не помню, когда ее туда ставил. И почему водка, если я пью только коньяк. Коньяк должен быть на нижней полке шкафчика, там где у нас сахар и крупы. Так и есть, еще две бутылки армянского и начатая бутылка «Двина». Не суетясь, как бы не спеша, наливаю в фужер темно – янтарную жидкость. И так же вроде как не спеша выпиваю. Хотя нет, я спешу и очень сильно. Даже не отрезал кусочек колбасы закусить. Через минуту приятное тепло разлилось по телу. Мысли вновь обрели ясность. Уже думаю логически, а вернее практически, что в моей ситуации наверное одно и тоже. Катя скорее всего у своих родителей. Она меня бросила. Ушла от меня. Вот только на сколько серьезен этот шаг. Хотя обычно моя женщина все делает очень и очень серьезно. Я ее допек своей мутной работой. Хотя какая это работа. Нельзя называть мою деятельность этим святым словом. И боюсь, что если я даже брошу все и вернусь к нормальной жизни простого человека, это уже не поможет. Да и что об этом говорить, если я вот прямо сейчас не готов к кардинальным переменам. И вот результат, я отстранен от семейной жизни. Я сам по себе, мои любимые сами по себе. И не могу представить как буду без них. А наши коммерческие дела закручены так, что я уже практически не могу выйти из дела. Теоретически это конечно возможно, и если честно, то без проблем. Но хочу ли я этого? Ведь за спиной уже больше половины пройденного пути. Нет и еще раз нет. Сейчас ни капли не вру. Правда на сто процентов. И Катя никогда не смирится. Она не захочет, чтобы я занимался какой-то непонятной деятельностью под названием бизнес. Пусть это даже и приносит солидный доход. Ее идеал семья и только семья. А мне, выходит, нужна семья, чтобы только немного отдышаться в ее уюте от мутных дел. И через день – другой снова кинуться решать вопросы далекие от понятия порядочные. Пусть будет даже так, и это совсем не главное. Смерть этого мудака архитектора что-то сломала в моей душе. Мне его ни сколько не жалко. Он сознательно впутался в дела криминальные и получил то, что заслужил. Не фиг было считать себя таким умным и играть на два фронта. Мутные игры зачастую так и кончаются. И еще неизвестно чем все это закончится для меня лично. Это страшно, но когда еще такое случится. Другое меня сейчас больше напрягает. Когда тело архитектора дернулось и сползло на пол, я почувствовал, что и во мне что-то произошло, перевернулось, сломалось. Не знаю почему, но вдруг мои самые близкие люди от меня отдалились. Как будто я мгновенно зашел за какую то черту, за которую ни в коем случае нельзя было заступать. Это я сейчас четко осознаю. И отлично понимаю, что это еще мне аукнется в будущем.

Наливаю еще рюмку, чтобы уйти от этих навязчивых мыслей. Надо решать задачу сегодняшнего дня, свою семейную. Не распыляться в мыслях на далекое будущее. Никто не знает, что там меня ждет. Нечего этим грузиться раньше времени. Еще рюмка, и мои мысли зависают. Так и не решив, что делать мне в делах семейных, засыпаю. В надежде, что все само собой как то утрясется.

Оттягивать встречу с Катей уже просто невозможно. Прошло три дня, как в доме отсутствуют мои самые любимые. И за эти три дня я не сделал ни одной попытки что-то предпринять. Почему я так поступаю? Почему не набираю знакомый номер телефона? Кажется, я элементарно боюсь. Без коньяка, как говорят в народе, поджилки трясутся.

Поехал на Гризодубова рано поутру только в субботу, чтобы гарантированно застать всех дома. И, конечно, застал, не мог не застать. Ведь на часах всего десять. Ноги словно свинцовые, еле тащусь на знакомый третий этаж. И с трудом себя удерживаю, чтобы не повернуть назад в уютный полумрак квартиры к коньяку. Никогда не думал, что мне может быть так страшно. Как я гляну в глаза моей любимой женщины. Не представляю, что скажу. Слов нет для оправдания. Да и не смогу я оправдываться. Наверное было бы проще, будь мы одни. А в присутствии Марины Владимировны, которая непременно примет участие в наших семейных делах, я толком то и сказать ничего не смогу. Если все по настоящему серьезно, то останется только одно: принять все как есть и поступить, как поступают настоящие мужики. А как они поступают, черт их знает. Думаю, у каждого это свое сугубо индивидуальное.

Дверь открыли, не спрашивая, как будто ждали. Едва переступил порог, так сразу почувствовал напряженность моих новых родственников. Никто мне не сказал здравствуй, мол проходи, располагайся. Тесть сразу ушел в спальню. Он не боец, и слишком интеллигентен, чтобы ввязываться в разборки. И очень уж зависим от жены, чтобы сказать доброе слово в мой адрес. Катя смотрит на меня почему то испуганно. И постоянно запахивает ворот своего голубенького халатика. Она в нем вся такая родная и близкая. Такая любимая, что мне невыносимо хочется прижаться к ней и расплакаться. Может так и поступил бы, не будь между нами ее мамы: сильной и волевой женщины, которая несмотря на раннее утро, одета почти официально. Строгое серое платье с ослепительно белым большим воротником. Прямо судья настоящая. Почему мне всегда в глаза бросается ослепительно – белая официальность одежды? Глядя на которую, испытываю легкую робость. Почему это вызывает у меня неприязнь, если я сам отношусь к белым рубашкам почти с любовью. И первая здравая мысль чуть облегчает мое состояние. Может она куда то собралась. И вот прямо сейчас оставит нас одних. Но нет, такой подарок теща не намерена делать непутевому зятю. Она готова к борьбе, и кажется уже вся в пылу сраженья. Щеки так и отливают румянцем. Глаза в праведном гневе сверлят меня в упор. А ноздри благородного, точеного носика слегка подрагивают. И, кажется, ее злит мое спокойствие. Знала бы она чего это мне стоит. Надо не обращать на нее внимания. Моей принцессы, моей Дашутки нет, она в Катиной комнате. А может так оно и лучше? Увижу ее и точно развалюсь от жалости к себе, к своей непутевой жизни. А не видя ее миленького личика, такого родного и любимого, хоть сохраню видимость твердости. Мол все делаю правильно, все для семьи. И если будет приказано катиться на все четыре стороны, поступлю как мужчина, как воин. Молча выйду за дверь.

Молчание затягивается. Сижу на краешке дивана, как бедный родственник. Мне сказать нечего. Глядя на решительность тещи, понимаю, решение уже принято, и мне его сейчас огласят. Как приговор в суде. Пытаюсь поймать Катин взгляд, но она упорно отводит глаза в сторону. Марина Владимировна начинает говорить сурово и решительно, как прокурор, а может как судья. Я в этих тонкостях не разбираюсь. Не сталкивался с ними. Но почему то Марину Владимировну представляю именно в этом качестве.

– Наконец то соизволили появиться. Хотя зачем? Все решено и определено. – понятно, решение принято. И не трудно представить какое. Брак любимой дочурки неудачен однозначно. И стоит ли терять на него время, если зять занимается непонятно чем и вполне может оказаться в местах не столь отдаленных. А пока дочь молода и красива, надо решительно подтолкнуть ее к повороту. Надо менять судьбу в лучшую сторону. Если решение принято, то стоит ли открывать рот. Дождусь его озвучивания и просто покину эту квартиру. Но Марина Владимировна явно ждет каких то моих слов. Ей такая легкая победа не очень нравится. Хочет видно выплеснуть всю свою накопившуюся злую энергию, хочется грома и молний. Ведь она наверное долго к этому готовилась. Но я ее опережаю, вставляю слово.

– Марина Владимировна, можно мне с Катей наедине поговорить? – женщина взрывается мгновенно.

– Нет и еще раз нет. Ваши поступки за вас говорят. И будет очень хорошо для всех, если вы оставите в покое нашу дочь.

– Катя, ты тоже так думаешь? – зачем я это говорю? Зачем лишний раз мучить любимую. Так и есть, Катя молча глотает слезы. Еще слово и она разрыдается в голос. Как бы я хотел ее успокоить. Обнять, взять на руки и носить, носить, носить, пока она не уснет снова доверившись мне. Какая я сволочь. Ведь знаю же, что не сверну со своего пути. Нет, надо прямо сейчас сделать то, к чему я так долго готовился. Надо успокоить любимую женщину. Сделать все, чтобы она чувствовала себя правой. И снова она помогает мне, совсем об этом не догадываясь. Она просто кричит сквозь слезы, выплескивая обиду и непонимание.

– Тебя месяц фактически нет дома. Ты непонятно чем занимаешься. Уходи и никогда не возвращайся от своей любовницы. Так будет хоть честнее. – и я произношу страшную фразу, после которой возврата к прошлому не будет.

– Ты права. Так будет лучше для нас обоих. – Катя от моих слов разрыдалась в голос, убежала в комнату. Я боюсь поднять глаза на Марину Владимировну. Она скорее всего почувствовала не искренность моих слов. Как и Катя шокирована, и понимает, что не все здесь так просто. Умная женщина одним словом. Вот потому и молчит. Не произнесла ни одного слова пока я одевался в прихожей.

На ватных ногах вышел на площадку. Чувствую, как по моим щекам катятся слезы. Правильно сделал, что приехал сюда на автобусе. Выйду на рынке, надо накатит грамм двести. А то так и до инфаркта не далеко. Да и не смогу я сейчас быть в одиночестве. В забегаловке какой ни какой, а народ. Что я натворил? Не сейчас, не сегодня, а тогда. Семь лет назад, когда вернулся из армии. Боже, зачем я вступил на эту проклятую дорогу.

Я конечно выпил, но не в забегаловке на рынке. Тренькнул мобильник, меня вызывал Петрович.

– Срочно ко мне. Мы тут с Егором серьезный момент обсуждаем. – все правильно, напряг спал и Егор вышел из подполья. И нас снова ждут дела – вопросы, решение которых принесет нам большие деньги. И пока добираюсь до места вдруг вспоминаю Афган. Мой последний боевой выход, когда мы выносили тяжело раненного командира. Тогда я чувствовал себя примерно так же. Впереди полная неизвестность. Тяжелый и опасный путь. И уверенность, что я все делаю правильно. И все закончится благополучно. Так оно и вышло. Хотя шансов на это было до безобразия мало. И все в тройне усугублялось раненым в живот командиром. Пуля прошла навылет, и вроде как жизненно важные органы не задела. Но чтобы остановить воспаление, нужны антибиотики. Таблетки тетрациклина, что были у нас, уже закончились. И севшая рация болтается за спиной радиста тяжелым балластом. А идти нам до своих так далеко и долго, что добраться кажется просто нереально. Не сможем мы столько пройти по жаре, по горам. Не сможем, но идем, потому что идти надо. Остановка – это поражение и смерть. И я, снова оставшийся за старшего, думаю не об этой трудной и дальней дороге почти что в никуда. Пятьсот км до базы это пятьсот км, и это пока не главное. Мне надо найти лекарство и спасти командира. Еще день – другой и будет поздно. И если мы сейчас обойдем стороной встретившийся кишлак, то этим подпишем старлею приговор. Я должен решить, стоит ли рисковать жизнью тринадцати бойцов ради одного. И надо это все решить очень быстро, что я и делаю. Отдаю приказ:

– В цепь, рассредоточиться. Дистанция десять метров. – через пару минут мы заняли круговую оборону посреди кишлака, рядом с небольшой мечетью. И сразу же вокруг нас стали собираться дети, старики и женщины. Наш санинструктор Фархад, таджик по национальности, за переводчика. Объясняет, нам нужен пенициллин, у нас раненый. Они поняли и молчат. Реакции ни какой. А что я хотел? Умрет неверный, слава Аллаху. Фархад уже третий раз повторяет одно и тоже. И снова молчание. Пробую старый, испытанный метод. Обмен лекарства на оружие. И снова ни какой реакции. Хотят отмолчаться, надеются, что пронесет. Но сегодня не та ситуация, сегодня мне нужен антибиотик. И я знаю, у них он есть. Обрезания то пацанам делают. И я его получу чего бы это мне не стоило. Совсем не раздражаюсь от этого массового молчания. И уже знаю, как поступлю. У меня есть способ заставить говорить афганцев, и я их разговорю.

Четверо бойцов берут толпу на прицел. Под стволами автоматов тишина становится просто оглушительной. Все смотрят на меня. Начинаю с остальными солдатами обход домов. Прошли четыре хижины, а по другому и не скажешь, глядя на эти глинобитно-каменные строения, и уже результат отличный. Два бородача средних лет, и трое парней так сказать призывного возраста. Еще через полчаса к этой пятерке добавляются семеро глав семейств. Зловещее молчание афганцев меня ни сколько не пугает, как и ненависть бьющая из их глаз. Я не новичок в этой стране. Почти пятьсот дней на войне. И мне кажется, что я уже не боюсь ничего. И даже могу совершить то, что на языке правосудия называется военными преступлениями. Но это мне кажется и не больше. Я не смогу стрелять по женщинам и детям, как и по безоружным людям. Но сейчас за моей спиной умирающий командир, и надо спектакль сыграть, как можно реальнее. И снова Фархад, заикающийся от страха и волнения, переводит мои слова, бьющие пулями по душам афганцев. Переводит, не спуская с меня испуганных глаз. А бояться есть чего. Если я через десять минут не получу лекарство, эти двенадцать бандитов – моджахедов будут расстреляны. И чтобы подтвердить серьезность своих намерений, выдергиваю из кобуры страшную «Беретту» и делаю два выстрела по этим двенадцати. Пули прошли в каких то сантиметрах от их голов. Мужики рухнули на землю, женщины заплакали – завыли в голос. Я в роли свирепого карателя. И кажется, эта роль мне удается на все сто. Весь мой вид выражает уверенность, что я получу необходимое мне лекарство. В моих глазах нет жалости к людям. Да и никто на смотрит мне в глаза. Это спектакль, но совсем уж не дешевый. И не ведают несчастные, я не знаю что буду делать, если мне не отдадут пенициллин. А чтобы такое не случилось, надо играть как можно правдивее. Надо доигрывать до конца эту не благодарную роль. И чтобы все четко видели мое лицо, на котором изображаю жестокую решимость, снимаю панаму. Пусть видят мои обгоревшие от солнца скулы и брови. Пусть видят, что я не один день брожу по их скалам, по их стране. Мои зубы скрипят от злости, крепко сжаты. Смотрите и знайте, пощады вам не будет. И вот последний аккорд этой сцены. Медленно убираю пистолет не в кобуру, а за пояс. И так же медленно вытягиваю из за спины свой проверенный АК. И усмехаясь улыбкой садиста, медленно оттягиваю затвор. Дело сделано, в моих намерениях никто уже не сомневается, включая и моих солдат. Фархад, перепуганный больше афганцев, что-то лепечет. Путает русские слова с афганскими, а может с таджикскими. Мои бойцы потупили ясные взоры. Такое впечатление, что они на стороне этих бородачей. Ствол автомата поднимается до уровня пояса и замирает на этих двенадцати. Они молятся, упав на колени. Неужели у них нет лекарства, и вся моя игра насмарку. А напряжение помноженное на злость такое, что кажется готов стрелять по безоружным людям. Во мне клокочет ненависть к ним. Из-за своего жлобства они готовы погубить моего командира и своих двенадцать соплеменников. Но нет, кажется до них наконец дошло, что сейчас может произойти страшное. И я довел себя этим спектаклем до полного идиотизма. В натуре готов полоснуть длинной очередью по этим молящимся людям. Женщины взвыли от ужаса, а одна подскочила к белобородому старику. Сначала что-то говорила ему, а потом схватила за отвороты халата и затрясла с такой силой, что чуть не опрокинула его на землю. И этот старейшина – аксакал, наверное самый авторитетный в кишлаке, внял наконец моей просьбе. Он ушел в ближайший дом и вернулся всего через пять минут с двумя коробочками. Простые картонные коробочки. По двенадцать ампул в каждой. Самый настоящий пенициллин советского производства, который должен спасти нашего командира, и который его спас. Передаю лекарство Фархаду и закидываю автомат за спину. Женщину плачут, а афганские пацаны смотрят на меня вроде как с уважением. Во все глаза, чуть не высунув языки.

Санинструктор продезинфицировал иглу над огнем зажигалки. Тут же ставит первый укол раненому. Все отлично. Задача выполнена. Мои бойцы расслабились. Слава Богу, что все прошло тихо и мирно.

В этом кишлаке мы пробыли трое суток, и почти подружились с местными. По крайней мере женщины поили командира каким то отваром и кормили нас пресными лепешками с рисом. И многие женские глаза сверкали огнем на моих бойцов. И совсем не от ненависти. Все тогда закончилось благополучно. А через пять суток пути на нас наткнулись три вертолета. Мы, как и положено, выпустили красную ракету и две зеленых. Мол свои, нужна помощь. Одна «вертушка» вскоре зависла над нами. Через пять минут загрузились на борт и вернулись на базу. Вертолетчики час назад высадили большую десантную группу и шли домой. Повезло тогда. Надеюсь, что и сейчас все получится так же благополучно. Хотя нет, тогда ложка дегтя в бочке с медом все же случилась. Через месяц я узнал от вертолетчиков, что кишлак, который нас приютил и обогрел, был фактически сметен с лица земли ракетно-бомбовым ударом, как оплот моджахедов. У меня теплилась надежда, что это может быть совсем не этот, а другой, мне неизвестный кишлак. Но это я обманываю себя. Ведь карту того района помню и сейчас назубок. Как и глаза афганских женщин, украдкой выстреливающих в меня с очень большим любопытством, а может быть даже симпатией. И я тогда, еще очень далекий от Бога, плакал и горячо молился. И просил Всевышнего, чтобы он донес до этих афганских жителей, которые уже на небе, что это не я навел смерть на них. Я конечно, во многом виновен, но в этом случае полностью в стороне. Этот кишлак мне до сих пор снится, как и его жители. С которыми я соприкоснулся так близко, и так трагично. Будь проклята война и те, кто ее развязал. Думаю так, а вот сегодня сам ввязался в другую войну, криминальную. И ввязался совсем не по принуждению, не от безвыходности, и не от стечения злых обстоятельств. И чем все это для меня закончится, одному Богу известно. Но думаю, что плохо. Тогда мы спасали себя и командира. Выбрались живыми оттуда, откуда нам путь был заказан. Тогда я принял единственное правильное решение. Страшное и для них, и для нас. Играл тогда или нет, я и сам уже не пойму. А может и вправду был готов открыть огонь по безоружным людям. Что было, то было. И это все в прошлом. Надо думать о дне сегодняшнем. Вот и сейчас принял такое же страшное решение. А правильное ли оно, только будущее покажет.

Этот боевой выход был последним в моей армейской судьбе. Через месяц дембель, и возвращение домой. Я увиделся с командиром у него на родине, в Подмосковье. И не просто увиделся, а прожил в его большом доме, окруженным яблоневым садом, полторы недели. Меня отогрела любовью его соседка Галочка Зотова. Мама трехлетней дочурки Оленьки, и жена сурового мужчины, зарабатывающего на хлеб в далекой Тюмени. Громадное ей спасибо. Приблизила, подарила женское тепло совсем не от великой любви, бабского голода и одиночества. С этим у нее красивой, молодой женщины как раз проблем то и не было. Смеясь сказала, что пожалела бедного солдатика. Чтобы его не «охомутала» другая соседка, девятнадцатилетняя Алена. Мол мегера она по жизни, как и ее мамочка. Обе своей красотой не одному мужику мозги запудрили. В общем, не сделал выводов из прошлого. И вот сегодня снова на пике крутых событий. Снова запятнал свои руки кровью. Снова душа мечется и стонет, как от воспоминаний о сожженном кишлаке. И весь я в тоске – безнадеге. Ведь не понимаю во имя чего собственноручно уничтожил свое счастье. Слушаю своих старших товарищей и слегка психую. Они довольны, весело смеются и радуются жизни. Ведь еще одна проблема решена и дорога к богатству, которое в их понимании и есть счастье, уже открыта. Остался всего лишь небольшой штрих, чтобы дожать противника. Надо провести акцию устрашения, которая покажет всем этим с Кавказа кто в доме хозяин. И в этом моя роль как всегда главенствующая. Ведь ее осуществят мои парни, боевики, как модно сейчас называть бандитов. А мысли совсем о другом, о себе несчастном и бедном. Всем из себя запутавшемся. Так придавленном жизнью, что накатываю стопку за стопкой не останавливаясь. Пока Петрович, осознав что со мной происходит что-то не совсем ладное, не пресекает мои алкогольные возлияния.