Текст книги "Одна ночь (сборник)"

– А сигнализация? Не сработала? За укрепленность объекта кто отвечает? – допытывался назойливый Корзинкин с такой властностью, как будто он был не командир взвода, а по меньшей мере подполковник, зам самого Колунова.

– Какая там, к черту, укрепленность! – презрительно отмахнулся Кантимиров. – Все на соплях. Гуляй-поле, ветер свищет. Кнопка сигнализации не сработала. Чего тебе еще?

– Починили? – спросил, напирая, неугомонный Корзинкин. Оба других командира взвода, Загинайло и Русланов, словно сговорясь, уступили инициативу и не препятствовали кипучему энтузиазму Корзинкина, сурово стояли рядом, плечом к плечу и не вмешивались.

– Устал я стоять перед вами, чайники-начальники! Да еще отвечать на дурацкие вопросы! – объявил Кантимиров, злобно посмотрев на троих офицеров. – Извините за грубость, но пошли вы все трое на хрен! – Он опустился на свой стул, нога на ногу, опять завесился газетой. – Если тебе, Корзинкин, такая охота языком чесать, – прибавил он из-за газеты, – то сам у Темрюченко, начштаба полка и выясняй. Он тут с Колуновым был. Он тебе быстро растолкует, этот орангутанг, из зоопарка сбежавший: сапогом топнет, кулаком хлопнет. А лично я что-то тут мастеров по сигнализации и во сне не видел. Кнопочка так, для украшения, красненькая, нажмешь – таракан выползет или клоп. А больше тут ничего не увидишь.

– Где ж тебе что-нибудь из-за газеты увидеть! – взвизгнул, как поросенок, в бессильной ярости Корзинкин. Фуражка-аэродром съехала на ухо. – Хотя бы сквозь дырку зри, как шпион! – и Корзинкин своим длинным, костлявым пальцем, как гвоздем, проткнул газету Кантимирова, едва не выколов ему глаз.

Все три командира взвода покинули ювелирсклад, оставив невежливого стража в одиночестве. Погода мерзкая, морось, муть. Беды не кончились. Мотоцикл старшины Яицкого заупрямился. Заводиться не хотел. Русланов остался с ним возиться, а Загинайло и Корзинкин пошли пешком по Большому проспекту Петроградской стороны – к стадиону Ленина.

– Вот и работай с такими! – высказался, все еще кипя, Корзинкин.

– Давно бы надо пинком в зад, в народное хозяйство, пусть там, хамло, права качает. А – терпим. Да и парень-то он неплохой. В огонь и в воду. Перворазрядник, умный, башка. А с норовом, на дыбы, конь Клодта! Может, тебе, Загинайло, удастся его укротить. Нам – никак. Даже сам Колунов редко к нему нос сует, пост его стороной за километр объезжает.

Прошли весь проспект, повернулись лицом к стадиону Ленина. Вдруг повалил сырой снег, густо-густо, лавиной, залепил их с головы до ног, надел на их шинели еще по одной, толстой, снежнотающей. Вот и иди, такой-сякой, убеленный, вслепую, с залепленным лицом, туда – не знаю куда. Два лейтенанта, а может, два полковника, на плечах по сугробу, а шапка в папаху выросла…

Офицеры расстались, у каждого из них свои дела. Загинайло весь день и всю ночь, сначала в сопровождении прапорщика Бабуры, потом один ходил от поста к посту, проверял службу милиционеров своего взвода. Он уже свыкся, освоил эту специфику, с прошлого дежурства точно запомнил, где что. Память, глаз. Цепкость, зоркость. Все, все приметил, что другой не увидит. Наблюдательность – одно из его достоинств. Что есть, то есть. К концу смены притомился, ноги гудели, как чугунные. На флоте такого труда ногам не бывает. Мог бы, конечно, прикорнуть на каком-нибудь посту часок-другой, да и не без комфорта, на мягком кожаном диване, до шести утра, когда транспорт начинает ходить, как советовал ему прапорщик Бабура, но он этого послабления себе не позволил.

После дежурства, на следующий день, в 8 часов утра, сдав смену командиру первого взвода Шаганову, тому самому горластому усачу, который ничуть не погрустнел с их последней встречи, Загинайло вернулся к себе в казарму. Бездумно прошел мимо вахтера и поднялся по ступеням на свой этаж. Только б до койки, брякнуться, в чем есть, не разоблачаясь, и задать хорошего храпака на полсуточек. Вставил ключ в замочную скважину, а открывать-то нечего, дверь незаперта. Любопытные дела. Входит. Кто-то тут есть. Сюрприз. Фря! Незваная гостья. Дочь полковника Колунова. Парилочка, чарка папы и доченька впридачу. Постель разобрана, простыня – сама белоснежность, снега заполярные. Фря на постели развалилась, голая, смуглая, голову к нему повернула, татарские скулы, глядит грубо и нагло глазищами раскосыми. Кобыла!

– Сменила белье. Свое из дома принесла. Ты, Загинайло, живешь как в хлеву. Как свинья, по уши в грязи. Ну, что стоишь, хлебало разинул? Скидай шмутки и – в постель! К станку! За работу! Живо! – проговорила Фря тоном приказа, не терпящим возражений. О! Голос у нее – сталь, дочь своего отца.

Фря засмеялась, томно потянулась, распростертая на постели, закинула руки за голову.

– Эх, Загинайло! – сказала она, как бы смягчаясь. – Ты послушай, у меня есть сестренка, школьница, девять лет. Вот я ее вместо себя потом тебе приведу. Пора ей уже начинать. Хочешь? А ты – водку жрать мастак. Илья-Муромец. Ведрами. Эх ты, Загинайло, Задирайло! Дракон татуированный!.. Считай, что тебе еще одно испытание. Постарайся. Твой брат Петр на этот счет был что надо. Крепыш, как ты, только плечи не такие широкие, поуже, и ноги у него были – ну, Аполлон Бельведерский! А у тебя – как у полярного медведюги. Коротенькие, кривые, в шерсти, и шерсть-то какая-то сивая! Тьфу! Может, у тебя и когти, как у медведя?… Ну-ка, показывай!..

Загинайло проспал весь этот день и ночь, до утра. Проснулся. Один. Фря ушла, оставив ему на столе деньги и записку: «Заработал». Загинайло не погнушался этой платой за постельный труд, на этот счет у него не было предрассудков. У Фри рука щедрая, отвалила ему «капусты» в размере его месячного жалования. Загинайло опять надел на себя все флотское. Штатской одежды он пока не приобрел. Пообедал в ресторане. Пить ничего не стал, ни рюмки. Не оттого, что не привык пить в одиночестве, а – важное дело предстояло сделать в этот день, и требовалась трезвость. Этот день был у него свободный от службы. Загинайло купил в булочной каравай круглого ржаного хлеба. В хозяйственном магазине купил толстую простую свечу. Вечером он поехал на трамвае через Петроградскую сторону, к Островам. Он вышел на берегу Малой Невки, спустился к воде в том месте, где, как он узнал, нашли два месяца назад труп его брата Петра с проломленным черепом и привязанной к груди чугунной болванкой. Загинайло озирался. Безлюдное место. Достал из-за пазухи своей флотской шинели каравай ржаного хлеба, еще теплый и пахнущий свежим хлебным духом. Из кармана вытащил свечу, воткнул ее в середину каравая, зажег свечу спичкой и пустил каравай с горящей свечой по воде, вниз по течению. Загинайло присел на корточки на берегу и следил, как каравай с горящей свечой уплывал дальше, дальше, в сторону залива, во мрак, в ночь. Поминанье по древнему славянскому обычаю, весточка брату Петру на тот свет, в страну мертвых. Ветер набрасывался, ветер-зверь, темный, злой, гнул и трепал пламя, дул на него бурным дыханьем, но стойкое золотое сердечко не сдавалось, не гасло. Загинайло тихо запел:

 
Отдав мене мой батенько та за воеводу.
У чужой край, сторононьку, далеко от роду!
Ой вырву я с рожи квитку та пущу на воду.
Плыви, плыви с рожи, квитко, аж до моего роду…
 

Уплывающий огонек был уже далеко, мигнул последний раз и исчез. Загинайло встал. Он стоял, широко расставив ноги, напряженный, угрюмый, скулы, сжатые кулаки. «Потерпи, Петька, еще кроху, – проговорил он. – Я отомщу за твою погибель. Ты не беспокойся. Клянусь. Клятва моя тверже железа. Найду гадов и на этом самом месте перережу горло. Каждому. Всем до единого. Кровь за кровь». Загинайло усмехнулся. Мрачная, кривая его усмешечка. Взглянул еще раз, пристально, на течение темной, мертвой воды, как будто хотел в ее черной глубине запечатлеть навсегда силу своего взгляда и удержать хоть на миг бег реки, вздохнул глубоко и пошел прочь с этого скорбного места.

Командир взвода обязан посещать на дому каждого своего подчиненного – для ознакомления с его домашней жизнью. Загинайло начал по порядку, как у него в служебной книжке записано: с командиров отделений. Первым в списке – прапорщик Бабура. Но Бабура не мог принять гостя, ему за двадцать лет безупречной службы дали наконец отдельную конуру, а то бы век в казарме ютился. Он бобыль по убеждению. В новополученном жилье ремонт затеял, белит, красит. Гостя негде посадить. Старшина Черняк тоже попросил подождать. Посещение его халупы, как он выразился, нежелательно. К нему куча родичей нагрянула, у него сейчас не дом, а стойбище, ночной стан. Он сам оттуда сбежал и носа показывать не хочет, в батальоне на лавке спит. Третий в списке командир третьего отделения Стребов не возражал. Он готов принять Загинайло хоть завтра. Как раз воскресенье, вся многодетная семья Стребова будет в сборе, и он наглядно сможет показать своему взводному, как ему весело живется.

Во второй половине дня, в воскресенье, Загинайло навестил Стребова в назначенный час. Стребов жил в Невском районе, в двухкомнатной квартире. Гостя он встретил, будучи в тельняшке и трусах. Повел Загинайло в комнату, где за длинным столом собралась вся семья.

– Вот, командир, видишь, как мы живем! – показал Стребов.

– Как кильки в томате! Нас тут на площади сорок квадратных метров – десять душ! Сам посчитай! Они тут все и на тебя смотрят. Знакомься! – Стребов стал поочередно указывать перстом на молча взирающих из-за стола домочадцев: – Вот считай! Жена моя, Марина – раз! Теща – два! Тесть – три! Это – брат, не мой, а жены. Балбес. Дубина демобилизованная. Полгода не работает и не думает. Четыре! Этот вот – бледная поганка! Это-то и есть мой приемный сын, о котором я тебе говорил. Вениамин, он астматик, тринадцатый год лбу, кашляет и кашляет, по ночам спать не дает. На лечение этого урода весь семейный бюджет уходит, обрезаем себя во всем, картошка да селедка – вот наша трапеза. Младенцу не на что соску купить, орет с голоду как пожарная сирена. Вот он, в углу, в кроватке, проснулся. Подожди, сейчас заорет, так что люстра рухнет и стекла из окон повылетают. Еще дочь есть, наша с Мариной, где-то шляется. Ну, вот, все члены семьи. Посчитай, сколько ртов? А? Целая рота! Ну и скажи, командир, по-честному скажи, можно простому милиционеру жить на такие харчи в нечеловеческих условиях? А? – разбушевавшийся Стребов со всей силы грохнул кулаком по столу. – Ты, командир, очевидец: моя семья остро нуждается в материальной помощи. Я хоть сейчас готов сесть за стол и писать рапорт, чтоб подкинули посильную сумму астматику на лекарство.

Загинайло, посаженный на почетное место перед всей собравшейся молчаливой семьей, выслушал тираду Стребова хмуро и бесстрастно.

– Ладно, Стребов, – сказал он, вставая. – Вижу, живешь ты действительно тесноватенько. Дико живешь. Ясно. Что могу, сделаю.

Рапорт ты в батальоне напишешь. Ну, прощевайте. – Загинайло направился к выходу.

– Да как же так! – взвился Стребов. – А бутылочку распить! Мы же бутылочку приготовили, портвейнчик, угощение, варенички. Марина у меня мастерица на варенички, язык проглотишь. Эй, вы, семья! На колени все! Просите, умоляйте! Роман Данилыч, гость дорогой, посиди с нами, не погнушайся обществом бедных людей, нищих и оскорбленных. Чем богаты, тем рады! Ну!

И вся семья Стребова, действительно, всей кучей бухнулась на колени перед Загинайло и возопила благим матом:

– Роман Данилыч! Роман Данилыч!

Загинайло остановился у двери.

– Слушай, Стребов! Кончай ломать комедию. Ты, директор сумасшедшего дома! Выйдем-ка! Мне с тобой надо с глазу на глаз покалякать.

Стребов, покорный и смирный, поспешно оделся, и они вместе вышли на улицу. Рядом с домом скверик, туда и направились. Сели на скамейку. Скверик безлюдный. И такой у них там был интересный разговор.

– Видишь, командир, садик какой хороший, – заметил Стребов.

– Теперь-то никого, а вечером алкаши везде, под каждым кустом, орут, песни поют и рот у всех полон грязи. По утрам я тут бегаю в свободное время, в тренировочном костюме, физзарядка, чтоб в форме быть.

– Ты, Стребов, вот что, – Загинайло придвинулся и заглянул ему в глаза, словно в самое его нутро, своим тяжелым, неподвижным взглядом. – Ты, Стребов, зубы мне не заговаривай. Это тебе не поможет. Я ведь знаю ваши делишки. Ювелирсклад этот. Чижова, может, ты сам? А?

– Зачем сам? И без меня есть, – спокойно отвечал Стребов. – Ты зря тревожишься, Роман Данилыч, – продолжал он, вытаскивая из-за пазухи объемистый пакет. – Вот. Твоя доля. Бери. Львиная доля-то. Чин-чинарем. Десятая часть. Десятина. Ха-ха. Бери, бери, не стесняйся. По справедливости. Такой же кусок был и твоему брату Петру. Тебе делать ничего не надо. Мы все сами, а ты только денежки в ручки получаешь. Мы работаем, ты – молчок, рот на замочке. Шито-крыто. Ну как? Договорились?

Загинайло, молча, не отвечая на вопрос, взял из рук Стребова пакет, положил к себе во внутренний карман шинели.

– Ты, Роман Данилыч, как колбасу суешь, – обиделся Стребов.

– Не просто они достаются, эти фантики, нет-нет, да и трупик, уж их накопилось, ой-ой! Крематорию месяц работать. Прокурору не понравится.

– А это, Стребов, ваши заботы, – держа кулаки в карманах и вставая со скамейки, ответил Загинайло. – Прокурор не прокурор, а чует мое сердце, что лежать вам всем троим, друзьям-приятелям, где-нибудь на дне залива, в одной связке, и тебе, и Черняку, и Бабуре, с проломленными черепушками. Вот как брата Петра кто-то порешил. Я такой сон сегодня ночью про вас видел, про вашу святую троицу. Вещий это сон. У меня, видишь ли, бывают вещие сны. Спасибо за подарочек. Будем считать, первый взнос. Должок за вами. Вы мне за два месяца задолжали. Но теперь у нас будет другой расклад. Вы, соколики, еще отчитаетесь, когда придет час. Вам еще, братья-разбойники, придется доказать свою невиновность, как это у юристов говорится, что не вы брата Петра жизни лишили. А пока вот что: теперь у нас будет немножко другое распределение долей, маленькая поправочка: вы мне будете теперь давать не десятую, а – пятую часть, – твердо, глядя сощуренными темно-карими глазами, объявил Загинайло.

Стребов, помолчав, сплюнул себе под ноги. Усмехнулся.

– Круто берешь, Роман Данилыч. Быка за рога. Крутые у тебя поворотики. Не знаю, не знаю. Мне-то что. Пятую так пятую. Пусть мой астматик сдохнет, если ему на лечение бабок не хватит, и Маринка моя пусть хоть охрипнет от крика, что я грошей в родное гнездо мало ношу. А вот что взвод скажет? У нас ведь все почти, как я, семейные и многодетные. А Бабура, а Черняк как на такое радостное нововведение посмотрят? Они ведь не такие добрые и покладистые, как дурак Стребов. Не знаю, не знаю. Я бы тебе не советовал так, с топора, Роман Данилыч. Ты подумай. А то ненароком косточкой подавишься, как журавль у нашего великого русского баснописца Ивана Крылова, не помню отчества, но я очень люблю читать его басенки, моральные уроки, так сказать. Твоему брату Петру, говорят, тоже все мало было. Слухи такие, краешком уха слышал. Может, брешут.

– Я решений своих не меняю, – отрезал Загинайло. – Придет время, мы еще продолжим эту увлекательную беседу, и у тебя, Стребов, будет возможность поупражнять свое остроумие. А на сегодня – поговорили. Хватит. Кругом! Марш! – скомандовал он.

Стребов шутовским манером исполнил команду и пошел прочь, не оглядываясь, насвистывая «Чижик-пыжик, где ты был». Высокий, спортивный, затылок брит. Загинайло, раскачиваясь широкими плечами, тяжеловесно, но пружинисто-упруго зашагал по тротуару в противоположную сторону, по улице Седова, к метро «Ломоносовская».

Да, он знал то, что знал. Взвод-оборотень, у этого взвода ночная жизнь. Днем охраняем, ночью грабим. Банда. Чего же лучше. У Колунова в полку заведено перемещать милиционеров с поста на пост, из взвода в взвод, из батальона в батальон, чтоб не засиживались на одном месте, «не пускали корни и не обрастали мхом, как пни» (так любил выражаться комполка), чтоб не было «вась-вась» с работниками охраняемого объекта, отчего терялась бдительность, слабел контроль, возникали преступные связи и происходили хищения. Так что милиционеры полка, как правило, знали работу всех постов, которые охранял полк. Во взводе Загинайло личный состав не менялся вот уже три года, по той причине, что взвод – образцовый, эталон. Зачем портить. Пусть весь полк смотрит и берет пример. Пусть все подразделения города смотрят и завидуют – какой у полковника Колунова чудо-взвод. Любил, любил полковник Колунов этот четвертый взвод первого батальона, любил, и опекал, и оказывал свое высокое покровительство. И даже прощал погибшему Петру Загинайло, бывшему командиру взвода, независимость характера, строптивость, гордыню и пререкания, что полковник Колунов никому не прощал. Ограбления на охраняемых объектах полка, непременно с трупами, происходили регулярно, один раз в квартал, то там, то там. Это крупные. Мелкие не в счет. Всё объяснялось небывалым ростом преступности в городе, достигшем неслыханных масштабов. Гигантская волна преступности захлестнула город. Говоря языком газет. Такому наводнению как противостоять? Дамбу не построишь. Да и недостатки службы, слабая укрепленность, средств нет, текучка кадров и прочее. Все понятно. Учет показателей в норме общего положения. Не снимать же за это полковника Колунова с его места. Кто же мог заподозрить, что взвод занимается такими делами? К тому же взвод и сам нес потери. При дежурстве взвода тоже случались ЧП с грабежом, тоже гибли члены взвода при отражении нападения на охраняемый объект, жертвы общей беды. Редко, но случались.

Снова вечер. Мойка. Фонарный мост. Переулок Пирогова. Переулок этот мрачный, и днем-то, а ночью лучше б сюда не заглядывать. Личности шныряют. Тупики, подворотни, глухие стены. Загинайло здесь один. Пост проверить. Пирогова, 9. Продувает. Как в трубу. Сырость. Видит: то ли собака, то ли волк. Отощавший от голода, серый зверь, встал у него на дороге, посмотрел ему в глаза тускло-застылым взглядом и скрылся в темноте подворотни. Загинайло вздрогнул. Опять призраки, наваждения последних месяцев, или что? Тревожно как-то. А может, радоваться прикажете? Есть старое русское поверье: встреча с волком – добрый знак. К удаче, значит. Веселенькое дельце! Назвался атаманом, так полезай в кузов. Э, померяемся еще! Загинайло почувствовал в себе страшную силу. Казалось, схватит сейчас человека за руку – и оторвет руку ко всем чертям, вырвет из плеча с кровью и мясом. Дернет кого-нибудь за чуб – и башку напрочь, как кочан, бросит в черную воду Мойки…

Что ж такое с ним? А? Давно тянется… Это уж и не переулок Пирогова. Ничего подобного. Да и было ли? Померещилось ему. Не тот район. На Лиговском он опять. И Обводный канал. Перепутал лестницы. Тут лютый сквозняк, ступени-свиньи, наставили на него вонючие рыла. Двери сорваны, окна разбиты. Казарма гремит. В коридорах – сапоги, рев, гитары. Поют: «Чиму я не сокол, чиму не летаю?» Вот он, его чулан. Каюта его. Мебелей нема. Ни стульев, ни столов. Посредине комнаты – огромная, ржавая, железная кровать. Это прапорщица-завхоз нашла на свалке и сюда приволокла. Загинайло глядит: на его кровати – бабища, в чем мать родила, мяса безобразные, вдребезги пьяная, распята на панцирной сетке, как паучиха в гамаке, руки-ноги прикованы наручниками к спинкам. Храпит, как бегемот, пена изо рта. Завхоз и есть. Она самая. Прапорщица. Шутники-любители потешились-позабавились. Вся казарма тут проехалась. Загинайло озирался, как в лесу. Куда-то он не туда забрел. Не его берлога. Этажом ошибся. Топай выше, друг-товарищ. Топ-топ к себе в гроб. Вот, наконец-то! Родная хата. Плевки, окурки. Кто в теремочке живет?.. А! У него – опять гостья! Фря уж битый час его ждет. Постель дремучая, кровать скрипучая. Лучистая головка на шнуре с потолка свесилась, как змея на хвосте. Окно? А занавеска где? Голый, стеклянный глаз. Фря на кровати, на ней ни нитки, у нее боевая готовность номер один, как говорят на флоте. Закинула руки за затылок, поет свой любимый романс: «Он говорил мне: Будь ты моею… И стану жить я, страстью сгорая; прелесть улыбки, нега во взоре мне обещают радости рая…» Загинайло злят ее наглые вторжения, но он терпит. Он потерпит до поры до времени.

– В чем дело? – сердито вопрошает Фря, перестав петь. – Я уже час тут валяюсь. Все песни, какие знаю, перепела. Загинайло, голубок сизый, так у нас не пойдет. На первый раз – устное взыскание. А второй раз опоздаешь – не взыщи. Скажу отцу – на гауптвахту отправит, на «губу», так у вас называют. Там тебя крысы за одну ночь заживо до костей сожрут. Один скелет останется для медицинского института, или в кунсткамеру, как образец уникального уродства. Зачем тебе такая лютая смерть, Загинайло? – Фря смеется, ей весело.

– А Крестовского прочитал, «Петербургские трущобы»? – спрашивает она, издеваясь. – Смотри, Загинайло! Отец у меня – зверь. Завтра вызовет, потребует, чтобы пересказал содержание. Завтра у него пир горой. Соберет всех офицеров полка. У него день рождения. Шестьдесят старому мерзавцу. И тебе там быть. Готовь подарочек. Что мечтаешь? Лезь в постель! Живо! Марш, марш! Всем вам особое приглашение нужно. Что такое девиртисмент? – вдруг спросила Фря. – Не знаешь. Вот и я не знаю. Что-то музыкальное, Моцарт и Сальери…

Через два часа Загинайло лежал в полузабытьи, с закрытыми глазами. Он притворялся, что спит. Фря отлучилась на несколько минут. Вернулась. Села на постель рядом с ним и, достав какой-то фрукт из своей сумочки, начала алчно поглощать, урча и чавкая. Проголодалась. Загинайло не выдержал, открыл глаза, приподнялся на локте:

– Жрешь над самым ухом! Как свинья! – сказал он злобно.

Фря, доев апельсин, который она поглощала целиком, с кожурой, обтерла об одеяло липкие пальцы и изрекла ему требовательно и властно:

– А ну подвинься! Сам боров! Весь в шерсти. Ноги грязные, с рожденья, наверное, копыта не мыл. У вас там на северах не приучены. Разлегся. Деньги на столе. На червонец поменьше сегодня, чем в прошлый раз. Вычет. Плохо работал. На троечку. Гудбай.

Фря ушла. Загинайло сразу уснул и проспал мертвым сном до полудня следующего дня.