Текст книги "Одна ночь (сборник)"

Сумов взял карты. Он мог бы схватить матроса за горло. В коридоре другой. Такой же бугай… Играли десять партий. Он выиграл.

– Сумасшедшим всегда везет, – проворчал матрос. Обещание свое сдержал: и сигарету дал выкурить и в гальюн свел.

Явился доктор – сделать усыпляющий укол. Сумов просил не делать укола, вредно на него действует: голова болит. Доктор неумолим. Он не может не исполнить приказ. Оголив руку штурману, всадил иглу. Сумов опять провалился в глубокий сон, в черную бездну. Он не чувствовал, как бушевала Балтика. Сила шторма возросла. Топотали башмаки по стальной палубе. На эсминце задраили все люки.

Утром Сумова посетил замполит. Увидев узника в том же положении, что и прежде, огорчился:

– Рогов, развяжи, дружок, – повелел он матросу. – Тебя поставили ухаживать за товарищем штурманом, а ты, как я вижу, слишком жестоко с ним обращаешься. Ты же его уморишь. Так мы его и до Кронштадта не довезем. Вон какой бледный и худой. Нельзя, нельзя так, дружок. Он же человек, а не собака. И ты человек, и я человек. Все мы – люди. Гомо сапиенс. У нас гуманность на эсминце. Гуманизм! Понимаешь? – замполит грузно опустился на табурет. Сильно качало. Каюта скрипела и кренилась.

Матрос исполнил приказание: освободил Сумова от пут. Обросший щетиной штурман сидел на койке, растирая руки. Мрачно глядел на замполита.

– Рогов, выйди-ка в коридор! – приказал замполит. – Мне, видишь ли, надо покалякать с глазу на глаз с товарищем штурманом.

Матрос послушно покинул каюту.

– Вот что, дорогуша, Андрей Петрович, – начал замполит, когда они остались одни, – не будем мы это, чины, официальность… Я пришел поговорить с тобой по-доброму, сердечно, так сказать. По душам. Ответь ты мне честно, как моряк моряку: отчего ты хотел сбежать к шведам? Какая тебя муха укусила?

– Швеция свободная страна, – сухо ответил Сумов.

– А у нас что же, разве не свободная страна? – воскликнул с изумлением замполит. – Как у нас в песне поется: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

– В песне оно, может, и так, – саркастически усмехаясь, ответил Сумов. – Только лично мне почему-то в этой вольной стране дышать нечем. Задыхаюсь. Как в душном вагоне, где битком набито народу и все окна закупорены. Хоть бы щелочку – свежего воздуха глотнуть… Может, я один такой выродок, а вся страна повально счастлива, все двести миллионов. Я не знаю. Честно признаюсь: про других я ничего не могу сказать. Я ведь все в себе да в себе, внутри… Ну и, значит, если так, если все счастливы, а я один такой урод, что несчастлив посреди всеобщего счастья, то вы абсолютно правильно сделаете – поместите меня в сумасшедший дом.

– Э, Андрей Петрович! Весь мир – сумасшедший дом и тюрьма, как сказал великий Шекспир, если не ошибаюсь! – горячо возразил замполит. – Нигде ты эту щелочку не найдешь – воздуха глотнуть. Задраено наглухо. У тебя, Андрей Петрович, душа нежная, струнки тонкие, болезненно отзываются на грубость жизни, а служба на военно-морском флоте, известно, не мед, тяжелая служба. Вот струнки и не выдержали, вот и порвались. Душа-то скрипка, а не кирка, не лом-лопата. Сломалась душа! Я-то понимаю, Андрей Петрович, дружок, но на эсминце-то у нас никто ж тебя не понимает, ты у нас на эсминце, Андрей Петрович, белая ворона, и никто тебя не любит, от командира до последнего матроса. Какая уж там любовь! Лицо твое видеть не могут, голос твой слышать не желают! Можно сказать, кипят ненавистью от одного твоего присутствия на корабле. И я просто удивляюсь, как это тебя еще за борт не выбросили во время похода где-нибудь, втихаря, ночью. – Замполит вздохнул.

– Вот, ознакомься и подпишись. Эта бумажечка, Андрей Петрович, может тебе помочь в твоей беде.

– Что это? – Сумов взял протянутый ему листок.

– Донесение твое, Андрей Петрович, на мое имя. Я сам составил, по форме, чтоб тебе голову не ломать, – сказал замполит.

– То есть донос, – усмехнулся Сумов. – Надо называть вещи своими именами. У вас тут во всем виноваты командир и доктор, они, злодеи, меня до такого довели, до помешательства и попытки к бегству. А вы тут ни при чем. Душеспаситель. Так что ли?

– Но это же правда и ничего, кроме правды! – воскликнул замполит с пафосом. Все вопиющая правда от первой до последней буквы! Подписывайся! О чем тут думать! Я за тебя словечко замолвлю. Командир и доктор, скрытые враги, в заговоре, давно мне яму копают. А тебя они, Андрей Петрович, бедняжка, утопить хотят! – понизив голос, зашептал замполит.

– Да мне все равно, – угрюмо произнес Сумов. Взял протянутую ему ручку, росчеркнулся.

– Молодец! – весело воскликнул замполит, забирая бумагу. – Умно, умно, Андрей Петрович, дружок! Не унывай. Нельзя, нельзя унывать! Грех! Нельзя, нельзя! Держись орлом! Выгребем! Помогу! Мое слово – утес! – заверил замполит. Зычно позвал матроса. Приказал опять связать Сумова, как прежде, а то командир ненароком заглянет, и будет нехорошо. Поспешно покинул каюту.

После ужина опять явился доктор со своим шприцем. Он сообщил, что из-за усиливающегося шторма с берега передан эсминцу приказ идти не в Кронштадт, а в Либаву. Что означает – будем у родных берегов раньше, чем намечено, уже завтра утром, бог даст, на рассвете. Одну ночь потерпеть. Пусть штурман не грустит. Говоря начистоту, доктор не считает штурмана сумасшедшим. Ни на каплю. Штурман полностью в своем уме. Неврастения. Нервишки расшалились. Требуется отдых, лечение. Вот в либавском госпитале и подлечат. Там очень хороший госпиталь, высокопрофессиональные врачи. Глядишь, через пол годика и опять вместе в плавание отправимся. Так утешал штурмана сердобольный доктор, оголяя ему руку и готовясь сделать укол. Но Сумов вдруг отдернул руку и отстранился от иглы всем телом. Он попросил доктора повременить, приспичило по нужде, невтерпеж, до гальюна б, а то он, чего доброго, в штаны наложит. Доктор согласился и отложил свой шприц. Матрос, освободив Сумова от пут, повел в гальюн. Другой матрос-страж дремал, сидя на голом полу в коридоре, упираясь ногами в переборку. Он также должен был сопровождать узника, но ему не хотелось покидать насиженное место.

– Рогов, веди один! Без меня обойдетесь.

– Дрыхни, тюлень! – разрешил Рогов. – Я этого засранца в очке утоплю. Что я, нянька из детсада! Осточертел до печенок, сволочуга, скорей бы к берегу пристать. Завтра на рассвете будем в Либаве. Слышал?

– Слышал, слышал. Боцман объявил. К шести пригребем. Если сквозь штормягу пробьемся. Прямо-таки ураган. Винт отломится, к такой матери! – матрос-сонливец уронил на грудь бугристую, как булыжник, голову.

Рогов грубо толкнул штурмана в спину:

– Ну, ты! Шевели клешнями! Выродок! Предатель родины!

Сумов покорно двинулся по коридору. Палуба то проваливалась под ногами, то вставала горой и на нее надо было взбираться чуть ли не на карачках. Матрос следовал за ним по пятам.

Достигнув места, Сумов воскликнул:

– Занято! Там кто-то есть!

– Что ты травишь? – не веря штурману, взревел матрос. – Черт морской там! Брат твой осьминог заполз, по тебе стосковался! – Толкнув дверь гальюна, просунул голову.

Этого-то Сумов и ждал. Ударил тяжелой, стальной дверью гальюна матросу в висок. Матрос рухнул. Сумов ринулся к трапу. Люк задраен. Другой матрос, почуяв неладное, уже бежал по коридору.

– Стой, сволота! – завопил он, схватив штурмана за ногу.

Сумов другой ногой ударил матроса каблуком в лицо. Отдраил люк, выскочил на палубу и бросился к борту. Матрос уже опять его преследовал и, настигнув, крепко обхватил сзади. В этот миг гигантская волна, обрушась на эсминец, затопила палубу. Удар волны разъединил борющихся. Сумов глубоко вздохнул всей грудью, как освобожденный за воротами тюрьмы. Он отдался на волю стихии, и его тут же смыло новой волной за борт. Голова его, мелькнув, пропала в бушующем море. Матрос бросился к ходовой рубке, крича:

– Человек за бортом!

Трагедия русской литературы

Проза Вячеслава Овсянникова – явление оригинальное в русской литературе. Жесткий реалист, создавший свой зимний ночной Ленинград-Петербург с его промозглыми улицами и домами, с его скамейками, на которых сидят пьяницы и бездомные, с его стреляющимися на мостах милиционерами, с его выпадающими из окон общежитий человечками, с его топотом ног и сапог и запыхавшимся дыханием как преступников, так и их ловцов, что почти всегда одно и то же, он в лучших своих рассказах и повестях, в своей с виду простой форме добивается символа. До него в этой реалистической форме в русской литературе ничего подобного не было. Его будут читать как простой читатель, так и элитарный.

Могло бы показаться, что содержание рассказов и повестей Вячеслава Овсянникова является гротеском, гиперболой даже по отношению к мрачным сторонам действительности, если бы в наш «жестокий век» пресса и интернет не знакомили со столь страшными событиями, перед которыми и проза Овсянникова смущенно опускает глаза. Так, по сообщению «Новой газеты», три пьяных «мента» изловили на улице губернского города случайного прохожего, сначала пытали его в отделении милиции, требуя сознаться в несовершенном преступлении, затем отвезли за город и заживо сожгли. При этом они были искренне уверены, что за это не будут привлечены к ответственности.

Таким образом, герои данной книги, при всей их «запредельности», не хуже героев милицейских хроник, и автор пытается найти в них нечто человеческое, чтобы они могли стать объектами литературного анализа. Правда, является ли пространство жизни в ее полноте пространством культуры? Или культура – «последнее прибежище» отчаявшихся романтиков?

Владимир Алексеев,

Василий Чернышев