Текст книги "Одна ночь (сборник)"

ОТЧИМ

Мне семь. Мостик через канаву. Мать спросила: не хочу ли я, чтобы у меня был новый отец? Молчу, глаза в землю. Это она про Георгия Ивановича. Он не отец, он отчим. Отец умер. Мать тот же самый вопрос задает моей четырехлетней сестре. Сестра пугается, плачет. Она плачет каждый день. Она ранимая. Георгий Иванович берет ее за руку. Переходим мостик. Георгий Иванович в грузинской кепке, прорезиненный плащ до пят. Восьмичасовой сеанс, опоздаем. Одно название – кинотеатр. В свинарнике чище. Заплеван до потолка шелухой семечек. Каховка, Каховка, родная винтовка, горячая пуля летит. Георгий Иванович напевает себе под нос. Из ноздрей волосы торчат. «Георгий, ты бы хоть остриг волосы в носу, некрасиво», – говорит мать. Георгий Иванович их щипцами выдергивает утром перед зеркалом. Он не виноват, он старается. Простыня гаснет. Фонарь, черно, бронепоезд.

Георгий Иванович встал в половине пятого. На первую электричку. Бухал на кухне каблуками. Дверь в коридор – хлоп да хлоп, раз двадцать. Ревет трактором электробритва «Харьков». Кипит кастрюля с борщом. Переперчен, обжигает рот. Ломоть черного хлеба с салом. «Борщика похлебать», – говорит Георгий Иванович. Свист электрички на Гатчину, в Тайцах встречная. Моргнешь – и тут как тут, хвост покажет. Борщ прочь. Вихрем из дома. Кепку забыл. С голой головой – обдует ветерком. Бритая, как у Котовского, хохолок сизый. Подмышкой газетный сверток – харчи сухим пайком. Под горку. Успеет. Тут многие бегут, половина поселка. Вагон трещит, селедки в бочке, до Балтийского вокзала. На Петроградскую, завод «Вулкан». К восьми как штык. Механик.

С работы возвратился поздно. Фонари не горят, частое явление. Мать примус третий раз зажгла, разогревая ужин. Наконец, дробный топот каблуков на крыльце, грязь с обуви обивает. Сядем за стол ужинать при свечке, если электричество так и не соизволят дать нам сюда со столбов горе-монтеры. Георгий Иванович усталый. Тяжелый железный ящик с ручкой, наподобие чемодана. Отбросы из заводской столовой. Для поросенка. Тащил с Петроградской. Поросенок в сарае. Сарай изнутри обит рогожей, щели заткнуты тряпками, на дверь для утепления повешена старая шинель без погон и пуговиц – отцовское наследство. Поросенок спит на сене, подогнув ножки. Корытце с кормом – это ему работы на две минуты.

Ночью у Георгия Ивановича припадок. Бился в конвульсиях, скрежетал зубами, колотил ногами в спинку кровати. Сестра испугалась. Мы с ней спим в отдельной комнате. За стеной мать и отчим. Там их широкая, двухспальная кровать, железная, с блестящими металлическими шарами на спинках. Шары отвинчиваются, холодные, как лед. Прежде на этой кровати лежал отец. У Георгия Ивановича тяжелая контузия. На Одере. Бредит. Припадок отпустил. Через пять минут – храп. А мать долго не ложится, ходит, скрипят половицы.

Опять вернулся поздно, опять груз. В одной руке – корм для поросенка, в другой – что-то тоже тяжелое, упакованное. Мать каждый вечер ждет с тревогой, прислушивается – когда застучат каблуки на крыльце. Отец дружил с рюмочкой. Мать решилась на второе замужество после трудных раздумий. Георгий Иванович вдовец, жену недавно похоронил. Рядом жили, соседний дом на нашей улице. Комнату снимали. Дочь осталась. В городе, «те» отсудили. «Хлопчик! Подержи-ка инструмент», – говорит Георгий Иванович. Молоток и гвозди. Примеряет на стене у нас на кухне новый рукомойник. Резиновый шланг, бачок для воды. «Добре, хлопчик!» Молоток и гвозди сделали свое дело. Сам он как молоток. Руки тверже железа, пальцы с черными, скорлупчатыми, изуродованными слесарной работой ногтями.

Мать села за швейную машинку. Перелицевать старое отцовское пальто. Трофейная, Зингер, из Германии, медсестра военного госпиталя. Грянут холода. Георгий Иванович в негреющем плаще не по сезону. Ходит, как нищий. Только одно принес с собой и поставил на видное место: фотографию умершей жены, с дочерью на руках, в черной рамке. Да еще прокуренный янтарный мундштук. Курит на крыльце. Сизые струи из ноздрей тают в воздухе.

Каждый вечер приносит с завода что-нибудь необходимое для хозяйства: инструмент, шурупы, винты, гайки, замки, задвижки, шпингалеты на окна, наждачные диски для точильного станка, мотки электропровода, розетки, штепсели, доску, брусок. С пустыми руками не является. Заменит забор с улицы. Старый, сгнил. Тащит на горбу пакет штакета. Столбы. Железные, покрыты черной краской от ржавчины. Четыре вечера – четыре столба. Грыжу б не нажил. Но отговорить невозможно. С жадностью поглощает ужин. Картошка. Брюхо набить, говорит он. Картошка у нас своя, с нашего маленького поля за сараем. Всей семьей выкапывали, прошлое воскресенье, под дождем. Вылавливали из жижи, меся грязь. На зиму не хватит, два мешка в совхозе купим. С получки, когда Георгий Иванович грошики получит. Мать один раз в месяц ходит на почту за посмертной отцовской пенсией и пособием для детей, как вдова военного. Но этого нам мало, чтобы прожить.

Поставили новый забор. Ямы под столбы копать легко, земля не успела промерзнуть вглубь. Собирали камни на нашем участке и складывали в кучу – укрепить столб. Работу закончили в темноте. Георгий Иванович промахнулся, ударил молотком себе по пальцам. Он не чувствует боли. Руки у него не боятся ударов, они у него железные от засевших в кожу стальных опилок. Он получил письмо от своей старшей сестры Надежды Ивановны. Родное гнездо, туда возврата нет. Старый тополь у нашего дома качается, сучья скребут крышу, как зверь когтями. Повалится, беда будет. И мусора от него каждую осень: желоба и водосток засорены опавшими листьями.

Фундамент крошится. Везет с завода цемент. В поселке сплетни: упрекают в черствости, слишком легко перенес смерть жены. Некрасивая, печальная, ростом повыше своего супруга, шляпа на голове какая-то такая, грибом. Мать – полная противоположность: мала ростом, миловидна. Мужчины делали ей предложение. Но она решила до конца жизни остаться одинокой. Упрямый хохол, полгода к нам ходил. И тогда мы уже привыкли слышать чуть ли не каждый вечер дробный стук его каблуков у нас на крыльце.

Ведро с водой в коридоре покрылось льдом. Разбил ковшом, зачерпнул полный. Голый по пояс, грудь в шерсти. Умывается на дворе, громко крякая. Мать льет ему на руки. В поход. Всей семьей. Катит перед собой тележку, держа за железную дужку голыми руками. В тележке сестра, укутана в семь одежек. Сам в ватнике, как и мать. На нем ватник рваный, клочья торчат. Боевых собак тренируют на людях в ватниках. Он видел, как людей травили овчарками. Но это другой разговор. Тележка дребезжит по замерзшим гребням. Бесснежно. Все поле усеяно фигурками нагнувшихся людей. Тут весь поселок. Кочаны кое-где, остатки, то, что совхозники не добрали. Под ногой хрустят гнилые кочерыжки.

Поставил вторые рамы. Заменил треснутые стекла. Резал алмазом. Алмаз у него за ухо заткнут. Привык командовать: подержи, принеси, положи. Без помощника ему скучно. Почистил дымоход. Уборную. «Я у тебя и трубочист и говночист, – говорит он матери. – Где ты еще такого батрака найдешь?» Привезли дров. Пилят с матерью. Зима долгая.

Вечер. Сидим за столом. Мать ставит перед Георгием Ивановичем тарелку борща. Борщ он готов есть и на завтрак, и на обед, и на ужин. На этот раз что-то не то. Наклонил бритую голову с хохолком, нюхает. Карие глаза загораются гневом. «Протухшим кормишь! Как свинью!» Ударяет черенком ложки о стол. Борщ проливается на скатерть. Встает из-за стола. Он уйдет из дома, хватит ему тут батрачить. Мать, рыдая, умоляет его остаться, хватает за руки, пытается удержать. Она сейчас перед ним на колени встанет. Он остается. Он хочет, чтобы у них был общий ребенок. Но мать не хочет этого. Не согласилась она и удочерить его дочь. Чтобы жила вместе с нами, у нас в доме.

Другой год. Георгий Иванович осмотрел весь дом от подвала до печной трубы. Надев очки, изучил состояние балок на чердаке, постучал по стене киянкой, пощупал пазы. Лазил с фонариком под веранду, куда с трудом мог протиснуться, прижимаясь животом к земле. После осмотра закурил. Выбил мундштук о столб на крыльце. Хмурый, пошел в дом. Инструмент, натасканный с завода, аккуратно разложенный на полках в коридоре, потрогал, повертел. Возьмет и обратно положит. Мать, не выдержав, спросила: что он думает о доме. Пожал плечами. В такой хате жить – как на бочке с динамитом. Нижний венец весь сгнил. Труха. Балки подогнулись, крыша вот-вот рухнет. Не говоря о мелочах: прогоревший колпак на печной трубе и прочее. Дом можно поправить. Можно. Да. Но одних его рук будет мало.

Пришла телеграмма – встречать сестру Надежду Ивановну из Хохляндии. Мужеподобная, горластая, сразу наполнила наш дом своим голосом. Привезла груш, слив, дынь и один большой арбуз. Знает пять языков, преподает в университете в Киеве. Не замужем, не нашла избранника. Младшие сестры отчима удачливей, народили ему кучу племянников. Курит, одну за одной, брата передымила. Мать открыла форточки во всех комнатах. Любительница поговорить о высоких материях. «Приехала языком чесать». На прямые слова брата не обижается. В разговоре с сестрой Георгий Иванович обнаружил себя с неожиданной стороны. Образованный, начитанный. Чем удивил мать. Она не видела, чтобы Георгий Иванович хоть раз взял книгу в руки. Единственное его чтение – газета «Смена». Эту газету он предпочитает всем другим. Просматривает за ужином. А тут – Шевченко, Мицкевич. Их род из Польши, деда называли: пан Богушевский. Отчим острым ножом разрезал арбуз. «Такой кавунчик тут не купишь, – говорит он.

Надежда Ивановна у нас неделю. Каждый день уезжает в Ленинград и вечером возвращается с покупками. Подарила моей матери нарядную кашемировую шаль, брату – золотые часы с браслетом, нам с сестрой – тоже дорогие подарки. Добрый и щедрый человек. В последний день ее пребывания у нас, в воскресенье, мы все поехали на поезде в Петергоф, посмотреть фонтаны. Там, около большого каскада, мы сфотографировались. Георгий Иванович с сестрой суров, он почти не разговаривает с ней, отвечает на ее вопросы отрывистыми фразами, как огрызается. Присутствие сестры ему уже невтерпеж, нож у горла. Надежда Ивановна умолкает только тогда, когда спит. Проводит свою старшую сестру на перроне Московского вокзала, поезд Ленинград-Киев. Гора с плеч. Ему бы очень хотелось, чтобы это родственное свидание не повторилось впредь, по крайней мере до тех пор, пока он не ляжет в гроб. Матери моей непонятно это угрюмое упрямство вражды. Тяжелый характер. Ее предупреждали. Подаренную Надеждой Ивановной шаль мать спрятала подальше в шкаф. Отчим поморщился, когда она захотела в этой шали покрасоваться перед зеркалом у них в спальне. А с золотыми часами и того хуже: швырнул их со злости в кусты у нас на огороде. Мать эти часы потом отыскала. Но отчим уже ни разу их не надел.

Весь свой летний отпуск он посвятил ремонту дома. Весь июль. Приехали племянники, два битюга, бычьи шеи, бритые головы, в дядю. Знают плотницкое дело, мастера, дома строят за Карпатами. Заменили гнилые венцы, подвели под крышу новые балки. Пока шла работа, мы – мать, сестра и я – жили у соседей. Отчим с племянниками ночевали в сарае. Поросенка тогда у нас в сарае уже не было. После работы, поужинав, в теплый летний вечер отчим и племянники у нас на дворе поют украинские песни. Час поют, два, пока не перепоют все песни, какие знают. Чудные песни! Век бы слушал! Больше таких песен и такого пения я уже никогда не услышу. Вечером у нас в саду собираются соседи. С дальнего конца поселка идут послушать, как поют хохлы.

Племянники уехали. Дом как новый. Отпуск отчима закончился. Опять подниматься в половине пятого, на первую электричку. Завод «Вулкан» по нему соскучился. Без механика никак. Станки встанут. Незаменим. Мастер! Таких по всей стране, может быть, – пять. Сколько на руке пальцев. А почеты и награды – грязь. Бисер свиньям. У Георгия Ивановича есть ордена и медали, но он их никогда не надевает, ни на один праздник, и в День Победы не надевает. Однажды он сгреб в кучу все эти побрякушки, как он назвал их, и понес выбросить в отхожее место. Но моя мать отобрала у него и спрятала. Припадки теперь редки. Лязг зубов и колотье ногами в спинку кровати не будят нас с сестрой посреди ночи. А кровать-ветеранка так же твердо стоит у них в спальне, нерушима, с ней никак не разлучиться. Мать мечтает купить новую да грошиков нема. Мигрени мучают меньше. Снимет перед сном с головы платок, волосы мягкие, как лен. Лето, жарко. Идем купаться на озеро. Георгий Иванович не купается, стоит на мостках и смотрит, как купаются другие.

К Троице Георгий Иванович поправил могилу моего отца. Изготовил ограду у себя на заводе. Скрепил болтами, покрасил. Кладбище на горе, около вокзала. Фотография отца на могильной стелле пожелтела, он в офицерском кителе, большой лоб с залысинами. Тридцать три года. На этом же кладбище похоронена и первая жена Георгия Ивановича. Побывали и там, тоже привели могилу в порядок.

Георгий Иванович без работы дня не проживет. Построил летнюю кухню. Сменил в доме электропроводку. Переложил печь. Будет делать паровое отопление. На заводе котел сварят. Батареи и трубы он там уже приготовил, лежат в сторонке. Планирует рыть колодец. Бетонные кольца привезут. Если бы еще свою баньку! Мыться ходим в совхозную баню за озеро. В мужской день идем мы с отчимом, в женский – мать с сестрой.

Георгий Иванович удивительный человек. За какую работу ни берется, все у него – высший класс. Без брака. В любом деле он специалист. Все он знает. Нет такого занятия в мире, в котором он был бы несведущ. Он родился мастером. Так сразу и вышел из утробы своей матери – мастером золотые руки. Георгий Иванович презирает людей, не умеющих делать дело. У тех все – тяп-ляп. Халтурщики! Выродки! Георгий Иванович плюнет с ожесточением, безнадежно махнет рукой.

Я думаю об отце. Отец ничего не умел по хозяйству. Гвоздя не мог вбить. Гвоздь у него обязательно сгибался, как червяк, или шляпка отваливалась. Отец был солдат, командир танка, герой. В мирное время ему не нашлось места.

Праздники Георгий Иванович не любит. Не понимает, зачем они. Праздники придумали бездельники и лентяи. Будь он вождем страны, он отменил бы праздники все до единого, а заодно и выходные дни. Повод лодырям – бить баклуши и водку жрать. Лишь бы не работать. Соберутся балбесы, миллион на площади, орут: «Ура!» Как сумасшедшие. Сумасшедшие и есть. Этих бы горлопанов – котлован рыть!

Первого мая гулянье у нас на горах. Люди идут на главную гору, она выше других. Лысая гора, так ее зовут, на вершине площадка. Посреди – камень-валун. Камнище! Великанище! Сорок человек уместится. Столы с угощением, красные флаги, оркестр. С камня произносят речи. Мать моя, нарядно одетая, у нас на крыльце, с досадой: «Георгий! Не упрямься! Идем! Там все! Переоденься. Прошу тебя. Георгий!» Отчим в рабочем комбинезоне. Молчит. Мрачен. Упреки и уговоры не могут поколебать его упорства. Он останется дома, у него работа, он будет покрывать сарай рубероидом. Пусть она одна идет. «Ты добрый хлопец, – говорит мне. – Помощник. Держать будешь». Мать с сестрой ушли, а мы остались и работали. Мать вернулась радостная. «Красота! Вид с горы такой! Зря ты не пошел, Георгий». Отчим отмахнулся. «Мы вкалывали. Некогда видами любоваться. Это бездельники на красу глазеют, а у нас времени нема».

Ночью переполох. Мы с сестрой проснулись от шума в другой комнате. Звон разбитого стекла, грохот. Крик Георгия Ивановича: «Стой! Не уйдешь!» В ночном белье, рубашка, кальсоны, с кем-то борется. Это вор. Забрался к нам в дом, уверенный, что мы все крепко спим, чтобы что-то у нас украсть. Но что же можно украсть у нас, у нищих? Мать удивленно разводит руками. Георгию Ивановичу не удержать вора, он вырвался. Прыгнул в окно и убежал. Вор поранил Георгия Ивановича ножом. Кровь течет. Мать занялась перевязкой. Нож нашли в палисаднике. Пионы и флоксы перетоптаны. Мать хочет идти к участковому. Георгий Иванович запретил ей. «Какой-нибудь забулдыга, – говорит он. – Жрать нечего. Подхарчиться забрался». Мать иного мнения. Она считает, что это сбежавший из лагеря уголовник.

Мне пятнадцать. Учусь в школе. Не слишком успешно. Осенью Георгий Иванович повез меня на свой завод «Вулкан». Ознакомиться с трудом. Чтобы я стал таким же мастером-механиком, как он сам. Но я не люблю станки, терпеть не могу никакую механику. Еду, чтобы не огорчать их, мать и отчима. Георгий Иванович привел к рабочему месту у себя в мастерской: «Это твой верстак. Тиски, штангель, напильники. Для начала выточи эту штуку». Указал, что надо сделать, и ушел. Я два часа мучился над моей железкой. Я старался. Георгий Иванович недолго разглядывал результат моих слесарных усилий. «Н-да! – крякнул он. – Хлопец ты упорный. Усердие у тебя есть». Почесал свой бритый затылок. «Может, из тебя еще будет какой толк. Работай. Трудись всласть. Ты хлопчик серьезный. Может, что-нибудь получится».

С той поры – десять лет. Я обзавелся семьей, жил в городе. У меня родился сын. Я узнал об этом, будучи в плавании, посреди Атлантического океана, по пути на Кубу. В родном доме в поселке я теперь редко бывал. Сестра моя вышла замуж и тоже жила отдельно, с мужем и родившейся дочерью, в Петергофе. Моя мать и отчим одни остались в нашем старом доме. Мать моя писала мне коротенькие письма, не утруждая себя знаками препинания. О новостях, жалобы о своем здоровье. Но самые ее горькие жалобы были о том, что Георгий Иванович пьет напропалую. Каждый день у него бутылка. Пьет насмерть, без тормозов, уже ничего не держит его в жизни. Покатился Георгий Иванович по этим рельсам, как с горы. Сестра также прислала письмо. Подробное. Из этого письма я узнал, что Георгий Иванович очень сдал за последние годы, одряхлел, ходит с трудом. За семьдесят, на пенсии, а всё таскается на свой завод «Вулкан», учит фэзэушников ремеслу. Не увольняют из уважения к старому мастеру, на запойность смотрят сквозь пальцы.

В декабре, также будучи в море, я получил траурную радиограмму. Георгий Иванович скоропостижно скончался. На похороны я не успел. Потом я узнал подробности. Отчим возвращался с работы, шел с поезда. Сильно нагрузился с получки. Поскользнулся, упал в канаву. Из канавы не выбраться, время позднее, на дороге никого, поселок обезлюдел. Проспал на морозе всю ночь, в старой потресканной кожанке, которую носил уже много лет. К утру протрезвел. Замерзший, кое-как дотащился до дома и слег. Двухстороннее воспаление легких. Горячка, бред. Так, не приходя в сознание, умер. Сгорел за три дня. Моя мать и сестра все эти трое суток были неотлучно при Георгии Ивановиче. Отчим метался в бреду на смертном одре и всё призывал меня, повторяя многократно мое имя. Говорил только о работе, о том, что нам с ним предстоит в этот день сделать, и требовал, чтобы я ему подал тот или другой инструмент.

МАТЬ

Звонок в дверь. Жалею, что не снял. Телефон я уже год как отключил. Какая-то, я ее не знаю. Сестра передает мне привет. Заодно известие: мать в больнице, опухли ноги.

К черту на кулички. А… улица. Переться через весь город. До какого прием? Уже поздно. Завтра…

Лег пораньше. Тревожно, шорохи, гул, где-то льется вода, ругаются, пар выпускают, скрип паркета, каменные командорские шаги у меня над головой. Бухают, забивают сваи, новый дом строят, работают по ночам. Лежал навзничь, с закрытыми глазами, вытянув руки по швам, как солдат. Трясет, колотит, отбойный молоток, лязг зубов. Откуда эта тревога? Она изнутри растет, корень ее глубокоглубоко, не вырвать, вот беда…

Наскоро выхлебав чай – за порог. По дороге спохватился – с пустыми руками. Купил апельсинов. Мать любит. Бульдозер, оранжевые жилеты роют траншею, это они ремонтируют, авария, лопнула труба. Запах сырой земли лезет в ноздри, и я, преследуемый этим угрюмым запахом, бегу от него туда, где толпа топчется – поскорее нырнуть в метро.

А… улица, душный июльский день, облака, гроза назревает, горы угля, погрузчик, пыль, чад, гаражи, палящее солнце, язык до Киева… Районная, она и есть – больница. Понятно без очков. Забор в бурьяне, ворота нараспашку, на дворе скучают два автоматчика в касках. Асфальтовая дорожка с цветочными клумбами по бокам ведет туда, куда надо. Тут вход.

В палате полумрак. Клен завесил окно зелеными лапами. Четыре койки, старухи-колоды, торчат из-под одеял носы и седые космы. Мать сидит на краю кровати, спустив ноги. Узнав меня, машет обеими руками, в глазах радость. Голова по-крестьянски повязана белым, чистым платком, как у баб с граблями – сено убирать. Маленькая, подросток, лицо без морщин. Кровать высока, ноги не достают пола. Ох, и ноги – распухшие, бревноподобные, что с ними такое, что-то вроде водянки. Страшные ноги. Такими не походишь. Стежки-дорожки. «Вот, сынок, – говорит мать, – сам видишь. Хорошо, что пришел…»

Больница, духота дня, этот гнетущий зной, гроза никак не разродится… «Иди, иди, – гонит мать, – успеешь…» Недалеко ушел от ворот. Ливень грянул, теплый июльский ливень. Потоп. До нитки. Хоть выжимай. Мутные, смывшие грязь потоки по асфальту. Брызнула змейка над домом. Сердитый удар грома. Намокшая девушка бежит по воде босиком, держа в руках туфли.