Текст книги "Одна ночь (сборник)"

Весь ноябрь работали без выходных. Усиленный режим. Ожидали комиссию из Министерства с проверкой. Загинайло был в батальоне каждый день. Он наряду со всеми нес это беспрерывное дежурство. Офицерам не было послабления ни на минуту, напряженность в городе не позволяла поблажек. Простой милиционер у себя на посту взаперти еще мог вздохнуть, офицер – нет, офицер и спать должен на ходу, да и то одним глазом. Замполит Розин, казалось, ничуть не тяготился такой перегруженностью. Он щеголял в новой шубе, отогревая свои промерзшие косточки. Он и в батальоне разгуливал в шубе, не снимая ни на минуту. Смотрелся он в шубе хорошо, как боярин. Зампослужбе Железнов, увидев его в этой обновке, что-то пробурчал под нос и тут же ушел к себе в кабинет писать срочное донесение комполка Колунову.

Взвод Загинайло также работал в усиленном режиме. После инструктажа, распустив милиционеров на посты, остались в классе службы вчетвером: взводный и его три командира отделений: Бабура, Черняк и Стребов.

– Послушай, Роман Данилыч, – сказал за всех троих прапорщик Бабура. – Мы тут дельце наметили. Экспроприация ценностей. Решили тебя посвятить. Мы так подумали: что ж мы-то. Ты командир, ты и командуй.

– Ты, Бабура, не темни, – Загинайло взирал на прапорщика своим тяжелым взглядом. – Выкладывай, что там у вас. Какое дельце.

– А вот этот новый банк, что под охрану берем. Там можно копилку тряхнуть, только торопиться надо. Они новую сигнализацию будут ставить скоро. Завтра-послезавтра. Грех не воспользоваться. А? Роман Данилыч? Рыбка сама в руки плывет. Дела-то, дела. Проще прыща у Черняка на заднице. Мы бы, извини, и без тебя. Но мы так решили. Ты у нас – голова! Ты – главарь! Главарь, главарь! Вожак! Признаем! Весь взвод признал! – прапорщик подмигнул. Его кроваво-мясистое лицо улыбалось льстивой и омерзительной улыбкой. Так улыбается осьминог.

Загинайло никак не отреагировал на предложение. Он молчал, взирая на прапорщика все тем же тяжелым, неподвижным взглядом. Его молчание можно было понять как согласие.

– Так вот, Роман Данилыч, план такой, – стал развивать мысль Бабура. – Главное действующее лицо – этот вот шут гороховый. – Он ткнул пальцем в усмехающегося Стребова. – Кролик наш. Ты, Роман Данилыч, еще не знаешь всех его талантов. Он такое может, что – о! Гений! Дар божий! Ему бы в БДТ играть! Наш Стребов может подделаться под любой голос – ни за что не отличишь. Шпарит чужим голосом – только так. И Бурцевым может, и Железновым, и Розиным. Даже под папу, комполка – запросто! Артист! Говорю тебе! Золото, а не человек. Он у нас и на сцене, на праздничных концертах всегда выступает. Передразнивает начальство. Недавно, в ДК Дзержинского – весь зал от хохота под стульями валялся. Так вот. Через день заступит на дежурство взвод Корзинкина. Подгребем к банку в часика два ночи, пароль узнать – раз плюнуть. Каждая кошка, что в подворотню шмыгает, знает – какой у нас на эту ночь по банкам пароль. Стребов наш в переговорное устройство назовется, что он командир второго взвода Корзинкин, его голосом, значит, и пароль назовет, какой будет, Тамбов, Воронеж. А фигурой они с Корзинкиным похожи, в монитор ни хрена не разглядишь. И фуражку ему найдем такую же безбрежную, как степь. Корзинкин всю зиму, нарушая устав, в фуражке красуется, уши морозит. На него уж, как на дурака, и внимания не обращают. Ну так вот, постовой откроет дверку в банк, варежку разинув, а дальше – как по нотам.

Выслушав речь прапорщика Бабуры до конца, Загинайло долго еще хранил молчание, как будто обдумывал. Барабанил пальцами по столу, спокойненько так, точно азбуку морзе выстукивал, чем очень раздражал выжидающих его ответа трех командиров отделений.

– Ладно, гуси-лебеди! – объявил он, наконец. – Вижу, вы все обкатали. Вы уже спецы по таким делам. Операция икс. Возражений у меня нет. Только по первоначалу вот что: я хочу сам посмотреть этот объект. Я еще не смотрел. Я хочу остаться там на часик и хорошенько изучить этот ваш банк. Утром я скажу вам свое решение.

На этом разговор закончился. Все четверо пошли смотреть намеченный объект.

Они шли по набережной. Гадкая ночь. Промозгло. Черная вода, рябь. Стребова замучила икота. Он икал громко и безостановочно, во все горло.

– Стребов! Заткни фонтан! – грозно зарычал на него Бабура. – На весь город слышно. Орешь, как осел!

Стребов хотел возразить, но вместо того икнул еще громче.

– Ему бы чего попить, – сочувственно посоветовал Черняк. – Выпить воды литр – верное средство. По собственному опыту знаю.

– Ну, давай его в Мойку за ноги спустим и пусть пьет, сколько влезет, – предложил раздраженный прапорщик. – Пусть хоть брюхо лопнет. Нажрется, сволочь, перед дежурством селедки, а потом ык-ык всю ночь. Провалит дело, дурак. Как ты будешь изображать голос Корзинкина, если у тебя икота на весь квартал? Скажи, идиот? – приступил к Стребову разъяренный прапорщик.

– Бабура, не ори! – остановил приятеля Черняк. – Он в банке козьего молочка сейчас хлебнет и как рукой снимет. Сегодня там Монахов дежурит. Монахов ничего, кроме молока из-под козочки не употребляет. Бидон с собой на пост таскает каждый раз в рюкзаке на горбу. Говорит, городскую воду из-под крана пьет только самоубийца, которому лень вешаться. Он не вредитель своего здоровья. Тут все жители на восемьдесят процентов состоят из грязи и отравленной невской воды, а на остальные двадцать из различных выделений. Один Монахов исключение. Монахов состоит из молока. Он где-то вычитал, что надо почаще кишки промывать. Вот он и покупает у какой-то бабки, дома хлещет весь день и на дежурство волочет все равно как молочник какой-то. Монахов, он и есть Монахов!

– Черняк выразительно покрутил пальцем у себя висок, так энергично, словно закручивал шуруп. – Но парень он надежный, можно положиться. На Волге утес. Зарежет и не моргнет.

Пустынная улица. Фонарь на углу. Подошли к мрачному шестиэтажному зданию, одно единственное окно на первом этаже тускло светится, все остальные окна темны. Над входом вывеска: Банк. Гранитные ступени, дверь с вензелем. Надзорный глазок и переговорное устройство. Бабура нажал кнопку звонка.

– Кто? – гаркнул изнутри голос незримого стражника.

Бабура назвал себя и пароль.

– Чего, чего? Что ты там бормочешь? Повтори! – потребовал негостеприимный страж. – Усы сначала прожуй, а потом разговаривай!

Прапорщик Бабура не мог терпеть такого нахальства. Сунув свое мясисто-кровавое лицо к самому говорильнику, он сотряс дом громовым воплем:

– Монахов! Молокосос хренов! Открывай! Мы тут все дожидаться должны, когда ты расслышишь, что тебе русским языком говорят! Дубина! Чукмек чертов!

Неистовый рев прапорщика возымел действие. Дверь распахнулась настежь, и перед ними предстал этот самый Монахов, верзила-сержант, идиотски-угрюмая улыбка до ушей. Бронежилет расстегнут, каска-лоханка набекрень, автомат на пузе.

– Ты что ж урод, дверь в банк посреди ночи распахиваешь, все равно как в сарай с дровами. Тебе это как ширинку расстегнуть, балда! – набросился на него прапорщик. – На что тебе в дверях глазок вставлен! Целый телескоп! Или ты не только глухой, так еще и слепой?

– Нет, Бабура, зря ты глотку рвешь, – возразил, продолжая зверски-дебильно улыбаться, Монахов. – Ты хоть и прапорщик, но, прости за грубость, чепуху порешь. Буду я, как дурак, в глазок пялиться, чтобы мне в глаз пулю засадили. Не помнишь, что ли, Гришка Подорога, из взвода Шаганова, посмотрел так в прошлом годе в глазок – ему и шарахнули из какой-то крупнокалиберной гаубицы, так что череп снесло напрочь и мозг по всему банку раскидало. Благодарим покорно за такие смотренья. Я и так чую, кто у меня за дверью. По запаху. Как фокстерьер. Или очки с бронебойным стеклом выдавайте, чтоб и снаряд не прошиб.

– Вот и поговори с ними, Роман Данилыч, сам видишь, – пожаловался прапорщик. – Спорят и пререкаются из-за всего. На каждое слово у них – сто. Ораторы! Робеспьеры! Командир отделения для них – нуль. А как выходной вне очереди – так Бабура.

– Потрепались, а теперь отдохните маленечко. Я буду говорить, – прервал жалобы прапорщика Загинайло. – Сержант Монахов! Доложить обстановку! – строго потребовал он, обратясь к верзиле-автоматчику.

Монахов вытянулся в струнку и, лихо вскинув растопыренные пальцы к каске, отрапортовал:

– Товарищ старший лейтенант! На посту номер двадцать восемь все спокойненько. Тихо, как на Пискаревском кладбище. У меня там дед с бабкой покоятся, блокадники. Царствие им небесное! – добавил он скорбно-угрюмо.

– А напарник твой где? – спросил, тяжело взирая на сержанта, Загинайло. Массивное лицо его оставалось каменно суровым.

– У денежного хранилища. Где ж ему еще быть! – развязно отвечал Монахов, опустив отдававшую честь руку. – У него там будка, собачья конура, он там на железной цепи сидит, или по галерее туда-сюда, как сатана, гремя цепью, бегает. Цепь длинная, позволяет. А отлучаться ему нельзя. Ни по какому случаю. Там, в галерее, и мочится и испражняется, если приспичит. Все нужды свои человеческие справляет.

– Так. Ясненько. Показывай объект! – приказал Загинайло. – Все показывай, от подвала до чердака. Проверим укрепленность. А на посту за тебя пока эта троица побудет. – Он кивнул на Черняка, Стребова и Бабуру, которые уже расположились в креслах у включенного телевизора. Показывали бокс: негр и мулат. – Передай напарнику на пост, чтоб встречал, – добавил Загинайло. Там, по расписанию наряда, младший сержант Оськин. Правильно?

– Так точно! – подтвердил Монахов. – Изменений нет, как в расписании воздушных рейсов в Пулкове. У меня там все стюардессы знакомые. Эй, Оськин! Пес цепной! – гаркнул он в переговорник.

– Кончай дрыхнуть! Ключ в зубы и бегом по галерее! К дверям в банк! Через пять минут жди взводного! Понял?

– Понял, не глухой, – отозвался замогильным голосом Оськин.

– Чего орешь! Молока не забудь кружечку. Холодненького. В горле пересохло.

– Это от спертого воздуха в будке. От портянок и сапог, – пояснил Монахов. – Ладно, принесу.

Открыв дверцу кубического сейфа, предназначенного для хранения оружия на посту, он достал оттуда мутно-белую поллитровку, заткнутую винной пробкой, и сунул ее в карман штанов.

– Кумыса хочешь, взводный? – предложил он Загинайло. – У меня там еще бутылочка в запасе есть. – Загинайло отказался от кумыса. Монахов закрыл сейф, взял из ящика стола фонарик. – Айда, взводный! – позвал он Загинайло. – Если не боишься заблудиться в этих шхерах. Я сам там половину помещений еще не исследовал.

Монахов зажег фонарик и, светя им, повел Загинайло по темным коридорам банка. Освещение временно не работало. Ремонт внутри не успели закончить. Банк-то вселился, а недоделок тьма, так объяснил сержант, этот словоохотливый провожатый. Коридор качался в такт шагов, как толчки волн качают лодку. Луч фонарика прыгал туда-сюда, шаря по стенам, озаряя разные предметы. Шкафы, стеллажи, конторки, окошечки пустых касс, какие-то приборы, какое-то оборудование. Под ногами шуршали бумажки. Загинайло, подняв одну, попросил посветить. Деньги! Тысячерублевка!

– Возьми, возьми, командир! – весело воскликнул Монахов. – Задницу подтирать! Фальшивая денежка-то. Фальшивомонетчики тут гнездо свили, – объяснил он, хоть и все также весело, но с каким-то смущенно-таинственным видом. – Упражняются, штампуют по ночам на невидимых станках. У них тут целый цех. Шуруют вовсю. Призраки, привидения. Слышу с поста: шум какой-то непонятный, вроде как штамповочный станок шлепает: чух-чух, трум-трум. Иду, смотрю: ни души. Затихли, как мыши в норах. Только денег накидано везде пачками и вразброс, свеженьких, только что наштампованных, как грязи. Говорю тебе, командир. Призраки! У них тут подпольный завод, монетный двор свой. Вот опять! – Монахов, услышав шорох у себя за спиной, резко обернулся. Луч фонарика ударил в стену. Озарилась амбразура в стене, отверстие наподобие корабельного люка.

– Там кто-то прячется! А, взводный? – Лицо Монахова с каской набекрень было бледно. – Ступая на цыпочках, он приблизился к этой дыре и посветил фонариком.

– Духи гуляют! – мрачно изрек Загинайло. – Это ты сам сапогами шаркаешь, так у тебя душа в пятках. Храбрецы вы тут. Вперед! Я не собираюсь блуждать здесь с тобой до рассвета в поисках привидений. Не банк, а лабиринт какой-то!

Монахов, устыженный, послушно повел дальше. Добрались до конца коридора, спустились по ступеням на площадку нижнего этажа. Тут запертая стальная дверь.

– Оськин! Открывай! – заорал Монахов во все горло. – Взводный здесь, надерет тебе уши, как школьнику!

– А кумыса принес? – невозмутимо, ничуть не испуганный грозными воплями своего напарника, спросил Оськин. – А то не открою.

– Принес, принес! – заверил Монахов. – Бутылку с соской. Соси хоть всю сразу, хоть по частям удовольствие растягивай!

Оськин заскрежетал какими-то железами с той стороны двери, повернул на три оборота вставленный в скважину ключ. Приоткрыв дверь на щелочку, потребовал:

– Сначала кумыс давай! – Тогда впущу.

Монахов сунул ему бутылку, и тот, отступив, широко распахнул створку, впуская ночных гостей.

– Молочная ферма, а не охрана банка! – хмуро глядя на своих подчиненных, заметил Загинайло. – Может, вы тут коз и коров где-нибудь на дворе пасете? Возмутительное несение службы. Вот что, Оськин, покажи, что ты тут охраняешь.

– Свой лежак охраняет, да самого себя! – захохотал Монахов.

Щуплый Оськин, также облаченный в бронежилет и каску, также с автоматом на груди, отнюдь не оскорбленный репликой своего приятеля-напарника, вскинул руку и бойко отрапортовал:

– Товарищ старший лейтенант! Докладываю! Под моей охраной находятся: денежное хранилище – раз. Внутренний двор банка – два. Наружные ворота – три.

– Хорошо, Оськин. Ты, Оськин, я вижу, орел! – похвалил Загинайло бойкого сержантика. – Вот и покажи, что ты охраняешь. А я посмотрю. Начнем с денежного хранилища. То, с чего ты глаз не должен спускать, как я полагаю, а мы тебя отвлекаем от твоего служебного долга. А ты, Монахов, – Загинайло обратился к стоявшему у дверей провожатому, – возвращайся к себе на пост. Да передай тем трем воронам, что я тут пока останусь, с Оськиным. А они пусть дуют посты проверять. Чтоб через пять минут их тут и духа не было!

– Будь сделано! – обещал Монахов. Повернулся и исчез за дверью. Оськин тщательно закрыл эту дверь ключом на три поворота.

Младший сержант Оськин, грохоча сапогами, повел своего гостя по галерее. Загинайло следовал за ним, осматривая на ходу незнакомое место. Галерея с низким потолком, ярко освещенная лампами в плафонах. Один бок – стена банка, другой бок – стекло, вид на двор. На дворе ночующие машины. Принадлежат банку. Грузовик, автобус, три легковых. Колеса блестят – серебряные диски. Это от яркости света. Двор озарен мощным прожектором, сверху со стены банка. Все углы и закоулки высвечены, как днем. Иголке негде спрятаться. Прошли галерею, уперлись в тупик. Ступени в подвал. Глухая черная дверь, железная, под сигнализацией, преграждает доступ к денежным хранилищам. За этой дверью – вторая, потоньше. За той – железная решетка, закрыта на висячий замок изнутри. Чтоб открыть, нужно руку просунуть и повозиться, если не насобачился. Так объяснил, проявляя усердие, Оськин, открывая одну за другой все эти преграды и показывая Загинайло. Все, все под сигнализацией. Сигнал на ЦПО, то есть центральный пульт охраны, и через три секунды, а то и раньше, как из-под земли вырастет группа захвата из ближайшего РУВД, автоматчики в касках. Но на этот счет тревожиться нечего. По крайней мере, в эту ночь. Можно шагать спокойно и дверями грохотать. Хоть плясать, хоть песни петь. Сигнализация временно отключена, что-то там с проводами кручено-перекручено, распутать не могут.

– Так. А теперь денежные хранилища покажи! – выслушав столь важное сообщение, приказал Загинайло.

Оськин повел в хранилище. По коридорчику налево. Горела только одна лампочка, давая скудное освещение. Дверь в хранилище запечатана бумажкой с печатью, сургуч. Оськин смело сорвал все печати и открыл дверь ключом, выбранным из толстой связки у него на поясе.

– Да чего! Опять приклеить – раз плюнуть! – объяснил он. – Бабенки, банковские работницы, слепые, как кроты, в очках, запотелых от подвальной сырости, ничего не заметят. Да и не смотрят они! Им бы скорей цигарку в зубы запалить, и бегут в сортир – дым пускать из всех дыр и ноздрей, как из действующего вулкана. Дым аж ко мне в будку поднимается и по всей галерее стелется туманом болотным. А я-то сам некурящий – вот беда! Воюю с ними все дневное дежурство, но пока остаюсь побежденным. Эх, придется и мне начать курить. Другого выхода нет. Непосильная борьба с проклятыми бабами. Вот сюда, товарищ командир, тут они и обитают, эти крысы подвальные! – разговорчивый от одиночного дежурства Оськин, не прерывая своей речи, ввел Загинайло в подвальное помещение с низким потолком. Стол во всю стену. На столе гроссбух. Канцелярщина: скрепки, папки. Зеркальце и женская расческа с длинной ручкой и целым клоком рыжих волос на зубьях. Оськин взял со стола зеркальце, посмотрелся в него и подмигнул сам себе хитрым глазом.

– Приличные бабенки, – известил Оськин своего сурового и молчаливого взводного. – У них тут всегда образцовый порядочек. Пыль сметут, тряпочкой оботрут. Днем деньги считают. А я в будке наверху над ними сижу, их охраняю. Инкассаторы приедут, гудят с улицы и на кнопку в воротах жмут. Провод ко мне в будку проведен, звонок-зверь, уши так и рвет, мертвеца из могилы поднимет, специально такой поставили, зная какой у милиционеров крепкий сон на посту. Звоню бабам в подвал, чтоб гостей ждали. Сам бегу отпирать ворота, автомат на пузе. Отпер. Инкассаторская машина на двор въезжает. Инкассаторы, два мужика с кобурами на заднице, тащат в хранилище мешки с деньгами. Эх, деньжат там! По завязочку! Как дерьма! Да вот, они тут все! Посмотрите, товарищ командир! – Оськин, распалясь от своего рассказа, красный, с горящими глазами, стал открывать одну за другой двери хранилищ и показывать Загинайло эти самые мешки с деньгами, все запечатанные сургучными печатями-блямбами, на каждом мешке бирка с номером.

– Эх, сидим на деньгах, а ни грошика не взять! – издал горестное восклицание Оськин. Он глубоко вздохнул и отвернулся, вид мешков надрывал его сердце, и лицо его имело страдальческое выражение. – А под вечер сегодня целый броневик прикатил, – стал он рассказывать дальше. – Таскали, таскали мешки эти, больше часа таскали. Вот они все тут, голубчики, в едином строю! Тут, я думаю, миллиард, такую мать! – Оськин стал пересчитывать прислоненные к стене мешки. – Нет, сбился! – сказал он. – Эх, товарищ командир, такие деньжищи пропадают! – Оськин снял каску с головы, автомат с плеча, положил на бетонный пол перед собой и смачно, с наслаждением уселся на мешок, первый в ряду. – Хоть посидеть на нем, на миллиарде, задом своим почувствовать! А сигнализация-то, командир, не работает же! А, командир! Ты подумай, подумай, командир! Сразу разбогатеть веселее, чем лапши ждать из светлого будущего!

– Оськин, сидя на мешке с деньгами, запел, загорланил во весь голос:

 
Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка,
Не мешай мне, добру молодцу, думу думати!..
 

– Пошли отсюда! – мрачно оборвал его песню Загинайло. – Расселся. Белая горячка у тебя что ли, Оськин? Рожа красная, огнем горишь, сургуч на мешке задом расплавишь. Знаю, какой кумыс вы тут попиваете!

Оськин нехотя поднялся с мешка. Обратным порядком запер хранилища на все запоры. Вернулись в галерею. Тут, сбоку, над хранилищем, где галерея поворачивает – будка для постового. В будке угарно и душно.

– Это от батарей, – объяснил Оськин, – их тут три штуки, масло горит. А что делать? Так еще можно тут существовать, чтоб от холодюги не околеть. А чем отоплять? Консервная банка эта выстужается вмиг, только отключи. Через минуту тут Северный полюс. От масла воздух тяжелый, конечно. Но терпимо. Стужу лютую переждем. Ноябрь жмет. Эх, судьба-индейка!

– На судьбу жалуешься? – спросил Загинайло, садясь на лавку.

– А для чего ж я родился? – спросил в свою очередь с наивным изумлением Оськин. – Нет, ты, товарищ командир, скажи, почему такая несправедливость в мире? Эти гуси для денег, значит, родились. А я, нищий, для чего?

– А ты, Оськин, и тебе подобные, – ответил ему хмуронасмешливо Загинайло, – рождаются, чтоб чужие денежки охранять. Ты для других охраняешь, пес в будке, тебе за это один раз в месяц хозяин косточку кинет со своего стола, чтоб ты с голоду не сдох и смог охранять не за страх, а за жизнь и дальше его несметные богатства, его сокровища. Вот так-то Оськин, и нечего, браток, скулить. Лапша-размазня. Дышать тут у тебя нечем! – Загинайло, не поднимаясь с лавки, ударил ногой в дверь в галерею, чтоб вошел свежий воздух.

– Нет, нет, мировая несправедливость! – продолжал плакаться Оськин. – Не могу я согласиться с таким устройством жизни, не могу, не могу! – вдруг закричал он истерически и грохнул кулаком по блоку сигнализации на стене. Взревел ревун.

– Оськин! Спятил! – Загинайло, вскочив, тряхнул взбесившегося сержанта за плечи, приводя его в чувство.

– Да кто услышит! – возразил Оськин, отключая ревун. – Ночь. Глухо. Кто услышит? Хоть волком вой.

Опять зазвенело. Не ревун. Телефон. Загинайло схватил трубку.

– Командир четвертого взвода Загинайло! – представился он.

– Слушай, Загинайло, – прозвучал из трубки вкрадчивоязвительный голос комполка полковника Колунова, – а что ты там в банке делаешь вот уже целый час? А?

– Новый объект. Изучаю особенности, выясняю недостатки, – твердо и спокойно ответил Загинайло.

– И что? Какие ты обнаружил особенности? Какие недостатки?

– Обязан вам доложить, товарищ полковник, что в банке не работает охранная сигнализация, – сказал Загинайло.

Пауза. Полковник Колунов обдумывал сообщение.

– Так-так, – произнес полковник. – Интересная новость. А Бурцев мне – ни полслова. Это он, видно, решил мне приятный сюрприз приготовить. Ну что ж. Состарился Бурцев. Склероз. Пора на пенсию, грядки копать. А на его место я тебя, Загинайло, поставлю. Не возражаешь? То, что ты только месяц в милиции – ничего, ничего. Ты, Загинайло, из молодых, да ранних. Ты у меня можешь высоко подняться. Да, высоко. А пока, вот что. Усиль охрану банка и сам оставайся там на всю ночь, до прихода служащих. Руководи охраной. Понял, Загинайло? – Полковник Колунов, не дожидаясь ответа, бросил трубку.

Младший сержант Оськин обрадовался. Вдвоем коротать ночь веселей. А то – скука. Экран монитора – что там? Мертвая улица. Гляди, не гляди – канал, камни. Как на луне. На двор банка глядеть милей. Машины спят, лошадиные силы, мотор отдыхает, железное сердце…

– Вооружения у нас с тобой, Оськин, маловато, – заметил Загинайло. – Пистолетик – воробьев пугать, – он хлопнул по кобуре у себя на боку.

– Так у меня еще автомат есть! Запасной! – воскликнул Оськин.

– Выбрав из связки тупорылый ключ, открыл сейф-гроб на полу у себя под ногами, достал оттуда новенький автомат АКМ-300 и снаряженный рожок. Протянул Загинайло вперед стволом.

– Оськин! Обращение с оружием у тебя, как у пещерного человека! – сделал замечание Загинайло. – Не дубину подаешь, может и выстрелить. Знаешь старую солдатскую поговорку, что ружье раз в год само стреляет?

Загинайло бережно взял автомат за ложе, снял с предохранителя, передернул затвор, проверил – нет ли патрона в патроннике. Опять поставил на предохранитель. Присоединил рожок. Положил автомат на стол перед окном, нацелив на двор.

– А сваргань-ка, Оськин, чайку, – сказал он, привалясь боком на лавку, подперев голову кулаком.

– Чай пить – не дрова рубить! – бойко ответил Оськин. – Мигом! Чайник у меня термоядерный. Ткну в розетку – через секунду вскипит, если не взорвется. Сменщик мой, Лычангин, три чайника уже взорвал. Он по-своему, по чукмекски кипятит – без воды. Будку всю осколками изрешетил, башкир проклятый.

Оськин приготовил чай. Достал откуда-то из-под стола два грязных стакана, один, сполоснув, подал Загинайло, другой, как есть, оставил себе. Налил из чайника – что-то черное, как деготь и пахнущее керосином. Без сахара. Выхлебав свое пойло, Оськин впал в меланхолическое настроение. Запрокинув голову в каске с ремешком под подбородком, он запел песню военных лет: «Темная ночь, только пули свистят по степи… Ты над детской кроваткой не спишь… Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в бою. Вот и сейчас надо мною она кружится…» Потом, сразу без перехода, запел другую песню, разбойничью: «Что ты кружишь, черный ворон, над моею головой…» Потом еще другую, и еще. Так он распевал больше часа. Загинайло задремывал на лавке, в глазах туманилось. Автомат на столе, блестит вороненый клюв, прорезь мушки… Подвал, мешки с деньгами…

– Ты как перед смертью поешь, – сказал он Оськину. – Тоскливо ужасно. Кончай нагонять тоску. Все равно перед смертью не напоешься.

Оськин умолк, и дальше они молчали до конца ночи, каждый в своем углу.

В шесть утра раздался громкий гудок с улицы.

– Это мусорщики! – крикнул, вскочив, Оськин. – Ни свет, ни заря. Пойду ворота им открывать. У нас мусора громадная бочка на дворе.

Загинайло, встав с лавки, пошел с ним. Мусорщики, два дюжих парня в робах, погрузили переполненную бочку с мусором на свою тележку и покатили ее через распахнутые Оськиным ворота на улицу, туда, где стояла их машина-чудище с высокой, как крепость, цистерной. Загинайло вслед за ними вышел за ворота наружу.

– Бувай, Оськин! – попрощался он с возбужденным бессонной ночью младшим сержантом. – Банк не проворонь. Да молока из той бутылочки припрятанной на дежурстве не пей, а то нехорошо будет. – И Загинайло своей тяжелой походкой враскачку зашагал от банка прочь.