Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"
Автор книги: Юрий Бит-Юнан
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)
Социалистическая эволюция
Начинало правительство с ликвидации периодических изданий, откровенно ему враждебных. Тех, что выпускались политическими противниками. Однако постепенно закрыты были практически все газеты и журналы, не выказавшие лояльность новому режиму. Правда, обещано было, что с его упрочением прекратятся «стеснения печати»[152]152
См.: Декрет Совета Народных Комиссаров «О печати» // Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1917–1918 гг. М., 1942. С. 7.
[Закрыть].
Отчаянные протесты многих русских литераторов, художников и ученых не меняли ничего. Мнением протестовавших Совнарком пренебрегал – чем дальше, тем откровенней. Интеллектуалы, требовавшие соблюдать принцип свободы печати, были меньшинством, да еще и безоружным.
Большинство же населения вообще не интересовал принцип свободы печати. Оно поддерживало любую власть, обещавшую хоть какой-нибудь порядок. А Совнарком обещал не только стабильность, но и – в ближайшей перспективе – «царство справедливости».
Результат был закономерен. К исходу 1918 года закрыто более пятисот российских периодических изданий[153]153
См., напр.: Окороков А. З. Октябрь и крах русской буржуазной прессы. М., 1970. С. 248–259.
[Закрыть].
Это существенно изменило характер литературного процесса. Именно периодика была основным источником заработка литераторов.
Менялась финансовая основа, обеспечивавшая писательскую независимость.
К 1919 году практически завершилась национализация целлюлозно-бумажных фабрик и типографий – правительство стало монополистом. Потому любое издание можно было даже не закрывать, а просто довести до самоликвидации, не продавая издателям бумагу, не разрешая своевременно разместить заказ в типографии, произвольно завышая цены и т. д. О частных издательствах правительство тоже не забывало, их закрывали одно за другим, но вот тут советским администраторам пришлось несколько умерить пыл.
Довольно скоро выяснилось, что новая власть, национализировав полиграфическую базу, не в состоянии даже инвентаризовать полученное. Большинство типографий вынуждено было прекратить работу из-за отсутствия сырья, при этом неучтенные запасы оставались на складах, так как сотрудники издательских отделов советских учреждений не обладали должным опытом или расторопностью, чтобы отыскать бумагу.
Своими обязанностями служащие часто пренебрегали: они работали за паек или скудное жалованье, и только энтузиастов интересовал конечный результат. Зато многие государственные заказы выполнялись частниками, вот правительству и приходилось до поры мириться с их существованием.
Предпринимателям, работавшим на себя, энергии хватало. Они ухитрялись находить, а затем выкупать невостребованную бумагу у госучреждений, добывали разрешение обратиться в бездействующие типографии.
У правительства же с печатниками всегда не ладилось: официальные тарифы на типографские работы были весьма низкими, и рабочие высокой квалификации, привыкшие к соответствующей оплате труда, не желали согласиться с тем, что на государство нужно работать чуть ли не даром. Ну а частники еще и доплачивали сверх установленных норм, чтобы заказ был выполнен быстрее.
Кстати, госучреждения – даже при согласии своих руководителей – не могли превышать расценки. Подобного рода вопросы надлежало решать централизованно. Только частники позволяли себе действовать сообразно требованиям рынка, ни у кого не спрашивая разрешения. Однако прибыль, которую они получали, немедленно урезалась налогами, в связи с чем издатели постоянно были на грани полного разорения.
К началу 1919 года стало ясно даже оптимистам: ситуация изменилась радикально, и это соответствует политике большевистского правительства. Что и констатировал А. М. Эфрос, опираясь на опыт литературного и театрального критика. Его статья «О книгах», печатавшаяся в первом и втором номерах чудом уцелевшего частного журнала «Москва», содержала описание не вполне еще сложившейся советской издательской модели[154]154
См.: Эфрос А. О книгах // Москва. 1919. № 1–2; См. также: Иванчиков В. Под стеклянным колпаком // Советская страна. 1919. 10 февр.
[Закрыть].
По словам Эфроса, книжный рынок стал качественно иным. Ни автор, ни издатель уже не были самостоятельны: «Прежняя книга, свободная и частная, созданная свободным писателем и оттиснутая свободным издателем и ищущая свободного читателя – снята ныне с российского прилавка. На смену ей власть гонит новую книгу – книгу огосударствленную, отпечатанную в огосударствленных типографиях, сложенную в огосударствленных книжных складах, почти принудительно продиктованную огосударствленному автору программами государственных органов искусства».
Читатель, по словам Эфроса, тоже стал иным. «Огосударствленным». Значит, его мнение государству более не мешало. И «огосударствленную» книгу «огосударствленному» читателю могли буквально навязывать и школы, и профессиональные союзы, и прочие организации подобного рода.
Резко негативных оценок Эфрос избегал. В них и не было нужды. Тут выводы сами собой подразумевались.
Эфрос констатировал очевидное. Писатели утратили финансовую основу своей независимости от правительства. С ликвидацией большинства частных издательств стало ничтожно мало заказчиков литературной продукции. Потому на исходе 1919 года профессия литератора уже не была «свободной» – в прежнем понимании термина. Не сумевшие поступить в учреждения, где служащие обеспечивались хотя бы скудным пайком, голодали. Смерть от истощения – явление массовое.
Голода избежали уехавшие в местности, не контролировавшиеся большевистским правительством. Но с окончанием гражданской войны литераторы, не сумевшие или не пожелавшие эмигрировать, вновь оказались на территории Советской России.
Конечно, многих воодушевляли тогда надежды. Предполагалось, что «стеснения печати» подлежат отмене. Именно это некогда обещал Ленин.
Спрос на издательскую продукцию стремительно рос. И дефицит был колоссальным. Разумеется, читателей стало гораздо меньше, но и количество издательских организаций уменьшилось многократно.
Однако, вопреки ожиданиям интеллектуалов, правительство не собиралось прекращать борьбу с частными издательствами. Действовали прежние ограничения, постоянно вводились новые.
Государственное издательство, образованное при Наркомпросе как своего рода концерн, согласно принятому 20 мая 1919 года Положению ВЦИК, давно контролировало всё и вся. А книжный дефицит рос.
Явным стал и политический кризис. В Европе так и не началась «мировая революция», на которую большевистское руководство возлагало надежды. Разгромом советских войск завершилась в 1920 году война с Польшей, и это невозможно было скрыть – даже при информационной монополии.
Планы экспансии пришлось отложить на неопределенный, пусть и короткий, по мнению советских лидеров, срок. Ну а пропагандистское давление надлежало усиливать, для чего требовалось по возможности быстрее активизировать работу издательств.
Однако издательская модель, ориентированная на условия так называемого военного коммунизма, оказалась нефункциональна в мирное время. Правительству срочно требовались и книги, и деньги, а Госиздат изначально не ориентировали на извлечение прибыли. Не имели госиздатовские руководители соответствующего опыта.
Казалось бы, ситуация должна была стать иной благодаря политическим изменениям. Но и с началом так называемой новой экономической политики почти ничего не изменилось в издательской сфере.
Госиздатовское руководство не только не умело, но и не желало работать в условиях конкуренции. Любыми способами пыталось устранить конкурентов, добиваясь окончательного и полного запрета частных предприятий. И даже прямо заявляло в печати, что они не только бесполезны, но и вредны: с их помощью литераторы уклоняются от работы на советский режим[155]155
Подробнее см., напр.: Фельдман Д. М. Салон-предприятие: «Никитинские субботники» как писательское объединение и кооперативное издательство в политическом контексте 1920–2930-х годов. М., 1998. С. 60–62.
[Закрыть].
В госиздатовском варианте литература оставалась предприятием расходным. Правительство же намеревалось сделать литературу источником дохода. И тут крайне востребованным стал опыт частных предпринимателей.
Новое по-старому
Положение частных издательств изменилось в 1922 году. Именно тогда правительство сочло, что аргументы госиздатовского руководства порождены лишь реакцией на собственную беспомощность[156]156
Подробнее см.: Фельдман Д.М. Указ. соч. С. 62–65.
[Закрыть].
Действовавшие издательства получили тогда новые полномочия в области приобретения бумаги. В значительной мере устранены были препятствия, обычно возникавшие при регистрации новых предприятий.
Кардинально изменилось и положение самого Госиздата. Одним из главных критериев оценки его работы стала рентабельность.
Можно сказать, что начиналась новая эпоха. Государственным издательским организациям приходилось конкурировать с частниками. А для литераторов перемены знаменовались резким увеличением количества заказчиков. Это означало, что сотрудничество с правительством уже не было обязательным.
Результаты подобного рода правительство отнюдь не собиралось получить. С ними приходилось мириться, как с неизбежным следствием уступок, без которых нельзя было активизировать издательства, получить деньги.
Любые инициативы в области литературы, реализуемые по госиздатовским алгоритмам, завершались неудачами. Так, 12 ноября 1920 года декретом Совнаркома был учрежден Главный политико-просветительный комитет в составе Наркомпроса. Одной изважнейших задач нового учреждения считалась организация новых периодических изданий. Но положение удалось изменить лишь в нэповскую эпоху.
В феврале 1921 года Коллегией Главполитпросвета был рассмотрен план выпуска первого «толстого» литературного журнала, получившего название «Красная новь». Редакционно-издательской подготовкой, как известно, занимался А. К. Воронский, один из ветеранов партии, возглавивший редакцию. Он и добился права увеличивать и гонорары, и оплату типографских работ. Благодаря этому удалось до конца 1921 года выпустить хотя бы три номера. Ну а первый за 1922 год появился лишь в марте[157]157
См. Динерштейн Е.А. А. К. Воронский в поисках живой воды. М., 2001. С. 70.
[Закрыть].
Воронский утверждал все-таки, что добился стратегического успеха. Именно об этом его статья «Литературные отклики», опубликованная в следующем номере. Она начиналась характеристикой ситуации: «В наблюдающемся литературном оживлении многое уже выкристаллизовалось и приобрело законченность, во всяком случае, достаточную ясность. Прежде всего, ясно, что образуется два основных литературных лагеря»[158]158
Воронский А. Литературные отклики // Красная новь. 1922. № 2. С. 258.
[Закрыть].
Ситуацию Воронский характеризовал на военный манер. Отмечал, что «фронтов пока нет, но борьба переместилась и ведется в другой сфере: критика оружием сменилась оружием критики. Советская печать один лагерь. Группа частных издательств – конечно, не все – другой. Меж ними уже началась борьба, и она с каждым днем обостряется. Нам придется пережить полосу сильнейших идейных штурмов, состязаний, и здесь, как и всюду, будут побежденные и победители».
Торжествуя в связи с успехом, Воронский рассуждал о «состязаниях». Но, по мнению правительства, их тоже надлежало контролировать. Средством контроля была цензура, хотя сам факт ее существования обсуждать было еще не принято: «атрибут полицейского государства».
Обязанности цензоров возлагались ранее на госиздатовских сотрудников, что в новых условиях было нецелесообразно. 6 июня 1922 года декретом Совнаркома учреждено Главное управление по делам литературы и издательства при Наркомпросе – Главлит[159]159
См.: История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1997. С. 97–99.
[Закрыть].
На Главлит возлагалась предварительная и последующая цензура. Вне цензуры действовала лишь небольшая группа изданий – партийные, госиздатовские, главполитпросветовские и т. п.
Однако не цензура как таковая играла решающую роль. Эффективность контроля обеспечивалась и нормами советского права: 1 июня 1922 года ВЦИК принял постановление «О введении в действие Уголовного кодекса РСФСР»[160]160
Подробнее см., напр.: Фельдман Д. М. Указ. соч. С. 69–70; Он же. Терминология власти: Советские политические термины в историко-культурном контексте. М., 2006. С. 197–200.
[Закрыть].
Своего рода основой механизма контроля была статья 57. Она гласила: «Контрреволюционным признается всякое действие, направленное на свержение завоеванной пролетарской революцией власти рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-крестьянского правительства, а также действия в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к ее свержению путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и т. п. средствами».
Что значит «действия в направлении помощи» – не пояснялось нигде. Потому и считать таковыми можно было, в частности, нарушение цензурных предписаний, а не только запретов.
Непосредственно к литераторам относилась статья 70. Она предусматривала уголовную ответственность за «пропаганду и агитацию в направлении помощи международной буржуазии, указанной в ст. 57». Что значит «в направлении помощи» – опять не пояснялось. Потому следствие и суд не были ограничены в интерпретации.
Таким образом, первый УК РСФСР предоставил следователям и судьям полную свободу. Однако и это было сочтено недостаточным. 10 августа 1922 года ВЦИК принял декрет, позволявший НКВД «установить высылку за границу или в определенные местности РСФСР в административном порядке»[161]161
См.: Декрет Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета «Об административной высылке» // СУиР. 1922. № 51. Ст. 646.
[Закрыть].
Отсюда следовало, что сотрудники подразделений НКВД имеют право внесудебно ссылать и высылать только на основании подозрений, не утруждая себя поиском улик. И конечно, не утруждая суды.
Полномочия сотрудников НКВД были вскоре расширены. 16 декабря 1922 года ВЦИК позволил специальной комиссии, созданной при НКВД, без суда «высылать и заключать в лагерь»[162]162
Подробнее см.: Фельдман Д. М. Салон-предприятие: «Никитинские субботники» как писательское объединение и кооперативное издательство в политическом контексте 1920-х – 1930-х годов. М., 1998. С. 78.
[Закрыть].
Ссылке, высылке, заключению в лагерь подлежали все, кто устно или печатно выражал несогласие с политикой советского правительства. Угрозой ссылки, высылки или заключения в лагерь предупреждалась сама возможность антиправительственной пропаганды в печати.
Вряд ли нужно специально доказывать, что уже с начала 1920-х годов литераторы были приучены внимательно читать правовые документы: вопрос не любопытства, а выживания.
Чтобы угадать направленность советского законодательства, особой эрудиции не требовалось. Недогадливым был вскоре сделан достаточно прозрачный намек. 31 августа 1922 года «Правда» опубликовала статью «Первое предостережение», где сообщалось о высылке из РСФСР большой группы литераторов и ученых, которые были названы «наиболее активными буржуазными идеологами»[163]163
См., напр.: Жирков Г.В. История цензуры в России XIX–XX вв. М.: Аспект Пресс, 2001. С. 249–250.
[Закрыть].
Мера была и впрямь предостерегающая. На пароходах в европейские порты отправились весьма известные за пределами России ученые и литераторы. Арест их правительство сочло неуместным – в аспекте репутации нэповского режима. Однако подразумевалось, что для прочих «буржуазных идеологов», не добившихся европейской известности, перспектива – не Европа, а «места не столь отдаленные Сибири».
Все литераторы, не желавшие попасть в «буржуазные идеологи», должны были хотя бы обозначить свою лояльность режиму. Это стало условием профессиональной деятельности.
Не только главлитовскими запретами, но и писательскими соображениями относительно личной безопасности определялся уровень допустимого в печати. Очень важную роль играла самоцензура писателя.
Хозяйство и хозяева
1923 год считается началом расцвета советской литературы. С легкой руки К. Г. Паустовского литературоведы называли этот рубеж «временем больших ожиданий»[164]164
См., напр.: Паустовский К.Г. Время больших ожиданий // Октябрь. 1959. № 3–5.
[Закрыть].
Действительно, ожидания казались тогда обоснованными, потому что некоторые перемены к лучшему были уже очевидны. Появились новые издательства, литературные журналы, газеты.
Да, кого-то арестовывали, ссылали, высылали, и все же это мало влияло на общее настроение. Перечисленные факторы не были принципиально новыми.
Цензура действовала и в Российской империи, внесудебные ссылки и высылки практиковались там постоянно. Зато с началом эпохи нэпа финансовое положение литератора, как и в досоветскую эпоху, зависело от читательского спроса. Благодаря чему можно было надеяться, что литераторы обретут статус, подразумевавший хотя бы относительную независимость.
Однако советские идеологи настаивали, что литературный процесс не будет прежним. Например, Троцкий в 1923 году выпустил книгу «Литература и революция», где, как говорится, «подводил итоги и намечал перспективы»[165]165
Здесь и далее цит. по: Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991. С. 30–38.
[Закрыть].
Он постулировал, что литературный процесс радикально изменился с приходом большевиков к власти в октябре 1917 года. А это «не могло не стать – и стало – крушением дооктябрьской литературы».
Именно «крушением». Согласно Троцкому, литература «после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще ее не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе, сортировать и тасовать ее, – и вовсе не только в административном, а еще в каком-то более глубоком смысле».
Троцкий не вдавался в подробности – нужды не было. Современники понимали и без подсказок, что означает «вышло так».
Литературный процесс действительно стал другим – на качественном уровне. Троцкий не преувеличивал, даже преуменьшил отчасти.
Принципиально иными стали отношения литераторов с теми силами, которые Айхенвальдом названы были «неизменным полицейским, вечным Держимордой».
Изменилось законодательство, в силу чего иными стали модели поведения литераторов. Троцкий хоть и метафорически, но довольно точно определил суть изменений.
Айхенвальд ничего подобного не предвидел. Троцкий же констатировал виденное.
Конечно, в 1923 году еще оставалась альтернатива – эмиграция. За границей эмигранты открывали новые издательства, выпускали русские журналы и газеты.
Но, во-первых, за границей русских издателей, а главное, читателей было гораздо меньше, нежели в советском государстве. И заработки литераторов-эмигрантов оказались несоизмеримыми с доходами отечественных коллег. Эмиграция – даже и для прежних знаменитостей – «честная бедность».
Во-вторых, попасть за границу именно по своей воле – непростая задача. ГПУ тщательно контролировало выезд и выпускало далеко не всех, кто разрешения просил. А неудачная попытка подразумевала в дальнейшем особое внимание надзорных инстанций. Стремление эмигрировать рассматривалось как демонстрация нелояльности, что само по себе, опять же аксиоматически, признавалось тогда проявлением «контрреволюционности». Со всеми отсюда вытекающими последствиями.
Литераторам оставалось либо приспосабливаться к новым условиям, либо менять профессию, гарантировавшую довольно высокий уровень доходов.
Об эмигрантской литературе Троцкий отзывался с презрением. Не жаловал он и литераторов «с именем», по мере возможностей пытавшихся игнорировать «хозяев»: «И по сю сторону границ осталось немалое количество дооктябрьских писателей, родственных потусторонним, внутренних эмигрантов революции».
Помимо «внутренних эмигрантов» Троцкий выделил еще одну категорию – дебютантов, не спешивших обслуживать правительство. Им тоже досталось: «Речь идет не только о переживших Октябрь “стариках”. Есть группа внеоктябрьских молодых беллетристов и поэтов. Не уверен в точности, насколько эти молодые молоды, но в предреволюционную и предвоенную эпоху они, во всяком случае, либо были начинающими, либо вовсе еще не начинали. Пишут они рассказы, повести, стихи, в которых с известным, не очень индивидуальным мастерством изображают то, что полагалось не так давно, чтобы получить признание в тех пределах, в каких полагалось».
Они, как намекал автор книги, при самодержавии тоже были бы умеренно оппозиционны, причем не потому, что не принимали «тиранию» в принципе, а просто следуя правилам игры. По словам Троцкого, революция буквально растоптала надежды «внеоктябрьских молодых» сделать карьеру в привычных условиях. Все изменилось, начинать пришлось заново: «По мере сил они притворяются, что ничего такого, в сущности, не было, и выражают свое подшибленное высокомерие в не очень индивидуальных стишках и прозе. Только время от времени они отводят душу показыванием небольшого и нетемпераментного кукиша в кармане».
Подразумевалось, что представители контролирующих инстанций видят и понимают все, и лишь постольку не вмешиваются, поскольку опасность не считают значительной. Однако, утверждал Троцкий, «внеоктябрьских» совсем немного. Большинство литераторов нейтрально. Таких автор книги именовал rallies, тут же поясняя: «Это термин изфранцузской политики и означает присоединившихся. Так называли бывших роялистов, примирившихся с республикой. Они отказались от борьбы за короля, даже от надежд на него, и лояльно перевели свой роялизм на республиканский язык».
Насколько Троцкий был прав – неважно в данном случае. Важно, что о пресловутых rallies тоже отзывался пренебрежительно. У «присоединившихся» не было, по его словам, идеологии. Они – «замиренные обыватели от искусства, зауряд-службисты, иногда не бездарные».
Вот этим, утверждал Троцкий, «зауряд-службисты» и ценны. Среди них – умелые, одаренные, готовые служить: «Присоединившиеся ни Полярной звезды с неба не снимут, ни беззвучного пороха не выдумают. Но они полезны, необходимы – пойдут навозом под новую культуру. А это не так мало».
Троцкий, похоже, Держимордой себя не считал. «Хозяйский подход» – реалия нэповской эпохи: что не в закрома, то в удобрение.
Литература и впрямь стала частью «хозяйства», принадлежавшего советскому правительству, и оно действительно «хозяйничало».
Потому считавшееся ранее в литературной среде предосудительным или вовсе постыдным воспринималось как само собой разумеющееся. Литераторам приходилось не только подчиняться держимордам, но и служить им. И какими бы радужными ни казались перспективы в 1923 году, модели поведения, обусловленные новой правовой основой, были прочно усвоены.
Литераторы – в массе своей – стали другими, на досоветских похожими лишь отдаленно. Что, кстати, и акцентировалось замечанием Троцкого относительно «небольшого и нетемпераментного кукиша в кармане». На большее писатели не решались.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.