Текст книги "Василий Гроссман в зеркале литературных интриг"

Часть VI. Годы войны

Специальный корреспондент

Гроссман так и не вернулся к роману «Степан Кольчугин». Актуализовались другие темы.

Как военнообязанный он числился в запасе РККА. Собственно военной подготовки не проходил, университетская же подразумевала только работу в качестве инженера-химика. Правда, к химии давно не имел отношения.

Его уже привлекали к выполнению задач армейских журналистов – специфика работы ССП. Так, в феврале – марте 1941 года был, вместе с А. Т. Твардовским, командирован в прибалтийские республики по заданию Политического управления Московского военного округа. Планировалось там опубликовать историю одной из дивизий, участвовавших в советско-финской войне[275]275
  См.: Бочаров А. Г. Указ. соч. С. 104.


[Закрыть].

В письмах отцу нет сведений о начале армейской службы Гроссмана. Но они содержатся в его автобиографии 1947 года. Там указано: «В июне 1941 года я был призван в кадры Красной Армии и назначен специальным корреспондентом военной газеты «Красная звезда». При военной аттестации мне было присвоено звание интенданта 2-го ранга…».

Как известно, газета «Красная звезда» – издание Наркомата обороны СССР. Официально именовалось его «центральным органом».

Что до «звания интенданта 2-го ранга», то в общевойсковой иерархии оно соответствовало майорскому. Знаки различия – по два прямоугольника или, как тогда говорили, «шпалы» на каждой петлице.

Разумеется, Гроссман не имел отношения к собственно интендантской службе. Но в РККА тогда не было системы званий, унифицированной применительно ко всем службам, потому еще до войны командование выбрало для беспартийных литераторов хоть что-то функционально сходное – по аналогии с иерархией «военно-хозяйственного и административного состава».

Несколько проще решена была задача применительно к литераторам-коммунистам. Им присваивались звания «военно-политического состава». Обязанности, впрочем, для всех определялись конкретной журналистской должностью в редакции газеты или иной организации.

Результаты «военной аттестации» литераторов зависели от статуса в ССП. Так что автора «Степана Кольчугина» признали весьма ценным сотрудником: майор – первое из званий старшего командного состава. На уровне политсостава, соответственно, батальонный комиссар.

Кстати, Д. И. Ортенберг, заместитель редактора «Красной звезды», возглавивший редакцию в июле 1941 года, был тогда лишь на два звания старше нового спецкора. А ведь службу начинал еще в гражданскую войну и считался весьма опытным военным журналистом.

Мобилизованных литераторов срочно распределяли по редакциям, но столичные вакансии достались немногим. Остальные работали, точнее, проходили службу в специализированных военных газетах, издававшихся при штабах фронтов, армий, корпусов и т. п.

Отметим, что в автобиографии Гроссман не вполне точен. Мобилизован, действительно, с началом войны, однако службу начал не в «Красной звезде». Первые корреспонденции публиковал в июльских номерах «Известий»[276]276
  См.: Гроссман В. С. Готовность к подвигу // Известия. 1941. 2 июл.; Он же. Коричневые клопы // Там же. 12 июл.


[Закрыть].

5 августа назначен собкором «Красной звезды». Тогда же, вместе с опытными военными журналистами П. И. Трояновским и О. Б. Кноррингом, командирован на Центральный фронт – под Гомель[277]277
  См.: Бочаров А. Г. Указ. соч. С. 104.


[Закрыть].

Там шли бои, разгромленные советские войска отступали на восток. Линия фронта приближалась к столице. 8 августа отправлено первое из сохранившихся письмо отцу с фронта. Гроссман сообщал: «Настроение хорошее – вокруг много хороших людей с несгибаемой волей».

О военном быте рассказывал мало. Подчеркнул: «Волнует меня все время мысль о судьбе мамы – где она, что? Если узнаешь, напиши мне немедленно».

Советские войска уже оставили Бердичев. Гроссман не знал еще, успела ли мать эвакуироваться. 9 сентября отцу сообщал: «Я здоров, чувствую себя хорошо, настроение тоже хорошо, только вот беспокоюсь дни и ночи о маме и Катюше, да хочется близких своих повидать. Возможно, что недельки через три на несколько дней удастся приехать в Москву. Тогда помоюсь хорошо и высплюсь без сапог – мечта о высшем комфорте».

Жена и ее сыновья были эвакуированы в Чистополь. Там оказались семьи многих писателей. Отец работал в Москве. Ему Гроссман отправил 14 сентября очередное письмо: «Изменений в моей жизни не произошло. Здоров. Настроение хорошее. Тянет на денек в Москву. Очень хочется знать, есть ли сведения о маме и Катюше».

Сентябрь уже заканчивался, когда Гроссман узнал, что дочь и бывшая жена эвакуированы в Ташкент. Судьба матери по-прежнему оставалось неизвестной. Отцу 1 октября сообщал, кроме прочего: «Очень хочу тебя видеть, но пока начальство не отзовет, и думать нечего».

Линия фронта проходила уже под Москвой. Отца эвакуировали в Ташкент. 17 ноября отправил письмо, где рассказывал о жизни семьи в эвакуации: жена работала в колхозе, «стала худой, как щепка. Она очень просила, чтобы я помирил вас, и хочет, чтобы ты был в Чистополе».

Гроссман тогда не «помирил» их, потому как не было ссоры. Надо полагать, жена знала, что отец мужа не одобрял его второй брак. Первый, впрочем, тоже.

Война стала повседневностью. Гроссман дошел с отступающими войсками до Сталинграда, оттуда слал корреспонденции в редакцию, а деньги – семье, отцу, дочери и бывшей жене. 31 декабря сообщал: «О себе писать нечего – так много мыслей, впечатлений, что все равно всего не упишешь. Вот увидимся с тобой, посидим вместе, сяду я в красное кресло и пустимся в разговоры».

С фронта его отзывали в редакцию. 2 января 1942 года отцу рассказывал: «Уезжаю с таким чувством, словно расстаюсь с близким человеком».

Под Сталинградом, как известно, наступление германских войск было остановлено. Ситуация там стабилизировалась. Гроссман подчеркивал, что «дела на фронте идут хорошо, и настроение от этого поднимается. Вот встретимся с тобой, расскажу тебе много всяких вещей, что пережил и видел».

Отец переехал в Самарканд. 1 февраля Гроссман сообщал: «Работы много и работа интересная. Настроение хорошее. Вот только беспокоюсь я о всех близких моему сердцу, рассеялись вы по свету. Снится мне часто мама, что с ней, жива ли?».

Еврейское население Бердичева уже было уничтожено. Мать Гроссмана расстреляна осенью 1941 года. Об этом он догадывался, однако не верил.

В Сталинград вернулся. По-прежнему отправлял корреспонденции в московскую редакцию, деньги – в Чистополь, Самарканд и Ташкент. 25 февраля сообщал отцу: «Живу я хорошо – работы много. Всю зиму проколесил по фронту. Помнишь, ты меня когда-то укорял (и вполне основательно), что я мало езжу, все сижу на месте. Теперь я компенсирован – моих поездок и впечатлений хватило бы на весь Союз писателей. Дни и ночи я в движении, езжу в бураны и морозы, на машинах, летаю на самолетах, езжу санями и однажды даже на танке ехал, когда наш автомобиль застрял в буран посреди степи».

Корреспондентов высокого ранга командование оберегало. Но Гроссман старался попасть именно на передовую. Отцу рассказывал: «Сколько здесь чудесных людей, какая скромность, простота и какая доброта, удивительно сочетающаяся с воинской суровостью».

Из Чистополя приехал Твардовский, он навещал свою семью. Доставил письмо от жены и шерстяные носки. Морозы там были, по его словам, за пятьдесят градусов.

Линия фронта у Сталинграда почти не двигалась. Правда, города уже не осталось – руины. Отцу Гроссман сообщал 1 марта: «Я работаю много, езжу, езжу. У нас здесь еще холода, но бывают дни, когда солнце светит совсем по-весеннему. Иногда мне кажется, что я всю жизнь ездил на грузовиках, спал в сараях и в полусожженных хатах, и что никакой у меня другой жизни не было. Снилась она мне, что ли?».

7 марта он в письме обсуждал с отцом перспективы жизни после войны. По обыкновению шутил: «Будем вместе цветники разводить и поливать их, греться на солнце. А мне очень хочется погреться на солнце, надоело хвататься то за нос, то за уши, не отвалились ли. Да, кстати, полегчал я на 16 килогр[аммов] – это очень хорошо. Помнишь мое толстое пузо? Приехал Гехт в Москву, получил письмишко от него. Так и нет вестей от дорогого друга моего Бобрышева. Видно, нет его в живых».

Речь идет о погибшем к тому времени писателе В. Т. Бобрышеве. Погибли и другие близкие друзья – А. С. Гайдар, А. И. Роскин.

Гроссмановские корреспонденции печатала «Красная звезда», он к весне 1942 года стал известным военным журналистом. Популярность росла. Но у писательского начальства были и более масштабные планы. Вновь актуализовалась тема советской эпопеи, соответственно, в апреле спецкор получил так называемый «творческий отпуск».

По военным меркам срок немалый – два месяца. За это время надлежало написать роман или повесть. 8 апреля Гроссман рассказывал отцу: «Приезд в Москву произвел на меня огромное впечатление – город, улицы, бульвары, все словно родные близкие лица. Ходил и радовался».

Через двое суток начинался отпуск. Гроссман планировал навестить жену: «В Чистополе буду работать над повестью, хочется написать что-нибудь хорошее, настоящее. Надеюсь, что удастся кое-что сделать. Чувствую я себя физически довольно посредственно, утомлен, кашляю сильно, застудил себе нутро при полетах по фронту на открытых самолетах. С сердцем – как будто неплохо, помогает мне, что сильно похудел (потерял 17 кило), теперь легко вхожу на 4-й и 5-й этаж».

Отношение к нему было особое. Не без гордости отметил в письме: «Между прочим, отпуск этот получил я единственный из всех военных журналистов, причем не просил его, и дан он мне по инициативе редакции».

Вряд ли Гроссман был единственным из журналистов, получивших «творческий отпуск» в 1942 году, но существенно, что на самом деле не просил. Если по его письмам судить, вообще не планировал такое. Редакция же действовала по согласованию с руководством ССП. Выполняла сталинский заказ – издание советской эпопеи.

15 мая Гроссман сообщал отцу из Чистополя, что повесть не допишет к сроку, хотя и прилагает все мыслимые усилия. Жену водил к врачу, тот удостоверил, что здорова, а исхудала по причине нервного истощения. Старший ее сын освоил профессию шофера, младший учился в школе.

Повесть должна была сразу же печататься, в редакции ждали рукопись. 31 мая Гроссман сообщал отцу: «Работаю я здесь много, и кажется, никогда в жизни так много не работал, как сейчас. Написал за эти полтора (неполных) месяца пять печатных листов. Вначале работа меня очень не удовлетворяла, новый материал не лезна страницу, сопротивлялся, и я явно делал не то, что нужно. Но в последнее время дело пошло лучше».

Главы из повести читал жившему в Чистополе Н. Н. Асееву. Сталинскому лауреату, как сказано в письме, «очень понравилось, расточал мне необычайные похвалы. К сожалению, срок мой подходит к концу, и устал я очень, “переписался”. Правда, получил совершенно неожиданно архилиберальную телеграмму от своего свирепого редактора – пишет, что не возражает против продления моего отпуска с тем, чтобы я смог закончить работу в Чистополе. Само собой разумеется, что я не заикался даже об этом продлении. Это его личная инициатива. Возможно, что в связи с этим разрешением пробуду здесь лишних 7 либо 10 дней. Надеюсь, что смогу работу вчерне закончить целиком. Пишу о войне, о лете и осени 1941 года».

В письмах он часто упоминал дочь, жалел, что отвыкла от него. Одной из причин считал влияние бывшей жены. Наводил справки о матери, но – безрезультатно. Получил лишь официальный ответ, согласно которому она не значилась в списках эвакуированных. Отцу сообщил: «Я и сам знал, что не удалось ей выехать, но сердце сжалось, когда прочел эти строки печатные».

Законченную рукопись Гроссман отвез в редакцию. 12 июля отцу рассказывал: «Дела мои с повестью как будто хороши. Редактор прочел ее вчера и горячо одобрил, вызвал меня ночью и облобызал, сказал кучу лестных вещей и обещал ее печатать всю, без сокращений в “Красной звезде”, а она ведь весьма и весьма большая, в ней 9 авторских листов, если не произойдет изменений, печатать начнут ее в ближайшее же воскресенье, печатанье займет около месяца, если будут печатать ежедневно. Я очень рад этому успеху, газета – огромная трибуна, ведь ее читают все фронты. Правда, успех пока только у редактора. Как-то встретят ее читатели, вопрос сей меня волнует. Одновременно с газетой хотят ее печатать в журнале и книжкой, возможно, что и в “Роман-газете” пойдет».

Гроссмана радовал и успех, и возможность решения финансовых проблем. Жизнь родственников в эвакуации была нелегкой, так что гонорары позволили бы существенно увеличить денежную помощь. 14 июля отцу сообщал: «Получил от тебя телеграмму, жду с нетерпением письма и телеграммы. Очень прошу тебя, телеграфируй мне почаще, т. к. волнуюсь все время за тебя – как переносишь зверскую эту жару. Сегодня начала “Кр. звезда” печатать мою повесть. Получаешь ли мои письма и телеграммы? Позавчера перевел тебе телеграфом 400 руб. Получил ли их? Я пробуду в Москве еще недели три-месяц, все время печатания моей книги в газете. Вскоре снова пошлю тебе денег. Материальные дела в связи с печатанием повести будут, очевидно, неплохи».

Вскоре планы реализовались. Издательские договоры были подписаны, о чем десять дней спустя извещал отца: «Литературный успех у повести – печатает “Красная звезда”, начала печатать 19 июля. Есть много хороших отзывов с фронта. Как только выйдет книжка, вышлю ее тебе бандеролью. Денег, очевидно, за печатанье получу много. Это меня радует – смогу подкормить всех дорогих моему сердцу».

По окончании публикации в «Красной звезде» Гроссман опять был командирован на фронт. В сентябре отправил письмо из Сталинграда: «Твое бы отцовское сердце порадовалось, если б узнал и поглядел, как встречали меня в Армии после печатания повести. Ей-богу, загордился я и растрогался. И все хорошо встречали – от самого верха до самого низа».

Радость удачи была все же омрачена. Гроссман в письме сообщал отцу, что «на душе тяжело, тяжело. Страстно хочется помочь всем близким, собрать всех вместе».

Из Бердичева вестей не было, да и не могло быть. И Гроссман вновь отметил: «Мучит меня мысль о маминой судьбе».

Он в письмах рассказывал, что мать часто снится. Вестей не было. По его словам, уже не верил, что жива.

Гроссман тогда еще не знал, что погиб старший сын жены. Как подлежащий вскоре мобилизации тот – вместе с другими ровесниками – проходил допризывную подготовку, и на занятиях случайно взорвался снаряд, который считали обезвреженным. Погибли еще несколько призывников.

Сыновей жены Гроссман воспитывал как своих. Он получил отпуск, приехал в Чистополь, но помочь жене вряд ли мог.

На фронт уехал вскоре. Под Сталинградом готовилось наступление. Отец получил работу по специальности в Ряжске. 13 ноября сын рассказывал в письме: «Я работаю много, устал порядком, мне еще не приходилось бывать в таких горячих местах, как сейчас. Писем сюда не получаю, лишь однажды привезли сразу пачку, среди них – от тебя письмо и открытку. Пишу тебе регулярно, но вряд ли ты получаешь мои письма, писал их на разные адреса. Здесь сейчас порядочный морозец и ветер. Будь здоров, дорогой мой, береги себя, мы обязательно увидимся».

Письма Гроссману приходили с опозданием, часто и вовсе пропадали. 22 ноября отцу сообщил, что жене совсем плохо и нет от нее вестей: «Не знаю, как она переносит горе и одиночество в этом распроклятом Чистополе».

В декабре Гроссмана-старшего перевели на работу в Москву. Прописку сначала получил временную, и сын в письмах обращался к знакомым, просил ускорить процедуру, чтобы отец прописался наконец постоянно.

Жена собиралась вернуться из Чистополя, но опять возникли трудности с пропиской. Время было военное, формальностей больше, чем в мирное.

11 декабря Гроссман в письме сообщал об этом отцу, просил его помочь жене, обратиться к руководству ССП. О себе рассказывал кратко: «Я предполагаю в январе быть в Москве, чувствую себя хорошо, но нервы, кажется, потрепал изрядно. Стал злым и раздражительным, кидаюсь на коллег, они меня уже бояться стали. Сейчас уехать отсюда не могу и не хочу, ты понимаешь, что, когда и нам улыбнулось счастье, не хочется покидать места, которые видел в самое тяжелое время».

Понятно, что «счастье» – наступление. Ждали его давно. Однако Гроссман так и не увидел победное завершение Сталинградской битвы, полный разгром и капитуляцию окруженной немецкой группировки. Спецкор «Красной звезды» был вновь отозван в Москву – для работы над циклом военных очерков.

Новый статус

К 1943 году автор повести «Народ бессмертен» – в числе самых популярных советских журналистов. По масштабам известности уступал разве что всемирно знаменитому тогда И. Г. Эренбургу.

На войне Гроссман встречал многих коллег, но воспоминаний о нем осталось крайне мало. Потому особенно интересны мемуары Липкина.

Стоит отметить: его рассказы о встречах с Гроссманом и Платоновым не ближе к фактам, чем рассмотренная выше история про сталинскую характеристику романа «Степан Кольчугин». Однако в каждом случае интересна прагматика вымысла.

Например, Липкин сообщил, что в октябре 1942 года встретился с Гроссманом. Теоретически это допустимо: мемуарист, прикомандированный тогда к Волжской флотилии, бывал в Сталинграде. Утверждал: «Свиделись мы не случайно. Он знал, что я близко от него».

Почему «знал» – не объяснено. Можно предположить, что Гроссман выяснил, где служит друг, и нашел его. Был, если верить мемуаристу, «худ, небрит, в грязной шинели, испытующие, исследующие его глаза блестели одушевлением».

Липкин жил в одной из кают военного корабля, предоставленной корреспонденту. Там и «выпили водки».

На войне и не только – обычное дело. А далее, согласно Липкину, «сошли на берег, чтобы поговорить по душам, без посторонних. Я к тому дню был на сталинградском фронте всего лишь две недели, а он успел уже пройти через все круги августовского и сентябрьского ада, уже был опален тем сталинградским пожаром, который он впоследствии так мощно описал в романе “За правое дело”».

Разговор шел о войне. Гроссман сказал: «Сталинград почти весь в руках немцев, но здесь будет начало нашей победы. Вы согласны со мной?»

Липкин, если верить мемуарам, к воодушевлению собеседника отнесся скептически. Гроссман же «не сомневался в том, что идет война между интернационализмом и фашизмом. Эта война, по его мнению, смывает всю сталинскую грязь с лица России. Святая кровь этой войны очистила нас от крови невинно раскулаченных, от крови 37-го года. Я не помню дальнейших его рассуждений, но приблизительно он говорил то, что написал в романе “За правое дело”: “Партия, ее Цека, комиссары дивизии и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях организовали боевую и моральную силу Красной Армии”».

Однако не верится, что Гроссман все это мог сказать. Лексика не его, да и логики тут нет, что странно – для аналитика.

Начнем с «невинно раскулаченных». Оборот характерный, подразумевающий, что были и виновные, кого «раскулачивали» справедливо.

У Гроссмана таких иллюзий не было. Он – свидетель Голодомора на Украине, и впечатления рубежа 1920–1930-х годов отражены в повести «Все течет…».

Аналогично, «37-й» год не был для него символом беззаконий. Видел и осознавал их гораздо раньше. Например, понимал суть антисемитских кампаний, показательных расправ с «оппозиционерами», «вредителями» и т. п.

Да, подобного рода акции противоречили изначальным коммунистическим установкам, почему и могла оставаться надежда, что противоречия будут со временем устранены. Но до гипотетического устранения приходилось играть по советским правилам. Что и делал Гроссман, к примеру, в 1938 году, когда сумел освободить жену и уберечь ее детей от спецдетдома. Не случайно в письме наркому внутренних дел казуистически обосновывал необходимость освобождения, «по умолчанию» признавая обязательность ареста семей осужденных.

Потому нет оснований верить, что Гроссман сказал и про «сталинскую грязь»: он не отделял генсека от советской политики. Наконец, тут явное противоречие с «рассуждениями» о «партии и ее Цека», которые «организовали боевую и моральную силу Красной Армии».

В мемуаристике обычны подобного рода домыслы и вымыслы. Не только Липкин, почти все опубликовавшие воспоминания о Гроссмане вольно или невольно приписали ему то, что, по их мнению, он мог бы или должен был сказать.

Если же учитывать специфику источника, прагматика рассказа ясна. Обоснованы сразу несколько тезисов.

Во-первых, Гроссман, при всем его таланте, оставался и осенью 1942 года наивным оптимистом. Липкин же как до войны, так и на фронте – скептичен и прозорлив.

Ну а во-вторых, Гроссман осенью 1942 года был вполне искренним. Таким и оставался в послевоенное время, когда задумал и написал роман «За правое дело».

Липкин постоянно напоминал читателям о главной теме мемуаров. Она сформулирована в предисловии: «В этих записках я хочу, прежде всего, рассказать о некоторых событиях, связанных со сталинградской дилогией “За правое дело” и “Жизнь и судьба”».

Отсюда, конечно, не следует, что Липкин целиком выдумал тираду, которую якобы произнес Гроссман в октябре 1942 года. Источник несложно отыскать.

Например, Бочаров отметил, что в ЦГАЛИ СССР хранятся двенадцать вариантов романа «За правое дело». Рукописи эти отражают этапы борьбы автора с цензурой. Изменения «появлялись после обсуждений в 1949–1952 годах на заседаниях редколлегий, по замечаниям многочисленных редакторов и консультантов, редакторов и разнообразного литературного и иного начальства – истерзанный, измученный, латаный-перелатаный текст, чудом спасенный автором от разрушения под напором демагогии, зашоренности, перестраховки».

Бочаров приводит и характерный пример уступки цензурному диктату. По словам исследователя, чужеродна «тирада, прямо приклеенная к первой верстке в 53 главке:

“Партия и ее Центральный Комитет, комиссары дивизий и полков, политруки рот и взводов, рядовые коммунисты в этих боях ковали дисциплину, организовывали боевую и моральную силу Красной Армии”. Такой декларацией отделался автор от начальственных требований усилить показ руководящей роли партии».

Да, уступка. В терминологии Бочарова – «латка».

Подчеркнем: «латки» не было в исходном варианте романа. Фрагмент написан по требованию цензоров, и соответствующий листок вклеен в верстку. Потому и вошел в публикацию.

Липкин тоже заметил чужеродность тирады и почти дословно пересказал ее, но – в качестве услышанной, а не только прочитанной. Получился яркий пример гроссмановской наивности, еще заметной в Сталинграде. Вот и доказательство искренности автора романа «За правое дело».

К 1986 году критики уже традиционно противопоставляли первую и вторую части дилогии. Считалось, что роман «За правое дело» типичен для сталинской эпохи, тогда как «Жизнь и судьба» – прорыв, которого не ждали от вполне советского писателя. Потому Липкин и доказывал, что искренним Гроссман был всегда, менялся не он, а его мировоззрение – поэтапно.

Допустим, Липкин и в данном случае «хотел, как лучше». Только достоверность тут ни при чем.

Однако, независимо от тенденциозности мемуариста, весьма интересна общая характеристика публикаций, относящихся к 1941–1942 годам. Липкин утверждал: «Сталинградские очерки Василия Гроссмана, которые регулярно печатались в “Красной звезде”, самой читаемой газете военных лет, сделали его имя широко известным и в армии, и в тылу. Кажется, некоторые из этих очерков публиковались за рубежом. Особенно знаменит был очерк “Направление главного удара”, в котором слышался вопль воздуха, раскаленного авиабомбами, грохот, которым “можно было оглушить человечество”, горел огонь, которым “можно было сжечь и уничтожить государство”».

Отметим, что во фразе Липкина цитаты обозначены кавычками. Без них – та характеристика, что мемуарист сам дал очерку, где «слышался вопль воздуха, раскаленного авиабомбами».

Но и это – цитата. В очерке «Направление главного удара» сказано: «Тот, кто слышал вопль воздуха, раскаленного авиационной бомбой, тот, кто пережил напряжение стремительного десятиминутного налета немецкой авиации, тот поймет, что такое восемь часов интенсивной воздушной бомбежки пикирующих бомбардировщиков».

Мы привели два образца цитирования. Первый раз фраза из романа «За правое дело» интерпретируется как произнесенная его автором и адресованная другу-собеседнику, ну а затем мемуарист цитирует очерк, и созданный Гроссманом образ воспроизводит в качестве самостоятельно формулируемой оценки некогда прочитанного.

Возможно, что в последнем случае Липкин не поставил кавычки по забывчивости. Зато не забыл добавить: «Сталин приказал “Правде” перепечатать очерк из “Красной звезды”, несмотря на то, что не любил Гроссмана».

Про то, что именно «Сталин приказал», сообщается так, между прочим, словно речь идет о факте общеизвестном. Равным образом о неприязни генсека. Источник липкинской осведомленности, как водится, не обозначен. Прием обычный.

Гроссмановский очерк «Направление главного удара» действительно был «знаменит». В 1942–1944 годах его печатали издательства Москвы, Ленинграда, Куйбышева, Омска, Красноярска, Новосибирска, Еревана и т. д.[278]278
  См., напр.: Гроссман В. Направление главного удара. Красноярск: Воениздат, 1942; Он же. Указ. соч. Куйбышев: Воениздат, 1942; Он же. Указ. соч. Л.: Воениздат, 1942; Он же. Указ. соч. Новосибирск: Новосибгиз, 1942; Он же. Указ. соч. Омск: Омгиз, 1942; Он же. Указ. соч. М.: Правда, 1944.


[Закрыть]

Но и другие гроссмановские публикации тоже неоднократно перепечатывались различными издательствами, так что дело не в сталинском приказе, если тот вообще был. Липкин же далее утверждал: «“Направление главного удара” привлекло к себе всю страну. Точность деталей, пылающая правда сражения рождали мысль о том, что “героизм сделался будничной, каждодневной привычкой”. “Вы теперь можете получить все, что попросите”, – сказал Гроссману Эренбург. Но Гроссман ни о чем не просил».

Сказал ли такое Эренбург – неизвестно. Однако существенно другое. На самом деле Гроссман не раз просил. За себя, отца, жену, друзей, что и видно по переписке. Иногда начальство помогало – насколько удавалось.

Неважно, знал ли о том Липкин. Если да, противоречил истине сознательно, нет – попросту сочинял. Важно, что он конструировал своего рода «биографический миф» Гроссмана, а писателю-нонконформисту не полагалось унижать себя просьбами.

Сообразно конструкции Липкин и рассуждал о статусе Гроссмана. В частности, отметил: «Известность его упрочила повесть “Народ бессмертен”, первая сравнительно большая вещь об Отечественной войне. Даже после опубликования за рубежом повести “Все течет” и романа “Жизнь и судьба” эта повесть, хотя и гораздо реже, чем прежде, упоминается в нашей печати в почетном перечислении. Написана она выразительно, но сердца моего не затронула».

Повесть не просто «упрочила известность». На самом деле – стала одним из важнейших литературных событий 1942 года.

Еще до того, как она вышла отдельным изданием, газета «Литература и искусство» поместила безоговорочно хвалебную рецензию. Речь шла о качественно новом подходе к описанию войны[279]279
  Здесь и далее цит. по: Ковальчик Е. И. «Народ бессмертен» // Литература и искусство. 1942. 15 авг.


[Закрыть].

По словам рецензента, повесть была и стилистически удачна. А стиль обусловлен авторской позицией: «Не впадая нигде в отвлеченную патетику, В. Гроссман говорит о высоких идеалах освободительной войны языком простым, мужественным и потому особо впечатляющим».

Повесть, как подчеркивал рецензент, о периоде отступлений. Но тематика не умаляет достоинств: «Здесь речь идет о самом главном, коренном, что дает право народу быть бессмертным, о том, как куется победа, каковы источники победы, здесь дана своего рода алгебра победы, показана победа, как норма поведения советских людей, народа в целом».

Акцентирована была и пропагандистская эффективность. Не в перспективе, а как данность: «Повесть В. Гроссмана показывает условия победы человеческого над звериным, варварским. Она становится на вооружение великого народа, ведущего беспощадную борьбу с гитлеризмом».

Хвалебной была и рецензия в шестнадцатом номере журнала «Партийное строительство». Рецензент тоже акцентировал пропагандистскую эффективность повести[280]280
  Здесь и далее цит. по: Олишев В. Г. Военный комиссар // Партийное строительство. 1942. № 16. С. 43–46.


[Закрыть].

В сентябре журналом «Спутник агитатора» опубликован еще один отзыв на гроссмановскую повесть. Фактически это пересказ рецензии «Партийного строительства», задавшей тон обсуждению в 1942 году[281]281
  Мясников А. Комиссар Богарев // Спутник агитатора. 1942. № 17. С. 41–42.


[Закрыть].

Достоинства повести в аспекте собственно литературном признавались всеми безоговорочно. Идеологического характера претензии не формулировались.

Гроссмана фактически признали лучшим из прозаиков, обратившихся к теме Отечественной войны. По сути, это был триумф. Сталинская премия уже подразумевалась.